Поздним вечером двадцать четвертого февраля 1917 года с Варшавского вокзала на Васильевский остров пробирался, опасливо озираясь, высокий, хорошо одетый господин лет сорока. Петроград, бывший Санкт-Петербург, переименованный из-за войны с «неметчиной», охватила революционная лихорадка. Где-то грохотали выстрелы, из-за домов клубился черный дым и пахло гарью. «Долой царя! Бей казаков!» — неслось отовсюду. Добраться бы до дома, а там он что-нибудь придумает! Окна богатого особняка были темны, двери открыли не сразу — привратник поначалу испугался неожиданного стука.
В неверном свете керосиновой лампы Валентина Пионтковская, звезда русской оперетты, металась по спальне, заламывая пухлые руки подобно своим сценическим героиням. В открытых чемоданах громоздились вороха мехов и платьев, футляры с драгоценностями. Прислуга растерянно топталась рядом.
— Владимир, ты как хочешь, но я отсюда уезжаю! Надо бежать!.. Подумай, слышала, уже и убитые есть! Кругом полно сумасшедших с оружием. Это кошмар!
— Полно, Валентина, — он курил, глядя из-за занавески в окно. — Завезут в город хлеб, керосин, уголь, через несколько дней все и уляжется. Надо успокоиться, а пока — хочешь, поезжай в Вену или Берлин. Организую тебе антрепризу в любом европейском городе.
— Антрепризу?.. Шутишь ты, что ли? На какие же средства?! — Пионтковская в сердцах швырнула меховое манто горничной. — Да складывай же, Машка, вот наказание! Что стоишь как засватанная?! На какие же средства?! — повторила с вызовом. — Будто не знаю, что дело ваше больше не приносит дохода. Остается рассчитывать на себя! Боже, о чем только думала, решившись жить с вами?! Не желаю оставаться в этой стране! Где я буду играть — в оперетках для бедных, в этом, прости господи, «Красном знамени»?! У меня классическая школа, голос, не собираюсь приспосабливаться к отвратительному репертуару! Да и не могу я петь, когда в зале лузгают семечки! Театр — это храм!
— Маша, выйди, голубушка, на минуту... Ты ведешь себя как взбалмошная примадонна, Валентина! — вскипел Смирнов.
— Вот как заговорил! — полногрудая Пионтковская резко выпрямилась. — Вы предложили мне жить с вами, отлично зная, какая я! Машка, а ну назад!..
Не за эту ли страстность вкупе с цыганской красотой наследник водочного короля Петра Смирнова и полюбил ее? Не женщина, а настоящий вулкан! В жене Александре ничего подобного и близко не было — хотя тоже актриса...
С Пионтковской он, тридцатишестилетний меценат, хорошо известный в обеих столицах, познакомился в 1911 году. Валентина была двумя годами моложе и, что называется, женщиной с прошлым. Позади оставленный первый муж, фамилию которого носила, и неудачный второй брак с неким губернским секретарем. Сам Смирнов к этому времени был благополучно женат уже больше десяти лет, и любовь к Шурочке — так звали супругу домашние — стала уже привычкой. Ее серьезность, основательность, которые так восхищали раньше, стали скучны, он устал от тихого семейного уюта, хоть и обожал единственного сына Володю.
Пионтковскую Владимир видел на сцене и раньше, но когда их познакомили, решительно потерял голову. В Валентине и впрямь было что-то роковое — по слухам, в ней перемешалась польская и цыганская кровь.
Но был же он счастлив, когда на вокзале Николаевской железной дороги в Москве сделал Шурочке предложение и она шепнула на прощание: «Я стану вам хорошей женой!» Сашенька Никитина, молодая актриса «Александринки», оказалась не только красива, но и умна. После развода он и мечтал о такой супруге — больше ни за что на свете не связал бы судьбу с послушной глупенькой куколкой.
