Никогда не расскажешь о себе всей правды, даже если настроен на откровенность. Хотя, казалось бы, жизнь прожита — чего стесняться? Но это как смотреться в зеркало: всегда невольно выбираешь выгодный ракурс. Так и в интервью — хочется выглядеть в глазах публики человеком добропорядочным, положительным, надежным.
Анатолий Эфрос когда-то назвал артистов женской половиной человечества. А что главное в женщине? Тайна, которую всю жизнь стараешься разгадать. Она влечет к себе, а актер по роду своих занятий должен привлекать публику. Увидев его на сцене, можно понять, какой человек в жизни. О людях, с которыми на сцене и съемочной площадке сводила меня судьба, говорю с радостью и удовольствием. Мне везло на незабываемые встречи с самого детства.
Путевку в актерство, совсем не желая того, выписала мне мама. Она дожила до момента, когда я стал народным артистом. Родители никакого отношения к театру не имели. После войны, во время которой отец руководил подпольной организацией в городе Малоархангельске Орловской области, он был заместителем председателя райисполкома. Когда позже мы перебрались в Орел, мама работала в отделе кадров приборостроительного завода. Я был маленьким, еще в школу не ходил, когда Володарский район проводил смотр художественной самодеятельности. В финале итогового концерта на сцену выходил сводный хор, а перед ним стоял маленький мальчик и читал стихи о мире. Кто-то посоветовал режиссеру: «Вон у Баринова пацан шустрый!» Мама нашла в численнике подходящее стихотворение Исаковского. Читать я не умел, но память была хорошая. Выучил стихи с маминого голоса. Меня поставили перед хором, и я произнес с выражением: «Еще не все запаханы окопы / Следы войны, следы прошедших гроз. / И матери — во всех концах Европы — / Еще своих не осушили слез».
Помню, как плакали взрослые. В зале сидело множество ветеранов, донашивавших гимнастерки, кто-то без руки, кто-то без ноги. А в моей детской голове засела мысль: я могу властвовать над публикой. Видно, тогда актерский вирус и проник в душу. Стал постоянно выступать в концертах. Когда обнаружился мальчишеский голосок, я превратился в Робертино Лорети местного масштаба. Трогательно пел «Родина слышит, родина знает...» или «Я первый ученик среди ребят, — пятерки в мой дневник, как ласточки, летят». Увы, никто из взрослых не уловил момента мутации (родители в этом мало что понимали), и голос изменился до неузнаваемости. Так что с карьерой певца пришлось распрощаться, но я продолжал участвовать в самодеятельности и вынашивал тайную мечту стать актером.
Первую попытку совершил, когда окончил школу. Явился в столицу в августе, когда экзамены давно закончились. Я же не знал, что в театральный надо поступать в июне! Пришел во ВГИК, там только посмеялись: «Ну что вы, молодой человек!» Вернулся домой несолоно хлебавши, устроился на стройку, но тут Орловский драмтеатр вывесил объявление о наборе в свою студию, что называется, без отрыва от производства. Я дерзнул, показался, и меня приняли. Стал самым юным студийцем. За день на стройке сильно выматывался, поэтому перешел в театр рабочим сцены — людей этой профессии всегда не хватает, а я был парнем физически сильным. Вдвоем с напарником мы спокойно поднимали за ножки рояль и водружали его на сцену. Студией руководил замечательный педагог и режиссер Валентин Алексеевич Иванов. Благодаря ему я, в общем-то деревенский парень, окунулся в доселе неведомый мир, который завораживал. Валентин Алексеевич что-то во мне разглядел, хотя я был смешным, неуклюжим, ушастым, с большим носом. Комплексовал по поводу внешности, а быть артистом хотелось. Да и Иванов повторял: «Тебе надо ехать в Москву поступать в театральное училище». Правда, забегая вперед, скажу, что когда пришел в ГИТИС и увидел в коридоре толпы красавцев, дрогнул: ну куда лезу?! К несчастью, Валентин Алексеевич очень рано умер — инсульт. Мы по очереди дежурили у его постели, выхаживали, но...
Однажды у нас проводил мастер-класс ректор Школы-студии МХАТ Радомысленский. Всех интересовало, как поступают в Школу-студию. В конце встречи он почему-то выделил меня и предложил: «Приезжайте! Если хотите, пришлю вызов». И слово сдержал, письмо о том, что меня вызывают на экзамены в Школу-студию, пришло, когда труппа находилась в Херсоне. Без этого в разгар гастролей меня никто не отпустил бы в Москву. Я был очень ценным кадром — машинистом правой стороны. Параллельно выходил на сцену в массовке, играл крошечные роли, иногда со словами. Но как рабочий сцены был просто незаменим. И артисты стали пугать:
— Не поступишь! У тебя нет данных! Уедешь — обратно не возьмут!
Меня это не смущало:
— Ну уж рабочим-то сцены примут!
И уехал.
По традиции пробовал поступать везде — и в Школу-студию, и в ГИТИС, и в Щукинское училище. И везде меня брали. ГИТИС был единственным вузом, где абитуриентам предоставлялось общежитие на время экзаменов, отнес документы туда. Но тут и в Щукинском меня с консультации отправили сразу на второй тур! Знающие люди уверили: «Старик, считай, что ты принят». В Щукинском хотелось учиться больше, побежал забирать документы, планировал перекантоваться на вокзале. Секретарь приемной комиссии ГИТИСа отвела в сторонку: «Скажу вам по секрету, здесь вас тоже возьмут». Я поверил и остался. В тот момент Щепкинское училище присоединили к ГИТИСу, хотели создать единый театральный институт. Через два года реформаторы поняли, что это пустая затея. Так что поступил я в ГИТИС, а в дипломе написано: «окончил Высшее театральное училище имени Щепкина». У меня был великий мастер — Виктор Иванович Коршунов. С ним работала фантастическая бригада педагогов: Павла Захаровна Богатыренко, Ирина Ильинична Судакова. Вспоминаю то время как самое счастливое. Я был окружен такой любовью и вниманием! Правда, в какой-то момент чуть все не бросил, считая, что я полная бездарь. На третьем курсе стали репетировать водевили. Я был задействован в «Мизантропе», который ставил сам Коршунов. У других ребят водевили получаются смешными, а наш несмешной, как я считал, из-за меня! Коршунов пытался вселить уверенность: «Ваш водевиль — философский». Но это было слабым утешением. И вот настал день, когда мы сдавали спектакли кафедре актерского мастерства. Зал битком, первые два прошли с блеском! Настала моя очередь, вышел на сцену и, обращаясь к публике, произнес:
— Воруют, кругом воруют! Вот тут было четыре кусочка сахара. Один убрать, сколько осталось?
И вдруг сидевший в комиссии народный артист СССР Николай Александрович Анненков откликнулся:
— Три!
Я продолжил:
— Правильно! Потому что один украли!
