Чувство юмора вытаскивало меня из множества жизненных передряг, но и шишек из-за своего остроумия я набила немало. Иногда понимаю, что лучше бы промолчать, но поделать с собою ничего не могу. А уж если собеседник и сам за словом в карман не лезет... Вот вспомнить хотя бы наш последний разговор с Александром Цекало.
— Ну что вы, Галина Павловна, сидите с таким лицом, будто у вас пистолет в сумке? — с досадой спрашивает меня Цекало.
— А я, Александр Евгеньевич, на встречу с вами всегда с пистолетом хожу. Кто знает, что вам придет в голову...
Ну вот скажите, кто так с продюсерами разговаривает? От них же наша актерская судьба зависит. Но такой уж у меня характер. Да и если честно, разговор тогда действительно был малоприятный. Цекало настоятельно посоветовал всем актерам «Большой разницы» подписать агентские договоры и от всех своих контрактов отдавать проценты. Даже если нас приглашают куда-то абсолютно без его подачи. Дескать, это будет справедливо: «Ведь вся страна узнала вас благодаря нашей передаче...» Но у меня на этот счет было другое мнение. Я как-никак еще задолго до «Большой разницы» всю страну объездила, была лауреатом Всесоюзного конкурса артистов эстрады и Всероссийского конкурса театральных артистов «Новые поиски смешного», заслуженной артисткой РФ... Одним словом, отказалась. И больше уже меня в «Большую разницу» не звали.
— Думаете, Цекало обиделся на вас из-за отказа?
— Не знаю, может, из-за этого, а может, из-за случая в Казахстане. Тогда актеров «Большой разницы» пригласили принять участие в концерте, который один из руководителей республики устраивал по случаю дня рождения своей дочери. О масштабе задуманного мероприятия можно судить хотя бы по тому, что туда пригласили, например, еще и Дженнифер Лопес, заплатив ей за выступление немыслимые деньги. Мы-то, конечно, дешевле обошлись...
Действо происходило в самом шикарном отеле казахской столицы. На несколько кварталов вокруг все было оцеплено намертво. Мы через это оцепление долго пробивались, и вот наконец когда остался последний рубеж — охрана самого отеля, Цекало почему-то наотрез пускать отказались. Зато меня практически под руки провели: «Проходите, Татьяна Анатольевна, присаживайтесь».
— Что, всерьез приняли за Татьяну Тарасову?
— Уж и не знаю. Но когда я вошла, многие из присутствующих встали. И Дженнифер Лопес, кстати, тоже! Хотя, думаю, она вряд ли знает, кто такая Татьяна Тарасова, а уж тем более Галина Коньшина. Но дама, видно, вежливая: все встают, ну и она за компанию.
То, что меня принимают за Тарасову, собственно, не удивительно. Я ведь ее давно играю, еще со времен создания своего эстрадного спектакля «Мой будущий столетний юбилей». Присматриваться к «персонажу» начала, когда вместе с первым мужем Юрием Непомнящим вела ее ледовое шоу, в паузах между номерами разыгрывая свои миниатюры. Так что времени «войти в образ» было предостаточно. Я и в «Большую разницу» попала в некотором роде тоже благодаря Тарасовой. Прежде чем запустить передачу, ее создатели проводили бессчетные кастинги, пересмотрели десятки актеров.
Нашли очень талантливых исполнителей: Лешу Федотова, Сережу Бурунова, Игоря Кистола, Славу Манучарова. Но на роль Тарасовой никого найти не могли. А я в это время случайно стала участницей телепередачи, в которой как раз показывали отрывки из спектакля «Мой будущий столетний юбилей», и тогдашний режиссер «Большой разницы» Алексей Кирющенко эту передачу увидел. В итоге без всякого кастинга меня взяли. И уже в первом выпуске я играла не только Тарасову, но и Эдварда Радзинского, Елену Малышеву. А потом кого только не было! И Татьяна Толстая, и Валерия Новодворская, и Роза Сябитова, и Анна Шатилова, и Светлана Моргунова, и даже герой телесериала «Остаться в живых» толстяк Херли в исполнении Хорхе Гарсиа.
— После конфликта с Цекало вы, наверное, вспоминаете «Большую разницу» с обидой?
— Бог с вами! Только с благодарностью. Прежде всего, конечно, к тем удивительным актерам, которые меня окружали. Однажды заговорили о «Большой разнице» с Владимиром Кореневым. Тем самым, кто когда-то, сыграв Ихтиандра в фильме «Человек-амфибия», сразил своей красотой и талантом всю страну. Сейчас он педагог, очень тонкий, умный человек. Так вот он сказал о нашем ансамбле так: это актеры «с дактилоскопическим рисунком индивидуальности». «Большая разница» — не просто пародии, это были своего рода иронически-сатирические мини-ремейки. Очень сложный жанр. И работа в этом проекте была сложной, но захватывающей. Первые три года в «Большой разнице» мы просто купались в атмосфере творчества, остроумия, вдохновения, которыми щедро делились и со зрителями, и друг с другом. До тех пор, пока во главу угла не встали коммерческие интересы создателей шоу. Но об этом мне не очень хочется говорить...
— А когда у вас впервые в жизни появилось желание кого-то пародировать?
— Не люблю слово «пародировать». В нем есть что-то злое. А я по возможности старалась делать свои миниатюры о тех, кого люблю. Я их не пародирую, а играю, хотя, конечно, при этом выделяю и даже преувеличиваю особо характерные, смешные черточки.