В двадцать два года батюшка Петр Арсеньевич женил Владимира, «чтоб ума набрался», на Марии Шушпановой, дочери богатого горнопромышленника. Однако образованному наследнику, обожавшему театры и искусство, было попросту не о чем говорить с недалекой девушкой. Они практически не жили вместе, оттого и детей, наверное, не завели: Владимир подолгу пропадал за границей и Машу с собой никогда не брал. Но о том, чтобы уйти от жены, и не помышлял — слово отца считалось законом. Однако как только тот умер, Владимир подал на развод.
Шурочка же Никитина была совершенно другой: умная, волевая. Родилась она в Петербурге, в семье бывшего крепостного. Отец служил музыкантом в одном из столичных театров. В 1884 году Никитины перебрались в Москву и поселились в Андроньевском проезде. Жили бедно и одежду четырем дочерям покупали на вырост. Одиннадцатилетняя Шурочка часто играла во дворе, обряженная в пальто с закатанными рукавами: иначе они доставали ей чуть не до колен.
Почти сразу же после знакомства — оно состоялось в гостях — Владимир, уже свободный к тому времени от брачных уз, объяснился в любви. Глядя вслед уносящемуся в Петербург поезду и вспоминая ее прощальные слова, он ощущал подлинное счастье. Обвенчались они в 1900 году, вскоре родился сын. После рождения Володи жена почти не выходила на сцену — лишь изредка появлялась в благотворительных спектаклях, полностью посвятив себя ребенку.
В их доме на Садовой-Самотечной и в подмосковном имении Шелковка жизнь била ключом. Среди развеселой компании актеров здесь частенько бывал и Антон Чехов, слегка влюбленный в хозяйку, которую звал «моя артисточка». В Шелковку часто выписывали оркестры из Москвы. Танцы устраивали в парке на специальной круглой площадке, обсаженной парами будто вальсирующих деревьев. Владимир любил удивить гостей какой-нибудь необычной забавой, например устроил однажды состязания упряжки рысаков с автомобилем «Мерседес-Бенц», за рулем сидел сам.
Володя-младший рос не по годам разумным, в пять лет уже бегло читал, считал и говорил по-французски. По парку Шелковки разъезжал на ослике или пони, гонял на велосипеде в компании любимых фокстерьеров. Уезжая по делам за границу, Владимир Петрович часто брал с собой жену и сына, а если те поехать не могли, регулярно слал письма и открытки с видами городов, где довелось побывать.
...Но не зря же говорят: от добра добра не ищут! Сейчас, глядя на мечущуюся по комнате Валентину, он не узнавал ее. Точнее — не мог узнать себя, своих к ней чувств. А ведь когда-то ему нравились и эгоистичность этой женщины, и ее капризы. Тогда у него еще были деньги. После смерти батюшки, а следом и матушки наследники в октябре 1901 года провели раздел недвижимого имущества и реорганизовали отцовскую фирму, выделив капитал малолетним братьям Сергею и Алексею. Собственниками вновь учрежденного предприятия стали трое старших — Петр с Николаем (сыновья Смирнова от первого брака) и Владимир.
Но с начала века государственная монополия на спиртное планомерно душила частных производителей, и фирма Смирновых ежегодно несла огромные убытки... Владимиру меньше всего хотелось убивать дни на то, чтобы держать на плаву погибающий бизнес. К тому же со старшим братом Петром, ставшим главой фирмы, деловые отношения ни у него, ни у Николая не складывались: тот хотел единоличной власти. В конце 1904 года оба вышли из семейного дела. Фирма выплатила Владимиру сто тысяч рублей, оставшиеся четыреста тысяч с начислением процентов обязалась выплачивать частями в течение восьми лет.
Что ж, пускай Петр всем теперь и занимается. А он будет, черт возьми, развлекаться!.. Благо деньги он получил хорошие. И все же выход из родового дела — дела, которое отец создал своими потом и кровью, дела, в которое когда-то взял двадцатиоднолетнего Владимира одним из директоров, — лег на его совесть тяжким грузом.
Шурочка, видя переживания мужа, поддерживала его как могла. Но ее участие еще больше усугубляло вину: жена не знала пока того, что было очевидным для всех вокруг, — о его связи с Пионтковской. Именно Шурочка подала идею заняться разведением лошадей — их в семье Смирновых всегда любили. На деньги, полученные за выход из фирмы, Владимир построил два конезавода и призовые конюшни в Москве близ ипподрома на Скаковой улице. Здесь стоял его знаменитый серый рысак Пылюга — предмет зависти российских конезаводчиков.