Зал заржал, и весь спектакль я, можно сказать, ходил по проволоке: сейчас что-нибудь ляпну и все поймут, что я бездарь! Но публика продолжала хохотать. Отыграл, вернулся за кулисы, там стояли партнерши Валя и Лена, последняя позже стала моей женой. Вижу: обнимаются, происходит чудо! С тех пор на каждом спектакле жду провала, мучаюсь: не сыграю! Но это мобилизует. После нашего триумфа ко мне подошли Коршунов и педагог по сценической речи Наталья Васильевна Шаронова со словами: «Девятое июня 1967 года ты должен отмечать как день рождения артиста Баринова». Я и отмечаю.
Виктор Иванович казался человеком жестким, хотя в какой-то момент я понял, что в душе он мягкий и сентиментальный. С нами порой был строг и беспощаден, мог накричать на девушку, довести до слез: «У тебя ватные ноги, большая задница!» Но никто не воспринимал это как унижение. До четвертого курса Коршунов никого из нас не звал по имени. Обращался по фамилии и на вы. Только на четвертом курсе сказал: «Теперь буду вам всем говорить ты». Виктор Иванович научил нас трудиться и... терпеть. Ожидание роли может затянуться, но ты должен быть к ней готов. Судьба обязательно даст шанс.
Окончив училище, я переехал в Питер. К тому моменту уже был женат, мне намекали, что могут взять в труппу Малого театра, но Лену туда не приглашали. Мы познакомились еще в день моего приезда в Москву. На прослушиваниях в Школе-студии в коридоре сидела девушка, которая очень понравилась. Запомнил фамилию — Ивановская, искал ее в списках прошедших на следующий тур. Не нашел, оказалось, она Вановская. Оба в итоге попали в ГИТИС. Случился большой роман. Ленина мама жила в Ленинграде. Получив дипломы, мы — Слава Персиянов-Дубров, который сейчас служит в Театре Российской армии, Валя Панина, Лена и я — отправились показываться в питерские театры. В Театр Пушкина, ныне «Александринку», взяли всех четверых. Меня там приняли очень хорошо, сразу дали роли. Выходил на сцену с Александром Борисовым, Николаем Симоновым, Юрием Толубеевым, Ниной Ургант, в которую был влюблен.
В «Александринке» актеры часто клялись именем Леонида Сергеевича Вивьена, выдающегося режиссера, многие годы возглавлявшего театр. Почти все были его учениками. А я однажды допустил бестактность. Шло собрание, обсуждался насущный вопрос: как жить дальше? Нам, молодым, казалось, что в театре не хватает современной режиссуры, новых веяний. Тем более что рядом в БДТ гремели спектакли Георгия Товстоногова. Прения были жаркими. Один заслуженный артист в споре со мной привел аргумент:
— Я тут играю уже сорок лет!
— А мне предстоит здесь играть сорок лет! Поэтому происходящее в театре не безразлично! — не растерялся я.
Конечно, намекнуть пожилому артисту: вы, мол, свое отработали, было наглостью с моей стороны. Но я был буйным товарищем, активистом, заседал в бюро райкома комсомола, со всеми ругался. Скоро правдоискательство вышло мне боком.
Брак мой очень быстро распался. Ленка утверждает, что мы прожили в нем неделю, я говорю: два дня! Почему? Начну издалека. Театр ставил «Антигону», я выходил на сцену в массовке. Но часто сидел в зале и смотрел, как репетируют ребята. В спектакле была роль Вестника, которая не очень шла у одного заслуженного артиста. Однажды на репетиции он бился-бился над огромным монологом, а потом расстроился и ушел. Режиссер спектакля Дмитрий Алексидзе позвал на сцену меня:
— Можешь попробовать? Возьми текст.
— Зачем? Я знаю пьесу наизусть!
И как вышел, как рванул! Режиссер распорядился: «Шейте мальчику костюм!» Заслуженного сняли с роли, к счастью, он не затаил зла, был человеком добрым и порядочным. Я сыграл премьеру и улетел на съемки. Следующий спектакль мы играли через две недели, я должен был вернуться накануне, но опоздал — рейс не вылетел вовремя. А отменять «Антигону» нельзя, все билеты проданы. Поставил театр в унизительное положение: пришлось обращаться к актеру, которого сняли с роли. Коллеги говорили, что зазнался. А с чего мне зазнаваться? И сыграл-то только в «Антигоне», правда, вышли очень хорошие рецензии о моей работе. От коллег не отставали любимая жена и теща. Тут уж я почувствовал себя преданным. В общем, дело закончилось разводом. Лена сегодня преподает сценическую речь в двух театральных институтах, у нее замечательный муж — врач-рентгенолог (кстати, когда у меня обнаружились проблемы со здоровьем, именно он поставил верный диагноз), дети, множество внуков. Мы продолжаем общаться, видимся, когда бываю в Питере.
Вскоре скандал поутих, появившийся в театре Ростислав Горяев назначил меня на роль Пети Трофимова в «Вишневом саде». Замечательный был спектакль — с потрясающе красивыми декорациями Игоря Иванова и фантастической музыкой Андрея Петрова. По режиссерской задумке все мужчины были влюблены в Раневскую — Нину Ургант. Нина Николаевна как никто подходила на эту роль, от нее исходил аромат женщины. Я влюбился в хрипотцу голоса, тонкую талию, стройную фигуру, постоянно ею любовался, ходил на репетиции, в которых не был занят, чтобы только ее увидеть. Она была изумительной партнершей.
Лопахина играл Юра Родионов (Пьер Аронакс в «Капитане Немо». — Прим. ред.), гениальный артист, трагически окончивший жизнь. Он всегда был странен, но это качество удивительным образом приманивало к нему людей. С возрастом состояние ухудшилось, стал нести со сцены какую-то околесицу, его перестали пускать в театр... В общем, итог печальный.
К сожалению, «Вишневый сад» прошел раз девять, не больше, хотя в зале негде было яблоку упасть. Худрук театра Игорь Олегович Горбачев обычно приходил на репетиции дней за десять до выпуска, все останавливалось, его вводили в спектакль, и он играл. Для «Вишневого сада» Горбачев исключения не сделал, и Горяев обиделся. Считалось, что Игорь Олегович играет Гаева в первом составе, а Бруно Артурович Фрейндлих — во втором. И вот идет репетиция, Горбачев и Фрейндлих ждут в зале. И тут Горяев зовет: «Бруно Артурович, что вы сидите? На сцену!» Горбачев оскорбился и ушел, затаив страшную обиду. И началось! Помню, как маститые актеры, которых завел и настроил против Горяева худрук, громили постановку на худсовете. Юрий Толубеев, гениально игравший Фирса, не оставил от спектакля камня на камне. Представитель Министерства культуры даже растерялся: «Да вы что?! У вас потрясающий спектакль!» Но старики фыркали. Так Горбачев расправился с Горяевым чужими руками. Досталось и мне: позже, когда за роль Пети присудили приз как лучшему молодому актеру в театральном сезоне, на вручение в ЦДРИ никто из театра не пришел. Но я все равно был счастлив: судьба свела с режиссером, который открыл во мне то, чего про себя не знал.