Тяга к творчеству у меня с раннего детства была просто какая-то первобытная. Началось все с того, что лет в пять я без ведома родителей, выпросив остатки красок у соседа-маляра, раскрасила стены в комнате разноцветными треугольниками: желтыми, голубыми, розовыми. Сама, вставая на табурет, по линейке все расчертила и выкрасила. Скатерть немецкую, которую папа с войны привез, решила украсить — прорезала по краям ножницами бахрому. Сестренку самостоятельно подстригла... Одним словом, жаждала прекрасного во всем. И совершенно не понимала, почему мама сердится.
К тому же я рано выучилась читать и читала до полного самозабвения. Падала в книгу как в бездну. Первой была «Серая шейка», а второй... «Джейн Эйр». Такими вот семимильными шагами продвигалось мое литературное образование. И в каждой книге я жила как в реальном мире. Помню, читала «Тайну двух океанов», где огромный спрут нападает на моряков. И в этот момент бабушка неожиданно тронула меня за плечо. Я дико вскрикнула, шарахнулась... Бабушку едва не до смерти перепугала. Она потом родителям устроила выговор: «Да у вас ребенок так с ума сойдет! Все книги забрать! Читать только журнал «Мурзилка»!» Но какое там... Когда именно я прочитала «Майскую ночь, или Утопленницу» Гоголя — уже не помню, но с тех пор стала страшно бояться кошек. Мне казалось, что в каждой сидит ведьма. Этот страх сохранился на всю жизнь.
Сами понимаете, что при таком воображении и жажде творческого самовыражения остаться равнодушной к театру я просто не могла. Заболела им резко и навсегда, впервые попав в Алтайский театр драмы. Когда спектакль закончился, я плакала, отказывалась уходить, цеплялась за мебель. Такая вот любовь с первой встречи.
К слову сказать, в детстве у меня не было обычных девчачьих кукол. Игры, развивающиеся по шаблону «запеленал-покормил», не увлекали. Моей любимой игрушкой стал клоун в разноцветных штанах. Он не был моим «ребенком». Клоуна я считала другом, делилась с ним сокровенным и разыгрывала самые фантастические представления. Я звала его Валерой, а моя бабушка Федосья Александровна — анчуткой. Так в Сибири и на Алтае часто называют маленьких проказливых чертенят.
— Родители поощряли ваше увлечение театром?
— А у них просто не было другого выхода. Хотя мама всю жизнь надо мной подсмеивалась: «Ну какая из тебя артистка? И высокая, и бровищи вон какие...» А у меня в молодости и вправду брови были широченные и угольно-черные. Я их даже перекисью обесцвечивала. Но какое значение имеют брови или рост, если я нигде, кроме сцены, себя не мыслила? В театральную студию при Доме пионеров летела стрелой. Потом перешла в народный театр при заводе «Трансмаш» и в пятнадцать лет уже играла Гелену в «Варшавской мелодии». Там, в народном театре, я встретила свою первую любовь. И точно так же, как у моей героини, она была с самого начала обречена.
— Он был иностранцем?
— О нет! Русским. Молодым режиссером, выпускником Щукинского училища, очень талантливым. И конечно, женатым...
— И конечно, не хотел разводиться.
— Да я и не думала об этом! Наверное, сложно поверить, но это так. Ничего земного, бытового в той любви не было. Ни ревности, ни расчета. Вот просто запылал костер, и все. Силу страсти, которая на нас обрушилась, я чувствовала, но не понимала. Как ребенок, который видит костер и любуется им, руки тянет, хочет огонь пощупать, не ведая, что пламя может его испепелить. Конечно, любимый мой был намного опытнее. Но настоящая любовь — она ведь всегда жертвенна. И он своей страстью пожертвовал ради моей чистоты. Только бледнел, если я по своей детской невинности слишком уж откровенно его касалась. А я, несмотря на свою «книжность» и возвышенность, была девушкой очень дерзкой. Первой заявила:
— Вы в меня влюблены!
Он ахнул:
— Ну ты и нахалка!
И все же любовниками мы не стали, хотя страсть с обеих сторон была просто сумасшедшая. Виталий был человеком очень порядочным. А мне ведь только пятнадцать исполнилось...
— Его жена знала о вас?
— Ну конечно знала. Больше того, я сама ей призналась во всем. Она у нас в театре часто бывала, мы даже с ней приятельствовали. И вот однажды, когда Виталий уехал, она меня пригласила в гости. Решила осторожно порасспросить, не знаю ли, что в последнее время с ее мужем творится. Может, у него кто-то есть? А я и бухнула в ответ: «Есть! Я!»
— Последовала сцена ревности?
— Да нет, не было никаких сцен. Я же говорю, ничего бытового и приземленного. Меня била такая дрожь, что она, по-моему, просто испугалась. Чаем отпаивала, успокаивала. А Виталик, когда узнал о нашем разговоре, посмотрел на меня грустно: «Ну зачем же ты это сделала... Все и так было сложно, а теперь еще больше запуталось».
— Но развестись он все-таки и не решился?
— Решился, правда, много лет спустя. И сразу же начал искать меня. Но когда нашел, я была уже замужем и беременна...
— Жалеете, что у вас с ним не сложилось?
