Читая в «Караване историй» воспоминания Майи Менглет об отце, я плакала. Было так горько и обидно за Жорика, которого дочь представила человеком, способным променять семью на пятикомнатную квартиру «той женщины». «Той женщиной» она называет меня. Мы прожили с Георгием Павловичем сорок лет, пятнадцатый год, как его нет на этом свете, а Майя до сих пор меня не принимает.
Я нисколько ее не упрекаю (какое имею право?) и даже нахожу оправдание: Майя защищает свою маму. Вот только обвинения в расчетливости, которые она предъявляет покойному отцу, по-моему, несправедливы и жестоки. На свете не было и нет человека добрее и бескорыстнее, чем Жорик. Недаром мои дочери и сын от двух предыдущих браков сразу его приняли — детей не обманешь, они сердцем чувствуют, кто чего стоит... Жизнь с Жориком стала самым долгим и самым счастливым периодом моей жизни, но прежде чем о нем рассказать, наверное, нужно вспомнить о детстве, юности и о мужчинах, которые были рядом со мной до встречи с Менглетом.
Мой отец Николай Матвеевич Архипов в Гражданскую служил в конных дивизиях, в том числе — под началом Котовского. Однажды, приехав по делам в Петроград, в канцелярии одного из учреждений увидел симпатичную девушку по имени Маша и влюбился. Спустя несколько дней Мария уже скакала рядом с мужем на боевом коне. В обоз перебралась только за пару месяцев до родов, а вскоре после моего появления на свет снова была в седле. Моей нянькой стал папин денщик: пеленал, укачивал, носил маме на кормление. К звукам выстрелов я привыкла еще в утробе, поэтому когда конная дивизия вступала в бой, от происходившей неподалеку пальбы даже не просыпалась.
Мне было два года, когда папу демобилизовали и отправили в Москву на канцелярскую работу, выделив семье комнату в коммуналке в районе Таганки. Отца новый образ жизни очень тяготил: он скучал по своей дивизии, по боевым товарищам, по атакам-сражениям. А выросшая в Санкт-Петербурге и истосковавшаяся во время боевых походов по городскому комфорту мама чувствовала себя в нэпмановской Москве как рыба в воде. В ее гардеробе появились красивые платья, туфли, «шиншиля», а в жизни — другие мужчины. Я рано начала понимать, как мало для нее значу, но не обижалась и не ревновала. Просто принимала как данность и радовалась любому знаку внимания. Елкам, которые мама устраивала для детворы со всего двора (а значит, и для меня тоже!), куриному бульону, который велел сварить врач, когда среди лета я удосужилась подхватить бронхит. В моде тогда были маленькие — с вишенку — ротики, и мама шлепала меня по губам: «Что ты их распустила!» Или тыкала в живот кулаком: «Убери немедленно это безобразие! Втяни живот, а спину держи прямо!» Эти шлепки и тычки я тоже считала проявлением любви и заботы.
Мне было восемь, когда мама уехала с каким-то мужчиной в другой город. Некоторое время мы жили вдвоем с папой, но однажды он сказал: «Я с утра до ночи на работе, а ты, такая маленькая, остаешься одна. Это неправильно. Поживи немного в детском доме, потом я тебя заберу». Я не плакала и не сопротивлялась — понимала: так надо. Детдом был переполнен: на одной кровати приходилось устраиваться вдвоем, а то и втроем, еды не хватало. От голода мы не могли уснуть и по ночам, пробравшись на кухню, большими глотками пили горячую воду, а потом бежали в спальню. Главным было не упустить момент мнимой сытости и успеть провалиться в сон.
С каждым днем я все больше тосковала по дому и однажды подговорила нескольких друзей и подружек бежать. Первой забралась на высокий деревянный забор, приготовилась прыгнуть, но доски обломились — я упала, больно ударившись спиной о землю. Сама подняться не смогла. Травма позвоночника оказалась серьезной — несколько недель пришлось провести в лазарете на строгом постельном режиме. Сегодня врачи говорят: в том, что три года назад отказали ноги и теперь я могу передвигаться только на инвалидной коляске, виновата та давняя детская травма.
Вскоре после выписки из лазарета я сидела у окна и вдруг увидела — по улице идет женщина, очень похожая на маму. Сердце замерло: она, не она? Когда красивая нарядная дама приблизилась к калитке, сомнений не осталось — это мама! Сейчас она возьмется за ручку, откроет калитку и войдет... Но мама прошла мимо, свернула за угол и скрылась из виду. Я стала бить руками по стеклу и кричать: «Мама! Мама!» Потом бросилась к дверям, которые в этот момент распахнулись, и я, продолжая рыдать (теперь уже от счастья) уткнулась головой в мамин живот и крепко обняла ее за ноги. Оказалось, у калитки после дождя образовалась большая лужа, и, обойдя ее, мама вошла через ворота. В тот день она сказала, что пока не может меня забрать, что нужно еще немного потерпеть: «Я тоже по тебе скучаю и обещаю, что при первой же возможности возьму тебя отсюда».
Домой я вернулась через полтора года, когда родители решили снова жить вместе. Чувствовала: хоть отец и простил любимую Мурочку (так он звал жену), отношения между ним и мамой совсем не безоблачные. Именно чувствовала, потому что ссориться при ребенке, бросать друг другу в лицо упреки они себе не позволяли. Правда, папа стал чаще выпивать и иногда, приняв лишнего, грозился покончить с собой: «Возьму наган, пойду к Сереже — и там застрелюсь!» Мама не пугалась, не бросалась следом — Сергей был фронтовым другом отца и знал, как привести его в чувство. Несмотря на царившее в доме напряжение и папины хмельные угрозы, домой из школы бежала вприпрыжку и чувствовала себя абсолютно счастливой. Ведь мы снова были втроем. Вечером вместе садились пить чай, разговаривали. Если к родителям приходили гости, мужчины прикатывали от соседей пианино и мама весь вечер играла Шопена. Я так гордилась, что эта изумительная красавица, под пальцами которой рождаются божественные звуки, — моя мама.
