Пятьдесят три года служу в Театре на Таганке и все это время живу с единственной женой — есть в моем характере такая черта, как верность. Хотя в обоих союзах она не всегда давалась легкими решениями.
— На окончательный выбор профессии меня подбил арбатский приятель, одноклассник Саша Збруев. Жили мы с ним через дом, как все пацаны играли в чеканку, гоняли в футбол, в кино бегали. Случалось и билетами на сеанс спекульнуть. Но все-таки самым большим увлечением был Театр Вахтангова. Я знал все спектакли, правда, только со вторых актов: в антракте зрители выходили на улицу курить и билеты уже не проверяли. Я пробирался внутрь после звонка и устраивался на балконе на свободном месте. Сашин брат по матери Евгений Евгеньевич Федоров служил в Театре Вахтангова, иногда и контрамарки нам доставал. Збруев был грамотнее меня в театральном вопросе, ему в классе даже дали обидное по тем временам прозвище — Интеллигент. Он первым поступил в Щукинское училище, я же пошел туда следующим летом. Почему не вместе с другом? Да потому что в девятом классе меня оставили на второй год — не овладел как следует английским по разумению учительницы.
— Ваши родители не имели отношения к актерской профессии?
— Нет, они были от этого далеки. Отец Николай Алексеевич — потомственный сапожник. Приехал в столицу с Волги, из-под Кимр, и получил каморку на Арбате. А мамка моя, Вера Петровна, работала в Москве с семнадцати лет в услужении у каких-то приличных людей. Сама она из-под Тулы, где до раскулачивания у деда Петра Егорыча было свое хозяйство: коровы, овцы, молотилки с сеялками... Мама сменила много профессий — трудилась на винном заводе, медсестрой... В Москве у родителей обнаружились общие знакомые, в гостях у которых они и повстречались. В те времена браки заключались по старым обычаям — стерпится-слюбится. Папа сделал предложение, мамка согласилась, а потом из ЗАГСа-то сбежала. Друзья ее возвращали, уговаривали...
Когда отец ушел на фронт, мне было два с половиной года. Мы с мамой отправились к родным под Тулу. Скоро деревню оккупировали немцы. В нашем доме один столовался. Как-то я нашел его мундштук — красивый, расписной. Фриц потребовал отдать — я уперся. Он отлупил меня и выкинул в сени. Бабка заступиться не побоялась: ребенка вернули. В общем, обошлось без зверств.
Правда, голодали. Бабка с дядей ходили по полям, собирали гнилую картошку. Запомнилось, как однажды мама откуда-то принесла булочку сайку. Все время с того момента я ждал нового чуда, однако его не случилось.
В 1943-м мы вернулись на Арбат — папа приехал с фронта без ноги. При этом едва не погиб от ранения в сердце, когда сидел за пулеметом. Накануне боя машинально положил в левый нагрудный карман стальную плашку — деталь от орудия — и забыл про нее. Немецкий снайпер бил разрывной пулей точно в цель, и эта плашка спасла отцу жизнь.
Грудь-то в орденах, но здоровья они не прибавляли. Рано начались болячки, инсульты, и мама без малого пятнадцать лет ухаживала за мужем. Вдобавок на ней было двое сыновей: у меня появился младший брат Коля. А ведь холостой сосед по коммуналке предлагал маме: «Давайте соединим наши жизни, будем вместе ухаживать за Николаем Алексеевичем». Но она на это не пошла — не посмела нанести отцу душевную травму. Папа умер в пятьдесят восемь лет, а маме в нынешнем сентябре исполнилось девяносто девять — доживает свой век за двоих.
Мама хорошо пела, отец играл на гармони и балалайке, одной ногой отбивая чечетку. А я с детства слушал радиоспектакли и воображал себя на месте всех актеров. Когда я озвучил дома свое желание поступать в театральный, родные отговаривать не стали — в семье не принято было навязывать свое мнение. А крестным отцом в профессии считаю Сашу Збруева: он принес весь необходимый материал для поступления — отрывки, басни. Советовал: «Выбери из комиссии кого-нибудь одного и обращайся только к нему». Я внял, стал читать басню Крылова «Волк и Ягненок», глядя в лицо Владимиру Георгиевичу Шлезингеру: «Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом здесь чистое мутить питье мое с песком и с илом?» Был, видимо, настолько убедителен, что недосчитался себя в списках поступивших в Щукинское!