Эх, Шурочка, Шурочка... Семейное это у них, что ли, — разрушать свою жизнь? Сестра Александра попортила немало крови отцу с матерью, в семнадцать влюбившись в купеческого сына Мартемьяна Борисовского, на тридцать лет старше ее, женатого и разорившегося. Собралась было бежать с ним, но родители посадили дочь под замок. Петр Арсеньевич запретил Мотре, так он звал Борисовского, даже появляться на Пятницкой улице, однако влюбленный банкрот часами шатался возле особняка в фиолетовых очках и накладной бороде, надеясь выкрасть Александру. Поостыв, непутевая дочь воспылала страстью к табачному фабриканту Бостанджогло, у которого разорившийся Мотря служил управляющим, — опять женатому, и родила от него сына.
А после смерти родителей дети Петра Смирнова будто с цепи сорвались.Над братом Николаем вообще установили опекунство. При разводе он отдал жене отцовского имущества, полученного при разделе, почти на полмиллиона рублей. И ладно бы хоть дети были, так ведь не наградила его супруга наследниками! На свою любовницу актрису Николай потратил еще тысяч двести. Любого мота и кутилу мог заткнуть за пояс!
А он сам намного ли лучше брата? Когда Пионтковской захотелось исполнить главную роль в оперетте Франца Легара «Ева», разве не он устроил ей блестящий бенефис, выписав из-за границы самого композитора? Пионтковская пожелала сделать мэтру подарок — золотую лиру, и ее немедленно доставили в театр. Прима тоже не осталась без подарка: прямо на сцене после спектакля к ней подвели белоснежную, украшенную цветами породистую кобылу из смирновской конюшни.
И разве металась бы вот так, не замечая его, жена? Впрочем, сам виноват — теперь у нее уже не вымолить прощения... В 1912-м, узнав о похождениях Владимира, о бриллианте в сорок карат, подаренном певичке, и о том, что своей новой кобылке, рожденной от любимого рысака Пылюги, ее муж дал кличку Пионтковская, Шурочка тут же подала на развод. Владимир добился через суд, чтобы сына оставили с ним. Александре разрешалось видеться с Володей всего трижды в месяц по два часа. Бывшая жена не смирилась с таким решением и подала апелляцию. Между тем одиннадцатилетнего Володю отец увез из Москвы в Санкт-Петербург и поселил с гувернанткой под одной крышей с Валентиной. Со свойственной ребенку прямотой мальчик в первый же день сообщил Пионтковской, что терпеть ее не может.
Семнадцатого апреля 1912 года газеты вышли с огромными заголовками «Похищен внук миллионера Петра Смирнова!» и фотографическим портретом маленького Володи. Полицейские прочесывали город, проверяли петербургские гостиницы и вокзалы. Бывший в это время в Европе вместе с Пионтковской Владимир срочно примчался в Россию, уже догадываясь, кто похититель.
Шурочка вовсе не собиралась сидеть сложа руки и ждать ответа на апелляцию. Узнав, что Владимир за границей, приехала в Санкт-Петербург и стала готовить план похищения. Договорилась со знакомыми, что те приютят их с сыном, пока шумиха не уляжется. Наняла экипаж и дождавшись у ворот особняка, когда Володя выйдет с гувернанткой на прогулку, окликнула его. Мальчик радостно подбежал к матери. Та предложила прокатиться по городу. Когда экипаж отъехал на несколько кварталов, Шурочка приказала остановить лошадей, повернулась к гувернантке и велела убираться вон.
— Она бы меня убила! — в истерике повторяла женщина, когда хозяин учинил ей допрос.
— Ай да Шура! — развел руками Смирнов. Новое дело против жены Владимир решил не затевать — мальчик не желал жить с Пионтковской, да и радовать публику еще одним скандалом не хотелось.