— И да и нет... Раз не сложилось, значит, не судьба была. Да мне и бабушка моя Федосья Александровна так говорила: «Не твой он. Придет другой, глаза будут зеленые, за него и замуж пойдешь». У бабушки были необыкновенные способности, как сказали бы сейчас — экстрасенсорные. Она умела лечить людей, могла провидеть будущее. Родилась под Архангельском и, рано овдовев, не захотела оставаться в чужой семье, пешком ушла в Читу, поступила в монастырь. После революции монастырь разогнали, ей пришлось вернуться «в мир». Но молилась она всю жизнь. В детстве меня всегда лечила, руки у нее были как горчичники: приложит — и боль проходит.
Видя, как я тоскую по своему любимому, она меня жалела. Мама-то сразу предупредила: «Если только что... За волосы — и в Обь». А бабушка жалела: «Ну не плачь, не плачь. Сейчас позову его». Она умела вот так «звать» на расстоянии. «Звала», и он приезжал. Даже если был далеко. Он ведь в Барнаул попал случайно. Начинал в Санкт-Петербурге, но спектакль, который он там поставил по рассказам Владимира Войновича, закрыли, поскольку Войнович уехал на Запад. Пришлось искать новое место. Потом из Барнаула уехал еще куда-то, кажется в Павлодар.
Я мучилась, задыхалась просто без него. Заняла у подруги денег, купила билет, родителям что-то соврала. И на крошечном самолетике полетела... Тогда ведь ни мобильных не было, ни Интернета, ни почты электронной, ни скайпа. Ни-че-го! Только бумажечка у меня в кармане лежала с его рабочим телефоном. Приехала, разузнала адрес. Нашла общежитие, где он жил. И побоялась зайти. Там как раз драка началась. Прямо перед входом парни пьяные сцепились, катаются по земле, лица в крови. Я испугалась и убежала. Будто не пускало меня что-то к нему... Нет, не моя это была судьба. Хотя след в моей жизни этот человек оставил очень глубокий. Он меня и на прослушивание в Москву отправил. Позвонил своему педагогу, актрисе Театра имени Вахтангова Вере Константиновне Львовой. И папочка меня повез.
Папа в мое актерское будущее всей душой верил и во всем меня поддерживал. Он вообще готов был для семьи все на свете сделать, лишь бы нам с сестрой и мамой было хорошо. После возвращения с фронта, где его тяжело ранило, у него была пожизненно вторая группа инвалидности: давление под двести, пуля в позвоночнике, живот весь располосован... Но он все равно работал, лишь бы нам ни в чем не отказывать. Однажды даже специально возил меня смотреть спектакль в Театр на Таганке. А увидеть дочку студенткой театрального вуза так и не успел — скоропостижно умер от инсульта в тот самый год, когда я заканчивала школу.
На вступительных экзаменах я читала рассказ Ги де Мопассана «Открытое собрание», который он очень любил. Это едва ли не единственный у Мопассана юмористический рассказ. Так и вижу, как папа читает его и хохочет. До сих пор по нему скучаю...
И вот приехали мы с ним в Москву, пошли домой к Вере Константиновне. Она меня похвалила, но велела избавиться от сибирского говора. Посоветовала, как лучше подготовиться к экзамену. Но сумасшедший вихрь, несший меня в те годы по жизни, в итоге вместо Щукинского училища забросил в ГИТИС, в мастерскую к Всеволоду Порфирьевичу Остальскому. У него на курсе в разные годы много известных актеров училось: Таня Веденеева, Юра Стоянов, Ваня Шабалтас, Таня Догилева, Андрей Анкудинов, Виктор Сухоруков... Вот в ГИТИСе я и встретила своего зеленоглазого мужа Юру Непомнящего. Он к этому моменту уже окончил актерский факультет Щепкинского училища и даже был женат.
— И он тоже? Да вы просто хищница-разлучница...
— Боже упаси! У его жены к тому времени уже новый «муж» был. Хотя они с Юрой и жили по-прежнему в одной квартире. У Юры тоже была своя «история первой любви». Правда, гораздо более прозаичная, чем у меня. Женщина, с которой у него в шестнадцать лет приключился роман, была намного его старше, приехала откуда-то из провинции, как и он, занималась в самодеятельном театре. Там и познакомились. Потом она забеременела, и Юра как порядочный человек в семнадцать лет сделал ей предложение. Когда уже мы с ним развелись, я все его фотографии с досады разорвала. Но в глазах-то они до сих пор стоят: мальчик в бабочке, шейка худенькая из пиджачка черного торчит... Вот таким он был женихом на своей первой свадьбе. А я встретила его возмужавшим, после армии. Когда он после службы вернулся, у жены был уже другой мужчина... Но Юра этому, по-моему, был даже рад, во всяком случае, жили они в его трехкомнатной квартире все вместе довольно мирно. А я тогда обитала в общежитии, в одной комнате с Ирой Алферовой и Ларисой Коршуновой.
На общем фоне студенческой вольницы у нас была не комната, а просто какая-то монашеская келья: тишина, лампа настольная по вечерам горит. Ира, с которой мы как землячки-сибирячки сразу сдружились, каждое утро начинала с зарядки. Прыгала со скакалкой, сгоняла вес. Она тогда довольно пухленькой была, но очень хорошенькой. Все учила меня, как мужчин выбирать... А мне казалось, что это я должна о ней заботиться, опекать и жизни учить, хотя мы были почти ровесницами, только я родилась в декабре, а Ира — в марте, и поэтому школу в своем Новосибирске она окончила на год раньше и на курс старше училась. Память об этой общей студенческой жизни нас с Ирой потом еще долго связывала, хотя и прожили-то мы в той комнате вместе всего год.