Взяли меня тогда в Щепкинское училище, но через год выгнали — без объяснения причин. Наш мастер Леонид Андреевич Волков создал на курсе казарменную обстановку: опоздаешь на пять минут на лекцию — не допускают. Хочешь что-то спросить у педагога, а он — раз! — и перед твоим носом дверь захлопывает! На сцене под его взглядом я весь зажимался и чувствовал, как по спине струится пот. За глаза прозвал мастерскую Волкова «школой молодых душегубов». Когда выгнали, сызнова пошел в Щукинское и попал к двум гениальным педагогам — Вере Константиновне Львовой и Леониду Моисеевичу Шихматову. За что до сих пор благодарю судьбу — они и заложили в меня азы актерской профессии.
Как-то подслушивал заседание кафедры. Все преподаватели единогласно:
— Смирнову — отлично!
И тут вступает мой мастер:
— Это мой курс, и я сам решаю, как студента оценивать. Смирнову достаточно и хорошо!
После обсуждения подошел к Леониду Моисеевичу:
— Я подслушивал — как мне понимать ваше решение?
На что гениальный педагог ответил:
— Ну вот, считайте, что я теперь ваш враг. А вы потрудитесь играть так, чтобы даже враг не мог сказать о вас плохо. До свидания!
После училища в 1963 году меня взял в Театр драмы и комедии его художественный руководитель Александр Константинович Плотников. Никакой «Таганки» еще не было, но уже через полгода пришел Юрий Петрович Любимов, привел своих актеров, и из прошлой труппы многие оказались не ко двору. Но я сразу получил роль в его спектакле «Добрый человек из Сезуана» и понял, что остаюсь. При новом худруке театр стал обрастать талантливыми и образованнейшими людьми. Людмила Васильевна Целиковская привлекла в худсовет людей, которые очень помогали театру: Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулину, Капицу и многих других. И ни одного худого слова не позволяла себе в адрес актеров. Наоборот, осаживала Юрия Петровича: «Ладно, чего набросился?» Мы ее обожали за человечность и простоту в общении. Для труппы «Таганки» это было самое счастливое время.
Хотя мы буквально жили в театре и не замечали, как сменяются времена года. В девять утра, что бы ни случилось, все должны стоять у станка, как в балете — полтора часа танцевальная разминка. После обеда — репетиция, вечером — спектакль. А после может быть еще одна репетиция. Любимов всегда стоял в зрительном зале с фонариком: если плохо слышит — подсвечивает ухо, если медленный темп речи — освещает лицо, шевелит губами. В конце акта дает зеленый — все хорошо. А если сыграли плохо — загорается красный и это значит: «Не торопитесь домой, падлы, будем репетировать ночью!» И при этом не было более терпеливого режиссера!
Однажды Юрий Петрович предложил актерам самим выбирать роли. Мы с Виталием Шаповаловым написали, что хотим сыграть Порфирия Петровича в «Преступлении и наказании». Когда повесили распределение, оказалось, что нам действительно дали одну роль — в два состава. Только не ту, что просили, а эпизодическую — всего из одной фразы: «Господа, кто сказал «петушок»-с?» Так Любимов над нами подшутил. Мы заявили: «В этом проекте не появимся!» Но режиссер нас за проявление строптивости не тронул. До самого отъезда Юрия Петровича за границу длился золотой век «Таганки». Без малого двадцать лет театр соответствовал ожиданиям людей и в кассу ежедневно стояли очереди.
— В театре вы познакомились с женой?
— Как уже говорил, Любимов мало кого оставил из труппы, и моя будущая супруга Галя Гриценко оказалась не у дел: она только что окончила ГИТИС, но я видел, что ей не хватает одного актерского качества — умения постоянно доказывать свою нужность. В то же время немало я повидал актрис, которые клали себя на алтарь искусства, а потом страдали от одиночества. Например моя приятельница и коллега по театру Инна Ивановна Ульянова (знаменитая Маргарита Павловна из «Покровских ворот») была очень востребована в профессии. Как-то задал ей вопрос:
— Как видишь свое замужество?
— Да вот еще — будет рядом со мной кто-то храпеть и хрюкать! Самое лучшее, если бы наши квартиры располагались напротив и мы ходили бы друг к другу в гости для здоровья.
В общем, жила Инна Ивановна для себя и в итоге осталась совсем одна. Частенько звонила нам домой и если не заставала меня, подолгу беседовала с женой. По мере разговора ее речь становилась все более тягучей... Галя спрашивала: «Инна Ивановна выпивает, что ли?» Ей порой требовался собеседник «под рюмочку». Завершилась жизнь Инны Ивановны трагически. Поскольку жила одна, соседи, неделю ее не видя, заволновались и вызвали «скорую». Как говорили, ее даже не довезли до больницы. Вот такой печальный финал, которого нельзя пожелать ни одной женщине. На этих примерах я посчитал: будет лучше, если моя жена займется домом, детьми.
К встрече с Галей я в вопросе любви уже считался человеком тренированным... Самое первое невинное чувство проснулось в школе — к однокласснице Верочке Марковой. Такой интим, о котором она и не подозревала. Влюбился тайно, без афиш.
