У режиссера и его актрисы начался роман. Вера даже познакомила Бориса Ивановича со своей мамой. Равенских той понравился. «Я тебя понимаю, в такого можно влюбиться», — сказала она дочери.
Ночью двадцать седьмого декабря 1959 года Равенских, как обычно, написал записку: «Лег поздно. Не будить! Репетиция в одиннадцать». А перед рассветом у его жены и моей будущей мамы актрисы Галины Кирюшиной начались схватки. Она стоически терпела, но в девять не выдержала: «Боренька, больше не могу, больно очень...» Борис Иванович от испуга за жену выдал тираду, которую привести здесь не представляется возможным. Подхватив Галю, он выскочил из дома и, широко расставив руки, встал посередине улицы Горького. Перед ним тут же затормозила машина. Борис Иванович скомандовал:
— В роддом Грауэрмана!
— Нет, — возразила жена, — сначала на Арбат.
«Почему на Арбат?» — спросите вы. А потому что там жила ее мама. Она была дворником и не умела писать, но на вопрос «Что такое интеллигентность?» Равенских всегда отвечал: «Это Прасковья Павловна Кирюшина». Узнав, в чем дело, Прасковья Павловна резво сунула ноги в валенки, и они уже втроем отправились в роддом. Оттуда Равенских поехал на репетицию. Едва успел войти в Малый театр, как ему сообщили: «Борис Иванович, у вас родилась дочь!»
...Бабушка Паша называла меня ласково Шуриком. Она жила в уютном дворике. Представьте: апрель, земля только-только оттаивает после зимы. Я перебираю разноцветные стеклышки, заворачиваю их в блестящие фантики от конфет и закапываю в тайных местах. Это называлось «секретики». Выходит бабушка в сером шерстяном платке, кричит: «Дочка, дочка, иди сюда!» У нее в руках огромный кусок хлеба с маслом и черносмородиновым повидлом. Мы садимся с ней на лавочку возле старинного особнячка, разбитого на коммунальные квартиры, я ем эту немыслимую вкусноту и вдыхаю весенний воздух арбатских переулков, которые круглый год она убирала...
Всю войну бабушка Паша сбрасывала осколки с крыш и ждала без вести пропавшего в 1943-м мужа. Только раз она оставила дом — когда под Москвой были немцы. Потеплее одела четырех дочек, посадила младшую (это была моя мама) на санки, и они отправились пешком в деревню под Рязанью, откуда Прасковья Павловна была родом. Ночью на лесной дороге их окружили волки. Бабушка стала жечь вещи, санки. Огонь отпугнул зверей или просто случилось чудо, но волки ушли. Так выжила моя мама...
А назвали меня в честь другой бабушки, папиной мамы Александры Епифановны, она была графского происхождения. Равенских это не афишировал: он десять лет возглавлял Театр имени Пушкина, затем еще десять главный правительственный театр страны — Малый, был членом горкома партии и не мог при советской власти рассказывать о своих корнях. Отец его пел в хоре Александро-Невской лавры в Петербурге и обладал голосом такой силы, что мог своим пением погасить свечи. Однажды в храм привели воспитанниц Смольного института благородных девиц. Мои будущие дедушка и бабушка «глянулись» друг другу, и он увел ее из знатной семьи. Папа был младшим, пятым ребенком, родители обвенчались после его рождения. Александра Епифановна в отличие от неграмотной бабушки Паши была очень начитанной. Однажды, разочаровавшись в творчестве Горького, написала ему письмо: «Дорогой Алексей Максимович, чем вы объясните, что ваши ранние рассказы гораздо талантливее поздних произведений?» Ответа она, естественно, не дождалась...
Мои родители познакомились в Малом театре. К моменту появления там Равенских Галина Кирюшина уже играла Катерину в «Грозе», поставленной Верой Пашенной. Папа пришел в театр работать над спектаклем «Власть тьмы» и позвал молодую актрису на роль деревенской девушки Маринки. С тех пор этот трудный человек стал ее судьбой. Он шутил: «Галя, я полюбил тебя за стоптанные каблучки и белые кофточки. Разве артистка может быть такой?» Мама стала его последней женой. У них была разница в двадцать лет. Меня до сих пор поражает один факт: когда папа женился в первый раз, мамы еще не было на свете!
О первой супруге Бориса Ивановича я ничего не знаю. А второй папиной женой была актриса Лилия Гриценко, сестра великого Николая Гриценко. Ее до сих пор помнят по фильму «Верные друзья». Отец с Лилей жили в общежитии на Трифоновке. Иногда он бывал с ней резок. Мог на репетиции в раздражении крикнуть: «Лиля, ну что ты ходишь по сцене на своих синих оглоблях как седьмая жена Петлюры?!» Конечно, тут же раздавался гомерический хохот присутствовавших в зале. Слышала, он даже ударил Лилю за то, что та не смогла выполнить его требование. Одна из актрис, отведя ее в сторонку, спросила:
— Как ты ему такое разрешаешь?
— Бьет — значит любит...
Неожиданно преданная Лиля влюбилась в красавца Александра Шворина, который известен по роли негодяя Марка из фильма «Летят журавли». И оставила Равенских. Он ей этого не простил. Вскоре Шворин бросил Гриценко, и та осталась без театра и без семьи. В воспоминаниях Александры Ляпидевской, одной из жен Шворина, я прочитала, что Лиля была в ужасном состоянии, даже пыталась покончить с собой. Когда папа возглавил Театр Пушкина, он протянул Гриценко руку помощи, вернул ее на сцену, и Лиля воскресла.