Шурочка строго-настрого запретила сыну видеться с отцом, однако они тайком обменивались письмами.
...Воспоминания ненадолго отвлекли Владимира от причитаний взволнованной не на шутку Валентины. «Эти грязные люмпены!.. — злилась она (несмотря на все их с Машей усилия, перина никак не втискивалась в сундук). — Плюют на мостовую, и рожи разбойничьи!.. Если через неделю, как надеешься, все уляжется, может, и вернусь. А сейчас все артисты едут в Одессу — там спокойно, можно петь! Заодно и денег подзаработаю — на тебя с твоей антрепризой надежды мало», — снова уколола она.
Валентина укатила, а Владимир остался в революционном Петрограде совсем один.
Как же он умудрился потерять семью? И в кого только такой уродился? Уж точно не в батюшку Петра Арсеньевича. Тот, человек основательный и порядочный, все вечера проводил дома, с женой и детьми. Не пил и пьющих работников на свои заводы не брал. Хотя о русской водке был того мнения, что хорошая «беленькая» сближает людей, дает выход всему дружескому — если пить с умом. А дрянная — будит злое в человеке.
Кто-то пустил байку, что разбогател он так: когда еще работал половым в трактире, некая дама расплатилась с ним лотерейным билетом. А тот возьми и окажись призовым — на крупную сумму. Дама от досады сошла с ума, а Смирнов разбогател. Еще рассказывали, что только становящийся на ноги винозаводчик нанял студентов-гуляк, чтоб заходили в кабак, набирали закусок и требовали принести смирновской водки. «Какая такая смирновская?» — недоумевал половой и получал в зубы за нерадивость. Завязывалась драка, мебель разлеталась в щепы, посуда — в черепки, после чего развеселая компания перемещалась в следующее заведение. После дебоша понесшие убытки трактирщики получали по почте прейскурант смирновской фирмы...
Только это, как водится, присказки. Родом Петр Арсеньевич был из крепостных Ярославской губернии. С семи лет трудился в Москве: сперва мальчиком на побегушках, потом половым, приказчиком. Немало потов сошло, пока наладил свое производство, вышел в первую гильдию и купил особняк в Замоскворечье с обширными погребами. Здание на углу Пятницкой улицы и Овчинниковской набережной, как его называли «угольный дом у Чугунного моста», оказалось замечательным приобретением. Петр Арсеньевич надстроил третий этаж, а обновленный фасад распорядился украсить горельефами с профилем своей жены Марии Николаевны. В первом этаже открыл магазин — там шла бойкая торговля, во втором располагались кабинеты Петра Арсеньевича и бессменного директора завода его двоюродного брата Николая, а еще большая зала для приемов. В третьем жила семья. В доме за обед никто не принимался, пока не разрешал хозяин — после обязательной молитвы.
Мария Николаевна знала будущего мужа с детства, он был старше на двадцать семь лет. Батюшка Маши купец Медведев, хороший знакомый Смирнова, рано умер, и Петр Арсеньевич помогал вдове. Ее дочь поступила в престижную Елизаветинскую гимназию. Навещая подопечную, Петр Арсеньевич не заметил, как влюбился. В 1874-м они с Машей поженились. Годом раньше Смирнов овдовел — его жена Наталья умерла от родильной горячки. У купца на руках осталось семь дочерей и двое сыновей, Петр и новорожденный Николай. Мальчиков со временем отец приобщал к своему делу, девочек по окончании гимназии выдавал замуж в известные купеческие семьи. Так Смирновы породнились с Абрикосовыми, Бахрушиными, Расторгуевыми, Комиссаровыми.
Сын Владимир, появившийся на свет седьмого ноября 1875 года в доме у Чугунного моста, стал их с Марией первенцем. Всего она родила мужу четверых детей.
Чистейшая ключевая вода, травы, ягоды и фрукты высшего сорта — Петр Смирнов был очень требователен к поставщикам. Сам проводил часы, изобретая оригинальную этикетку или бутылку причудливой формы. Как-то ему попалась замечательного вкуса рябина из Нежина. Скоро вся Россия сошла с ума от смирновской «Нежинской рябины». Конкуренты ринулись в Нежин и конечно ничего не нашли, кроме огурцов, — никакой уникальной рябины в Нежине не водилось. Так Смирнов в который раз обошел соперников.