И вот окончила я первый курс, а Юра после армии как раз поступил на режиссерский. Тут нас всех и отправили в колхоз. Кажется, это был второй случай в истории ГИТИСа, когда его студентов повезли картошку копать. Я на том картофельном поле была девушкой приметной, поскольку приехала в шикарном драповом пальто нежно-фиалкового цвета. Хотя мама к моему актерскому будущему и относилась с иронией, но отправляя в Москву, все-таки позаботилась о том, чтобы дочь в столице не выглядела замухрышкой. И меня, как тогда говорили, «обшили» с ног до головы у лучшей барнаульской портнихи. Так что туалеты у меня были дай бог! О том, что в столице я буду не только по театрам и музеям ходить, но еще и в поле работать, никто как-то не подумал. И никакой другой верхней одежды, кроме этого пальто, у меня не было. Вот в нем я и фланировала по борозде, когда Юра подошел. Мы разговорились. А часа через два он предложил мне выйти за него замуж...
— И вы согласились?
— Согласилась.
— Вот так сразу? А как же первая любовь? Забылась?
— Нет конечно. Разве такое забудешь... На первом курсе, когда задавали этюды «про любовь», меня педагоги всегда спрашивали: «Почему такая грустная? Тебе любовь нужно играть, а ты как в воду опущенная». А я иначе себе любовь не представляла. Для меня она вся была грусть, расставание, тоска, разлука... Но в молодости время идет по-другому. И тот первый год, который я проучилась в ГИТИСе, стал целой эпохой. Помню, по ночам просыпалась и не верила, что все это со мной происходит. Люди вокруг были легендарные: Мария Осиповна Кнебель, Галина Петровна Рождественская, Алексей Вадимович Бартошевич, ректор наш незабываемый Матвей Алексеевич Горбунов... Титаны! И практически каждый со своей чудинкой. Например, Борис Иванович Равенских постоянно гонял... чертей. Похлопывал себя по бокам и приговаривал: «Пошел отсюда, пошел вон, чертяка». Никита Подгорный как-то решил над ним подшутить, подскочил откуда-то сбоку: «Борис Иванович, а давайте я вам помогу!» И начал его по плечам, по бокам хлопать: «Пошел прочь, пошел!»
ГИТИС в общем-то довольно жесткое место, там человеку иногда ни за что ни про что ставят клеймо, с которым он потом полжизни вынужден бороться. Так было с Ирой Алферовой, которую совершенно несправедливо окрестили «красивой пустышкой»: многим казалась смешной ее привычка выписывать разные умные цитаты в книжечку и потом с выражением зачитывать их. Но мне повезло, меня педагоги любили. Помню, однажды Иосиф Моисеевич Раевский с улыбкой сказал про меня Евгении Николаевне Козыревой: «Смотри, какая фря...»
В калейдоскопе этой упоительной учебы, московской жизни страдания, которые меня мучали в Барнауле, как-то отдалились. Я не видела Виталия уже два года. Да к тому же Юра был красавец. И очень талантливый. Я мечтала, что мы будем не просто женой и мужем, но и творческим дуэтом. Как Коонен и Таиров, как Райх и Мейерхольд... Думаю, Юра тоже примерно так все себе представлял.
Нашей общей мечтой был собственный театр, и мы этой мечтой жили и дышали. Рядом — команда единомышленников: Витя Штейнбах, Саша Васильев, Толя Гузенко, наш чудесный Альберт Тигранович Антонян, который перевел для нас блистательные пьесы Эдуардо де Филиппо, Раймона Суплекса, Макса Ренье. С них и начался «Театр маленьких комедий». Собирались в нашей комнатке в коммуналке, репетировали до умопомрачения, для правдоподобия палили из стартового пистолета...
— А соседи как на это реагировали?
— О, у нас были такие соседи, что про них самих можно пьесы писать. Мы к тому моменту уже разъехались с Юриной бывшей женой и перебрались из трехкомнатной квартиры неподалеку от Дома кино во двор Театра Моссовета. Отец нашей соседки был мусорщиком. И, как некоторые утверждали, зарубил ее мать топором. Но при этом оставил дочери какие-то колоссальные богатства, в том числе два рояля и стоявшую без дела под окнами «Победу». Ни соседка, ни ее сожитель, моложе лет на десять, не работали и жили тем, что продавали какие-то вазы, серебро, хрусталь... Ну и бутылки сдавали для еще большего благополучия. Как же без этого? Бутылок было море: каждый вечер у них собиралось не меньше десятка гостей и дым стоял коромыслом.
При всем при том это была не примитивная компания забулдыг типа Шарикова, а преимущественно люди «с творческой искрой». Могли, к примеру, встать в цепочку и пойти по коридору, припевая: «Мы длинной вереницей пойдем за Синей птицей». Но могли и облевать на кухне раковину. Однажды вышла на кухню на пять минут, возвращаюсь, а на моей постели спит пьяный мужик. Видно, в туалет ходил и дверь перепутал. Никакими силами разбудить его было невозможно. Так и спал, пока приятели не хватились, не пришли за ним и не выволокли прочь. «Галочка, покорнейше прошу простить, думал, интеллигентный человек. Но я в нем ошибся», — сетовал сосед.