Ростислав Аркадьевич поставил в Театре Пушкина еще несколько спектаклей, мы очень хотели, чтобы он возглавил труппу. Но Горбачев просек угрозу и не дал этому свершиться — уверял, что Горяев собирается упразднить худсовет. А Юрию Владимировичу Толубееву нравилось в нем сидеть: как ему казалось, чем-то руководить, на что-то влиять. В общем, народные идею не поддержали. Когда Горяеву предложили перебраться в Москву и возглавить Театр Советской армии, я стал единственным актером, которого он позвал с собой.
Переманил ролью, за которой я гонялся всю жизнь: Макбетом. Леди Макбет должна была играть Людмила Касаткина, которая была уже в возрасте. Но по замыслу режиссера молодой король, соблазненный взрослой женщиной, творил злодейства по ее наущению, потому что любил как мать. То есть все преступления совершались из-за любви. Касаткина довольно быстро просекла, чего от нее ждут, и заявила: «Вы хотите, чтобы старая (следовало нецензурное выражение) соблазняла молодого короля? Не будет этого!» По сей день считаю, что Людмила Ивановна совершила глупость, роль могла раскрыть ее с совершенно иной стороны. В итоге спектакль не состоялся. Может, и к лучшему, поскольку «Макбет» приносит актерам несчастья. Английские коллеги стараются даже не произносить этого названия, говорят о шотландской пьесе Шекспира.
Близился юбилей Победы, нужно было ставить спектакль к дате. И Горяев взялся за пьесу Михаила Шатрова «Конец», где главным героем был... Гитлер. Спектакль прошел сорок раз и собрал сорок аншлагов. Гитлера очень интересно играл Петр Вишняков, Алина Покровская — Еву Браун. Мне досталась роль Кребса, начальника штаба. Сценография новаторская: воссоздавая бункер Гитлера, Горяев впервые использовал пожарный занавес весом девяносто тонн.
Когда эта бетонная махина под вой сирены ползла вверх, все понимали, какая мощь перед нами! Сколько споров и ругани возникало по поводу того, что это небезопасно. Но режиссер отстоял свое видение. Громили постановку жутко: как можно посвящать такое Победе?! Там нет ни одного положительного героя! Горяева заставили придумать оптимистический финал: в конце на сцену выходили наши солдаты и бросали в оркестровую яму фашистские знамена под музыку «Вставай, страна огромная», хотя война уже закончилась.
Именно в Театре Советской армии я понял, что такое интриги. Труппа делилась на несколько равно уважаемых кланов, враждовавших друг с другом. Но в тот момент они объединились против Горяева. Состоялось собрание, где все возмутились: «Безобразие, как может в театре идти эта гадость?!» Выступал даже пожарный — после «первачей» кусать Горяева мог кто угодно. Постановили просить политуправление Министерства обороны освободить Ростислава Аркадьевича от занимаемой должности. Наверху отказали, но через какое-то время Горяев все же решил уйти. Вернулся в Ленинград, работал в «Александринке», снимал кино. А я остался в Москве.
Во второй раз роль Макбета предложил мне Ион Унгуряну, я сыграл в его спектакле «Молва», который прошел с большим успехом. На леди Макбет рассматривалась Людмила Чурсина. Я приободрился, стал настраиваться, но пришедший в театр новый главный режиссер Юрий Еремин начал ставить «Идиота». Никогда не выпрашивал ролей, а тут пошел к Юрию Ивановичу:
— Дайте сыграть Ганю Иволгина.
Еремин отказал:
— У меня на эту роль другой исполнитель.
Расстроился страшно, но на другой день вывесили распределение ролей, прочитал, и горло перехватило: против моей фамилии значилось Рогожин. Такого я не ожидал! Параллельно Унгуряну представил распределение ролей в «Макбете», мне поручался второстепенный персонаж. Так во второй раз проскочил мимо Макбета. Жизнь доказала: удачно. Владимир Сошальский, игравший эту роль, всю жизнь мечтал поехать в Бразилию. И в первый же день в Рио-де-Жанейро на пляже Копакабана сломал ногу. На Макбета ввелся Толя Васильев, играл замечательно, но у него вскоре случился инфаркт. Такая роковая роль. А Юрий Еремин стал вторым режиссером, который открыл во мне то, чего про себя не знал.
Касаткина поначалу относилась ко мне прохладно, считала «горяевским выкормышем». Людмила Ивановна была настоящей примой: капризной, с трудным характером. Но в работе проявляла себя как прилежная школьница, что поражало. Если не нравился режиссер, никогда не имела с ним дела. Но если уж кого-то принимала, репетировать с ней было счастьем. Касаткина очень ценила Александра Васильевича Бурдонского, который поставил на нее «Орфей спускается в ад». Я играл там и колдуна-негра, и одного из воротил-верзил, избивавших главного героя. Однажды заболел Михаил Майоров. Диагноз в итоге оказался серьезным: не слушались нервные окончания, которые заведуют работой мышц. А у него главная роль мужа героини Джейба Торренса — дряхлого старика, который, поняв, что жена беременна от другого, убивает ее. Саша Бурдонский, зная, что у меня хорошая память, попросил:
— Валера, можешь сыграть?
— Давай!
— Только как сказать об этом Люке? — так Касаткину звали близкие люди.
Я поступил как настоящий авантюрист:
— Не будем ей ничего говорить заранее. Придет гримироваться, и перед третьим звонком ей сообщим, что играю я.
На свой страх и риск Саша согласился. К тому моменту Касаткина относилась ко мне хорошо по той простой причине, что Горяева уже не было в театре. Мы вместе сыграли в «Оптимистической трагедии», где я, говорят, неплохо смотрелся в роли Вайнонена. Как-то из-за съемок попросил меня заменить, однако Касаткина сказала: «Ни в коем случае!» Спектакль пользовался успехом, но шел крайне редко, Людмила Ивановна забывала текст, путалась, я — единственный человек, кто выводил ее на верную дорогу. Она что-нибудь скажет и смотрит на меня. Те еще были времена!
Так вот, я загримировался, оделся, и мы с Бурдонским постучались к ней в гримерку. Касаткина увидела меня и совершенно растерялась. Саша говорит: «Люка, тут такое несчастье, заболел Мих-Мих, играть с тобой будет Валера». Та не успела возразить — дали третий звонок. Сыграли спектакль очень хорошо. После этого она относилась ко мне с еще большей нежностью, радовалась моим успехам, мы подружились.
Капризничать Касаткина могла по любому поводу. Поехали на гастроли в Одессу, все билеты проданы, и вдруг Людмила Ивановна ломает ногу. Такое с ней часто случалось. Отменять «Орфея...» нельзя, пригласили актрису из Омска Татьяну Ожигову, жену Николая Чиндяйкина, которая очень хорошо играла леди Торренс. Молодая, зажигательная, она прекрасно танцевала, быстро ввелась и справилась очень здорово. А перед отъездом Таня, зная, что в ее люкс в гостинице «Черноморец» въедет поправившаяся Касаткина, оставила для нее огромный букет цветов и записку, где от души благодарила Людмилу Ивановну за предоставленную возможность. Букет был вышвырнут в окно, письмо порвано в клочья, Касаткина заявила, что в этом номере жить не будет! Всех выходка возмутила, а меня ее детская ревность тронула до слез. Это был поступок женщины и актрисы. Что народной артистке всего Советского Союза, всеми любимой, ревновать? Но ее роль сыграла другая! Касаткина потом полгода не разговаривала с Бурдонским, ссорилась с начальством.