Когда стал постарше, появлялись хорошие девушки, отношения с которыми напоминали попутчиков в купе поезда — приятное общение без взаимных претензий. Чувство чуть посерьезнее возникло в школе рабочей молодежи, но там родители девушки рассудили за нас. Так совпало, что у нее брат был актером — которых много, скажем так... Поэтому папа с мамой сказали: «Если Юра будет плохим артистом — это для тебя обуза, а станет хорошим, подумай, нужна ли ты ему». Мы еще долго общались, даже когда она переехала в Литву. Созванивались, встречались в Москве — я ее обнимал, а она плакала, жаловалась, как нелегко там живется. Потом у меня появилась семья, мы потерялись на несколько лет. И вот однажды на гастролях в Клайпеде случайно увидел ее в гостинице: она бросилась ко мне радостно, а я вдруг поймал себя на том, что в душе пусто. Подруга юности отпрянула: «Что с тобой?» Даже не стал лгать, что обрадовался. Когда столько лет играешь на сцене, не хочется притворяться еще и в жизни. Вероятно, время залечило старые раны, а может, в моей жизни просто появилась женщина, чувство к которой перекрыло все былое.
С Галей Гриценко нас сразу назначили на роли влюбленных в спектакле Петра Наумовича Фоменко «Микрорайон». Партнерша была очень даже смазлива и хорошо сложена: не Софи Лорен, но желанна. И через какое-то время незаметно для себя я стал бессознательно задерживаться перед ее портретом в фойе. Вначале даже особливо это не фиксировал. А потом уже в оригинале насмотреться не мог — буквально тонул в ее бездонных голубых глазах. Она в ответ смотрела словно лань — беззащитно, настороженно, ожидающе. Так и забываешь о том, что у тебя кто-то еще есть и что Галя вообще-то замужем... Начинает казаться, что именно этот человек тебе предназначен. Галя стала мне необходима — хотелось все время видеть, общаться. Мы начали встречаться и вне сцены. Позже она призналась, что первым делом нащупала во мне хозяйственную жилку. На каких-то посиделках в театре я ловко разделал селедку, вытащив из нее все кости, чем поразил даму в самое сердце.
Сговорились, что пора бы обоим оставить все, что нас удерживает. Я расстался с подругой, Галя развелась... Так что теперь отмечаем две даты с разницей в два года — начало романа и непосредственно свадьбу. Торжество проходило лихо — вся «Таганка» гуляла у меня на Арбате!
Под венец я, как все мужчины, не особливо спешил, но у нас наметился ребенок и деваться стало некуда: его следовало зарегистрировать по месту жительства матери, а для этого я должен был жениться и прописать ее у себя на Арбате (родители с братом к тому времени съехали на новую квартиру). Хотя Галя ни на чем не настаивала, но чуть что — грозила: «Увезу ребенка к себе на Лосиный Остров!»
Однажды пришел к ее соседу по коммуналке. «Выпить есть? — спрашиваю. — Неси пол-литра и бычки в томате! — Сели, закусили. — Галя, — говорю, — уезжает, вставляйте новый замок и никого сюда не пускайте до приезда вашего сына из армии. Если что, стреляйте!»
Таким образом «продал» комнату будущей жены за банку бычков и бутылку водки. «Больше туда не приедешь», — сказал Гале. А со временем получил хорошую трехкомнатную квартиру в Сокольниках.
— Стало быть, после того как жена ушла из театра, содержание семьи полностью легло на вас. Наверное, это непросто для начинающего актера со скромным жалованием?
— В училище я считался неимущим, со стипендии помогал маме и все годы учебы проходил в одном костюме. Однако к моменту встречи с будущей супругой начал уже сниматься и неплохо зарабатывал. Много ездил на гастроли по заграницам — привозил импортные тряпки. С тех пор Галя абсолютно мне доверяет: всегда угадывал с размером. Даже бюстгальтеры покупал, примерял их на актрис «Таганки». Волок чемоданы отовсюду — из Швеции, Финляндии, Югославии, Франции, Японии... Жена ведь моя привыкла к комфорту — выросла в обеспеченной семье: папа занимал генеральское кресло и получал соответствующую зарплату. Еще во время учебы мама ей выделяла ежемесячно по сто рублей, и Галя водила подружек по ресторанам. Теща моя любила свою дочь совершенно патологической любовью. И страшно ко мне ревновала. Как-то я не выдержал: «Валентина Васильевна, чем мы дальше с вами друг от друга, тем я вас больше люблю». Она собрала вещи, уехала и больше не появлялась. А тесть навещал...