Однажды в школе, где я училась, шел концерт, в котором должна была выступать Гриценко — она чудесно пела. За кулисами ей сказали: «Здесь учится дочка Бориса Ивановича Шурочка. Она сейчас в зале». Лилия Олимпиевна вышла на сцену, спела первые строчки и заплакала. Сильно-сильно. Извинилась и ушла... Много лет спустя меня оскорбило выступление Евгения Весника в Доме актера на вечере памяти Гриценко. Он сказал: «Лиля так боготворила Равенских, что загубила свой талант». Но ведь папа подарил ей несколько центральных ролей. И никто, думаю, не вправе судить их...
В 1949 году в Театре сатиры Борис Иванович, еще будучи женатым на Лиле, начал репетиции спектакля «Свадьба с приданым». Главную роль играла молоденькая Вера Васильева. Режиссер сразу покорил ее сердце. Она вспоминала: «...приходит небольшого роста, курносенький, с невероятно обаятельной улыбкой и ямочками на щеках человек. Легкие-легкие пушистые волосы, большой открытый лоб. <...> Кто-то сказал: «Живет он в общежитии... значит, бедный, но только очень талантливый».
И она влюбилась: «Очень сильно. <...> Я чувствовала, что он (Равенских. — Прим. А. Равенских) тоже влюблен, но очень строго относится ко мне. Почти всегда придирался и говорил, что я много делаю плохо, бездарно, что это стыдно». Слышать такие слова было тяжело еще и потому, что на репетициях в зале сидела Лиля Гриценко и часами ждала своего мужа. Когда партнер по спектаклю Владимир Ушаков крепко обнимал Васильеву, как того требовала роль, Верочка отодвигалась от него сантиметров на пятнадцать: «Ну как же я могу? Я же люблю другого человека!» А Равенских над ней еще и подтрунивал: «Володя влюблен в тебя, смотри, какой красавец, с машиной. Киногерой!»
У режиссера и его актрисы начался роман. Вера даже познакомила Бориса Ивановича со своей мамой. Равенских той понравился. «Я тебя понимаю, в такого можно влюбиться», — сказала она дочери. Однажды Верочка за что-то очень рассердилась и попросила младшего брата: «Если придет Борис Иванович, скажи, что меня нет дома». Тот так и сделал. Равенских рассмеялся: «Такой маленький, а уже врешь. Я дам тебе рубль, только всегда говори правду».
Их отношения длились шесть лет. «Просто не судьба... — сказала однажды Васильева. — Ни он не был бы счастлив со мной, ни я с ним. Наверное, я не та жена, которая может быть рядом с гениальным человеком». Перед глазами был пример Лили Гриценко: останься Вера с Равенских, так же сидела бы в зале во время репетиций и бесконечно ждала его. И в один прекрасный день Вера Кузьминична сказала «да» своему партнеру по «Свадьбе с приданым». Володя Ушаков все эти годы преданно ее любил. Они поженились...
На одном телешоу молодая зрительница с недоумением сказала Васильевой: «Вот вы поете «Я люблю тебя так, что не сможешь никак ты меня никогда, никогда, никогда разлюбить». Я не верю, так не бывает!» Надо было видеть в этот момент лицо Веры Кузьминичны, растерянное и удивленное, ведь она и есть та самая женщина, которая способна на такое отчаянное чувство. Я знаю, что она продолжала любить Бориса Ивановича всю свою жизнь...
Мы познакомились во время совместной работы на радио, в запомнившемся москвичам сериале «Дом 7 подъезд 4». Я играла там главную роль и одновременно работала как режиссер. Однажды мне пришла идея пригласить к нам Веру Кузьминичну. И мы впервые встретились. Долго сидели рядом и молчали, потом она сказала: «У вас, Шурочка, папины глаза...» С тех пор я иногда бываю у нее в гостях. Помню, как была поражена очень теплым ко мне отношением ее супруга. Владимир Ушаков вспоминал о работе с моим отцом с восторгом и огромной благодарностью.
Папа жил театром, и мама была вынуждена подчинить все его режиму. Выдержать многое из того, что происходило в их жизни, понять и простить могла только бесконечно любящая женщина. Конечно, маму ранили и ревность, и резкость отца, и катастрофическая нехватка у него времени на обычную семейную жизнь. На маме был дом: она и готовила, и убирала. Никаких домработниц — все сама, папа не терпел присутствия чужих людей. Он жил как монах-отшельник и служил только театру: ни друзей, ни гостей в доме не бывало. Мы почти никогда вместе не обедали, не ужинали. Мама кормила папу отдельно, что называется «с рук», носила в театр еду. В кабинет главного режиссера бесконечно заходили люди со своими проблемами, в буфет он не ходил по причине своей крайней брезгливости, и маме по многу раз приходилось на плитке разогревать еду. Она пыталась улучить удобную минуту, чтобы накормить мужа. Он не мог даже чайник поставить на плиту, за него все делала она, быстро и незаметно.
В папиной комнате нельзя было ни к чему притрагиваться. Мама свято соблюдала его причуды. Например, запрещалось выбрасывать старые газеты: а вдруг среди них затерялось важное письмо или записка? Папа катастрофически не успевал все это прочесть. Они так и лежали на полу до лучших времен, перевязанные бечевкой. Театральные критики, присаживаясь на эти стопки как на табуретки, недоумевали:
— А где же красное дерево?
Равенских, тыча пальцем в потолок, говорил:
— Это выше этажом, у Плучека.