Раз в году, в дни, когда на завод Смирнова бесконечные подводы везли со всего Подмосковья и из соседних губерний ягоду — чернику, малину, смородину, землянику, — вставали близлежащие улицы и перекрывался Чугунный мост. Кареты и экипажи разворачивали городовые, пропуская в сутки до двухсот подвод со скоропортящимся грузом. Москвичи кляли купца, который, как обычно, загодя «подмазал» городовых и околоточных Замоскворечья.
В декабре 1886 года Петр Арсеньевич стал официальным поставщиком Высочайшего двора. Поговаривали, что полуштоф «смирновской» носил за голенищем сапога Александр III. Так это или нет — бог знает, а вот то, что государь встречался с винозаводчиком в его выставочном павильоне на Нижегородской ярмарке, точно. Маленький Володя, стоя рядом с отцом, разинув рот смотрел, как вынесли богатырского роста царю хрустальную стопку на золотом подносе и как залихватски опрокинул ее Александр.
Через десять лет на Всероссийской промышленно-художественной выставке в том же Нижнем Петр Арсеньевич изрядно удивил русскую и заграничную публику. Вход в его павильон украшала триумфальная арка, сложенная из трех тысяч бутылок трех цветов российского флага — белого, синего и красного. В каждой горела электрическая лампочка — небывалое по тем временам новшество! На дегустации угощали грибочками, икрой и селедкой.
Водка дала Петру Арсеньевичу деньги и славу, она же стала и причиной его смерти. В начале 1898 года он слег — с введением в стране винной монополии фирма несла колоссальные убытки. Но первый серьезный удар по его империи был нанесен двумя годами ранее, когда четырнадцатого мая (по старому стилю) 1896 года во время коронации Николая II в результате давки погибло около тысячи четырехсот человек и более девятисот было покалечено. На другой день пустили слух, что на Ходынском поле, где планировалась раздача царских гостинцев, народ без меры поили «смирновкой» и пьяная толпа впала в невменяемое состояние. Петр Арсеньевич навещал раненых в больницах, в полицейских околотках сам опрашивал свидетелей. Он знал, что на коронационные торжества Министерство Императорского двора закупало водку только у его фирмы, но всего на две тысячи сто шестнадцать рублей. Раздавали ли ее в толпе? Пострадавшие, с которыми удалось побеседовать, говорили, что принесли водку с собой, называли и «смирновку». Петр никак не мог успокоиться: часами простаивал в церкви на коленях, а дома — перед старинным семейным образом Спаса. Выделил деньги на строительство храма в родном селе. Выходит, и его «чистейшая» способна будить в человеке зверя...
Когда слег, врачи только руками разводили — никакой болезни у знаменитого винозаводчика не находили. Старик сутками лежал на диване, глядя в одну точку. Будто наказывая себя за что-то, перешел на одну гречневую кашу. В конце ноября 1898-го в возрасте шестидесяти семи лет он умер, оставив после себя одно из крупнейших в России состояний.
...Ранней весной 1934 года в Ницце, в скромной квартирке над антикварной лавкой, дама с темно-каштановыми волосами, уложенными в простую прическу, сидела с толстой тетрадкой у постели Владимира Петровича. После недавних операций было ясно, и в первую очередь самому Смирнову, что дни его сочтены. Все чаще являлись мысли тревожные, неотвязные, каких раньше не было. Завещание отца с трудом умещалось на десяти страницах убористым почерком, ему же и отказать наследнику нечего. Да и где он сейчас, что с ним?
Владимир-младший остался с матерью в Советской России. С оказией иногда получалось передать ему записочку или фотографию. Шурочка, он слышал, замуж так и не вышла, целиком посвятив себя сыну и его семье. Особняк на Садовой-Самотечной улице он после развода оставил бывшей жене. Но сильно нуждаясь, Шурочка в 1917 году продала дом, оставив себе с Володей квартиру на первом этаже. После революции их переселили в корпус с окнами на Садовое кольцо и уплотнили — в квартире стало тридцать пять жильцов. Бывшей хозяйке оставили одну комнату.