Кстати, когда я снимался в первой главной роли в «Вишневом омуте», режиссер Леонид Головня говорил: «Ты должен капризничать, должен всех держать в напряжении. Должен прийти на площадку и устроить скандал, чтобы все задрожали! Тогда тебя зауважают». Но я не следую этому совету, не устраиваю скандалов на ровном месте — меня и так все любят. В нашей профессии хватает стрессов.
Еще один урок в тему преподал Олег Борисов, с которым мы снимались в картине «Дни и годы Николая Батыгина». Уникальная личность! Однажды нас не слишком вежливо позвали в кадр. Прибежала ассистент режиссера: «Так, все артисты — срочно на площадку!» Я встал, Олег Иванович остановил: «Сиди». Для меня он был кумиром, если сказал — сидеть, буду сидеть, хоть все тут тресните! Прошло минут двадцать, девчонка явилась снова, уже заплаканная, видно, хорошенько всыпали. Говорит вежливо: «Просим всех актеров пройти на площадку». Борисов опять: «Сиди!» Приходит режиссер Леонид Пчелкин: «Олег Иванович, Валерий Александрович — на площадку, будьте любезны». Борисов говорит: «Пошли». Движемся по коридору, Олег Иванович напутствует: «Запомни, у тебя есть один инструмент, которым работаешь, — ты сам. Этот инструмент должны уважать все, и прежде всего ты». В Борисове чувствовалась удивительная внутренняя свобода. Он ни от кого не зависел, хотя нет более зависимой профессии, чем актерская.
Когда я пришел в Театр Советской армии, там уже работал мой однокурсник Яша Покрасс, который заверил: «Театр хороший, у нас нет никаких интриг». Как же он ошибался! Верно и то, что театр без интриг — мертвый театр! Вся актерская жизнь сводится к тому, чтобы на сцену выходил ты, а не кто-то другой. Ради роли актеры начинают интриговать, в этом заключается сволочная сущность нашей профессии. Мне повезло: с первого дня был завален работой, интриговать не пришлось. Здесь помогла моя способность быстро вводиться в спектакли. Однажды в Театре армии ввелся в постановку «Моя профессия — синьор из общества», выучив за ночь сто тринадцать страниц текста! На гастролях в Челябинске замечательный артист Костя Захаров (увы, его уже нет с нами) вдруг заболел. Завтруппой попросил его подменить. А там главная роль, актер практически не уходит со сцены. Все твердят: «С ума сошел! Это неподъемно», — а меня легко взять на слабо. Пошел обедать, пьесу мне принесли. Спрашивают:
— Прислать суфлера? Поработаете.
— Нет, — говорю, — сейчас спать лягу.
Обычно днем дремлю не более получаса, а тут проспал часа полтора. Проснулся, заварил крепкого чая. К утру текст знал, мы порепетировали. А перед самым выходом начался мандраж, Еремин заметил, постарался успокоить: «Если не получится, можешь спокойно уходить со сцены — объявим, что артисту стало плохо». Коллеги, не занятые в постановке, пришли за кулисы посмотреть, как буду поднимать эту «гирю».
Началось с конфуза. Спустился по лестнице, произнес: «Женщины, я проснулся!» Прохожу мимо Раи Савельевой, которая играла мою сестру, а она — раз — протягивает руку для поцелуя. Склоняюсь и думаю: «Вот же стерва, этого не было на репетиции!» Отрываюсь от руки и с ужасом понимаю: текст вылетел из головы, ничего не помню — ни как пьеса называется, ни в каком я городе, ни вообще зачем тут! Постоял и припомнил слова Еремина, ну, думаю: не получилось! И пошел, но не за кулисы, а обратно к лестнице. Поднялся. Закрыл за собой дверь, сам себе сказал: попробую еще раз — и снова вышел со словами «Женщины, я проснулся!» Публика решила, что так и задумано — герой остался недоволен тем, как его встретили домочадцы. И действие покатилось. В какой-то момент у меня отклеился ус, и я сорвал его прямо на сцене. Зрители были в восторге! Когда занавес опустился, мне предложили:
— Валера, играй!
— Ни за что! Если хотите, чтобы играл, — полгода репетиций!
Спектакль был блестящий! Такое ощущение полета редко посещает артиста.
В Театре Советской армии отработал почти пятнадцать лет. Как говорилось в пьесе про барона Мюнхгаузена: конечно, я не хожу на службу как на подвиг, но нечто героическое в этом есть. Научился играть на большой сцене, про которую Федя Чеханков говорил: «Перед тем как произнести фразу, махни рукой, чтобы публика увидела, что это ты говоришь!» Но я научился держать этот зал, даже когда разговаривал шепотом.
Именно здесь впервые вышел на сцену мой маленький сын Егор. Назвал его так в честь любимого деда Егора Карповича. Мама этому очень противилась, считая имя грубым, деревенским. Отговаривала, но я заявил: «Мать, будешь приставать, назову сына Карпухой!» Больше она не спорила. Кстати, по причине «красивости» я в свое время стал Валерием. Терпеть не могу это имя!
В «Законе вечности» Егор на сцене, когда по сюжету арестовывали его маму, выдавал настоящую истерику! Ездил даже на гастроли в Германию, был незаменим. Его мама, моя вторая жена Татьяна, окончила режиссерский факультет ЛГИТМиКа. Познакомились мы еще в Ленинграде. Театр обещал помочь обменять мою комнату на Петроградской стороне на Москву, но это оказалось нереально. Год прокантовался в столице у приятеля Бори Осипова. Неожиданно явилась Татьяна. У меня, как всегда, очередной срочный ввод, а она говорит, что приехала насовсем, вещи на вокзале. Мы даже поссорились.
— Куда ты так спешила? — спрашиваю.
— А ты не рад? Раз так, поеду в Хабаровск, меня туда распределили после института.
Конечно, ни в какой Хабаровск я ее не отпустил. Надо было где-то жить: снял дом, правда далеко, в Малаховке. Прекрасный выдался год! Врачи уверяли Татьяну, что у нее не будет детей. Мы по молодости смирились, но она неожиданно забеременела и на свет появился Егор. Театр похлопотал, я получил большую квартиру в Строгино. Однако семейная жизнь не сложилась, материнский инстинкт в Татьяне не проснулся. Может, помешала душевная болезнь. При разводе настоял, чтобы Егор остался со мной. Не мог допустить, чтобы сын называл папой чужого дядю. Да, вот такой я собственник, эгоист и ревнивец. Разменяли квартиру: Татьяна поехала в однокомнатную, мы с сыном — в коммуналку на проспекте Мира. Сказал ей: «Мне квартиру рано или поздно дадут, а тебе вряд ли». Все оставил бывшей жене, взял лишь лежанку для Егора и книги. Какое-то время Татьяна работала режиссером в самодеятельности. Я благодарен, что отдала мне Егора. Восемь лет оставался в одиночестве, даже не помышлял о новом браке.