Пристроились мы с Галей друг к другу далеко не сразу... Оказалось, двум Скорпионам ужиться ой как непросто... Едем, например, отдыхать на море. Жена: «Пойдем на пляж!» Я загорать и купаться не люблю, но она одна на море идти не хочет. Скулит до тех пор, пока не вытащит. Причем в советское время пляжи иногда бывали раздельными: девочки налево, мальчики направо. Так что встретиться мы могли только в море. И я приспособился: разойдемся — отправляюсь в кафе. Заказываю вино, курю... Время подходит к обеду — мочу под краном плавки и жду Галю у выхода с пляжа. Подойдет — возмущаюсь:
— Где была, я уже думал — утонула!
— А ты где был? Ну-ка, дай плавки!
Потрогает — мокрые, значит, не соврал!
Что греха таить, не раз прибегал к уловкам. Мы с ребятами после спектакля любили посидеть в гримерной за рюмочкой, чего Галя, как все жены, не приветствовала. И тогда я пошел на хитрость: сделал домашнюю настойку из черной смородины. Приду после спектакля, пригублю рюмочку за ужином — и подозрительный запах оправдываю. А количество выпитого до этого кто разберет! Так длилось, пока меня не разоблачила родная мать. «Галя, — говорит, — неужели не видишь, он же тебя обманывает! Тут всего двести грамм, а он второй месяц пьет эту настойку!» И она была немедленно ликвидирована.
Но я не сдавался. Публично залил в бутылку из-под коньяка чай и поставил в сервант: «Не трогайте, на спектакле пропотею — сразу по приходе жидкость в организме восстановлю!» Потом втихаря чай на портвейн подменил. И с удовольствием перед ужином потреблял. Однажды сын захотел попить, кипяченой воды не оказалось, и тут Галя вспомнила про мой чай: открыла бутыль, нюхнула и немало удивилась! Когда пришел домой, жена с соседкой уже разливали портвейн по бокалам и взахлеб обсуждали мое негодяйство.
В третий раз меня лишили дорогого подарка от обожателя — коньяка пятнадцатилетней выдержки! Я его как икону в сервант поставил и уже не пил, берег для особого случая. Только наступил он в мое отсутствие: к жене пришли друзья, она и поставила им эту бутылку. Я страшно возмущался!
Вашего покорного слугу, как и Золотухина, Высоцкого, да и многих молодых актеров, могли за возлияния уволить не раз: перебрал лишнего, пахнет на репетиции... Собрали как-то по этому поводу худсовет, завтруппой говорит Любимову:
— Думала, какие у нас замечательные ребята: после репетиции договариваются идти в библиотеку — и с таким воодушевлением туда направляются! А знаете ли вы, что это за библиотека? Хрипач!
— А что такое хрипач? — недоумевает режиссер.
— Автоматы с вином. В них кидают монетки, и выливается портвейн с хрипящим звуком — х-х-х!
Долго не могли найти решение, как лучше наказать: зарплату снижать и так уже некуда... Тогда взял слово художник Давид Боровский:
— Сколько работаю, не знаю ни одного театра, который бы состоял из непьющих людей!
— Вы серьезно? — поднял брови Юрий Петрович.
— Абсолютно.
— Все, собрание окончено!
Но кроме хрипача был еще ресторан рядом с театром, где мы засиживались после спектаклей. Выпивку там нужно было оплачивать, а капуста, картошка и томатная паста шли бесплатно — комплиментом от шеф-повара.
В 1990-е годы у Золотухина созрела блестящая мысль:
— Давайте организуем пельменную — девок молодых научим пельмени лепить, сами будем гостям байки травить. Заработаем!
Мы над ним подтрунивали:
— Да ни одна актриса пельмени лепить не станет — лучше в массовке бегать!
Частенько шучу: «Выпил не меньше, чем Высоцкий, — и ни одной строчки!» Хотя было дело, внес в его творчество поправку... Володя, сочиняя новую песню, всегда проверял ее на нас. Раз запел:
— Змей Горыныч влез на древо...
Я предложил:
— Володь, лучше бы он взмыл на то древо.
Поэт ни слова не сказал. А потом вышел его сборник с моим вариантом, так что есть в творчестве Владимира Семеновича и моя капля меда!
В общем, что касается выпивки, мы все себе иногда позволяли, но была определенная черта, которую нельзя переступать, когда живешь в семье. Так что жена поругивала, но и от чрезмерных возлияний удерживала.
Я человек азартный. Например когда с женой приехали во Францию, специально отправились в Монте-Карло — испытать судьбу в казино. А в Москве каждое воскресенье езжу на ипподром: необязательно ведь заряжать на скачки тысячи, можно поставить и пятьдесят рублей, а драйва — как на миллион! Главное уметь вовремя остановиться...
— Говорят, что Раднэр Муратов, известный по роли жулика Василия Алибабаевича из «Джентльменов удачи», проводил там много времени. Вы встречались?