Мама никогда не устраивала папе сцен — это было невозможно в принципе. Ничем не попрекала, проявляя поистине великое терпение. Это был ее единственный брак. Откуда же такая житейская мудрость? Думаю, от арбатской бабушки. Однажды папа, придя после репетиции, сильно обидел маму, он бывал порой очень жесток. Она посмела открыто и прямо выразить свое мнение по поводу его жестких замечаний актерам: «Боренька, не все понимают твой убийственный юмор. Ты обижаешь людей и наживаешь себе врагов».
Помню, папа сильно разгневался, бегал по квартире, хлопая дверями, а потом, забежав ко мне в комнату, саркастично произнес: «Ты представляешь, Шурик, у нашей мамы есть МНЕНИЕ!» И она вся в слезах побежала к бабушке, уверенная, что там ее пожалеют. Но бабуля строго и тихо сказала: «Дочка, от него зависит так много людей. Ему трудно, прости и потерпи...» Как и все на свете, они ссорились. Папа был вспыльчив, мамины нервы не выдерживали, и тогда она просто убегала, а он говорил ей вслед: «Пойди пройдись по бульвару. Успокойся!»
Папа порой доверительно рассказывал маме, как разные молодые актрисы влюбляются в него. Ей было трудно относиться к этому с иронией. Она обижалась. Однажды к нам домой в девять утра заявилась молодая наглая кинозвезда:
— Я хочу видеть Равенских!
Мама ответила:
— Он спит. И я не буду будить его перед репетицией.
Но гостья настаивала:
— Разбудите! Для меня можно.
На следующий день мы с родителями гуляли в Звенигороде. Мама напомнила папе об этом визите, они наговорили друг другу резкостей. Она обиделась, села в электричку и уехала в Москву, а я осталась с папой. Всю дорогу он пытался объяснить мне, десятилетнему ребенку, что, наверное, ему лучше пожить одному: «Шурик, я знаю, со мной очень трудно. Как думаешь, если мы попробуем жить отдельно?» Я молчала намертво. Как только вернулись домой, папа сказал: «Галек, представляешь, она поджала губы и не проронила за всю дорогу ни слова!» А я всегда замолкала и уходила в свою комнату во время таких вспышек: не могла занять ничью сторону, тем более вмешаться — было смертельно жалко их обоих...
Со всех гастролей мама писала папе длиннющие письма, и он их сберег все до единого. Она была его ангелом-хранителем, посвятив ему всю свою жизнь. С появлением младшей сестренки у мамы хлопот прибавилось. Я всегда говорила: «У нас в семье три ребенка: папа, я и маленькая Галя». Свою вторую дочь папа назвал в честь жены. Она была поздним ребенком, и он ее безумно любил. Накануне очередного дня рождения спросил:
— Что тебе подарить?
Галя не задумываясь ответила:
— Кукольный театр.
Папа перерыл всю Москву, все склады, и коробка с дефицитным подарком была доставлена с шофером в Рузу, где мы отдыхали с мамой на зимних каникулах. Я была постарше Гали и уже понимала, что он не принадлежит нам с сестрой, как любой другой папа. Но тоже ждала от него подарков и умоляла: «Когда-нибудь поставь «Снегурочку» Островского. Пожалуйста. Это чудо!»
Однажды в нашу квартиру пришла телевизионная группа. Папа попросил: «Шурик, сейчас у нас будет съемка. Сядь в кресло, возьми книгу и сделай умное лицо». Я раскрыла любимую «Снегурочку». Папа вдруг остановил съемку: «Я же просил тебя сделать умное лицо! Взяла бы «Капитал» Маркса, что ли». Все расхохотались, а он махнул рукой: мол, ну ладно, и так сойдет.
Но вот что удивительно — его самым последним спектаклем стала опера «Снегурочка» в Большом театре. Помню, как я попросила папу подписать премьерную афишу, но ему все было некогда. Мама успокаивала: «Шурик, не печалься. Давай я сама». И внизу афиши появилась надпись: «Чудо возможно только в искусстве». Папа прочитал и очень расстроился: «Что она такое написала? Это неправда!» Он ценил чудо в жизни. Для меня мой отец и был таким чудом. Великим русским самородком...
Все его спектакли — долгожители. Зрители смотрели их по десять — пятнадцать раз, потому что они вселяли заряд света и мужества жить. Именно о свете он поставил свой знаменитый спектакль «Власть тьмы». После триумфальных гастролей в Европе видный критик парижской «Фигаро» писал: «Здесь все, что составляет гений нации». Этот спектакль шел на сцене Малого театра более двадцати пяти лет. Таким же долгожителем стал легендарный «Царь Федор Иоаннович».
Всю свою жизнь мой отец очень напряженно работал, а отдыхал и успокаивался только дома. Папа очень любил нашу квартиру на Большой Бронной. Он входил и, не снимая пальто, сразу шел на балкон. Ему нравились огромные окна. Папа категорически запрещал вешать шторы: «Понавешаете тряпок, а там колокольня Ивана Великого, солнце над куполами. Я должен это видеть!»
Получив ордер на квартиру в этом знаменитом доме, где жили Рихтер, Никулин, Плятт, Гончаров, смотреть новое жилье мы поехали всей семьей. С нами в лифте оказался Юрий Никулин. Родители с ним были незнакомы, и чтобы разрядить неловкую паузу, Никулин сказал: «Ой, а вы знаете, вашу квартиру уже заняли!» Мы сначала оцепенели, а потом раздался хохот. С тех пор Никулин часто приглашал нас с сестрой на свои представления в цирк.