Вслед за Ереминым я ушел в Театр Пушкина. Был момент, когда из четырнадцати постановок в афише не был занят лишь в двух. Прослужил там три года. С Леной, моей третьей женой, познакомили друзья. Она работала в ФАПСИ, закончила службу в звании подполковника ФСБ. Лена оказалась очень мудрой, сначала подружилась с Егором, ходила в гости к нему, а не ко мне. Сын ее принял, что было для меня крайне важно. Он до сих пор делится с Леной тем, что не рассказывает мне. У нас родилась дочь Сашенька. Ее назвал в честь своих родителей, к которым все обращались дядя Саша и тетя Шура.
С рождением дочери квартирный вопрос встал в полный рост. К тому моменту мы жили в крошечной двухкомнатной квартире. А Малому театру, МХАТу и Театру Вахтангова выделили землю под строительство кооперативного дома. Поспешил к своему педагогу Виктору Ивановичу Коршунову, который был еще и директором Малого:
— Примите в кооператив, у меня родилась дочка.
— Что ты! Не могу, тут своих девать некуда.
Через неделю Коршунов перезвонил: «Возьмем в кооператив, если придешь работать в Малый театр».
Я тут же доложил об этом Еремину и директору Театра Пушкина. Они обиделись:
— Как ты можешь нас бросить?!
— Ребята, все понимаю, но разве смогу объяснить своим детям: извините, мы живем в купе, зато я первый артист Театра Пушкина? Помогите решить квартирный вопрос — и останусь.
Мы ютились в квартирке, где одна комната, проходная — тринадцать метров, другая — восемь. Егор вымахал метр восемьдесят пять и на свой диванчик укладывался по диагонали, а поставить другой, побольше, было просто некуда.
В Малый пришел с ощущением, что вернулся домой. Ни в одном театре у меня не было такого чувства. Я шел по родным коридорам к кабинету худрука Юрия Соломина, от волнения перехватывало дыхание. А ведь уже был народным артистом. Уговаривал себя: надо держаться! С Соломиным познакомился еще в Щепкинском, он, молодой педагог, ставил нам этюды. Теперь сидел за большим столом в огромном кабинете, утопавшем в золоте и бархате, который некогда занимал Михаил Царев. Юрий Мефодьевич встретил меня словами:
— Ну что, Баринов?
— А ничего, Соломин!
— Пойдешь к нам работать?
— Ну, раз я вам нужен...
Держался довольно нахально, хотя сердце замирало. Так меня приняли в труппу. Позже узнал почему. Малый театр никогда не приглашал в спектакли актеров со стороны, задействовали лишь своих. Но режиссер Владимир Драгунов начал ставить пьесу Константина Романова «Царь Иудейский» и в какой-то момент развел руками:
— Не вижу никого, кто мог бы сыграть Никодима. Такой актер есть в Театре Пушкина. Его фамилия Баринов, я мог бы попробовать его уговорить.
Коршунов с Соломиным переглянулись, Виктор Иванович сказал:
— Не надо, мы и сами можем к нему обратиться.
На первых же гастролях в Алма-Ате у меня случилось три ввода. Один — просто сумасшедший. Хороший артист, немало задействованный в репертуаре, сильно пил. Через час выходить на сцену в спектакле «...И Аз воздам», а его накрывает приступ белой горячки. При этом на спектакле ждут главу Казахстана Нурсултана Назарбаева, а после должен быть президентский банкет по случаю окончания гастролей.
В ожидании банкета сидим с режиссером Сашей Четверкиным в моем номере, режемся в преферанс. Вдруг звонок, беру трубку: «Четверкин у тебя?» Саша подходит к телефону и меняется в лице:
— Врач сказал, актеру нельзя играть. Сейчас сюда придет Коршунов.
Входит Виктор Иванович, спрашивает:
— Как, потянешь?
А роль через весь спектакль, еще и с большим монологом. Отвечаю:
— Если через сорок минут выучу монолог, сыграю, если нет — извините.
— А нам что делать?
— Ждать!
Через сорок минут Виктор Иванович осторожно стучится в номер:
— Ну, что, мой родной?
— Сыграю.
За кулисами поставили длинную лавку, я порвал пьесу, разложил страницы. Суфлера Любу предупредил: «Сидишь и никого не подпускаешь. Как отыграю сцену, убираешь ненужный текст». А по сюжету так все счастливо складывается, что после каждой сцены у меня пауза, выскакиваю за кулисы и учу новый кусок. Спектакль прошел прекрасно. Выхожу из здания, стоит вся труппа и аплодирует мне. После премьеры принято, чтобы актер проставлялся. Я и пригласил широким жестом: «А теперь прошу на рюмку водки!» Все посмеялись и потопали на грандиозный президентский банкет.
В Малом в тот момент служили многие мои однокашники по Щепкинскому училищу, да и вообще немало симпатичных людей. Потрясающим человеком был Юра Васильев — для меня он оставался образцом порядочности, камертоном, по которому я сверял свое поведение. Он остро реагировал на фальшь, если меня хвалил, казалось, сам Господь Бог прошел босиком по душе. Мы очень сблизились, когда играли в спектакле по Солженицыну «Пир победителей».
После фильма «Журналист» к Юре пришла слава, но он никогда не кичился своей популярностью. Был безумно красив и внешне, и внутренне, обладал врожденным аристократизмом. Порой становился жертвой своей известности. Романы, женщины и дети на стороне — все это шло не от подлости, не от неряшливости, а скорее от благородства и мягкости характера! Ну не мог обидеть влюбленную в него женщину отказом. Он никого не заманивал в свои сети, но и не отбивался от женщин, которых привлекала его мужская стать. У него случались романы и в театре — с Викторией Лепко, Ольгой Пашковой...
Юрину жену Нелли Корниенко любили все, очень ценил ее Михаил Царев. Когда Нелли играла в спектакле «Коллеги», мы — студенты — бегали на нее смотреть. Она кружила наши юношеские головы. С Юрой и Нелли я дружил, любил эту красивую пару. Помню, Нелли психанула и не приехала на гастроли играть «Вишневый сад»: муж там запил, он иногда срывался. Но в любом состоянии Васильев оставался для меня примером благородства, рыцарства. В нашу последнюю встречу сидели в буфете, он жаловался, что никак не может пройти техосмотр. Я обещал помочь. Мы выпили, и он поехал — артист с узнаваемым лицом мог тогда себе такое позволить. А утром узнал, что Юры больше нет. Сидел дома у телевизора, Нелли готовила ужин. Позвала, решила, что муж уснул, пошла посмотреть. Остановилось сердце... У меня тогда будто отрезали кусок души...