Однажды, вернувшись после уроков, застала отца одного.
— А где мама?
— Она со своим новым знакомым на катке.
— А ты почему не пошел?
Отец тяжело вздохнул и промолчал.
С тех пор все вечера мы проводили с папой вдвоем. Спустя две или три недели мама объявила:
— Нина, мы с тобой переезжаем в другой дом.
— А папа?
— Он остается здесь.
Мамин избранник, Иван Михайлович Кудрявцев, был большим начальником и жил в отдельной квартире на Арбатской площади. Мы переехали к нему. Наверное, Жан (так мама на французский манер звала нового мужа) был неплохим человеком, потому что искренне пытался наладить со мной контакт: расспрашивал о школе, дарил сладости. Но я отвечала односложно: «да», «нет», «спасибо» и ни разу не подняла на него глаза. Ни разу! Потому и не знаю: молодой он был или старый, высокий или маленький, русый, блондин, брюнет?.. Я очень тосковала по папе и однажды, подобрав на полу маминой комнаты пятак, решила ему позвонить. Но когда добралась до телефонной будки у кинотеатра, оказалось, что не знаю, куда класть монетку. Спросить прохожих постеснялась и вернулась домой, так и не услышав родной голос.
В квартире на Арбатской площади мы прожили несколько месяцев. Мама с Жаном постоянно ссорились. Ему не нравилось, что жена наряжается и красит губы: «Ты должна выглядеть скромно! Никаких шляпок и мехов! Блузка, юбка и платочек — вот в чем тебе следует ходить!» Мама отвечала, что не собирается превращаться в монашку.
Я делала уроки, когда в соседней комнате раздался выстрел. Жан еще не вернулся с работы, и мама в их спальне была одна. Звук выстрела я не могла спутать ни с каким другим, но начала себя уговаривать: «Это подобранный на улице хромоногий голубь перевернул блюдце с водой». Через минуту на ватных ногах подошла к двери и выглянула наружу. Коридор был полон людей. Кто-то взял меня за плечи: «Тише, деточка, тише... Мама заболела, мы вызвали доктора...» — и, не позволяя взглянуть в открытую дверь соседней комнаты, повел на кухню.
Что заставило маму покончить с собой, так и осталось тайной. Предсмертной записки она не оставила. В десять лет я стала сиротой наполовину, а через четыре года потеряла и отца...
Мы жили в двух комнатах коммуналки в Руновском переулке: папа — в одной, я — в другой. После смерти Мурочки, которую безумно любил, папа не мог спать. Чтобы хоть ненадолго забыться, пил. Слышала, как отец звонил Ворошилову, с которым был знаком еще с Гражданской: «Клим, что делать? У меня дочь, мне нужно поставить ее на ноги...»
Ворошилов устроил старого друга в расположенную на улице Радио специализированную клинику. После выписки отец держался пару месяцев, а потом все началось сначала. В клинике папа лежал три или четыре раза, и срок, когда лечение помогало, становился все короче. Я навещала отца в больничной палате, и однажды старый врач, отведя меня в сторону, сказал: «Деточка, вы должны знать, алкоголизм неизлечим. Мне очень жаль. Вас — в первую очередь...»
Но я все равно надеялась, что папа — волевой, мужественный, мудрый — сможет побороть болезнь. Не могла не надеяться, потому что очень его любила, а он любил меня.
Вскоре после очередной выписки из клиники отец появился на пороге дома в компании с человеком, лицо которого было испещрено шрамами и рубцами от ожогов: «Нина, знакомься! Это мой друг — пламенный революционер, который даже под пытками не отрекся от коммунистических идеалов!»
Гость отца (его имени я не помню) был венгром по происхождению и в семнадцатом году приехал в Россию, чтобы помочь рабочим и крестьянам в борьбе против империалистов. После окончания Гражданской войны вернулся на родину, где сразу был брошен в тюрьму. Каким-то чудом венгра-революционера, ставшего после изуверских пыток инвалидом, советским властям удалось вызволить из застенков и вывезти в Союз. От нестерпимой боли в переломанных костях врачи выписали бывшему узнику уколы, которые облегчали страдания. Сейчас я понимаю, что, скорее всего, это были наркотики. Узнав, что отец мучается бессонницей, старый друг предложил:
— Хочешь, сделаю тебе укол — уснешь как младенец.
— Давай! — обрадовался папа.
Лекарство подействовало — отец проспал всю ночь, а утром вошел ко мне в комнату бодрым и веселым: «Предлагаю вечером, когда после школы сделаешь уроки, сходить в кино!»
Венгр появлялся в нашем доме все чаще. Однажды после его визита я тихонько зашла в комнату отца, чтобы взять шкатулку с нитками, и увидела: папа лежит на тахте, в руке — дымящаяся папироса, глаза закрыты, а лицо будто высечено из серого камня. Осторожно вынула цигарку из его пальцев, затушила и, выбравшись на цыпочках в коридор, постучала к соседям: «Тетя Глаша, посмотрите, что с папой?! Он спит или ему плохо?» Соседка вошла в комнату, и через мгновение оттуда раздался истошный крик: «А-а-а-а!!!» Я сразу все поняла. Стены, потолок поплыли перед глазами, а потом наступила темнота. Очнулась в своей комнате. Одна. Когда постучалась к соседям, тетя Глаша сказала, что папу увезли в морг, и посмотрела так жалостливо, что у меня защипало в глазах. На какие-то часы я забылась сном, а утром, когда зазвонил будильник, оделась, взяла портфель и пошла в школу. Удивительно, но я и впрямь не понимала, почему учителя и одноклассники так странно на меня смотрят. Перебирала в уме, чего такого в последнее время натворила (сорвиголова была еще та!), чтобы вызвать пристальное внимание...