Нас как творческую интеллигенцию соседи и их гости очень уважали и все время стремились подружиться. Время от времени Андрей Михайлович аккуратно скребся к нам в комнату и приветливо предлагал: «Галочка, может, стакашек портвешку? — а когда я, не открывая двери, вежливо отказывалась, ставил свой стакан у нашего порога. — Ну, может, после побалуетесь». К утру стакан обычно пустел: портвейн каким-то немыслимым образом выпивала жившая у соседей дворняжка по кличке Кузя. А как-то, помню, стучит к нам сосед и заговорщицки сообщает:
— Галочка, у меня тут приятель, поэт. Так вот, он написал стихи и жаждет их вам прочесть.
— Андрей Михайлович, я уже в кровати лежу.
— Ничего, Галочка, не тревожьтесь, он их через замочную скважину почитает.
И через секунду из замочной скважины раздался заунывный голос, нараспев декламирующий какие-то вирши о генерале Карбышеве, замученном фашистами.
Своего помещения наш театр, конечно, не имел, мы были приписаны к Костромской филармонии, ездили по всей стране. И обязательно несколько раз в год совершали турне по «родной» Костромской области: Буй, Чухлома, Галич, Солигалич. Места там волшебной красоты, но дороги просто дьявольские. Уже в августе распутица наступала такая, что иногда добирались к месту спектакля на санях, которые тащил трактор. А зимой мороз под тридцать. Лежу я на сцене в огромной кровати в пеньюаре, в кружевных простынях, а зрители в зале в шубах сидят. Зато какие зрители! На сцену они смотрели как завороженные, только пар из приоткрытых ртов вокруг струился...
Из-за всех этих бытовых неурядиц, да и из-за постоянной гастрольной жизни я долго не могла отважиться на ребенка. Прежде чем рожать, надо было решить, с кем оставлять малыша, пока мы с мужем по стране колесим. Но моя мама жила в Барнауле и еще работала, Юрина тоже. Свекровь была женщина при должности, заведовала собесом. Привыкла всеми руководить и считала, что без наших с Юрой детей жить всем будет проще. Да и Юра, наверное, был с ней согласен. Во всяком случае, мои робкие предложения сохранить очередную беременность муж встречал красноречивым молчанием. Никого из них я не виню. Ведь была уже не девочкой. Сама все решала, сама шла в больницу... Но если бы тогда хоть кто-то немного меня поддержал, все было бы, наверное, иначе.
— К счастью, у вас все же есть сын, актер Антон Непомнящий...
— Антошка был седьмым... Наверное, это и вправду особое, магическое число. Квартиру мы к тому времени наконец-то получили. Причем тоже совершенно мистическим образом. Меня, кстати, общение с бабушкой Федосьей с детства приучило думать, что на свете есть не только земные силы. А эпопея с нашей квартирой еще раз в этом убедила. История была следующая.
Лежала я как-то простуженная, с жуткой головной болью в своей комнатушке. Соседи за стенкой опять что-то пели, по выражению Саши Черного, «насилуя рояль». И так мне было плохо в тот день, что от отчаяния даже расплакалась, хотя обычно себе такого не позволяла. Мама мне с детства твердила: «Ты, Галка, сильная». Я и старалась соответствовать. А в тот раз кончились силы. Может потому, что никто меня не видел и не нужно было притворяться сильной. И, как часто в тяжелые минуты, думала я в тот момент о своем покойном папе. Лежу, слезы вытираю и приговариваю шепотом: «Папочка, ну что же это такое, почему у меня так все нескладно? Ведь мне уже почти тридцать, и ребенка так хочется...» Незаметно для себя за этими причитаниями заснула. И снится мне папа, который говорит: «Доченька, не переживай. Мой приятель, большой человек, вам поможет. Будет у вас квартира». Проснулась в недоумении, Юре рассказала, он плечами пожал.
Но через два дня раздался звонок из жилотдела: приходите получайте смотровой ордер. Вроде есть квартира, которую нам готовы дать, и предлагают ее посмотреть. Я, конечно, удивилась: наша очередь была еще далеко. Однако в жилотдел мы все-таки поехали... Квартира оказалась где-то в Бибирево, но мы согласились. И сказали, что смотреть ничего не будем: я была на все готова, лишь бы появился свой угол, и тут же попросила выдать ордер на заселение. Невероятно, но нам его действительно тут же выписали. И вот, не успели мы с заветным ордером на руках вернуться в свою коммуналку, как телефон зазвонил снова: «Простите, произошло недоразумение, квартира предназначалась не вам. Не могли бы вы вернуть ордер?» Ну как я могла вернуть? В нем была вся моя жизнь. Ордер в те годы был святой бумагой. Если он на руках — жилплощадь твоя. И никто уже ничего не мог поделать. Кто стал виновником фантастической путаницы, мы так и не узнали.
Буквально месяц спустя, не успев даже переехать в Бибирево, без всякой доплаты поменяли квартиру на другую, на Таганке. Объявление об этом фантастическом обмене просто висело на фонарном столбе, мимо которого я куда-то шла. И из ближайшего автомата набрала телефонный номер. Считаете, что такие истории с московской жилплощадью могут разыгрываться без вмешательства высших сил?
— Материнство осложнило жизнь?
— Материнство было таким долгожданным, что я просто поверить не могла своему счастью. Когда подходило время кормления, хваталась за косметичку, красилась. Вдруг сын проснется, а я некрасивая сижу? Антону не было и трех месяцев, когда я снова начала выступать. Вылетала из дому, садилась в такси, неслась на концерт, стоя на эстраде, чувствовала, как по мне течет молоко, и закончив номер, так же на такси уносилась обратно домой — кормить сынулю.