В дом одновременно с нами въехала и семья Руфины Нифонтовой. Я очень дружила с ее дочкой Олей. Они жили на пятом этаже, мы на двенадцатом. С Олей мы часто играли, пока наши родители занимались искусством. Сдвигали столы, накрывали их покрывалами, стаскивали в наш «шалаш» со всех комнат лампы.
Однажды иду по Бронной, меня догоняет тетя Руфа с тяжелыми сумками: «Ну-ка, быстренько брось дома портфель и спускайся ко мне. Я накупила ягод, сейчас угощу тебя клубникой со сметаной». Потом мы сидели у Нифонтовой на кухне и ели эту жутко калорийную вкуснотищу. Она понимала, что я вечно голодная, потому что мои родители круглосуточно пропадают в театре. Руфина была красавицей с голубыми глазами-озерами. Я не могла оторвать взгляда от ее изысканного портрета, висевшего на стене. Помню, меня потрясло, как эта дама из XIX века сыграла в папином спектакле «Птицы нашей молодости» молдавскую старуху-знахарку.
Прошло много лет. Однажды мне позвонила Оля и попросила: «Шура, пожалуйста, спустись на пятый к маме. Она не берет трубку. А мне звонят соседи снизу, говорят, что с потолка капает горячая вода. Наверное, там что-то случилось...» Это, увы, была правда. Мы с Олиным мужем открыли дверь — вода была везде. В ней плавали ковры. Руфину Дмитриевну мы нашли лежащей на полу ванной комнаты, залитой кипятком. Вероятно, ей стало плохо и она потеряла сознание. Когда мы вошли, она была уже мертва...
Но с нашим домом у меня связаны не только горькие, но и радостные воспоминания. Чаще всего его знаменитые обитатели встречались в лифте. Как-то мы с папой оказались в нем со Святославом Рихтером и его супругой Ниной Дорлиак. Рихтер стал с пристрастием пытать жену:
— Ниночка, скажи, а птички, птички в конце скерцо были слышны?
— Были, были слышны, Славочка, не волнуйся!
Она говорила с ним как с ребенком — ласково и терпеливо.
Когда мы вошли домой, папа рассказал анекдотический случай. Как-то Рихтер возвращался поздно из консерватории, вдруг из подворотни ему наперерез выскочил хулиган. Великий пианист сразу понял, что тому нужны деньги. Он высоко поднял над головой руки и зачастил: «В левом кармане забирайте, в правом тоже есть деньги. Забирайте, только руки, руки не трогайте! И еще в брюках мелочь была — не забудьте! Да, да, вытаскивайте. Только руки, умоляю, руки не трогайте!»
Когда в 1973 году по телевизору шли «Семнадцать мгновений весны», жизнь в доме замирала: все переживали за пастора Шлага, нашего соседа — Ростислава Плятта. Кстати, драматург Ион Друцэ, работавший с папой над спектаклем «Возвращение на круги своя», уверял, что Леонид Броневой для роли Мюллера очень многое подметил у Равенских: манеру говорить, жестикуляцию и даже мимику. Я не знаю, был ли папа знаком с Броневым, но глядя на Мюллера, понимаю, что Друцэ в чем-то прав...
Этажом выше, над нами, была квартира Валентина Плучека, главного режиссера Театра сатиры. Когда его жена Зиночка приникала к телеэкрану, она забывала обо всем на свете. Часто это происходило, когда она что-то стирала в раковине, например Валечкино кашне. Его засасывало в раковину, и нас заливало. Не раз. Как-то сверху, помню, раздался страшный крик Зины: «Сволочь! Сдохни, сдохни сейчас же!» Плучек тихо застонал. Мы замерли. Но для супругов этот эпизод ровным счетом ничего не значил. Они трепетно любили друг друга и порой с итальянским темпераментом выясняли отношения. Ровно через десять минут после скандальной вспышки я встретила их у подъезда дома. Абсолютно счастливых.
— Какое у вас, Валентин Николаевич, очаровательное кашне! — как ни в чем не бывало произнесла я.
Он улыбнулся:
— Это все она, моя Зиночка...
Мои родители были такими же странными, как и остальные обитатели дома. Все было не как у людей: папа репетировал ночами. У него не было сил и времени на игры с нами. Однажды папа сказал: «Я вот все думаю, а как же раньше мужчины стрелялись из-за женщин? Ведь надо же убить! — а потом добавил: — Если бы тебя, Шурик, кто-нибудь обидел, я бы стрелялся». И я вдруг поняла, что он меня очень любит. У меня до сих пор хранится его визитка, где написано: «Шурик, я очень любил тебя. Твой Борис Равенских». Почему в прошедшем времени? Наверное, чувствовал, что мы скоро расстанемся...
Папа всегда опаздывал на мои дни рождения, приходил поздно, приносил охапку белых гвоздик. Я уже спала. Он тихо садился на мою кровать и гладил меня по голове. Я ощущала сквозь сон эти нежные прикосновения и просыпалась. Чтобы отвлечь от театральных проблем, расспрашивала о его детстве. У папы появлялась озорная улыбка, и он начинал рассказывать о том, как мальчиком ходил по деревням и до бесконечности выменивал петухов. Потому что у Бори Равенских должен был быть самый красивый петух во всей округе!
Еще вспоминал, как соорудил немыслимую грядку, носил песок, помет, обихаживал ее и всем на удивление вырастил... огромную дыню. Этому заморскому чуду оставалось дозревать недели две. Рано утром Боря вышел на крыльцо и увидел, что дыня сорвана! Он в момент вычислил похитителя и ворвался в его сарай. Соседский мальчишка сидел на земле, а вокруг него валялась разрезанная дыня. «Если бы ты знала, Шурик, как я его лупил, засовывая ему в рот куски зеленой дыни!»