— Муратов на ипподроме все время торчал! Радик был первым, гражданским мужем Изольды Извицкой, та выдержала рядом с ним года три, потом оставила... С годами его увлечение переросло в болезнь: проигрывал все, дома были голые стены и телевизор на табуретке. Порой, встретившись с ним на ипподроме, я интересовался:
— Что-то тебя давно не видал?
— В больнице лежал, пенсия накопилась за три месяца...
Вот и все его интересы, о чем нам было говорить?
У нас с женой так распределяется бюджет: есть общий, а есть личный. Она свой пускает на наряды, а я спокойно могу и в игровые автоматы просадить. Недавно Галя решила мою слабость поддержать таким образом: подарила на пятидесятилетие свадьбы игрушечную рулетку!
— Чтобы не ходил по разным заведениям, — говорит, — будем дома развлекаться!
Смотрит: у меня от ее заявления челюсть не смыкается.
— И как же мы будем играть с тобой?
— А тут все есть! Поле, шарики, фишки...
Ни разу не сыграли, конечно! В чем драйв-то? Зато когда сражаемся в подкидного — до скандала доходит. Я играю лучше, а жена настораживается: «Зачем козырь принял? Мухлюешь, больше не сяду с тобой!»
Если поссоримся, Галя может не разговаривать сутками. Вроде существует жена, а обратиться к ней невозможно — начинается театр мимики и жестов. Из-за какого-то пустяка по молодости даже разводились! И нас развели, но чтобы официально это оформить в советское время, нужно было по двадцать пять рублей с человека выложить. Ни она, ни я не пошли платить, а стало быть, развод не состоялся! Но все это блажь — серьезных поводов мы друг другу не давали. Я сразу с женой так договорился: «Следить за тобой не собираюсь, но если что узнаю — срока давности не существует, как для фашистов. Выясню про измену хоть через десять-пятнадцать-двадцать лет — больше меня не увидишь!» А в отношении меня она, конечно, понимает, что у актера постельные сцены случаются по производственной необходимости, я спокойно мог травить гостям об этом байки. Играл любовь с Ией Саввиной в картине «Облака». Лежим с ней в кровати, Ия — в рубашечке, я кладу ей руку на грудь и слышу: «Ищи, ищи! Должна быть!»
Так, со своими прибамбасами, но полвека с супругой прожили. Когда шучу, что надо бы переменить обстановку, Галя возражает: «Я твое достояние. Кто бы ты был без меня?»
— У вас взрослые дети, как складываются отношения с ними? Чем закончился скандал с сыном, который не так давно подал на вас в суд по поводу завещания вашего брата?
— К осознанию отцовства приходишь поздно — это в женщинах природой заложен материнский инстинкт. А у меня на первом месте были — кино, театр. Тем не менее и сын, и дочка получили хорошее образование. Екатерина стала журналисткой, уехала во Францию вместе с мужем Александром, работает на канале «Евроньюс». Там и наши внуки появились. Мы с женой их навещаем в Лионе.
Сын — одаренный человек: окончил философский факультет МГУ, потом поступил на режиссерский ВГИКа к Соловьеву. Мы с женой хлопали в ладоши от восхищения! Понадобилась Максиму квартира — я продал свою в Сокольниках и купил две однокомнатные. Когда заболел мой брат, первым наследником в его завещании значился племянник. Но если человек ведет себя недолжным образом, глупо рассчитывать на какие-то подарки... Меня, конечно, возмутило и покоробило, когда Максим начал судиться за квартиру с родным отцом. Но в результате он осознал свой негодяйский поступок и недавно отозвал все претензии.
— Кстати, о негодяях — вы их в кино много переиграли. Откуда черпали фактуру, работая над характерами?
— Когда Усков с Краснопольским пригласили в «Вечный зов», то дали роман и предложили самому выбрать роль. Прочитал и говорю жене: «Хочу главную отрицательную роль — Петра Полипова сыграть, но страшно». В этом герое все было: и судьба, и характер, и несчастная любовь, и плен, и предательство. В работе я всегда определяю для себя главную тему — что нужно играть? И через Полипова познал цену человеческой трусости, чем она может обернуться. Готовясь к роли, спрашивал у всех: «Если вас прикажут расстрелять, пойдете к стенке, напевая гимн Советского Союза?» В девяноста процентах случаев у человека в такой ситуации выступает испарина и в штанах мокро!