Незадолго до рождения Антона мы с Юрой стали победителями Всесоюзного конкурса артистов эстрады, поделив первую премию с Яном Арлазоровым. Наш «Театр маленьких комедий» к тому времени закрыли, придравшись к какой-то ерунде, коллектив распался: Толя Гузенко ушел в Театр сатиры, Витя Штейнбах уехал в США... Но Юра создал новую программу, которая пользовалась очень большой популярностью. Мне еще в ГИТИСе педагоги часто говорили: «Ты прирожденная солистка, тебе нужен театр одного актера». И Юра именно такой театр для меня и сделал. Он был очень талантливым человеком, сам ставил номера, писал тексты, а если нужно, выходил на сцену в качестве моего партнера. Вскоре сделал интересный проект под названием «Пародийный детектив» для «Утренней почты». В те годы эта передача была дико популярна. Вышло несколько выпусков, получали очень хорошие отзывы.
Дома тоже все было прекрасно. Мне ничего не стоило вечером после спектакля назвать гостей, моментально накрыть стол. Друзья меня даже прозвали Скороваркой. Маму я наконец-то перевезла в Москву — было с кем оставить сына. Антошка рос таким чудесным. Жизнь налаживалась.
И вдруг что-то засбоило. Сначала закрыли проект в «Утренней почте». Поговаривали, что мы не угодили тогдашнему руководителю Гостелерадио Сергею Лапину. Он вообще славился тем, что мог перекрыть кислород кому угодно. Особенно недолюбливал артистов, которые на самом деле были или которых он почему-то считал евреями. При нем в опалу попали Лариса Мондрус, Вадим Мулерман, Майя Кристалинская... Юра был русским, но, наверное, фамилия Непомнящий показалась Лапину подозрительной.
Так или иначе, на телевидение нас стали приглашать все реже. С созданием нового театра тоже не ладилось. Все это мужа очень угнетало. А тут еще приближалась роковая черта: сорокалетие... Не знаю почему, но Юра какое-то мистическое значение придавал этой цифре. Одним словом, однажды на его пути встретилась влиятельная женщина, которая пообещала помощь. Не хочу называть ее имени, все то зло, которое она причинила мне, Антону, да и самому Юре, давно бумерангом к ней вернулось. Скажу только, что была она старше Юры, служила в тот момент в Малом театре и в советские времена часто мелькала в очень популярной тогда юмористической телепередаче...
— А как вы узнали об их романе?
— Ну, артистический мир полнится слухами. Однако все эти слухи дошли до меня уже после нашего с Юрой расставания. О том, что надо расстаться, он сказал мне сам. Причин не объяснил. Его заявление стало потрясением. Он ведь для меня был всем: и мужем, и режиссером, и партнером по сцене, и отцом нашего долгожданного сына, который тогда еще и в школу не ходил. Я ничего не понимала... Как? Зачем? Почему? Объявил о предстоящем разъезде как раз накануне запланированных гастролей по Черноморскому побережью Кавказа. Я так ждала лета, мечтала, как вместе отдохнем на море. И вдруг такое... Но гастроли есть гастроли, отменять их нельзя.
Юра уехал вперед на машине, а я следом на поезде вместе с администратором, звукооператором и аппаратурой. Никогда ту поездку не забуду. Я еще сама не осознавала, что все кончено, еще на что-то надеялась, а все уже было решено. Не доехав до Сочи, наш поезд вдруг остановился: железнодорожное полотно, шедшее по берегу, накануне размыли страшные ливни. Люди вышли и прямо с чемоданами побрели по шпалам вперед. А у нас аппаратура, полтонны груза на руках. В общем, меня решили отправить искать транспорт. И я пошла. Только не по шпалам, а к автодороге, в горы.
Тут опять дождь стеной. Хлещет в лицо. А я упорно в гору лезу. Думаю: вот сейчас приеду к Юре и развеется этот дурной сон. Главное дойти, увидеть его... До нитки вымокшая, на каком-то хлебном фургоне добралась до гостиницы. Как раз и он подъезжает. Я по ступенькам бегу: вот сейчас обнимемся и все станет по-прежнему. А он даже шагу навстречу не сделал: «Зачем ты сама-то ехала? Можно было позвонить, я бы за вами машину прислал». У меня сердце упало... Чужой голос, чужое лицо. Все гастроли металась от надежды к отчаянию. На сцене у нас все ладилось как никогда — драйв, успех, аплодисменты. Казалось, связалась порвавшаяся ниточка. А вечером опять отчуждение. Сразу же по окончании последнего спектакля муж засобирался в Москву. Я умоляла остаться: ночь, на улице опять дождь, он усталый, а впереди километры горных дорог.
— Ну куда ты поедешь? Утра дождись!
— Нет, я должен, я обещал.
— Уедешь — из окна выброшусь!
— Делай что хочешь, — и уехал.
— Что удержало вас в тот момент от рокового шага?
— Мысль о сыне. Как он будет без меня? О нем забыть не могла. Кинулась на колени, молилась. За себя. За Юру. За нас обоих... Он после признался, что в ту ночь на дороге вдруг почувствовал, что просто не в состоянии двигаться дальше. Приткнулся на обочине, постоял минут десять, потом поехал потихоньку. А через несколько километров увидел чудовищную аварию, несколько машин всмятку... Получается, та остановка спасла ему жизнь. А уж остановил его мой призыв вернуться или что-то другое — кто же знает. Но связаны мы были крепко, и непросто эта связь рвалась.