Пенсию за отца назначили не сразу, и если бы не родители жившей неподалеку подружки, мне снова пришлось бы голодать. В еврейской семье я стала своей: меня постоянно оставляли то обедать, то ужинать, а когда уходила, давали с собой кулек с котлетками и пирожками. Одевалась в то, что было куплено папой, сама штопала чулки, носила в починку туфли, когда стирались подошвы. Не помню, чтобы чувствовала себя неловко из-за отсутствия обновок, — тогда все одевались скромно.
Следующим признанием я, наверное, кого-то удивлю. Особенно странным оно будет выглядеть на фоне большинства автобиографий и интервью моих коллег, которые начинаются с фразы: «С раннего детства мечтал (мечтала) играть в кино и на сцене». Так вот: я стала актрисой совершенно случайно. Вскоре после смерти папы мы с подружкой гуляли по Замоскворечью и на дверях Дворца пионеров увидели объявление о наборе в театральную студию.
— Давай сходим? — предложила я.
— Зачем?
— Сама же говоришь, что скучно. Вдруг там что-нибудь интересное будет?
На прослушивании решила читать письмо Татьяны Лариной из «Евгения Онегина». Когда декламировала его в классе и от сострадания к бедной героине в середине начинала плакать, публика ошеломленно замирала. На руководителя студии Евгению Яковлевну Веселовскую мои слезы не произвели никакого впечатления, тем не менее я была зачислена. А спустя какое-то время получила роль леди Мильфорд в спектакле по пьесе Шиллера «Коварство и любовь». Спектакль имел успех, а сцена, где моя героиня восклицает: «Возьмите ваши бриллианты — они жгут мне грудь!», была особо отмечена и публикой, и жюри, которое отдало студии Веселовской первое место на районном смотре. Победа в конкурсе так меня окрылила, что на следующий год отправилась поступать в школу при Театре имени Вахтангова.
Став студенткой, я будто обрела семью. Актеры-вахтанговцы, педагоги относились к нам как к младшим братьям и сестрам. Мы сидели в зале на репетициях, принимали участие во всех театральных праздниках и мероприятиях и даже обедали в одной столовой с мэтрами. Кстати, гарнир и хлеб студентам там выдавали бесплатно. Стипендия была крошечной, и продержавшись две недели на дармовой картошке и гречке, я могла позволить себе пару фильдеперсовых чулок.
Заведовавший музыкальной частью Театра Вахтангова композитор Александр Голубенцев был старше меня на двадцать два года, но я влюбилась без памяти. Блестяще образованный, начитанный, знавший три иностранных языка, увлекавшийся парусным спортом Сан Саныч как будто был выходцем из другого мира. Его рассказы о музыке, живописи слушала открыв рот, а получив предложение руки и сердца, сразу дала согласие. Боялась лишь одного: что не смогу соответствовать любимому мужу. На курсе долгое время не знали о моем замужестве. Когда тайна наконец открылась, услышала то, что ожидала: «Ну ты и дура! Голубенцев же — старик! Зачем ты с ним связалась?!» Не скажу, что эти слова сильно меня задели, главное — мы любили друг друга. В памяти остались наши походы на концерты в консерваторию и вечера, когда дома Сан Саныч садился за рояль, а я пела романсы, арии из оперетт. В такие минуты мне казалось, что именно музыка — мое призвание и я ошиблась, выбрав профессию драматической актрисы. Может, и решилась бы на резкий поворот в судьбе, если б не война.
Двадцать второго июля фашистские самолеты начали бомбить Москву. Двадцать третьего июля мы едва успели спуститься в метро, станция которого стала бомбоубежищем, как прямо над нашими головами стали слышаться взрывы. Когда все затихло, я, выскочив наружу, увидела картину, которая навсегда запечатлелась в моей памяти: от театрального здания осталась только половина, а на обломках стоит высокая худая женщина в черном, с развевающимися по ветру седыми волосами, ее глаза мечут молнии, руки сжаты в кулаки: «Так и надо вам, безбожникам! Господь знает, кого покарать!»
В середине октября театр эвакуировали в Омск. Несколько дней ехали в переполненном вагоне — спать приходилось по очереди. По прибытии довольно долго жили в школьном спортзале, где все у всех были на виду, но даже это не удерживало нас с Голубенцевым от стычек и конфликтов. Муж пытался мной командовать, я сопротивлялась. Раздражалась, капризничала. После одной из таких сцен сын Евгения Вахтангова — Сергей, отведя меня в сторонку, сказал: «Ниночка, можно я дам вам совет? Не надо вставать на дыбы, если муж чем-то недоволен. Улыбнитесь ему: «Хорошо, Шура. Как скажешь — так и будет». Я честно пыталась следовать совету, но получалось далеко не всегда. К счастью, вскоре начались репетиции, спектакли — и на выяснение отношений ни у меня, ни у мужа не стало ни времени, ни сил. Здание омского театра не отапливалось, с утра, трясясь от холода, мы по несколько часов репетировали, потом мчались в подвал, где получали миску перловой каши, проглатывали ее и бежали гримироваться к вечернему спектаклю. Конечно, было холодно, голодно, тяжело, тем не менее проведенные в Омске месяцы совсем не считаю потерянными, поскольку с нами, молодыми артистами, работали великие актеры и режиссеры: Борис Захава, Рубен Симонов, Николай Охлопков, Алексей Дикий. О последнем чуть позже я расскажу подробнее, ведь Алексей Денисович был учителем и большим другом Георгия Менглета, моего любимого Жорика.
