«Современник» выехал на гастроли в Ригу. Нас разместили в Юрмале, где в один из вечеров все отправились в ночной ресторан. Захватили с собой и детей — Антона Табакова и Дениса Евстигнеева, но швейцар мальчиков тормознул. Тогда Табаков отвел его в сторонку и громким шепотом отчитал: «Как вы смеете оскорблять этих людей? Лиллипуты имеют такие же права, как все!»
Театр «Школа современной пьесы», которым я руковожу много лет, начинался с постановки 1989 года «Пришел мужчина к женщине». Первыми исполнителями были Любовь Полищук и Альберт Филозов. Когда Любы не стало, появилась Ирина Алферова, спектакль продолжал жить и тогда, когда ушел Филозов. У меня и в мыслях никогда не было снимать его с репертуара. Менялась сценография, мужчину и женщину играли разные артисты. Последней на сегодняшний день парой стали Саид Багов и Анастасия Волочкова.
Она от природы очень талантливая, хоть и сумасбродная. Убежден: сможет стать выдающейся актрисой, для этого есть все данные. Но Настя совсем не обученная, мало понимает в драматическом театре и всюду играет не персонаж, а Волочкову. Так и не смог убедить, что ее героиня Дина Федоровна — по сюжету оператор телефонной станции — не может менять платья каждые десять минут и сидеть, по балетному вытянув ноги. Насте хотелось быть красивой и максимально обнажаться на сцене. И с Баговым они, что называется, нашли друг друга. Саид — мой ученик, товарищ, которого я высоко ценю как артиста. Но чтобы роль получилась, ему обязательно нужно заявить: текст плохой, партнеры бездарные, режиссер беспомощный, музыка старомодная. Он недоволен всеми вокруг, а начинать-то всегда стоит с себя.
Так вышло, что на сцену Волочкова с Баговым вышли всего дважды. Сыграли не то, что я ставил, не так, как просил. Делал им последние предупреждения, но актеры меня не слышали. Увы, нам пришлось расстаться. С Настей продолжаем общаться: если в ней победит творческое начало и она захочет настоящей драматургии, преодолеет свой индивидуализм, будет блистать на сцене. Если нет — пойдет в антрепризу, где сможет встретиться с Саидом и сыграть с ним «Пришел мужчина к женщине» своими словами и в своей режиссуре. На свой страх и риск.
Среди творческих людей много таких, у кого, мягко выражаясь, непростая натура. Возможно, кто-то думает так же и обо мне. Ничего не поделаешь: мой характер заложило родительское воспитание. Они назвали меня Иосифом в честь маминого отца. Когда немцы подступили к Одессе, дедушка с бабушкой, мамой и ее младшей сестрой отправились в эвакуацию. Под Армавиром эшелон попал под бомбежку, дедушка с дочками успел отбежать, а бабушка укрылась под вагоном: у нее были больные ноги. Поблизости разорвался снаряд — бабушку убило осколком. Дед подошел, лег рядом и тоже был убит. Их потом просто забросали землей, могилы моих предков не существует...
Мама с сестрой остались сиротами. Мародеры из соседних деревень тут же отняли все вещи, деньги. К счастью, помогли военные. Мама Фаина Иосифовна, успевшая до войны проучиться год в медучилище, стала санитаркой при госпитале в Оренбурге. Той истории я посвятил двухсерийный телевизионный фильм по пьесе Михаила Рощина «Эшелон». Мама столько раз рассказывала о войне, что у меня было абсолютное ощущение: я тоже ехал в том поезде.
Папы уже нет с нами, а маме исполнилось девяносто. Каждое утро она плавает в бассейне. До недавнего времени писала книжки, по одной из них Людмила Ивановна Иванова играла спектакль «Фаина» в театре «Экспромт». Видел его в записи. Шучу, что у нас с мамой — свой союз писателей.
С папой Леонидом Мироновичем они выросли в одной деревне, ходили в одну и ту же школу. У него была кличка Ленька-бандит. Отец дошел до Рейхстага, вернее доехал на танке, был механиком-водителем. У меня хранится вырезка из «Красной звезды»: «Только за дни наступления на Берлин на свой личный счет старший сержант Леонид Райхельгауз записал семьдесят гитлеровцев». У папы два ордена Славы. С мамой они поженились, как только он вернулся с войны. Перебрались в Одессу, снимали проходную комнату.