Владимир Петрович был уверен: Шурочка не пропала — слишком хорошо знал ее боевой характер. Он просил Татьяну, последнюю жену — ту, что сидела у постели, — после его смерти передать Александре свой фотографический портрет, написав на обороте только две даты: рождения и... другую — они поймут. Будет ли это нынешний, 1934 год?
Чтобы отвлечь мужа от грустных мыслей, Татьяна уговорила его надиктовывать свои мемуары. О первом времени в эмиграции, когда на вопрос «Как дела?» он отвечал, что борется за выживание, но никто не верил.
— Вы же водочный магнат, денег, поди, куры не клюют. И отец наверняка в Европе деньги держал!
— Да не держал! — возражал Владимир.
— Ну-ну, не горячитесь так. Кому-то и миллион — не деньги! — не унимались любопытные.
А он приехал в Константинополь с одним только семейным образом Спаса. Перед побегом ценности, в том числе фамильные бриллианты, пришло в голову зарыть в укромном месте, а потом, когда кинулся раскапывать, ничего не нашел — видно, подсмотрел кто-то и опередил неопытного в таких делах Владимира Петровича. Меж тем он отчетливо понимал: далее оставаться в Советской России нельзя, хотя в Гражданскую Смирнов руки кровью не запачкал. Служил в Добровольческой, но воевать не воевал: ведал вопросами благоустройства беженцев. Однако с таким происхождением все равно не помилуют.
Под Екатеринодаром поезд, в котором ехал Владимир, захватил отряд Первой конной. Среди пленных офицеров его опознали как сына знаменитого фабриканта и, следовательно, «контру». Ждал неминуемый расстрел. В течение пяти дней красный комиссар ставил Владимира к стенке, но вместо команды «Пли!» плевал в лицо и обзывал говном. Конечно, его бы не оставили в живых, если бы не чудо: все арестанты были неожиданно спасены дерзкой вылазкой отряда под командованием Шкуро.
Россию он покидал вместе с сотнями тысяч беженцев морем, из Крыма. Плывущие за кормой парохода казачьи лошади, которым не нашлось места на судне, постепенно отставали и на глазах у хозяев уходили под воду. Обреченные на гибель животные напомнили Владимиру его серого Пылюгу, оставленного на родных берегах. Позже Смирнов узнал, что чудом разминулся на полях Гражданской с сыном, призванным в Красную армию в том же 1920-м.
В Константинополе Владимир неожиданно встретил Пионтковскую. С несколькими опереточными артистами она открыла кабаре «Паризиана». Валентина сразу дала понять, чтобы Смирнов, у которого ни гроша за душой, ни о каком возобновлении отношений не мечтал. Впрочем, деньгами первое время помогала, но долго так продолжаться не могло: отвратительно было одалживаться у бывшей любовницы, гордость не позволяла.
Для начала он попробовал силы в роли импресарио — предложил Валентине поставить «Прекрасную Елену» в бакстовском красочном стиле. Оперетка имела успех. Пионтковскую-Елену, которая все еще была хороша, выносили на сцену в паланкине чернокожие рабы — причем не загримированные статисты, а настоящие — огромного роста нубийцы, найденные Владимиром где-то в портовых дебрях турецкого города.
Наверное, надо было смирновскому потомку оказаться на чужбине без гроша за душой, чтобы проснулась в нем знаменитая отцовская жилка. Память Владимира Петровича, к счастью, хранила многие водочные рецепты родителя, и он предложил Пионтковской новый проект. Та не возражала против деловых отношений и вместе с Барановским стала соучредительницей новой виноторговой фирмы.
Из Константинополя все трое через год подались в Софию — турки задушили непомерными налогами. Затем перебрались во Львов, где Владимир Петрович зарегистрировал собственное предприятие «Торговый дом Петр Смирнов и Сыновья», но в итоге осели во Франции. Незадолго до начала Второй мировой Пионтковская переехала в Варшаву. Сумела ли эта кошка, которая всегда приземлялась на четыре лапы, там устроиться, неизвестно. Умерла она, по некоторым сведениям, в пятидесятых годах.