Весной 1942-го я поняла, что жду ребенка. Голубенцев этому будто даже обрадовался, но вскоре я застала его целующимся с другой женщиной. Не в силах перенести предательство мужа, побежала к железнодорожным путям — хотела броситься под поезд. Голубенцев догнал, умолял простить, говорил что-то о временном затмении рассудка и о том, что любит только меня. Я поверила и простила.
Двадцать седьмого октября 1942 года у нас с Голубенцевым родилась дочь Наташа. Да-да, та самая, чьим голосом вот уже сорок лет говорит Степашка в передаче «Спокойной ночи, малыши!». Недавно моей старшей дочери исполнилось семьдесят три года, но она не только продолжает работать на телевидении, но еще и постоянно колесит по стране, выступая вместе с коллегами (и, конечно, с героями «Спокушек») в больницах перед тяжелобольными детьми. Я хоть и ворчу: «Когда уже закончатся твои перелеты?! Сколько можно за тебя переживать?!» — в душе очень горжусь Наташей...
Как ни странно, но при весьма и весьма скудном рационе молока у меня было с избытком: кроме дочки кормила еще нескольких младенцев, сдавая сцеженное молоко в детскую консультацию. А случалось, и лепешки на нем пекла. Однажды угостила коллегу, который потерял продуктовые карточки. Гость ел с большим аппетитом, пока я (и кто меня за язык дернул?) не брякнула: «Лепешки такие вкусные, потому что на грудном молоке». Бедолага пулей вылетел во двор, где его вывернуло наизнанку. Потом еще долго, встречая меня в театре, он менялся в лице.
Едва оправившись после родов, я вернулась на сцену. Пока играла, за Наташей присматривали другие актрисы. Иногда кто-нибудь из партнеров, появлявшийся в середине пьесы, шептал между репликами: «Нина, играй быстрее — она проснулась, есть хочет». Домой после спектакля возвращалась ближе к полуночи. По неосвещенным, заметенным снегом улицам, с ребенком на руках. Муж ни разу меня не встретил. Его эгоизм больно ранил, но несмотря на это, я еще долго пыталась убедить себя, что люблю Шуру. Только любому самообману и терпению приходит конец. Однажды, уже после возвращения в Москву, поняла: от прежнего чувства ничего не осталось. Призналась в этом Голубенцеву:
— Шура, я больше тебя не люблю. Сегодня же могу уехать — жить нам с Наташей есть где. Могу остаться, но только уже не в качестве жены.
Мое безапелляционное заявление потрясло Голубенцева — он долго не мог прийти в себя. После паузы попросил:
— Останьтесь.
Еще несколько лет мы жили в одной квартире. Моя жизнь была заполнена заботами о дочке, домашними хлопотами и работой в Театре Вахтангова. В 1945 году в труппе появился новый актер — Георгий Менглет. Статный красавец, мастер на острые шутки и изысканные комплименты. Его внимания добивались многие: и актрисы, и костюмерши-гримерши, однако в романах Менглет замечен не был. В театре говорили, что у него прекрасная жена, они давно вместе и любят друг друга. Однажды Менглет остановил меня в коридоре:
— Ваша фамилия — Архипова?
— Да.
— А кто-то из родственников имеет отношение к футболу?
— Брат папы.
— В какой команде играет?
— Раньше играл в «Динамо», теперь — судья.
Менглет сразу потерял ко мне интерес — кивнул в знак прощания и удалился. Когда спустя много лет я напомнила Жорику о коротком диалоге в Вахтангова, он наморщил лоб: «Да-да, что-то такое было...» Сделал вид, что помнит.
У нас в театре Менглет прослужил всего несколько месяцев — вскоре его пригласили в Театр сатиры, где Георгий Павлович очень скоро стал ведущим артистом. Я в Вахтангова тоже была плотно занята: играла Катю в «Синем платочке», Денизу в «Мадемуазель Нитуш», служанку в «Соломенной шляпке», Зою в спектакле по роману Тургенева «Накануне». Но актеру всегда мало того, что есть, — вот и мне хотелось новых больших ролей, разных образов и характеров. Однако в пьесах, которые театр брал к постановке, для меня их не находилось. И вдруг получаю приглашение сняться в кино. Режиссер — Борис Барнет, поставивший «Окраину» и «Подвиг разведчика», партнеры — Николай Крючков и Михаил Кузнецов, а у меня — главная женская роль! Одна загвоздка — съемки накладываются на гастроли театра в провинции. Иду к директору с просьбой освободить от поездки:
— Во всех спектаклях у меня есть замена — отпустите, пожалуйста, на съемки.
— Не могу. Все актеры должны быть на месте.
— Тем не менее Андрея Абрикосова вы отпустили.
— Ну, вы сравнили!
Я смертельно обиделась:
— Значит, не отпустите?
— Нет.
— Тогда я увольняюсь!
Выскочив за дверь, схватила со стола секретаря чистый листок и накатала заявление. А вечером уехала в Киев, где Барнет приступал к съемкам «Щедрого лета». От первоначального сценария, совсем плохонького, с плоскими, плакатными образами, в процессе съемок ничего не осталось. Борис Васильевич вымарывал целые сцены, а по ночам писал новые. В результате получилась прекрасная музыкальная комедия, которую посмотрел весь Союз.