Валера Носик был человек-солнце. Мог явиться в театр грустным, но, завидев меня, тут же начинал улыбаться. Не помню, чтобы хоть раз Носик проявил агрессию. Мне всегда становилось хорошо от того, что он есть на земле! Однажды пришли на репетицию «Пира победителей», где Валера играл рольку. Нам сказали:
— Репетиции не будет.
— А что случилось?
— Носик умер...
И что-то оборвалось внутри. Эти пустоты невозможно заполнить. Виталик Соломин... Талантливейшая личность! Я играл у него в «Свадьбе Кречинского». Он мог устроить настоящий праздник, встречу Нового года в мае, а мог пройти мимо и не поздороваться, хотя вроде бы ничем его не обидел.
Мало кто знает, что у братьев были разные отцы. Может, от этого и оставались они очень разными, правда, что бы между ними ни происходило, любили друг друга. Отец Юрия был репрессирован. Когда мама вышла замуж за Мефодия Викторовича, он принял Юру как родного, очень его любил, дал свое отчество и фамилию. Может быть, Виталька по этому поводу комплексовал, ему казалось, что отец любил его меньше, чем Юру. Но связаны братья были накрепко!
Если бы не Юрий Мефодьевич, Виталий ничего бы не поставил в театре как режиссер. «Свадьба Кречинского» оказалась дорогим спектаклем с грандиозными декорациями, костюмами, и именно Юрий как худрук театра привлек спонсоров.
Не раз слышал, что братья ревновали друг друга к успеху. Но ревность — неотъемлемая часть актерской профессии. Такова уж наша природа. Помню, как Соломины соперничали в «Дяде Ване» — спектакле, который поставил Сергей Соловьев. Виталий играл Астрова, Юрий — Войницкого, оба делали это блистательно. Но хотя работали вместе, сидели в разных грим-уборных.
Последние года три-четыре перед смертью Виталия братья не разговаривали. Я знаю причину, но не вправе ее разглашать, это очень личная история.
Так случилось, что мы играли вместе с Виталием тот роковой спектакль, на котором у него случился инсульт. Он прилетел с очередных гастролей, пожаловался: «Как же устал!» Про себя я подумал: еще ничего не сыграли, а он уже устал. Виталик иногда выходил на сцену с давлением под двести. «Свадьба Кречинского» шла пару раз в месяц, спектакль для Виталия физически тяжелый, он там плясал, садился на шпагат. Я советовал:
— Виталь, давай играть его раз в месяц или раз в два месяца.
— Это для меня еще тяжелее, я к каждому спектаклю начинаю готовиться за неделю, тренируюсь, а тут придется начинать за две, а то и за три.
Мы, как всегда, размялись, спели, пошли на сцену. Виталий рассказал глупый анекдот. В конце первого акта ему стало плохо. Я отыграл свою сцену и ушел в гримерную. Сидел в ожидании второго акта и вдруг понял, что трансляция замолчала, на сцене — мертвая тишина. Кинулся за кулисы, увидел лежащего на полу Витальку с лицом зеленого цвета. Занавес надо было опускать раньше, но помреж побоялся: постановщик спектакля на сцене, он же не давал на сей счет указаний, доиграл первый акт, а потом ушел за кулисы и упал. В зале сидел приятель Виталия, врач-кардиолог, который сразу же прибежал. Я потом спрашивал:
— Чем вы могли помочь?
Он отвечал:
— Остановил бы спектакль, дал Виталию рюмку коньяка и срочно уложил бы.
Скорая приехала быстро, мы выносили его через черный вход, который вел во двор. Ключи от него куда-то подевались, и пришлось выбивать дверь. Я держал носилки у головы, встретился с Виталием взглядом: в его глазах читался испуг. Дело происходило в филиале на Ордынке, Юрий Мефодьевич появился там сразу же, как ему позвонили.
На следующее утро вся эта история казалась невероятной. Виталька упорно учил английский язык, который ему не давался. Чтобы успокоить жену Машу, прислал ей из больницы письмо на английском, хотел убедить: ничего страшного, все нормально. Я встретил Юру, спросил:
— Как там?
— Вроде обошлось.
А через день мы узнали, что у Виталия случился второй инсульт, он перенес трепанацию черепа, но это не помогло...
Соломина отпевали в церкви на Арбате, куда он ходил. Все попрощались и отошли от гроба, рядом остался один Юра. Он что-то очень долго и безостановочно говорил брату, вглядываясь в родное лицо. При всех сложностях связь у них была очень глубокая. В их прощании чувствовалась особая нежность. А мы все — труппа Малого — потеряли принца.
Юрий Мефодьевич всегда вызывал у меня уважение как прекрасный профессионал. Его актерские подсказки — это что-то фантастическое, точно в десятку. Я играл Наполеона и в одной из сцен должен был запрыгивать на стол. Пришел Соломин, увидел: «Все правильно, только не так!» И показал как надо. Вроде бы мелочь, но она работала на образ!
Был и такой случай: тринадцатого ноября 1998 года в Москве, как водится неожиданно, выпал снег. Я за два с половиной часа выехал из дома на спектакль «Бешеные деньги» и застрял в чудовищной пробке на набережной. Мобильного у меня еще не было. А застрял так, что даже двери автомобиля не мог открыть. Высунулся в окно: «Мужики, помогите оттащить машину на обочину, опаздываю на спектакль!» Добежал до Садового кольца, чтобы доехать до филиала, где в тот вечер шел спектакль, оно стоит. Кинулся в метро, доехал от «Таганки» до «Добрынинской» и уже на эскалаторе понял, что опоздал на час. Язык на плече, сердце выскакивает из груди — добежал до театра. Смотрю, свет горит. Я-то думал, публику распустили. Спрашиваю милиционера на входе:
— Ну что, отменили спектакль?
— Нет, вас ждут!
Слышу, как режиссер Иванов ходит по сцене и рассказывает анекдоты. Ему сообщают, что я здесь, он выдыхает с облегчением: «Пришел ваш Баринов!» Меня накачали валерьянкой, приклеили усы, надели фрак и цилиндр, джинсы и зимние ботинки снять не успел, так и вышел к публике. А моя роль начиналась с фразы: «Ах, господа, какую я кулебяку ел, просто объедение!» Когда это выговорил, зал просто взорвался от хохота! В финале я встал на колени и попросил у зрителей прощения.
На следующий день меня вызвали на ковер: «Все понимаем, но должны как-то отреагировать». И вывесили выговор, он заканчивался словами: руководство оставляет за собой право лишить артиста Баринова годовой премии. А у меня год урожайный выпал, много наиграл и рассчитывал на приличный куш. И вот шестнадцатого декабря всем, кроме меня, выдают бонус. Несмотря на то, что неоднократно выручал театр. В Малом быстро и качественно вводились в спектакли только двое — Вячеслав Езепов и я. Слава возмутился: «Сволочи! Ты ж не виноват, что снег выпал. Никаких больше срочных вводов! Горите все синим пламенем». Артист всегда может отказаться: «Нет, ребята, не смогу такое выучить, не хочу вас подвести».