Кстати, отец всегда мечтал, чтобы я стала агрономом. Я и стала, потому что все свободное время сижу на грядках, руки по локоть в земле. Вечно что-то пересаживаю с места на место. Потом залезаю на крышу и как Наполеон осматриваю «композицию» сверху. У меня все растет треугольником, «я с детства не любил овал» — это про меня. Даже детская песочница была треугольной. Да и все садовые дорожки сходятся под углом, это очень неудобно, но зато красиво...
На Белгородчине, куда мой дед увез семью от Гражданской войны, папа окончил школу, в его аттестате появилась необычная запись: «Обнаружил особую склонность к драматическому искусству». Вскоре по сельской дороге он уйдет из дома поступать в Ленинградский театральный институт. С третьего курса Борю забрал Всеволод Мейерхольд в свой театр в Москву. Равенских стал его последним и любимым учеником. Там он встретился и навсегда подружился с Игорем Владимировичем Ильинским. Между прочим, много лет спустя Ильинский сыграл решающую роль в выборе моей профессии.
Все детство я пугала родителей, что когда вырасту, буду водить товарные поезда. На семидневку в сад на станцию Отдых меня возили по «Казанке». Мама опаздывала на репетицию, но мы стояли на платформе не двигаясь с места, пока я не пересчитаю все вагоны товарняка. Я была как под гипнозом: «Представляешь, один человек везет столько товаров родине!» Правда, когда через несколько лет я заявила, что буду воздушным акробатом, родителям не полегчало.
Еще с третьего класса папа постоянно пытал меня:
— Кем ты будешь? Пора решать. Лермонтова в двадцать семь уже не было на свете.
Я в растерянности отвечала:
— Не знаю. У меня только один талант — я за всех все чувствую.
— Это немало... — сказал он и замолчал.
Много лет спустя папа работал над спектаклем «Возвращение на круги своя», где Игорь Ильинский играл Толстого. Помню, мы встречали Новый год у Ильинских. И когда я неожиданно для папы призналась:
— Буду поступать на актерский, — Игорь Владимирович посоветовал:
— Иди, если тебе есть ЧТО сказать.
И это сказал актер, который знал, КАК создать любой комедийный образ. И все же главным он считал — ЧТО.
Я понимала, что быть актрисой с фамилией Равенских безумно трудно, но менять ее не собиралась. Накануне моего поступления в ГИТИС папа пришел часа в три ночи, разбудил меня:
— Ну, давай хоть мне прочитай. Какая у тебя программа?
Я вскочила, надела свое школьное выпускное платье, встала у стенки и сказала:
— Басни у меня нет. Это не мой жанр.
Он хохотал безумно:
— Ну ты и наглая! Ты это собираешься Кнебель сказать?
— Я буду читать стихи Берггольц о блокаде.
Когда я произнесла строчки «Огромный город умирал за ним в седых лучах январского заката...», у папы дрогнули губы — ведь его мама умерла в блокадном Ленинграде. Он был поражен моим выбором, в тот момент, наверное, узнал про меня что-то новое...
После окончания ГИТИСа меня пригласил в Театр Маяковского Андрей Гончаров. Это был мэтр российской режиссуры и... наш сосед по дому. Папа очень смешно говорил о походке Гончарова: «Вся его стать будто удивляется — я иду, а движение на улицах города не останавливается. Странно...»
А папа любил ходить со мной под ручку, причем всегда просил: «Ты по мостовой, а я по тротуару. (Он был маленького роста.) Пусть скажут — смотрите, Равенских гуляет с молодой актрисой!» Часто наш маршрут пролегал мимо здания ТАСС. Как-то я спросила папу:
— А оно тебе нравится?
— Не знаю... но когда иду мимо него, я со всем согласен.
А вот на то, чтобы у меня вдруг появилось «увлечение», папа был категорически не согласен. Романов при жизни папы у меня никаких не было — он был ревнивым человеком. И полушутливо-полусерьезно предупреждал: «Шурик, я не справлюсь с собой. И даже самого хорошего спущу с лестницы, как только он откроет дверь».
Первая любовь пришла ко мне, когда папы не стало. С Мишей Кецлахом, который учился у Гончарова, мы познакомились в институте. Неординарный студент с уникальной памятью с детства знал наизусть всего Блока. Он был из Калуги и жил в общаге. Это было вечное бесприютство. Однажды, гуляя на наших любимых Патриарших прудах, я пожаловалась Мише:
— Представляешь, моей сестренке задали написать стихи об осени. Что делать?
Миша тут же прочитал экспромт:
— «Патриаршие пруды холодны, даже лебеди с них улетели. И на тополе листья видны еле-еле...»
Там же, на Патриках, зимой он впервые признался мне в любви. Это был красивый студенческий роман, а серьезные отношения начались, когда я уже поступила в Театр Маяковского.
Он был физически сильный, красиво сложенный, но с очень ранимой, трепетной душой. Наверное, актерская профессия стала для Миши невыносимым ярмом. Он боялся выйти на сцену, боялся людских глаз. Чтобы в этом разбираться, надо бы быть психиатром, а не юной неопытной девушкой. Я вряд ли могла ему помочь. Он зашел в тупик, не мог справиться со своими нервами. Уехал в Ленинград, чтобы еще раз показаться в один из театров. Но опять не получилось. Мне позвонили его питерские друзья и сказали, что Миша покончил с собой...