Закончив сниматься в «Щедром лете», я вернулась в Москву, совершенно не зная, чем буду заниматься дальше. А оказалось, за меня уже все решено. Буквально на следующий день после того как написала заявление об уходе, заместитель директора Театра Вахтангова позвонил главному режиссеру Театра сатиры Николаю Петрову:
— Весной вы обращались с просьбой о переводе актрисы Архиповой в вашу труппу...
— Да, мы видели Нину в нескольких спектаклях и очень хотели, чтобы она работала в «Сатире», но нам было категорически отказано.
— Сейчас появилась такая возможность.
— Вы шутите?!
— Нет. А вы готовы принять ее в свой коллектив?
— Конечно!
Мое поступление на новое место работы совпало с началом гастролей театра в Донецке, который тогда носил имя Сталина. Ни в один спектакль я еще не была введена, поэтому осталась в Москве. И вдруг через пару дней — междугородний звонок: «Нина, через час за вами придет машина, вы летите сюда, в Сталино! Срочный ввод!»
На другой день после дебюта в «Господине Дюруа» ко мне подошел директор театра:
— Нина, ты знаешь, кто сейчас здесь? Писатель Борис Горбатов! Тот самый! Автор «Писем к товарищу» и романа «Непокоренные».
— Замечательно. И что?
— Он очень хочет с тобой познакомиться.
— Пусть приходит на спектакль.
— Нет, он хочет лично.
— Ну хорошо.
Следующие два дня Горбатов показывал мне родной Донбасс: мы бродили по улицам, спускались в шахты, заглядывали в гости к его друзьям. А на третий день знакомства я вдруг услышала:
— Выходите за меня замуж!
Рассмеялась:
— Здравствуйте пожалуйста! А ничего, что у меня есть муж и дочка? И как можно делать такое предложение, когда мы едва знакомы?!
— А мне кажется, что я знаю вас тысячу лет. И еще уверен, что вас примут моя мама и лучший друг Костя Симонов. Они — главные люди в моей жизни, а теперь вот еще и вы...
На немедленном ответе Борис не настаивал, и мы продолжали общаться как друзья. Когда гастроли театра подходили к концу, Горбатов спросил: «У вас ведь начинается отпуск? Можете отложить возвращение в Москву на несколько дней? Давайте отдохнем на море. Вы, я и еще несколько человек из вашей труппы. Покупаемся, позагораем, поедим фруктов».
Подумала: «Почему бы и нет?» Во время короткого отдыха случилось то, что я посчитала отпускным приключением, ни к чему не обязывающей связью. А для Бориса все было очень серьезно. Поняла это из его писем, первое из которых пришло через два дня после моего возвращения в Москву: «Вот ты улетела, и странное состояние овладело мною: стало пусто... Я еще не испытываю ни физической тоски по тебе, ни горя разлуки. Точно — пусто. Словно от меня вдруг отлетела душа. Осталось довольно-таки неуклюжее и никому не нужное тело. <...> Ночь. Один. Все пасьянсы не выходят. Как ты там сегодня? Бедная моя! Неужели тебя сломят?»
Борис писал несколько раз в неделю, я не отвечала. Возможно потому, что пугалась силы чувства, которое он ко мне испытывает. Когда почтальон принес телеграмму, в которой Горбатов спрашивал, почему не пишу, не случилось ли чего, отправила весточку. Иронично-кокетливую, без каких-либо обещаний. И только получив ответ на нее, поняла, как больно ударила Горбатова легкими словами. Он писал: «Я перечитал его уже сотни раз. Конечно, оно не такое, какое я ждал. Но ты ведь не умеешь писать писем. А любить ты умеешь? Ты пишешь: «Мне уже кажется, что ты не любишь и забыл меня». Глупая! Все наши отношения с первого часа выстроились так, что ни разлюбить, ни забыть нельзя. Я полюбил тебя не как бабу, не как «красивую незнакомку», не как очередной номер — ты вошла в мою душу такой родной и такой единственной — да, да, вот нужное слово! — что тебя не вырвешь, не выбросишь. <...> Люблю ли я тебя? Зачем сейчас говорить об этом. «Люблю» — нечасто говорил, но все-таки говорил, и не одной. А тебе хочется сказать какие-то другие слова. Ты стала для меня самой дорогой женщиной на Земле. Без тебя мне плохо сейчас. Пусто. Я уже хочу тебя. Нет, не то! Я хочу, чтобы ты всегда была со мной — днем, ночью, всегда! <...> Не то написала ты мне, не то! Родная! Пойми, я не казню тебя за это, не обижаюсь. Я ничего не требую, не прошу. Не думай обо мне. Я люблю тебя такой любовью, что выше всего не мое, а твое счастье...»
Это письмо так меня потрясло, что я опять замолчала на несколько недель. А конверты от Горбатова почтальон опускал в ящик почти каждый день. Однажды вместе с его письмом я вынула еще одно — от Симонова. Константин Михайлович упрекал меня в лукавстве и требовал немедленного «да» или «нет». «Нина Николаевна, — писал Симонов, — вы до такой степени легкомысленны, что не понимаете, кому морочите голову. <...> Нельзя так легкомысленно относиться к чувству человека, который так страдает!» Не могу сказать, что послание лучшего друга Горбатова сыграло решающую роль, — к тому времени уже знала, что люблю Бориса. Но я не находила в себе мужества сказать об этом Голубенцеву. Да, мы давно перестали быть мужем и женой, но продолжали жить одним домом — вместе садились обедать и ужинать, вместе ходили в гости, вместе заботились о дочери. Еще больше меня беспокоило то, как отнесется к моему решению Наташа.