В спектакле «Перекресток» по повести Василя Быкова (сюжет ее положен в основу фильма «Восхождение» Ларисы Шепитько) я играл Рыбака, а Леонид Филатов — Сотникова. Мой герой выносит раненого товарища из леса и ни о каком предательстве не помышляет, но оказавшись в плену, ради спасения своей жизни готов на все. На репетициях много спорили с Юрием Петровичем Любимовым, как воспринимать моего героя, случалось, у режиссера в трактовке образа не было полутонов: если герой подлец, так подлец! Когда в театр приехал Василь Быков, я завел с ним разговор, защищая Рыбака:
— У него мысли не было о предательстве, пока не попал в форс-мажорную ситуацию!
Быков ответил:
— Таким людям, как Сотников, ставят памятники, а таких, как Рыбак, — награждают орденами. Но у вашего героя не было одного качества — достойно принять смерть.
И это очень по-человечески, ведь далеко не каждый на такое способен! В спектакле был потрясающий финал: повесив сослуживца, Рыбак оставался молча сидеть на краешке сцены, а зрители в полной тишине покидали зал без привычных аплодисментов.
И своего героя в «Вечном зове» я для себя оправдывал. Наверху первые шесть серий посмотрели и потребовали: «Чтобы Полипова дальше в кино не было!» Ведь с развитием сюжета он становится безоговорочным функционером, который проводит партийные наказы в жизнь. О каких прегрешениях могла идти речь? Это значило — замарать святое имя коммуниста. Автор романа Анатолий Иванов поставил ультиматум: «Забираю все двенадцать серий, если Полипова не будет». Героев все любят, но отрицательные персонажи заставляют задуматься, что хорошо, что плохо. Через них зритель заглядывает в потаенные уголки своей души... Однако именно из-за моего героя картину держали на полке полтора года. И когда она все-таки вышла, я единственный из исполнителей главных ролей не получил госнаграду. Конечно, было обидно. Режиссерам тогда в сердцах сказал: «Как дерьмо хлебать, так вместе, а как ордена получать — у каждого своя грудь?» Хотя понимал, что от них мало что зависело.
Усков с Краснопольским пригласили на роль жены Полипова пять известных актрис. И сами оказались в тупике — доверили выбор мне: «Тебе с ней играть». Со всеми перед камерой я ложился в постель и с пятой по счету уже не хотел ни женщин, ни детей... В итоге предложил им еще одну актрису — Нонну Терентьеву, которую лично не знал, но был восхищен ее игрой в «Крахе инженера Гарина». Мне ответили: «Хорошо». Через две недели прихожу на съемку сцены с женой и вижу Наталию Кустинскую, которая не участвовала в пробах! Говорю режиссерам:
— Выбор ваш, просто не понимаю, зачем ко мне-то обращались?
Объясняют:
— Старик, она со своим мужем космонавтом Егоровым пришла к директору «Мосфильма», Борис его за жену попросил. Взамен Николай Сизов пообещал нам «зеленый коридор» для любого актера со всего Союза.
К слову, сыграла Кустинская прекрасно.
Еще любопытный момент: в сценарии значилось, что героиня Кустинской сама затащила моего Полипова в койку. Я как человек дотошный говорю режиссерам:
— У мужика от такого напора может ничего не получиться. В нашей ситуации возможен только один вариант — чтобы все было наоборот!
Усков с Краснопольским пораздумали и согласились:
— Правильно, тащи лучше ты ее!
Не раз я вот так вмешивался в сценарии. На съемках «Бумбараша» мы с Валерием Золотухиным постоянно обговаривали характеры наших героев. И сами придумали финал. Спрашиваю:
— Как могу тебя наказать в отместку за все?
Валера:
— Застрелить?
— А если любимую на твоих глазах?
— Стари-ик, слу-ушай... Я за!
Снимали несколько вариантов финала: сначала я стрелял в Наташу Дмитриеву, глядя на Валеру. Холостыми, но с близкого расстояния, и пороховой выхлоп все равно происходил. Попал, смотрю — у актрисы все плечо в крови! Потом таким же образом Золотухин угодил мне в руку... В общем, замышлялась детская фильма, а получилась совсем другая!
Мои герои вечно шли вразрез с линией партии: сыграл монаха Тука в «Балладе о доблестном рыцаре Айвенго», и как раз началась антиалкогольная кампания. А мой герой все время под мухой. Причем я сделал все возможное, чтобы выглядел он наиболее достоверно. Говорил режиссеру Сергею Тарасову:
— Посмотри на Мягкова в «Иронии судьбы...» — у него взгляд трезвый. И как мне играть Тука?
— Не знаю.
— А я знаю!
Открыл сумку — в ней два пузыря коньяку. И так, знаете ли, натурально получилось, что большую часть сцен потом вырезали!