На похоронах со мной была мама, она помогала мне справиться с горем. Долгий период я была очень замкнута. Меня спасала профессия. А еще мне помогли встречи с удивительными людьми театра. Например, с режиссером Петром Фоменко. Одна из первых моих ролей — горничная Таня в «Плодах просвещения» Толстого — это его подарок. Я практически со студенческой скамьи попала в звездный ансамбль: Светлана Немоляева, Александр Лазарев, Татьяна Васильева, Игорь Костолевский... Я играла эту роль одна более двадцати лет! Однажды Фоменко подсказал мне: «Шура, знаешь, как бывает? Приехала девочка из провинции в Москву, прошло три года, и это Екатерина Фурцева — министр культуры. Вот что нужно играть!» Тогда, в 1985-м, мы с Фоменко подружились на всю жизнь. Он звонил очень поздно, чаще ночью. Это было нормально, ему было можно.
В «Плодах просвещения» моим многолетним партнером был Александр Лазарев. Однажды он зашел ко мне в гримерку и увидел на столике много маленьких наперсточков.
— Шур, а ты что, наперстки собираешь?
— Нет, Александр Сергеевич, я просто очень люблю девочкам все чинить: сережки, цепочки. Однажды надела наперсток, потому что не могла иголку протолкнуть. Кто-то это увидел и сказал: «Тебе этот наперсток не подходит». Принесли другой, потом еще. С тех пор все стали дарить мне наперстки...
— Какая прелесть! Я тоже буду тебе привозить...
Теперь у меня целая коллекция этих наперстков. Люди просто открывают дверь, молча ставят их и выходят...
Один из дорогих моему сердцу подарил любимый папин актер Алексей Локтев, запомнившийся зрителям по фильму «Я шагаю по Москве». Много лет подряд я играла жену Достоевского Анну Сниткину вместе с Локтевым в его пьесе «Федор и Аня». Последние годы спектакль шел в Театре Маяковского. Леша как-то сказал: «Когда я увидел на афише две фамилии рядом — Равенских и Локтев — вздрогнул, потому что выше Бориса Ивановича у меня режиссеров не было». Леша прошел всю жизнь вместе со своим учителем. После смерти папы не смог работать ни в одном театре и стал свободным художником. Уехал в Питер в «Александринку», какой-то период страшно пил. Ему в лицо говорили: «А мы думали, что ты по пьянке давно умер!» Жена вытаскивала Лешу из пропасти, спасала как могла. И в один прекрасный день он резко перестал пить. Говорил: «Я сделал это ради нее». Локтев вернулся в профессию, написал много пьес и играл в моноспектаклях. Подготовив новую программу о Есенине, он уехал в Благовещенск на кинофестиваль. Перед отъездом позвонил: «Как ты думаешь, мы будем в новом сезоне играть вместе?»
И вот нам в театре раздали репертуарные книжки. Увидев число, когда мы с Лешей должны были выйти на сцену, подумала: «Надо сообщить, порадовать его». А через час мне позвонили и сказали, что Локтев разбился. Он, радостный и счастливый, ехал после концерта в машине с устроителями фестиваля. И в чистом поле на перекрестке две машины столкнулись. Погиб только Леша...
Есть люди, встречи с которыми забыть невозможно. Один из сезонов «Маяковка» открывала спектаклем про Гражданскую войну «Молва», где мы играли с Наташей Гундаревой. Я только что вернулась из Гурзуфа страшно загорелой. Вдруг Гончаров как закричит на репетиции:
— Как вы с таким лицом собираетесь играть вечером про холод и голод поселка Птюнька?!
Я пролепетала:
— Но ведь существует грим...
Тут у него началась истерика. Наташа быстро увела меня, всю в слезах, к себе в гримерную. Умыла мое лицо и стала сама гримировать, никого не пуская. «Успокойся, сейчас все поправим. Главное — глаза. Вот меня недавно спрашивают:
— Наталья Георгиевна, как вы так красиво гримируете глаза?
А я отвечаю:
— Ну, во-первых, надо иметь такие глаза... А у тебя, Шур, они есть...»
Для меня тоже прежде всего важны в человеке глаза. Я и про будущего мужа, когда в первый раз его увидела, подумала: «Какие глаза. Мои глаза...»
Знакомы мы с Димой были давно, еще с ГИТИСа. Он учился на курс старше. Так вот, стою как-то в сквере перед ГИТИСом, вдруг на велосипеде с огромной спортивной сумкой за спиной подъезжает студент Полонский. Весь его облик не соответствовал моим представлениям о человеке искусства. Помню, как Дима играл Кая в дипломном спектакле «Жестокие игры» по Арбузову. Мы приятельствовали, но общались крайне редко: у него своя жизнь, у меня своя...
До меня Дима был женат на Жене Симоновой, актрисе нашего театра. Они познакомились на съемках, наверное, там и случился роман. Как-то, еще до их свадьбы, Женя спросила меня, знакомы ли мы, я ответила, что он мой приятель и очень красиво поет. Волею судеб мы с Женей сидим в одной гримерной. А «одногримерочников», как и родственников, не выбирают. Для меня Женя — удивительный человек, способный ощутить восторг перед жизнью, какой бы трудной она ни была. Мы любим смотреть вместе премьеры, Женя приходила на вечер памяти моей мамы, я хожу на фортепианные концерты ее дочки. Мы понимаем друг друга. У нас с ней есть общий спектакль «На чемоданах». Отыграв трагическую сцену, где меня навсегда покидает дочь, я выхожу за кулисы. В полной темноте меня за руку берет Женя: «Здорово, Шурка, здорово!» Это дорогого стоит...