В это время Соломин уже почти год репетировал свою любимую пьесу «Коварство и любовь» с хорошим артистом Сашей Михайловым в роли Президента, но у того начались семейные неурядицы. В конце концов Саша заявил, что заболела жена, и ушел из спектакля. А через десять дней надо его выпускать. Вхожу в театр, ко мне бросается секретарша: «Валерий Александрович, мы вас обыскались, скорее к Юрию Мефодьевичу». В кабинете находился еще и Коршунов. Виктор Иванович начинает:
— Валера, надо срочно сыграть главную роль!
— Но у меня ведь есть право отказаться?
— Получишь двойную премию, если выручишь, — включается Соломин как человек практичный. А большой дипломат Коршунов продолжает уговаривать:
— Валера, родной, пойми, мы с выговором не могли поступить по-другому. Что бы сказала труппа?
— Кстати, напоминаю: в ней сто сорок человек. Может, кто-то из них, а не я, заменит Михайлова?
Естественно, я пошел навстречу. Вышел в коридор, его мерил шагами злой Езепов:
— Ну что, согласился?
— Ты же сам все понимаешь.
— Э-э-эх!
А дальше — девять дней фантастических репетиций с Юрием Мефодьевичем, он был в ударе, как в давние студенческие годы. Спектакль сразу выстроился, молодые актеры заиграли. Я советовал: «Чтобы сыграть Ромео и Джульетту, Офелию и Гамлета, Тристана и Изольду, Луизу и Фердинанда, нужно влюбиться. Сердце должно выпрыгивать из груди, когда приходишь в театр и видишь на вешалке пальто партнера. Спать друг с другом при этом необязательно». Ребята — Вася Зотов и Татьяна Скиба — позже поженились, у них родился сын, назвали Валерием, не думаю, что в мою честь. Потом разошлись. Когда репетировали финал, орали с Соломиным друг на друга жутко. Молодые артисты смотрели на меня с ужасом: разве можно так кричать на худрука? Но Юрий Мефодьевич не обижался, таков уж творческий процесс.
Спектакль принимала даже самая тяжелая публика — пятнадцатилетние отроки, которых привозили из провинции на культурное мероприятие. Когда я вопил: «Заколю!» — начинали смеяться, и это очень нравилось Соломину. В конце, не зная, как надо выражать восторг, ребятишки свистели, выходили из зала зареванные, не понимали, почему влюбленные погибли и зло не наказано. Возвращался домой, дочка спрашивала:
— Как сыграл?
— Опять освистали.
С одной стороны, считаю, что актер не должен руководить театром. Любую предложенную пьесу он в первую очередь примеряет на себя: а кого там сыграю я? Актеры — люди жадные, иной раз уже устали от роли, но никогда добровольно не уйдут из постановки, не уступят дорогу молодым. С другой стороны, Коршунов и Соломин стали большим благом для Малого театра, поскольку как никто понимали актерскую природу и относились к труппе сочувственно. Виктор Иванович даже после инсульта оставался почетным директором и председателем нашего фонда. Артист Малого всегда был фигурой особенной, окруженной заботой, любовью, вниманием. Ему многое прощалось: из другого театра за пьянку давно бы выгнали, а наши руководители к таким ситуациям относились с пониманием. Они дополняли друг друга, никогда не конфликтовали. За спиной Коршунова Юрий Соломин мог многое себе позволить, в том числе и нагрубить. А вот Витя был дипломатом. С нежностью вспоминаю Малый театр, хотя уходить оттуда пришлось не по-хорошему. К тому моменту я играл в одиннадцати постановках, в восьми из которых замены мне не было.
Поражаюсь, как при такой занятости умудрялся играть еще в нескольких театрах — в «Школе современной пьесы», в «Театре Луны»... В Пушкинском сыграл Троекурова в «Дубровском». Однажды пригласил зайти Кама Гинкас. Мы знакомы с Питера, хотя и не работали вместе. «Знаешь «Скрипку Ротшильда»? Собираемся выпускать спектакль в Америке, начинаем репетиции здесь, потом на месяц уезжаем».
Я понял, что ничего из этого не выйдет. Кто же отпустит меня из Малого, где через день играю спектакли? Но Гинкас предложил хотя бы попробовать порепетировать вместе. И так незаметно пролетели четыре часа. Кама Миронович из тех, кто ставит невыполнимые задачи, ты выворачиваешься наизнанку, чтобы их решить, и когда это получается, празднуешь такую победу над собой! В общем, вышел из МТЮЗа с твердой решимостью: должен это играть. В кабинет Коршунова влетел злой как черт:
— Начинаю репетировать у Гинкаса, потом уезжаю в Америку на полтора месяца! Если не разрешите, уйду из театра!
— Спокойно! Сейчас посмотрим, что там у тебя по репертуару.
Виктор Иванович просто обалдел, когда увидел мою занятость. Но надо отдать ему и Соломину должное: они ввели актеров только на две мои роли, остальные спектакли просто не шли в те два месяца, что я отсутствовал. Вот таким было отношение к актеру в Малом театре. «Скрипку Ротшильда» мы сыграли на аншлагах, получили «Золотую маску», а я удостоился премии имени Станиславского. Вскоре позвонил Леонид Хейфец: «Беда, девять месяцев репетирую пьесу Миллера «Спуск с горы Морган», дорепетировался до конфликта с Виторганом — он отказался играть. А казначейство деньги затратило, на меня давят!» Пришлось выручать любимого режиссера, пришел в Театр Маяковского, а в постановке занята моя обожаемая Ольга Яковлева. Оказывается, это она сказала, что продолжит работать только с Бариновым. Мы приятельствовали. Начали со сцены у моря, я подхватил Ольгу на руки, она заволновалась: «Уронишь, убьешь!» Тогда я ее еще и подбросил, словом, за несколько репетиций выпустили спектакль. Получили даже премию.
И тут в родном театре началось. Меня завалили ролями, играл больше Васи Бочкарева, хотя больше него играть нельзя! Помню, нас с Бочкаревым и Милой Поляковой назначили на роли по чеховской «Свадьбе», которую ставил режиссер Виталий Иванов. Мы дружно отказались, нам было неинтересно. Спектакль прошел несколько раз и благополучно почил в бозе. Но Иванов на этом не успокоился, назначил на второстепенную роль герцога в «Марии Стюарт». Я снова отказался, тогда Соломин вызвал к себе:
— Эта роль хорошая!
— Но я не буду ее играть! Мне неинтересно.
— Как не будешь? Вышел тут на улицу, а там висит растяжка: «Премьера! Театр Маяковского. «Спуск с горы Морган». В главной роли артист Малого театра Валерий Баринов». Что я должен чувствовать?
— Гордость! Не последний режиссер пригласил актера театра, которым ты руководишь. Мало того, твоего ученика!
— Будешь играть «Марию Стюарт»!