Мама работала секретарем-машинисткой, стенографисткой, кассиром в фотоателье. Отец завербовался на «севера», три года гонял фуры с грузами из Магадана, заработал денег на «эмку». Кстати, можно сказать, что моя сестра Оля пошла по его стопам: руководит транспортной компанией, занимающейся грузоперевозками, хотя в свое время окончила музучилище и даже пела в Одесской оперетте. В паспорте отец был записан украинцем, но после войны выправил документы и стал евреем. То ли решил, что украинцу носить фамилию Райхельгауз — перебор, то ли уверовал, что наступил всемирный интернационал.
Я окончил восемь классов школы, где учеба велась на украинском языке. В старшие классы идти не захотел: совсем не давались точные науки — физика, математика, геометрия. После восьмилетки отправился в школу рабочей молодежи. Папа устроил на автобазу, считал, что работа автослесаря — дело прибыльное, если постараюсь, дослужусь до директора автобазы. Должности автослесарей были заняты, пришлось согласиться на место электрогазосварщика. Мне даже выдавали молоко за вредность. Сейчас смеюсь: трудовая книжка начинается с записи «электрогазосварщик», а заканчивается — «художественный руководитель театра, профессор РАТИ».
Думал поступать в мореходку, чтобы стать капитаном корабля, но там требовалось сдавать проклятые математику и геометрию. Попробовал было мечтать о профессии дирижера, но музыке меня не учили. Хотя энергии и наглости было столько, что смело садился за пианино стучать по клавишам двумя руками. В общем, хотел стать начальником, но с художественным уклоном. И режиссура неожиданно оказалась той самой профессией.
Одесская киностудия постоянно вывешивала объявления о наборе массовки. Меня туда тянуло, пробивался на съемки всеми правдами и неправдами. Оттого, получив аттестат, без всяких сомнений отправился поступать в Харьковский театральный институт. Там как раз объявили набор на специальность «рэжиссэр украинськой драмы». Это примерно как заявить, что набираются математики украинской математики или химики украинской химии. Экзамены принимали замечательные педагоги Алексей Глаголин и Валентина Чистякова. Надо отдать должное: они выделяли людей талантливых. И я, представив собственную экспликацию «Ромео и Джульетты», каким-то образом проскочил.
Однако списки зачисленных отправили на утверждение в Киев. Министр культуры Бабийчук сразу просек, что среди набранных — трое русских, трое евреев и всего один украинец. Сложившееся положение дел противоречило всей национальной политике УССР. Вот Бабийчук и постановил: такие режиссеры ему не нужны! Результаты экзаменов аннулировали, и я вернулся в Одессу.
Первым делом стал искать работу. Как-то гулял у оперного театра, рядом с которым в переулке располагался Одесский ТЮЗ. На стене висело объявление: требуется актер сорок восьмого размера. У меня тогда был сорок шестой, но набрал в легкие воздуха и толкнул двери. Вахтер сразу позвал режиссера, вышла Мария Исаевна Каменецкая и повела в костюмерную примерять вещи, на которых было написано «Коля Губенко». Николай Николаевич Губенко поступил тогда во ВГИК, и я стал донашивать его костюмы и роли: шарашил по три спектакля в день.
Проработав год, отправился в Москву. Добрый знакомый дал рекомендательное письмо к своему другу Юлию Даниэлю. Тот прочитал, сказал: «Живи!» Я понятия не имел, что Юлий Маркович — поэт, прозаик, диссидент. Знал только, что он переводит Тараса Шевченко, поскольку постоянно со мной консультируется как со знатоком украинского языка. Как-то раз, когда был дома один, пришел молодой парень.
— Где Юлий Маркович?
— Не знаю, будет позже.
— Так жрать хочется! Давай картошки пожарим?
— Давай.
Мы пошли на кухню, он говорит:
— Я тут песню придумал...
Незнакомец начал отстукивать ритм по столу и запел: «А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты...» Вскоре явился Даниэль, собралась компания, парень по имени Володя спел несколько своих песен. Так судьба свела с Высоцким. Но мне была куда интереснее собака Даниэля, которая почему-то с удовольствием ела лимоны. Странно происходит: когда позже жил в Ленинграде, умерла Анна Андреевна Ахматова и приятели позвали меня на похороны. Но у меня было назначено свидание с девушкой, и я их пропустил. Сегодня не вспомню, как звали ту девушку, зачем она была мне нужна. По молодости мы совсем не соотносим масштабы происходящих событий.