Дима с Женей прожили недолго, около года. Потом они развелись, у него была какая-то новая жизнь, о которой я ничего не знаю. И вдруг среди зимы Дима неожиданно позвонил в мою дверь... Стоит на пороге, синевато-красноватый от холода, в тапочках, джинсах и футболке. И виновато улыбается: «Шура, дай мне, пожалуйста, три рубля на такси и шарф. С возвратом. Я пошел провожать девушку в чем был, поймал ей машину, а уехали вместе... Утром поссорились, и я ушел. Иду по улице и вдруг вспоминаю, что ты живешь рядом».
Пришлось напоить чаем и накормить. В благодарность нежданный гость спел под гитару. Вру. Нет, не в благодарность, а просто увидел гитару и спел. Он всегда это делал здорово. На следующий день мне вернули шарф и деньги и пригласили в гости. Нет, не в кафе или кино, а сразу к папе, кинорежиссеру: «Шур, папа просил заехать к нему, я сказал, что приеду с девушкой. Но это не все: у него в гостях Тонино Гуэрра с Лорой. Они дружат».
А что я могла ответить? Шок. На пороге нас встречал Димин папа, известный сценарист, автор документального фильма «Этот удивительный спорт». В тот вечер мы с Димой впервые пели цыганскую венгерку для великого итальянца и его русской жены. Они с восторгом слушали нас. «Какое удивительное сочетание голосов!» — сказал Гуэрра.
Кстати, Димин голос давно полюбился зрителям. Его сразу же узнают на улице, стоит ему только заговорить: полицейские как «крутого Уокера», продавцы в магазинах по сериалу «Секс в большом городе», а кто-то по «Скорой помощи».
— Вы доктор Картер? — спрашивают.
— А еще и доктор Грин, — улыбается Дима.
А я люблю его фильм «Рэй», где он виртуозно озвучил джазового музыканта Рэя Чарльза. Многие телезрители, для которых он стал членом семьи, говорят: «Приходим домой, слышим голос Полонского — значит, все в порядке». Переозвучив всех голливудских звезд, Дима практически ушел с дубляжа в документальное кино...
Полонский — чудесный, но замуж за него я не собиралась. Очень боялась рожать ребенка. Мне казалось, что это уже буду не я. Придумывала тысячи причин, по которым наша семейная жизнь, да еще и с ребенком, была невозможна. Мое любимое занятие — стоять подолгу у окна, смотреть на Москву и придумывать себе какую-нибудь проблему, а потом мучительно искать ее решение. Однажды однокурсник подарил дощечку, где выжег случайно оброненную мной фразу: «Зачем все упрощать, если можно все усложнить». Он сказал, что это мой девиз, и я с этим согласна.
Словом, пока я размышляла над своей беременностью, пошел уже шестой месяц. Дима, отец моего будущего сына, молча взял мой паспорт и отнес в ЗАГС, где нас расписали в рабочем порядке. А поскольку это простое дело мне тоже казалось сложным, я пребывала в смятении, которое отразилось на моем свадебном наряде. Представьте тридцатилетнее создание в мини-юбке и пиджаке алого цвета, на сильно выступающем животе пояс, украшенный золотой пряжкой. В глазах работников ЗАГСа я читала: «Разведутся завтра!» Успокаивали меня только обои с рябинками на стенах зала регистрации — такие же были у нас на кухне. Почувствовав себя увереннее, почти как дома, прервав пафосную речь загсовской дамы, я воскликнула:
— Господи, какое же у вас красивое платье!
Оно было василькового цвета, плюшевое, из такого шьют занавески в сельских клубах. Дама запнулась, растрогалась и сказала простым человеческим голосом:
— В общем, ребята, живите дружно и надевайте кольца.
И отпустила нас восвояси. Это было в 1990-м. А в прошлом году мы отметили серебряную свадьбу. Правда, Дима утверждает, что он — золотую, так как считает год жизни со мной за два. А тогда, двадцать пять лет назад, мы вместе придумывали имя нашему сыну. Я отвергла все, и даже Бориса. Борис у меня один — папа. Но когда впервые увидела ребенка, сказала: «Ой, какой-то уменьшенный в десять раз Ди-моч-ка!» Мы так его и назвали. Муж говорит, что по интонации безошибочно понимает, кого я зову. Если сына, интонация ласковая...
Первые три года нам было непросто, мы сидели с Димкой по очереди. Позже папа играл с сыном сначала в машинки, потом — в футбол, а на маме была школа. Главное, что я смогла сделать для Димы, — прочитать ему основные произведения классиков. Единственным условием сына-девятиклассника было: «С нами пойдет Мишка!» Мишка — самая тактичная дворняга в мире. Пес приблудился к нам с жутким отравлением и лег помирать под куст калины. Но отлежался и выжил. Он прекрасно знал команду «Миша, читать!», покорно первым шел на балкон и очень внимательно слушал ежедневные двести страниц. Сын сказал, что за чтение вслух романа «Война и мир» меня можно внести в Книгу рекордов Гиннесса, потом подумал и добавил: «И Мишку, собака-то ученая».
Дмитрий-младший окончил, как и мы, ГИТИС, но продюсерский факультет. А занимается он тем, что любит, став профессиональным гонщиком и тренером экстремального вождения. В позапрошлом году выиграл реалити-телешоу «Гонщики» и был награжден поездкой в Германию на сложнейшую мировую трассу Нюрбургринг. Он победил и там. Наш ребенок рано повзрослел и подружился с родителями. Недавно интересуюсь:
— Дим, а какие у нас отношения?