Думаю, та, другая женщина это тоже понимала и как могла старалась эту связь разрушить. Вскоре после возвращения с гастролей Юра ушел окончательно, а со мной начало твориться что-то страшное. Жуткие боли в спине и ногах не давали шагу сделать. Я сутками не вставала с кровати. Антошка спрашивал: «Мама, ты чем лицо намазала?» — а я была вся белая от боли. Лежу и думаю: только бы добраться до балкона, а там шагну вниз, и все... Не могу больше мучиться. Уж и не до сына было. Друзья вызывали «скорую», мне делали блокаду, боль отступала, но через несколько часов снова возвращалась. Вдобавок ко всему стал во сне кричать Антон, просыпался каждую ночь в истерике. Постепенно все вокруг стали понимать: что-то тут нечисто. И тогда друзья повезли меня к одной бабушке...
Вводят в комнату, а она спрашивает:
— А ты чего ж, начальница, что ли, большая?
Я опешила:
— Почему вы так решили?
— Да вот, вижу тебя на сцене, нарядная ты, и все тебе хлопают.
— Так я актриса.
Вот эта бабушка и сказала, что на мне порча, да не простая, а «на смерть»... Видно, дама та у нас дома бывала и незаметно для Юры дело свое сделала. Бабушка велела выбросить из дому «золотое зеркало» и проверить кровать, на которой сплю. Объяснила, что делать с тем, что там найду: «Руками не тронь, щипцы возьми. Вынь аккуратно и сожги». С собой дала три трехлитровые банки заговоренной воды: «Будешь пить». Прощаясь, сказала: «И счастливой еще будешь. Вижу рядом с тобой мужчину. Глаза карие. Модно одет, вроде как в джинсовом. Хорошо жить станете».
— И что же, нашли вы что-нибудь дома?
— Может, если бы это не со мной происходило, не поверила бы. Но все, что предсказала та бабушка, сбылось. Вынула я из-под матраса клубок из чулок перепутанных, зеркало, правда, выкидывать не стала, обрызгала святой водой и залила сзади свечным воском. И воду пила. Сначала спала сутками, потом понемногу вставать начала. А летом поехала в круиз на теплоходе по Золотому кольцу — выступать в концертной программе. Уже одна, без Юры.
— Кареглазого-то встретили?
— А как же... Мы с Сашулей вместе уже двадцать два года. Больше, чем когда-то с Юрой прожили. К предсказанию про брюнета кареглазого особо внимательно отнеслась. Знаю же себя: жизнь для меня без любви невозможна. А тогда одновременно и ждала любви, и боялась ее. Юрино предательство очень сильно ранило. Так и жила — раненая. Мужчины были, но в душу никто не западал. Я туда просто не пускала никого.
И вот однажды поехала с концертной бригадой в очередной круиз, уже по Европе. В Голландии увидели афишу концерта русской народной музыки, купили билеты. Концерт оказался просто феерический. Особенно понравился нам один паренек, который виртуозно играл на балалайке. После концерта пошли все за кулисы поприветствовать земляков, и мне представили виртуоза-балалаечника: Александр Шумидуб. И вот не поверите, впервые за прошедшие после развода годы у меня внутри что-то екнуло. Конечно, сразу заметила, что глаза у него карие. И еще — что он удивительно похож на моего папу. Я ведь всю жизнь непроизвольно сравниваю с ним всех своих мужчин. К моему невероятному счастью, Саша оказался очень похож на него не только внешне, но и по характеру. Я просто уверена, что это папочка мне его послал. Уже потом узнала, что появился Саша на свет в тот самый год, когда папы моего не стало...
Родился он в Крыму, там же окончил музыкальное училище, потом Институт культуры. Как когда-то с Юрой, мы с ним при первой же встрече вдруг разговорились как старые друзья...
— И он тоже вам сразу после этого разговора предложение сделал?
— Да нет, я ведь тогда была уже не той девочкой в фиалковом пальто. Мужчины меня как-то побаивались. А я им не доверяла. Но Саша меня чем-то зацепил. Помню, возвращаясь на корабль, все думала: «Господи, какой парень замечательный. Как жалко, что мы с ним во времени разошлись...» Саша ведь намного моложе.
— И все-таки именно ему вы почему-то поверили?
— После той встречи в Голландии не виделись три года. И вдруг меня приглашают вести концерт Валентины Толкуновой в Казахстане. С работой тогда, в начале девяностых, было совсем плохо, и я без раздумий согласилась. Там во второй раз и встретила Сашулю, который, как оказалось, уже не первый год работал с Валентиной Васильевной. После этой встречи мы уже не расставались. Хотя я и переживала очень: как же, такая разница в возрасте — надоем ему. Но Саша удивительный человек. Казалось бы, я старше, а значит, мудрее, опытнее должна быть. Да и мама приучала сильной быть, самой за все отвечать. Но в нашей с Сашей семье я младшая и слабая. А он — моя каменная стена. Постоянно оберегает, даже машину водить не разрешает, хотя у меня и есть права. Говорит, что обязательно врежусь куда-нибудь: «Знаешь, Галчонок, пока у нас нет танка, лучше возить всех буду я».
— А как ваши родные восприняли этот брак?