— Нет, не буду! Вот если бы ты предложил роль Городничего в «Ревизоре», которого сам ставишь, пусть во втором составе, плюнул бы на все и репетировал. А тут сам знаешь, что через полгода снимете этот спектакль. Всем известно, чего ждать от постановки Иванова. В «Современнике» «Марию Стюарт» играют популярнейшие Яковлева и Неелова, но пьеса идет раз в два месяца, потому что не собирает публику.
— Раз работаешь в театре, будешь играть!
— Могу и не работать! — пошел и подал заявление об уходе.
Никто не верил, что это всерьез, Соломин его не подписывал. Мы съездили на гастроли в Челябинск, Нижний Новгород. Заявление все лежало. Хорошо относившаяся ко мне начальник отдела кадров сказала: «Валера, ходи на репетиции, иначе уволят по статье». Театр пошел в отпуск, а я ходил на репетиции к Иванову, поскольку должен был отработать еще полтора месяца. Соломин вызвал к себе во второй раз и с порога стал кричать:
— Иванов докладывает, что ты прекрасно играешь.
— Раз уж пришел, что, мне дурака валять? Саботировать? Я не упускаю возможности на любом материале работать как артист.
— Вы трое рушите театр!
— Двоих я знаю, а кто третий? (В тот момент как раз случилась крупная накладка: Ира Муравьева с Сашей Михайловым не прилетели на спектакль.)
— Ты!
— Пойми, отказываюсь от роли, потому что мне неинтересно, я тебя не шантажирую. Квартира есть, зарплата — самая большая, потому что больше всех работаю.
Я уже был народным артистом, по норме мог ограничиться четырьмя спектаклями в месяц, но играл в двадцати и получал тройной оклад.
— Будешь играть, и все!
— Юра, неужели тебе нравится, что тебя боятся в театре? Помнишь, как мы начинали работать, как ты угощал нас в буфете? Говорил: «Вы же голодные, идемте, покормлю, а потом начнем репетировать». А что сейчас?
Я ему много чего тогда наговорил. Соломин перестал орать, но обиделся смертельно. Отпуск закончился, вместе со всеми прихожу на сбор труппы. Мне протягивают книжку:
— Валерий Александрович, возьмите репертуар!
— Я приехал за расчетом, больше здесь не работаю!
Снова вызвали к Соломину, там сидели завтруппой, замдиректора. Коршунов отсутствовал. В конце долгого разговора Соломин заявил: «Не увольняю!» Но я проявил настойчивость. Седьмого сентября пришел на встречу с курсом, там Коршунов со слезами на глазах сказал, что подписал мое заявление. Успокоил его: «Правильно сделали. Все равно бы ушел, поскольку не вижу понимания».
Виктор Иванович думал, что сожалею об этом, говорил: «Надо помириться с Соломиным, поговори с ним». Мы и правда перестали общаться с Юрием Мефодьевичем, и не стану скрывать: я тосковал по Малому театру, он был домом. Но возвращаться не собирался. Васька Бочкарев, с которым делил гримерку, вывинтил лампочки с моего стола и сказал: «Они снова зажгутся, только когда вернешься!» Как-то заболел один артист, другой, раздались голоса: «Вот бы вернуть Баринова». Коршунов позвонил: «Ни с кем ничего не надо согласовывать, просто приходи и начинай работать». Два года не здоровавшийся Соломин, случайно встретив меня в аптеке, обнял за плечи, прямо назад не звал, но по разговору я понял: если захочу вернуться, будет рад.
Слышал, что в последнее время Юрий Мефодьевич якобы находится под влиянием жены. Не верю, никогда не видел ее в Малом театре. Знаю, что в Щепкинском училище у нее совершенно особые статус и положение. Однажды меня пригласили возглавить жюри чтецкого конкурса среди студентов, и мы с Ольгой Николаевной полностью разошлись во мнениях. Когда я жарко спорил с Соломиной, кому присуждать призы, окружающие недоумевали: мол, как ты можешь?! В конце концов мы пришли к консенсусу, и я рад, что не ошиблись в выборе победителя. Тот парень через месяц занял первое место на чтецком конкурсе в Питере.
После моего ухода из Малого мне тут же позвонил директор Театра Маяковского и предложил работу. Я засомневался:
— У вас такие мужские силы — Филиппов, Костолевский, Охлупин.
— А Джигарханяна-то теперь нет.
Подумал: какой из меня Джигарханян? МТЮЗ сразу же предложил положить трудовую книжку у них.
— Зачем? У меня и так с вами контракт!
— Это нужно нам! Пока в труппе один народный — Игорь Ясулович, а будет два.
Но я предпочитаю работать тогда, когда хочу и могу. Сейчас с Гинкасом репетируем сложнейшую пьесу Олби «Все кончено». Кама Миронович как-то спросил, сколько я получаю в ТЮЗе, и был обескуражен, что так мало. Я успокоил: «Не переживай, деньги зарабатываю в другом месте. А к тебе на репетиции хожу как в палату реанимации, так что кто кому должен платить — большой вопрос».
Моя дочь Саша хотела пойти в актрисы, но я отговорил. Лет с двенадцати начала сочинять рассказы, где отражалось состояние ее души. Помню, на даче их с подружкой обидела соседка. Саша написала историю, которая начиналась так: «Жили две девочки, обе сиротки». У нее богатый внутренний мир, но ей сложно было бы раскрываться на сцене. Так что она окончила театроведческий факультет ГИТИСа, работает в глянцевом журнале, пишет сценарии.
Егор вырос за кулисами. Преподаватель Щепкинского училища Сережа Вальков пригласил его сыграть в дипломном спектакле по повести Василя Быкова «Круглянский мост». В роли мальчишки-партизана он смотрелся лучше многих студентов. Мне позвонил Коршунов: «Что Егор думает делать дальше? Набираю театральный класс в школе, я бы его взял». И сын перешел в ту школу, потом учился у Виктора Ивановича в Щепкинском. По окончании Коршунов меня вызвал:
— Хочу пригласить Егора в Малый театр, но поговори с Юрой.
— О чем?
— Скажи, что был бы рад, если бы Соломин взял сына в труппу.
— Давайте так: он вам нужен? Берите!
В итоге в Малый сын пришел только через несколько лет. Боря Морозов видел его в роли Белугина, но постановка не состоялась. Егор уволился. Мне очень жаль, что он сейчас вне театра, правда, иногда играет в антрепризах. Переживал, что однокашники снимаются, а его все не приглашают. Я говорил: «Твое время придет после сорока, будь к этому готов». Так и случилось: снимался он много, потом пошел в режиссуру, учился на Высших режиссерских курсах. Правда, с работой сегодня сложно. Живет сын в Новопеределкино с женой и тремя дочками. У него есть еще сын от первого брака, но мы со старшим внуком общаемся крайне редко.
...Никого не зову на свои спектакли, если друзья спрашивают:
— Можно прийти? — отвечаю:
— Ну приходите! Только не гарантирую вам удовольствия, обещаю потрясение!
Наглое заявление. Но люди потом мне благодарны.
Подпишись на наш канал в Telegram