Душевный раздрай, бессонные ночи не прошли даром — я угодила в Боткинскую больницу. Спустя несколько дней туда же с подозрением на очередной инфаркт привезли Горбатова. Мы лежали в разных отделениях и общались через литературного секретаря Бориса — Марка, который приносил нам письма друг от друга. Однажды «почтальон» сказал:
— Нина Николаевна, Борис Леонтьевич хочет, чтобы после выписки вы сразу переехали к нему в квартиру.
— Я не могу. Меня дома дочь ждет.
— Если откажетесь, ему может стать хуже.
Тем же вечером, собравшись с духом, завела разговор с Голубенцевым:
— Ты помнишь, я рассказывала, что за мной ухаживает Горбатов? Все очень непросто. Борис серьезно болен, хочет, чтобы я переехала к нему. Если не решусь, он может умереть.
— Но когда он поправится, ты вернешься?
— Вернусь.
Мама Бориса оказалась женщиной непростой: с жестким волевым характером, стремлением все контролировать. Но меня приняла сразу, как только поняла, что я искренне люблю ее сына и не собираюсь устанавливать в доме свои порядки. Очень легко мы нашли общий язык и с приемной дочерью Горбатова, родители которой погибли во время землетрясения в Ашхабаде. Девочка была старше моей дочери на пять лет и тоже носила имя Наталья. Они быстро подружились и стали для всех домашних Наташей-большой и Наташей-маленькой.
Боря был очень болен, но жил так, будто никакого недуга нет и в помине. Когда врачи запретили дальние поездки, заявил: «Нина, мы обязательно должны поехать в Донбасс. Я так соскучился по родным местам!» Получил командировку от газеты «Правда», и мы отправились в Донецк. Из поездки муж привез серию очерков и кучу впечатлений от встреч со старыми друзьями, а по возвращении домой сразу сел за очередную главу романа о Донбассе. Он много работал, а вечерами в часы отдыха перечитывал Толстого, Гоголя, Салтыкова-Щедрина или возился в саду. Когда мы с мужем в первый раз приехали в Переделкино, он, проводя экскурсию по участку, сказал: «Мужчина должен посадить в саду яблони, вишни, груши. И если все это станет приносить урожай, он может собой гордиться». Вскоре Боря заказал из питомника и груши с яблонями, и кусты роз, и семена разных цветов.
И в будни, и в выходные двери нашего дома были открыты для многочисленных друзей. К их приезду накрывали стол, в центр которого ставили огромное блюдо с вареными раками и запотевшую бутылку водки. Наверняка врачи бы это не одобрили, но разве мог Борис не выпить вместе с друзьями стопку-другую? После одного из дружеских застолий у него защемило сердце, и я, не дожидаясь приезда «скорой», сделала ему укол. Видела прежде, как медсестра набирает из флакона лекарство, как выпускает из шприца воздух, — и решилась. Приехавшие спустя какое-то время врачи сказали, что этот укол, возможно, спас Боре жизнь.
Восьмого февраля 1953 года у нас родились двойняшки — Миша и Леночка. Борис был счастлив бесконечно! Даже каким-то чудом прорвался ко мне в палату, чтобы увидеть малышей. Все твердил: «Они такие красивые, такие хорошие...» Появление детей, казалось, заставило отступить болезнь. С каким удовольствием Боря возился с двойняшками, с какой гордостью демонстрировал их приезжавшим в гости друзьям! Но летом 1953-го случился еще один тяжелейший инфаркт. Однако Горбатов опять выстоял, выкарабкался.
Новый 1954 год встречали всей семьей. Муж балагурил, говорил, что, закончив роман о Донбассе, больше не будет браться за крупные вещи: «Стану писать только рассказы и пьесы!» А утром первого января случился очередной сердечный приступ, после которого Горбатов уже не поднялся. Муж понимал, что его дни сочтены, и пытался меня подбодрить, уверял, что чувствует себя лучше. Но я видела вину в его глазах — Борис будто просил прощения, что уходит, оставляя нас без своей поддержки... Его сердце остановилось двадцатого января. Боре было всего сорок пять.
День похорон помню очень смутно. Только нескончаемый поток людей и Борину маму Елену Борисовну, которая сидела у гроба, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону. Бедная женщина провожала в небытие третьего, последнего сына. Один был репрессирован и расстрелян в тридцатые, второй погиб на войне...
Потом мы сидели за поминальным столом, друзья Бориса вставали и говорили какие-то слова. Я ничего не слышала — в уши будто залили воду. Сквозь ее толщу вдруг прорвался голос директора «Сатиры»:
— Боже, Нина, сегодня же в театре «Баня»! Тебе через полчаса выходить на сцену...
— Вы с ума сошли! — возмущенно воскликнула врач, которая дежурила возле меня и Бориной мамы. — Она сознание несколько раз теряла.
— Нет-нет, нужно ехать, — я поднялась со стула. — Зрители же не виноваты.
В тот вечер я смогла сыграть Фосфорическую женщину так, что в зале никто не догадался о моем горе...
С уходом Бори материальные заботы о большой семье легли на мои плечи. Благо работы в театре было много. Дом по-прежнему вела Елена Борисовна. Я даже не пыталась помогать — знала, любое вмешательство в ее епархию будет принято в штыки. Спустя год после смерти Бори его мама заговорила со мной о новом замужестве: «Нина, ты еще такая молодая и должна подумать о себе. Если тебе встретится достойный мужчина, я буду только рада».