Однажды Юлий Маркович пришел домой и, ничего не объясняя, скомандовал: «Уезжай!» Это было летом, а осенью его арестовали. Зимой начался знаменитый процесс Синявского — Даниэля. По радио говорили о «писателях-отщепенцах», порочащих советский строй: только тогда я наконец-то понял, у кого жил. Позже в самиздате прочитал повесть-антиутопию Даниэля «Говорит Москва» — о том, как в СССР был провозглашен День открытых убийств — эта книга казалась откровением.
Оставшись в Москве без крыши над головой, я отправился в Ленинград, где поступил в ЛГИТМиК на курс Бориса Вульфовича Зона. Но проучился недолго: меня отчислили. Зон сказал: «Мне нужно было либо выгнать весь курс и оставить его, либо выгнать его и оставить весь курс». Очень умно! Я был наглым и самоуверенным, казалось: все умею, нужен только диплом — пустая формальность — и начну ставить спектакли. Но ты приходишь в институт познавать законы профессии. Если думаешь, что это ерунда, — уходи. Зон был прав.
Сразу после отчисления пошел устраиваться на работу к Товстоногову в БДТ. Естественно — режиссером! Георгий Александрович долго и обстоятельно со мной беседовал, наконец вынес решение: поработай рабочим сцены, ознакомься, как устанавливать декорации. Но надо было где-то жить. Я перешел Фонтанку, заглянул в первую подворотню и обнаружил свободный подвал. Видно, умел внушать доверие, поскольку дама, руководившая тамошним ЖЭКом, выслушала рассказ о том, что я — выдающийся художник, буду выпускать у них стенгазету и рисовать наглядную агитацию, и через три часа выдала ключи.
Еще через час я поехал в Мухинское училище, где договорился со студентками-одесситками, что они мне помогут. Рисовали подружки так прекрасно, что скоро начальство стало снабжать нашу мастерскую дровами. Трехкомнатный подвал превратился, без преувеличения, в культурный центр на Фонтанке. Туда постоянно заглядывали молодые артисты — Иннокентий Смоктуновский, Владимир Рецептер, Сергей Юрский, Таня Доронина, Наташа Тенякова. Они выпивали, засиживались за полночь. На меня внимания особо не обращали: ну ходит тут какой-то мальчик, рабочий сцены Иосиф, и что?
По любому культурному поводу я мотался в Москву — давал проводнице три рубля, та пускала на верхнюю полку. Отлично помню, как Лоуренс Оливье играл в Кремле «Отелло», выходил на сцену с белой розой.
Когда надо мной нависла угроза армии, поступил в Институт культуры, но потом перевелся в Ленинградский университет на факультет журналистики. Надо было досдавать английский язык, которого совсем не знал. Выкручивался как мог: выучил пять строчек обращения Брехта к американским артистам, а на экзамене полчаса живописал по-русски, как Гитлер гонялся за ним по Берлину, а Брехт еле спасся, переодевшись в женское платье. А рассказывая о Шекспире, читал стихи о Гамлете: «Чего Вы ждете, принц? Чего Вы ждете...» И снова получал пятерку.
К тому времени я уже создал при ЛГУ студенческий театр. Мои спектакли были наглыми и пользовались успехом. Любимов в Театре на Таганке поставил «Павшие и живые», и у меня тоже вышел спектакль про погибших на войне поэтов. Эфрос поставил «Снимается кино...» — и я вслед за ним, причем режиссера играл мой товарищ Толя Малкин, который теперь руководит «Авторским телевидением». Да и для Миши Веллера находились роли.