Во Франции Владимир Петрович довольно скоро понял, что привить европейцам вкус к «русскому продукту» вряд ли получится, а потому ставку надо делать только на соотечественников, проживавших в основном в Париже и на Лазурном Берегу. Возродить в изгнании прежний бизнес не удавалось почти никому, а у него получилось. Смирновскую водку жаловал и сбежавший в Париж батька Махно, и голубая кровь русской диаспоры князь Феликс Юсупов.
Но в тридцатые Великая депрессия, начавшаяся в Америке, докатилась и до Европы. Спрос на «смирновскую» неуклонно падал, бизнес почти зачах. Нерадивые партнеры и отсутствие клиентов в итоге вынудили Владимира Петровича дать объявление в газету о том, что фирма готова предоставить концессию на производство за границей. Но желающих не находилось, Старый Свет предпочитал иные напитки. Фактически снова приходилось бороться за выживание. Но Смирнов не роптал: Франция воистину оказалась для него счастливой страной.
«Позвольте вас пригласить!» — женщина на вид лет тридцати пяти отделяется от стены бальной залы и подходит к нему. Ницца всегда была для Владимира Петровича городом радости. Здесь провели они с Шурочкой медовый месяц. И вот весной 1925 года на благотворительном балу, устроенном русской колонией в честь Праздника цветов, хватило одного взгляда на незнакомку — спокойную, не жеманную, чтобы в душе пробудилось волнение. Рука легла на тонкую гибкую талию. И боже, ведь в той, другой жизни, когда были здесь с Шурочкой, тоже отмечался Праздник цветов!
Татьяна Александровна Макшеева приехала во Францию из Петербурга еще до революции, познакомившись с художником-французом. Вышла замуж, однако вместе прожили недолго — супруга унесла скоротечная чахотка. Овдовев, Татьяна открыла антикварный магазинчик в Ницце на улице Ламартина, чтобы как-то выживать. Но дохода он почти не приносил: сердобольная владелица проникалась жалостью ко всем обездоленным, несшим ей на продажу старинные вещицы, а иногда и откровенную дрянь, и покупала, даже не думая торговаться.
В декабре они обвенчались в православном Свято-Николаевском соборе Ниццы. Поселились в Таниной квартирке. Теперь все было в радость, и мысли о сыне и России не столь часто его погружали в черную меланхолию. Поскольку антикварный магазин ничего не приносил, решили с женой открыть ресторанчик, нашли помещение на шесть столиков, из деревянных лавок и тюфяков соорудили диваны, искусно задрапировав их старыми портьерами. И дело вроде пошло.
Жаль, встретил он Татьяну так поздно. Ну что ж, нужно быть благодарным судьбе и за этот прощальный лучик счастья.
Зазвонили к вечерне колокола Свято-Николаевского храма. Как их звук похож на звон тех, что били когда-то в тихом Замоскворечье в храме Великомученика и Победоносца Георгия в Ендове в Московском подворье Соловецкого монастыря. Из окон третьего этажа «угольного дома» на Пятницкой хорошо были видны его купола.
Поздней осенью 1934 года в дверь московской коммуналки дома № 6 по Садовой-Самотечной улице постучали. Спросили, в какой из комнат проживает Александра Павловна Смирнова. Та, испуганная, вышла на стук. Молодой человек со скрипичным футляром под мышкой представился Сергеем Комиссаровым, племянником Владимира Петровича. Шурочка его ни разу не видела, но знала: несмотря на «сомнительное происхождение», родственник бывшего мужа стал прекрасным скрипачом, служит в труппе МХАТа, вместе с театром часто бывает за границей. С ним и ухитряется передавать короткие весточки Владимир. Но раньше их приносили другие люди. Она быстро провела юношу в комнату, затворила дверь и сделала знак говорить тише. У стен, как известно, есть уши.