Весной 1954 года меня попросили срочно ввестись в спектакль «Где эта улица, где этот дом», поскольку исполнявшая главную женскую роль Вера Васильева серьезно заболела. Времени на репетицию не было, и я играла, что называется, с листа. Сидевшая под столом суфлер подсовывала мне страницы пьесы с монологами и подсказывала короткие реплики. Главного героя играл Менглет. Мы не дружили и даже не приятельствовали — встречаясь в коридорах театра, здоровались, из вежливости справлялись о самочувствии. После спектакля «с листа» все переменилось. Когда занавес закрылся, партнер проводил меня до гримерки и каждому встречному радостно поведал, как замечательно я справилась с трудной задачей. Удивлялась про себя: «И с чего такие восторги?» На другой день Георгий Менглет остановил меня в коридоре: «Как ваши дети? Бабушка хорошо за ними следит? А вы находите время, чтобы ими заниматься? Нужно находить, несмотря на занятость в театре...»
Домой возвращалась в недоумении: «Надо же — ни с того ни с сего моими детьми заинтересовался... Да еще советы по воспитанию дает...»
С тех пор не проходило дня, чтобы Георгий Павлович, найдя любой повод, не завел со мной разговор: о погоде, репертуаре, премьере нового кинофильма. Я еще долго убеждала себя, что это просто дружеское участие, желание поддержать коллегу, пока однажды Жора не признался: «Знаешь, на том спектакле я перехватил твой взгляд и внутри что-то замкнуло. Как будто молния ударила. В эту минуту я понял, что влюбился в тебя окончательно и бесповоротно».
Вскоре мы стали близки. Он начал бывать у нас дома, где с ходу был принят и моей суровой свекровью, и детьми. Стоило Менглету устроиться в кресле, Леночка и Миша — тут как тут. Заберутся к нему на колени, гладят, целуют и начинают спорить:
— Это мой Жорик!
— Нет, мой!
О своей семье: жене, дочери, зяте и маленьком внуке — Георгий рассказывал только хорошее. С Валентиной они познакомились еще в начале тридцатых годов и вскоре поженились. После ареста Алексея Дикого, которого считали своим учителем, уехали в Сталинабад, где организовали Русский драматический театр, в годы войны вместе ездили по боевым частям в составе фронтового театра. Я понимала, как дороги Жорику его близкие, и ни разу даже не заикнулась о том, что жажду официального статуса жены. Решение Георгий Павлович принял сам. И уж точно не руководствовался при этом стремлением улучшить жилищные условия... В одной из комнат большой квартиры, полученной Горбатовым от Союза писателей, жили посторонние — супружеская пара, рабочие, вторую занимала Елена Борисовна, третью — Наташи, четвертую — Лена с Мишей, пятую мы с Жорой. Вот такие вот «хоромы»...
После ухода Менглета из семьи я, похоже, стала для его дочери Майи врагом номер один: о том, что Архипова такая-рассякая, хищница-разлучница, она рассказала всей Москве. Ее слова передавали и мне, и Жорику, но друг с другом мы это никогда не обсуждали. Я пыталась найти себе оправдание: Менглет ушел ко мне не от малых детей — Майя уже взрослая, у нее самой семья, сын. Однако в глубине души понимала: в своих чувствах Майя права — любить меня ей совершенно не за что.
Спустя какое-то время Жора стал бывать в прежней семье — я этому нисколько не препятствовала. Потом Майя познакомилась и подружилась с моими младшими детьми. Когда Валентина серьезно заболела, ее лечил Миша, который к тому времени уже окончил мединститут и работал в кардиологической клинике. Отправляясь на гастроли или в отпуск, Майя просила: «Миша, пожалуйста, положи маму к себе — когда она под твоим наблюдением, я спокойна». В нашем доме Майя впервые появилась уже после смерти матери. Очень благожелательно общалась со всеми, только не со мной. Тогда меня это немного задевало, теперь уже нет.
В нашей с мужем комнате и сейчас, спустя почти пятнадцать лет после смерти Жорика, все остается таким, как было при нем. Кресло, в котором он любил сидеть, стол, за которым читал новые пьесы, даже портрет Алексея Денисовича Дикого на стене. Менглет очень любил своего учителя, считал его гениальным актером и режиссером, но это не мешало ему рассказывать о кумире смешные истории. Например такую: «В два часа ночи раздается телефонный звонок. В трубке — голос Дикого: «Менглет, приходи сейчас к памятнику Пушкина, разговор есть». Натягиваю штаны, куртку — и быстрым шагом на площадь. Алексей Денисович сидит на лавочке с расцарапанной щекой:
— Сейчас едем ко мне домой, и там говоришь моей жене, что последние три дня мы репетировали новую роль. А лицо мне поцарапала бродячая собака, у который ты меня едва отбил.
В сомнении чешу затылок:
— Так ведь не поверит...
— Твоя задача, — перебивает Дикий, — как раз и состоит в том, чтобы поверила. А я заодно проверю, какой ты артист.
Однако продемонстрировать актерские способности мне не довелось. Открыв дверь, Шура сразу все поняла — молча влепила мужу пару пощечин и захлопнула дверь. Опустившись на ступеньку лестничного марша, Дикий обреченно махнул рукой: «Все, Менглет, ты свободен. Можешь возвращаться домой».