Университет я не окончил: уехал в Москву, где поступил в ГИТИС — мастерскую набирал мой кумир Анатолий Эфрос. Но шел 1968 год, наши войска вошли в Чехословакию, оттепель закончилась. К тому времени у Эфроса отобрали «Ленком», его перевели очередным режиссером в Театр на Малой Бронной, а мастерскую в ГИТИСе отняли. Но поступали-то мы к нему! Когда курс решили отдать постановщику идеологически правильных спектаклей Борису Равенских, мы отправились к ректору и объявили: заниматься у него не будем! Тогда замаячила кандидатура Павла Хомского. Перед его приходом в аудиторию кто-то написал на доске «Загадка: начинается на Х, кончается на Й. Отгадка: Хомский». Хомский это увидел, сказал: «Понимаю, вы не хотите у меня учиться, что ж, ваше право». И вышел. Тогда в переговоры вступила завкафедрой режиссуры Мария Осиповна Кнебель:
— Какого мастера вы ждете?
— Эфроса. Мы к нему поступали.
— Эфросу преподавать не дадут.
Через какое-то время она и ректор ГИТИСа Матвей Алексеевич Горбунов привели на курс Андрея Алексеевича Попова. Горбунов — личность легендарная, анналы института хранят его крылатые фразы. К примеру, вот его реплика про общежитие, адресованная первокурсникам: «Вы будете жить на улице Трифоновской, 45Б. На самом деле Б там намного больше». Попова и преподавателя актерского мастерства Ирину Судакову Горбунов представил нам так: «Андрей Алексеевич — сын выдающегося театрального деятеля Алексея Дмитриевича Попова, который руководил кафедрой режиссуры, учил таких, как вы. Учил-учил и умер. Ирина Ильинична — дочь известнейшего мхатовского режиссера, который преподавал в нашем институте, и такие, как вы, довели его до смерти».
Попов, человек необычайно скромный и застенчивый, предложил: «Давайте познакомимся, расскажем друг другу о себе». Однокурсник Андрей Андреев сообщил, что его отец — ведущий артист Горьковского театра драмы, мать — директор Горьковского театрального училища, сам он окончил институт военных переводчиков, уже ставил спектакли. Анатолий Васильев рассказал, что с отличием окончил химфак Ростовского университета, плавал на научно-исследовательском судне, собирал материал для диссертации о том, как сделать морскую воду пресной, выпускал спектакли, а еще пишет музыку. Борис Морозов поведал, что окончил Челябинский политех, преподавал теорию машин и механизмов, вместе с братом-инженером руководил театром «Манекен». Я тоже в долгу не остался: меня выгнали из двух институтов, еще из двух сам ушел, был рабочим сцены и помощником режиссера в БДТ, учусь в ЛГУ и руковожу там студенческим театром.
Андрей Алексеевич покраснел, смутился: «А я окончил десять классов средней школы и актерскую студию при Театре Красной армии. Так что давайте попробуем вместе поучиться». Он предложил каждому поставить отрывок из любого произведения.
— И из Солженицына можно? — спросил Толя.
— Можно.
Показ состоялся через неделю. Это была фантастика! Попов никогда не вел себя как наставник, оставался старшим товарищем. Мы часто заваливались в его роскошную квартиру на Смоленской набережной, приводили даже своих девушек. Андрей Алексеевич надевал фартук и метал на стол все, что имелось в холодильнике. Забегая вперед: когда на последнем курсе отчислили из института Андреева и Васильева (опасные элементы, ставят отрывки из Бабеля и Солженицына), а нам с Морозовым влепили на выпускном экзамене тройки, Попов находился на гастролях. Узнав о случившемся, встал за ребят горой — их восстановили.
Банкет по случаю окончания нами ГИТИСа Андрей Алексеевич устроил в ресторане «Прага», сам его и оплатил. Там он встал и сказал: «Никогда больше не возьму режиссеров, это невозможно, это как снова прожить жизнь». Через пару лет он набрал актерский курс и позвал нас с Морозовым и Васильевым преподавать его студентам.
Во время учебы наш курс конкурировал с курсом Юрия Завадского. Однажды те снялись в массовке на «Мосфильме» в ролях гитлеровцев, явились в общежитие перевозбужденными, выкрикивая: «Жиды, выходите, новая власть пришла!» Видно, не вышли из образа. Вломились к нам в комнату и устроили настоящий погром: перевернули тумбочки, вывалили вещи из шкафа, конфисковали недопитую бутылку вина. Оставить такое без ответа мы не могли. Когда в общежитии начался ремонт, всю мебель из пустовавших комнат вынесли в коридор. В одну из ночей мы потихоньку заставили шкафами, стульями и тумбочками комнату «завадских». Перед этим парни сильно выпивали и поэтому не проснулись. А утром не смогли подобраться к двери, полдня выносили мебель, на занятия опоздали, за что получили нагоняй в деканате.