— Тонкие, мама, тонкие!
Утром он всегда спрашивает: «Ребят, а какие у нас планы?» А планы у нас с Димой до сих пор общие. Замужество у меня одно и счастливое. И с каждым днем наши отношения с мужем становятся все нежнее. Очень важно знать, что скоро откроется дверь и в дом войдет родной тебе человек...
На этом свете у меня есть еще два любимых существа: сестра Галя и племянница Алина, не по годам глубокий и добрый человек. Я очень ценю ее дружбу. Галька моя вечная гордость и тревога, наверное потому, что я старше и привыкла за все отвечать. А может потому, что она рано осталась без родителей и я обещала им, что мы никогда не расстанемся...
Папа ушел внезапно. В день своей смерти Борис Иванович был очень счастлив. Он только что получил разрешение на открытие в Москве нового театра Бориса Равенских. Папа велел мне купить ведро белых гвоздик и отнести в ГИТИС. Там он поздравил своих любимых студентов с победой. Поздно вечером вместе со своим учеником он возвращался домой, они вошли в подъезд, и вдруг папа упал, выронив из рук режиссерский экземпляр пьесы, произнеся только одно слово: «Голова...»
Мир мамы в этот день рухнул на-всег-да... Но она продолжала играть в папиных спектаклях. Чего ей это стоило, наверное, поймут только артисты, которые любили уникального режиссера Бориса Равенских. Афанасий Кочетков, мамин однокурсник, — один из тех редких людей, кто порой неожиданно появлялся после смерти папы на пороге нашего дома. Просто чтобы побыть с мамой, помолчать вместе. Преданный, бескомпромиссный человек, он как-то сказал: «Галя, бывают моменты — «гудят», как корабли, старые роли. И если что-то осталось в памяти — это то, что делалось с Равенских. Очень благодарен, что судьба свела меня с ним...»
Последние десять лет жизни отца в Малом театре были крайне тяжелыми, хотя именно за этот период он поставил свои самые знаменитые спектакли. Но какой ценой?! Знаете, никому ничего не хочется прощать...
Свои детища папа репетировал годами, чем часто нарушал производственные планы театра, раздражая директора Михаила Царева. Это было многолетнее противостояние, которое унесло здоровье и в конечном итоге жизнь моего отца. Я думаю, что Михаил Иванович всегда мечтал быть единовластным правителем Малого: худруком и директором в одном лице. Мне кажется, он хотел убрать Равенских и провоцировал его на нервный срыв, используя для этого самые вероломные средства: посягательства на человеческое достоинство, грубость, слежку за тем, когда пришел, когда ушел, анонимки. Спустя много лет, когда папы уже не стало, все эти письма попали ко мне в руки. Многие из них были подписаны известными в театре людьми. В Министерстве культуры были чиновники, ценившие талант Равенских, они не дали пасквилям ходу.
Все было хитро спланировано и делалось чужими руками. Это была настоящая травля! Папа часто работал в театре ночью и просил оставлять в его кабинете свет, но после двенадцати свет все равно выключали, и он был вынужден готовиться к репетиции в коридоре у лифта под дежурной лампочкой. Смоктуновский, приглашенный папой в труппу на роль царя Федора, был принят Царевым в штыки. «Не наша школа!» — возмущался Михаил Иванович. И Смоктуновский спустя несколько сезонов был вынужден уйти из Малого.
Когда Равенских заявил о новых постановках — «Воскресение» Толстого и «Борис Годунов» Пушкина — получил официальный ответ от руководства театра: «Считать невозможным внести в план театра творческие заявки Равенских, как и дальнейшее пребывание его на посту главного режиссера». Царев добился наконец своего. Папа писал тогда на полях своих репертуарных книжек, так как дневников не вел: «Мне трудно... Почему такая злоба, за что эта месть и неприязнь? Куда мне уйти? Идет расправа. Моя судьба — трагедия Малого театра».
Отец делает очень трудный для себя выбор — он остается в театре в должности очередного режиссера, чтобы завершить работу над спектаклем по пьесе Иона Друцэ «Возвращение на круги своя» о Льве Толстом. Меня потрясли слова Друцэ: «Малый театр был противопоказан Равенских, смотрящему вперед. Невозможно всю жизнь прятаться под шубой Островского. Это грозит разложением. Равенских любил жизнь, за это они его и распяли».
До последних дней жизни мама играла царицу Ирину в папином спектакле «Царь Федор Иоаннович». У нее сменилось два партнера: Эдуард Марцевич и Юрий Соломин. Но все же именно с Иннокентием Смоктуновским это был дуэт необычайной красоты и гармонии. Когда мама смертельно заболела, он звонил в палату каждый день и говорил с ней, чтобы помочь и внушить веру в чудо. Однажды телефонный звонок не раздался, а по телевизору сообщили о смерти Смоктуновского. «Иннокентий умер?» — спросила мама. Это были ее последние слова. Через неделю ушла и она.
Мама — это мой свет, моя сила, моя душа, моя боль. А память об отце — самое дорогое, что у меня есть. Я ждала маминых и папиных премьер, зная, что им предшествует длинная череда трудных, мучительных дней. Дверь в папин кабинет была обита толстым поролоном — ему нужна была тишина. В окне до утра горел свет, его недугом была постоянная бессонница, никакие лекарства не помогали. По ночам он готовился к репетициям, бродил по комнате, изнуряя себя до отчаяния. Прошло столько лет, а я до сих пор отчетливо слышу папины шаги...
Подпишись на наш канал в Telegram