Жорик был удивительным рассказчиком, остроумным собеседником и мастером «раскалывать» партнеров. Однажды жертвой его розыгрыша стал Андрюша Миронов, в ту пору еще совсем молодой начинающий артист. Роль у Андрея была небольшая, но он очень старательно ее готовил. Сам придумал грим: усы, небольшие бачки и огромные, в пол-лица очки, к которым крепился «орлиный» каучуковый нос. Молодой архитектор (Миронов) приходил к председателю горсовета (Менглету) с планом застройки нового микрорайона. Они склонялись над развернутым листом ватмана и обсуждали места расположения больницы, школы, сквера. Спектакль шел уже полгода или больше, когда однажды во время сцены с молодым архитектором градоначальник, глядя на план, начал щуриться, а потом раздраженно скомандовал:
— Очень мелко — я ничего не вижу. Дайте ваши очки!
Андрей оторопел: очки можно было снять только с носом. Однако, не выходя из роли, выпалил:
— Они вам не подойдут! Давайте я просто расскажу...
— Дайте очки — я должен сам все внимательно рассмотреть, — гнул свое Жорик.
Диалог «Дайте очки!» — «Не дам!» длился несколько минут. В конце концов Андрей не выдержал и, согнувшись пополам от еле сдерживаемого смеха, уполз за кулисы.
Традиция розыгрышей канула в Лету после того, как новый главный режиссер Валентин Плучек утвердился на своем посту. Он заявил, что не потерпит подобных вольностей. Дисциплина, конечно, дело хорошее, но ведь добрые шутки над партнерами заставляли актеров быть начеку, оживляли не слишком интересные роли и спектакли, делали атмосферу в труппе более легкой, непринужденной...
И в театре, и дома Жорик был главным миротворцем. Брошенным на ходу ироничным замечанием мог в одно мгновение разрядить обстановку, свести на нет любой конфликт. Если я просила:
— Поговори с Мишей! Он опять принес из школы тройку и порвал брюки — видимо, подрался с мальчишками во дворе, — неизменно слышала в ответ:
— Ну и что? Ну принес, ну подрался. С кем не бывает. Нет, ругать его за это я точно не буду.
Между собой мы никогда не ссорились. С Жориком это было просто невозможно. Он все оборачивал в шутку или расплывался в своей знаменитой улыбке: «Нина, ты же знаешь, как я тебя люблю!» Я знала, потому что муж каждый день, каждую минуту заботился о том, чтобы мне было хорошо. И больше всего на свете боялся меня потерять. Однажды мы опаздывали в гости, я в спешке зацепилась каблуком за бордюр во дворе и упала, разбив коленку. Жора страшно испугался, подхватил меня, донес до квартиры. Пока Елена Борисовна обрабатывала рану, позвонил моей подруге Гале Коноваловой и зарыдал в трубку: «Нина, моя Нина...» Больше ничего сказать не мог. Спустя час примчалась Галя. Увидев меня живой и относительно здоровой (перевязанная коленка не в счет), без сил опустилась на стул возле двери: «Жорик был в таком отчаянии — я думала, ты умерла».
После «Щедрого лета» мне предлагали много ролей, но было не до съемок: болел Борис, маленькие дети требовали постоянной заботы. Да если честно, и сценарии были так себе. И вдруг, когда мы уже год или два жили с Жориком, приходит предложение сняться в хорошей картине: сценарий, режиссер, партнеры — все на высшем уровне. Успешно прохожу пробы на главную женскую роль, подписываю договор. Вылет в Киев, где пройдут съемки, завтра утром. Мечусь по комнате, собирая чемодан, а Жорик ходит за мной и чуть не плачет:
— Давай ты никуда не полетишь...
— Ну что ты говоришь?! Такая роль — а мне отказаться?
— Откажись. Как я без тебя останусь? А если там с тобой кто-нибудь захочет познакомиться?
— Не стыдно говорить такие глупости?
Кажется, это был единственный случай, когда мы с Жориком едва не поругались. Увидев, что муж на грани нервного срыва, я отказалась от роли. Фильм вышел с другой актрисой и имел большой успех.
На съемки Жорик стал меня отпускать в начале семидесятых, когда я перешла в категорию претенденток на роли мам и тетушек главных героинь. Уже не боялся, что за женой кто-то начнет ухаживать. Гордился, когда Никита Михалков пригласил меня в картину «Утомленные солнцем», хвалил, что хорошо справилась с ролью. После смерти Жорика прочла в одном из его последних интервью: «Я так виноват перед Ниной, что не отпускал ее в молодости на съемки и загубил талант киноактрисы». Очень хочу, чтобы он знал: я ни о чем не жалею и ни в чем его не виню.
Жорика не стало в день моего восьмидесятилетия — первого мая 2001 года. Вечером, запершись в комнате, он сочинял текст, с которым хотел выйти на сцену на праздновании моего юбилея. В пять утра я проснулась от его тяжелого дыхания. Тут же вызвала «скорую». Врачи сделали укол, от которого вроде бы стало лучше. Он взял меня за руку: «Только в больницу не отдавай» — закрыл глаза и как будто уснул.
Перебирая свою жизнь, прихожу к выводу: несмотря ни на что, судьба была и остается ко мне благосклонна. Я знаю, что такое быть счастливой женой, у меня прекрасные дети, внуки, правнуки, недавно стала прапрабабушкой. Есть спектакли и фильмы с моим участием, которые по сей день идут по телевидению. Это ли не актерская удача?! По радио постоянно звучит песня «Проснись и пой!» из спектакля, ставшего одной из визитных карточек Театра сатиры. Мы с Жориком сыграли там главные роли. Слушая эту песенку, непременно про себя подпеваю, и сердце наполняется счастьем и радостью. Да, ноги сейчас меня не слушаются, зато разум и память — в полном порядке. А главное — мне по-прежнему интересно жить. Вообще, скажу я вам, жизнь — интересная штука...
Подпишись на наш канал в Telegram