Сергей вручил ей большой конверт. Надорвав его, Александра Павловна увидела фотографический портрет Владимира — постарел, но по-прежнему красив и импозантен. На обороте лишь две даты: 1875—1934.
Гость скоро ушел, и Шурочка позволила себе немного поплакать. Она давно простила бывшего мужа. Глядя на фотокарточку, все думала: как же Володя похож на отца! Те же огромный рост, сила, стать...
Их сын Владимир долгие годы жил под дамокловым мечом ареста, каждый день ожидая, что раскроется правда о его происхождении, и держал наготове мешок со сменой белья. В прихожей висел старый пиджак, в подкладку которого мать зашила записку-ладанку с текстом молитвы «Отче наш».
Переносить удары судьбы Александре Павловне помогала вера — она часто посещала храм Преподобного Пимена в Сущеве. Когда-то регулярно ходил сюда и муж. В лучшие времена даже пожертвовал деньги на новый иконостас и ежегодно заказывал молебен в день мучеников Флора и Лавра — покровителей лошадей, веря, что благодаря святым успех сопутствует ему в коневодстве.
В их с сыном тесной каморке скоро стало свободнее — Александра Павловна продала почти всю мебель, чтобы выжить. После революции играть на сцене она не могла: обнаружилась тяжелая болезнь глаз. Слава богу, Володя выучился на металловеда, преподавал, готовился защищать диссертацию о новой технологии производства танковой брони. Женился, у Александры Павловны появились внучки-близняшки Галина и Кира. Ютились все по-прежнему в комнате родового дома на Самотеке.
Нет, не случайно Владимир каждый день ожидал, что за ним придут, — соседи знали, что в их коммуналке проживают «бывшие». Когда девочкам случалось заиграться в общем коридоре, вылетала из своей комнаты вдова политкаторжанина и начинала злобно кричать: «Пошли вон отсюда, буржуйское отродье!» Что такое «буржуйское отродье», Галя с Кирой не знали и за разъяснениями бежали к бабушке. Но Александра Павловна лишь вздыхала: «Не думайте об этом». А еще удивляло девочек, когда старухи во дворе говорили, что при царе весь дом принадлежал их семье. Родившиеся в коммуналке близняшки не могли взять в толк, как же это может одна семья занимать целый дом?!
Арестовали Владимира в начале войны, накануне защиты диссертации. Александра Павловна, почти ослепшая, писала письма «наверх», включая самого Берию, — и все без толку.
В тюрьме тихий «профессор», как прозвали Владимира сокамерники, не побоялся вступиться за какого-то бедолагу и осадить зарвавшегося уголовника. Зэки, проникнувшись к нему уважением за ум и смелость, предложили Смирнову после освобождения возглавить банду налетчиков, но получили вежливый отказ.
В 1946 году Смирнова выпустили, запретив жить в Москве и ряде крупных городов. На Самотеке он появился ночью украдкой, час провел с семьей и уехал в Калинин. Там спустя время завел другую семью, но после реабилитации довольно часто — теперь уже не прячась по темным переулкам — виделся с дочками. Однажды гулял с Кирой по Петровке, держа ее за руку. Мимо прошел милиционер, и девочка почувствовала, как у отца задрожали пальцы.
Александра Павловна до конца своих дней прожила в пятиметровой комнатке бывшего фамильного особняка, по соседству с первой семьей сына. В январе 1961 года она тихо угасла. Перед кончиной восьмидесятивосьмилетняя женщина вдруг ясно увидела картинку из прошлого. «Шурочка, Шурочка! — в залитом солнцем парке кто-то звал ее. — Шурочка, подожди, бога ради! Да осторожнее же!..» Фигуру ее стягивает изящная амазонка. Они с Владимиром Петровичем едут верхом по шелковскому парку. Тот просит невесту не гнать во весь опор — не ровен час вылетит из седла! Но Шурочка умчалась вперед и, спрятавшись за куст, глядит сквозь листву на будущего мужа. Володя, приподнявшись на стременах, ищет ее взглядом. В лице — тревога и любовь. Шурочка все медлит тронуть коня, смотрит на него и длит прекрасное мгновение.
Подпишись на наш канал в Telegram