— «Кусок золота нашла. Ну ей-богу, кусок золота!» — это мама моя так про Сашу всегда говорит. Характер у нее непростой. Бывает, и поспорим, а потом дуемся друг на друга. Саша поедет к теще, улыбнется и помирит нас всех. А что касается Сашиной мамы, так она меня еще и успокаивала: «Да не переживай. То, что ты постарше, скоро и видно-то не будет. Греки ведь седеют рано...» А Саша по крови грек... Кстати, дом его родителей в Крыму видела во сне еще до нашей встречи. Будто я на юге где-то, с мужчиной, но лицо его в дымке. Вижу только руку, которую он протягивает, приглашая войти. Я еще тогда подумала: «Почему же моря не видно, мы ведь на юге?» А оказалось, что живут Сашины родные не на Южном берегу Крыма, а рядом с Симферополем.
— Антон не ревновал вас?
— Нет, он с Сашей как-то сразу подружился. Антоша и на гитаре у него учился играть, Саша ведь чудесный педагог. Бывает, к нему приходят люди, отучившиеся год или два, но безрезультатно — не играют, только инструмент мучают. И он за пару месяцев их «разыгрывает».
— Бывший муж помогал сына воспитывать?
— Да не особо. Но я никогда их встречам не препятствовала. Сама с Юрой не виделась лет шесть, но Антошку к бабушке всегда отпускала, а там они и с папой встречались. Но по-настоящему общение у них началось, когда Антон стал актером и Юра позвал его к себе в театр. Он своего все-таки добился, стал художественным руководителем театра «Вернисаж». Там мы снова и встретились. Я пришла к сыну на премьеру и в коридоре случайно столкнулась с Юрой. Когда увидел меня, у него задрожали руки.
— У Юры к тому времени тоже появилась новая семья?
— Нет. Так один и остался... Подруга замуж за него не вышла. Да еще и обвинила Юру в том, что виноват в ее горе. У нее внук любимый трагически погиб. Друзья потом рассказывали мне, как она кричала Юре: «Это все из-за тебя. Ты не стоил таких жертв!» В последние годы Юра жил только театром. Даже квартиру, которую ему давал Моссовет, кому-то из очередников уступил. А сам жил в рабочем кабинете. Там и умирал...
Незадолго до его смерти я пришла в театр повидать Антона. Знала, что Юра болен, причем тяжело. Спросила сына:
— Может, мне стоит зайти к отцу, проведать его?
— Не надо мам, он бы не хотел, чтобы ты его в таком состоянии видела.
Вскоре Юры не стало. Антон говорит, что отец часто вспоминал меня, особенно когда репетировал какой-нибудь новый спектакль: «А мать твоя здорово это сыграть могла бы...»
Теперь думаю, что развод, который когда-то я так тяжело переживала, на самом деле уберег меня от участи раннего вдовства, которое женщин в нашей семье не одно поколение преследовало. Это горе и моя бабушка, и мама пережили. Обе остались в расцвете лет одинокими. А у меня вот Сашуля есть. Дорогой, любимый человек. Может, это бабушкины молитвы меня хранили. Все, что происходит с тобой, предопределено. Даже когда кажется, что горю предела нет, позже оказывается, что это был шаг на пути к счастью. Во всяком случае, горе и радость, смех и слезы в моей жизни всегда идут рядом...
— А в отношениях с мужчинами вам чувство юмора помогало?
— Мужчин, у которых его нет, никогда даже не рассматривала. И никогда своего юмора и остроумия ради мужчин не сдерживала. Если человек сам над собой посмеяться не готов, значит, что-то с ним не так. Был, например, в моей жизни такой случай.
Я только-только поступила в ГИТИС и поехала с мамой и сестренкой отдыхать в Феодосию. Обратные билеты мы как-то неудачно взяли на разные поезда. Мама с сестрой уже уехали, а мой поезд только через пять часов. И вот сижу я на веранде дачки, где мы квартировали, с чемоданом. Темно уже, вокруг сад пустой. Вдруг вижу, по дорожке идет мужик. Подходит. Спрашиваю:
— Вы жилец новый?
— Да нет,— говорит, — вор, гляжу, чего бы украсть.
И ухмыляясь, косится на мой чемодан. Ну что тут делать? Сама не знаю, как мне это в голову пришло, только вдруг схватила его за рукав, глаза закатила, зубы оскалила и запричитала:
— А я давно жду тебя. Ты не бойся меня, больно не будет. Тебе даже хорошо станет...
Не помню, видела ли я к тому моменту фильм про Дракулу, но, думаю, изобразила довольно похоже. Посмотрели бы вы, как тот мужик от меня бежал! Просто как заяц! Прыжками! Хохотала до упаду, конечно. Хотя если б не моя находчивость, неизвестно, чем бы дело кончилось. Без чемодана вполне могла бы остаться, а то и похуже. Так что при случае чувство юмора и жизнь спасти может. Или хотя бы чемодан.
А что касается отношений с мужчинами... Однажды во Владивостоке после спектакля, где играла Фаину Раневскую, вдруг подходят два очень симпатичных молодых человека и приглашают в ресторан:
— Нам так не хочется с вами расставаться...
А ведь видели они меня только на сцене в гриме восьмидесятишестилетней дамы. Но дамы с юмором, да еще с каким! Я решила Фаину Георгиевну не подводить и тоже сострила:
— Можно я тогда в ресторан в гриме поеду? А то сниму, помолодею да и разонравлюсь вам.
Смех — огромная сила. Особенно когда в глубине этого смеха есть немного печали. Просто хохот и смех, в котором есть вот та самая крошечная капелька печали, — это большая разница, скажу я вам.
Подпишись на наш канал в Telegram