С Ромуалдсом Анцансом — Ричардом Львиное Сердце — вечно вели споры о разнице русской и латышской культур. Примем грамм по триста пятьдесят, разругаемся в пух и прах, потом наступает примирение: вызываем Айвенго, чтобы сбегал нам за добавкой — Петерис Гаудиньш был самым молодым в киногруппе. Утром за завтраком Ромуалдс сидит весь зализанный — волосок к волоску. А я напротив пятерней причесываюсь. Вот и вся разница культур! В «Черной стреле» я играл католического священника, и представьте себе, эстонский актер отказался стрелять в меня из лука из соображений веры. Тогда его подменил наш православный из киногруппы и спокойно подстрелил меня (ох уж эта разница культур!).
Снимали в Эстонии, погода менялась каждые два часа: то солнышко, то дождина! Комары там разбухли до размера мух и каждую ночь искали жертв, спать приходилось, накрывшись одеялом с головой. Когда прибыли Химичев с Хмельницким, думал предупредить их о местных вурдалаках. А они, видимо, в дороге так хорошо отметили, что рухнули на кровати замертво. Заглядываю к ним в номер: комары облепили голые тела — пируют и пьянеют на глазах!
Нынешние сериалы с советскими фильмами сравнивать нет смысла, поскольку технический персонал, как правило, не имеет о кино никакого представления. Все упирается исключительно в бюджет. Главное оправдание: «Мы делаем дерьмо!» Например, согласился сыграть в «Ефросинье» — сценарий показался интересным. Но когда столкнулся с производством, приуныл. Гримершу приставили только к Золотухину, потому что у него борода. Остальные входят в кадр как есть. Режиссер предлагает снять постельную сцену на улице у окна дома.
— Почему не в кровати?
— Там белье нужно! — говорит.
С реквизитом беда! Герои уходят в тайгу на неделю — нам выдают банку маринованных огурцов и полбуханки хлеба.
— Вы серьезно? — спрашиваю.
— Смета уже поделена, и осталось только на банку с огурцами!
Еще сцена. Хозяйка приглашает на блины в деревне: вместо ароматной горы с маслом и сметаной на тарелке — какой-то резиновый плевок. «Садись, — говорю реквизитору, — жри, я оплачу!» Потом снимаем свадьбу богатого человека: на столе — вода, пара бутылок кока-колы, бутерброды с сыром — настоящие — и муляж красной и черной икры на пластиковом хлебе. Реквизиторы объясняют: «Это уже конец свадьбы, осталось недоеденное!» Тут уже все актеры подняли бунт. Вызвали директора картины:
— Что это за свадебный стол?!
Тот свысока отвечает:
— Мы, между прочим, снимаем кино не про еду!
А я ему:
— Ну, у нас кино и не про одежду — давайте голяком бегать, чтоб не усложнять!
Сниматься меня отпускали только в свободное от работы в театре время. Которого категорически не было: я всегда страховался, чтобы меня могли подменить.
— Именно за сценические успехи вам пожаловали звание заслуженного, а затем народного артиста?
— На первое звание меня выдвинули еще при Анатолии Васильевиче Эфросе, у которого не был занят только в двух спектаклях. Рад, что народного получил до шестидесяти. То есть по результатам, а не из милости. В 1997 году отдыхал с женой в санатории «Актер» в Сочи. Сидели в небольшой компании, подходит Татьяна Лаврова:
— Ну что, сегодня выпьем или как?
— С чего это?
— А ты, Юр, лучше посчитай, хватит ли денег проставиться, — придем все!
И показывает газету, где сообщается о новом звании. Ну тут, конечно, и отметили мою народность!
Несмотря на звания, уходил я из театра дважды... Незадолго до смерти Золотухина признался ему:
— Если бы Анатолию Васильевичу было куда меня позвать с собой, я бы не сомневался ни секунды.
На что Валерий Сергеевич со вздохом заметил:
— Не ты один!
Хотя далеко не вся труппа отнеслась к Эфросу восторженно — многие его не приняли. Считали предательством то, что согласился возглавить «Таганку» после отставки Юрия Петровича.
Когда с Запада вернулся совсем другой Любимов, под стать ему изменился и наш театр. В 1992 году произошел раскол «Таганки», часть актеров с Николаем Губенко отделилась. Но костяк труппы остался с Юрием Петровичем. Я тогда сказал на собрании льстивую вещь: «Вы избавились от половины труппы, не взяв греха на душу!» Однако вскоре выяснилось: актеров, что остались с ним, тоже не все устраивало. Новые спектакли Юрия Петровича были уже не искусством, а продукцией: на первом месте в постановках — шоу, отсутствовала борьба характеров. Из старого репертуара сохранились только «Добрый человек из Сезуана» и «Мастер и Маргарита».
Дошло до того, что когда вывешивали распределение ролей, я вздыхал с облегчением, если не находил себя в списке. Несколько раз придумывал, как бы отказаться поделикатнее. Ходил коридорами, чтобы не встречаться с Юрием Петровичем. Но однажды все-таки столкнулся лоб в лоб.
— Ты собираешься работать в спектакле? — спрашивает.
Мне неудобно, говорю:
— Вообще собираюсь, но слишком уж мудреный материал.
Как ему это понравилось!
— Так надо же как-то осваивать! — Юрий Петрович на полном серьезе решил, что сие произведение недоступно моему разумению, а моя ирония осталась незамеченной.
Продолжил в том же духе:
— Стремлюсь!
— Что-то долго осваиваешь!
— Юрий Петрович, а куда нам с вами торопиться?
На репетиции он потом замечал:
— Да, не все понимают, что я делаю... Вот Смирнов честно сказал, что ему слишком сложно...
— Известно, что против актеров его настраивала спутница жизни Каталин...
— При появлении супруги Любимова постепенно, но неотвратимо рушился творческий климат между актерами и дирекцией театра. Лично я у Каталин популярностью не пользовался. Когда узнала, что в свободное время играю антрепризу, попыталась устроить допрос:
— Кто режиссер?
На что я категорически ответил:
— Да столько лет уже на сцене, что мне режиссер не нужен!
Наконец не выдержал — ушел из театра. Материально это не давило — я много снимался. Через какое-то время Любимов попросил ему позвонить и предложил вернуться. Но между коллективом «Таганки» и Юрием Петровичем — во многом благодаря Каталин — вскоре возникла взаимная отчужденность. Накануне своей отставки режиссер сделал попытку перевести театр из бюджетной организации в автономный статус — это позволило бы ему проще решать финансовые вопросы и выстраивать взаимоотношения с актерами. Но требовалось согласие творческого коллектива. Устроили голосование. Тогда я оказался перед серьезным выбором: и сам работать с Любимовым уже не мог, и предать его был не в силах. Понимая, что от моего голоса ничего не зависит, все равно остался на стороне Юрия Петровича. Ну не посмел я от него в такой ситуации отвернуться!
Когда Любимов понял, что проиграл, спокойно открыл «Бесов» Достоевского и начал читку. На второй день явился, сел, опять стал читать... В середине предложения закрыл книгу: «Ну... ладно». Отложил в сторону. Встал и ушел. Больше мы не виделись. В больницу мадам к нему актеров не пускала. И это уже была его трагедия. Хотя она же продлила мужу жизнь: обихаживала, но взамен будто забрала его душу.
Второй раз я уходил из труппы, когда пост занял Золотухин. Видел, кто рвется к власти, не желая расставаться с кормушкой, и мне это не нравилось. Говорил Валере: «Ты оставил завтруппой, потому что он еще не сожрал тебя до конца?»
Золотухин пришел ко мне домой — бранился, всего меня размазал по стене и по полу. А в конце сказал: «Пойми, старик, ты мне нужен, я же должен на кого-то опираться!»
Не смог его подвести — вернулся. А вскоре Валера заболел. Это проявилось в Киеве, на съемках «Ефросиньи». Золотухин приехал позже меня с Александром Клюквиным, замечательным артистом Малого театра. Саша шепнул в недоумении: «Валерка не поддавши, как думаешь?» Оказывается, когда они вышли на перрон, Золотухин спросил: «Где мы?» Сначала на выпивку грешили...
За два часа до отъезда в аэропорт он сидел, весь собранный, в фойе гостиницы.
— Слушай, где тут Ванька-то мой маленький бегает? — интересуется.
А мне накануне его Ира Линдт звонила из Москвы, я знал, что парень с матерью. Смеюсь:
— Ванька что, один приехал в Киев?
— Ну да.
Мне все неймется:
— Так в каком номере Ванька-то живет?
— Спроси на рецепции! — невозмутимо отвечает Валерий Сергеевич.
Тут я окончательно понял: что-то с ним не то... Только потом выяснилось, что опухоль мозга. Это была наша последняя встреча. К сожалению, коллеги, с которыми я столько лет проработал в театре, постепенно уходят из нашего мира.
Почти два года назад руководителем «Таганки» стала Ирина Викторовна Апексимова. Возня тем временем продолжалась: семь актеров из тех, кто жаждал руководить, организовали профсоюз, который постоянно качает права. Апексимова еще не сдала дела в Театре Виктюка и не приступила к работе на «Таганке», а на нее уже накатали телегу в двадцать шесть страниц от недовольных активистов! Она смеялась: «Я и сделать-то ничего не успела!» Между тем на малой сцене у нас появилось четыре новых спектакля, а на большой два. «Эльзой» мы закончили сезон, и такого аншлага в театре я не видел со времен первой, любимовской «Таганки». Пережив столько смен власти в театре, я снова, уже в пятый раз, доказываю здесь свою нужность.
Подпишись на наш канал в Telegram