Надо сказать, курс Завадского был очень талантливым, но сильно пьющим. Наши ребята состоялись: Васильев — один из известнейших режиссеров в мире, ставит спектакли в «Комеди Франсез» в Париже, Морозов — главный режиссер Театра Российской армии, Рифкат Исрафилов — народный артист, художественный руководитель Оренбургского драматического театра, Андрюша Андреев — профессор ЛГИТМиКа. А курс Завадского куда-то канул, растворился.
Не могу не вспомнить свою однокурсницу — актрису Иру Алферову, которая, безусловно, всегда поражала своей красотой. Если бы тогда избирали мисс ГИТИС, ею непременно стала бы Ира. Она и сейчас хороша, хотя прошло уже полвека. Алферову отличает неистребимый романтизм. Ей можно долго жаловаться, как вокруг плохо, а она искренне верит: все прекрасно! Уверен, Ира могла бы достигнуть гораздо больших высот в профессии, кабы не характер.
Алферова принципиально не желает играть персонажей, которые хуже, чем она сама. Сколько раз я предлагал Ире интересные отрицательные роли. Неизменно отвечала: «Нет, это плохой человек!» Мало того, ее творческое кредо распространяется на партнеров: хочет играть только с красивыми мужчинами и женщинами, произносить со сцены исключительно добрые слова. Это Ирина установка, убеждения. Думаю, люди ее за это и любят. Хорошо помню Алферову в период отношений с Сашей Абдуловым. Однажды случайно встретил их в аэропорту на пересадке. Увидел: в кафе сидят Саша и Ира, у которой на руках собачка, подарок Пьера Кардена. Картина маслом!
У Алферовой ни к кому нет претензий. Прямо как у Юрия Левитанского:
Каждый выбирает для себя.
Выбираю тоже — как умею.
Ни к кому претензий не имею.
Каждый выбирает для себя.
Лучшие роли Иры в театре «Школа современной пьесы» — в спектаклях, которые ставились специально на нее. Может быть, Таня Васильева сыграла бы лучше, но режиссеры очаровываются Алферовой. Ира уже почти четверть века работает в нашем театре, мы прошли вместе длинный путь, она для меня — одна из старейших родственниц! Уверен, слово «старейшая» ей не понравится.
На четвертом курсе ГИТИСа я проходил практику в Театре Советской армии, где главным режиссером был наш мастер Андрей Попов. Мы с Морозовым ему ассистировали, а между делом я начал репетировать спектакль по роману Генриха Белля «И не сказал ни единого слова». Об этой постановке заговорили, но в репертуар включить не разрешили. Однако жена Леонида Ефимовича Хейфеца Тоня, работавшая тогда в «Современнике», рассказала обо мне Галине Борисовне Волчек, и та пригласила на беседу. На встрече присутствовал Олег Табаков. Они сказали, что много слышали о спектакле, и попросили показать его в «Современнике». Виталий Яковлевич Вульф вспоминал, как после ночного показа сказал Волчек: «Галя, этого мальчика надо брать». Так я стал штатным режиссером «Современника».
Театр переживал непростое время: Олег Ефремов как раз ушел во МХАТ с группой ведущих артистов. Новый директор Табаков и новый главный режиссер Волчек, спасая «Современник», начали приглашать известных и крупных режиссеров — Анджея Вайду, Георгия Товстоногова, вели переговоры с Марленом Хуциевым. А еще Волчек нашла двух режиссеров-дипломников — меня и Валеру Фокина, который показал интересный дипломный спектакль на французском языке «Пышка».
Мне сразу поручили написать инсценировку по повести Константина Симонова «Двадцать дней без войны». Когда она под названием «Из записок Лопатина» была готова, Галина Борисовна договорилась о встрече с Константином Михайловичем. Тот принял нас на даче в Пахре за накрытым столом. Обращаясь к живому классику, секретарю правления Союза писателей СССР, Волчек страшно волновалась:
— Иосиф написал сценическую редакцию вашей повести. Если что-то не понравится — все поправим.
— Ну, раз Иосиф написал, пусть читает.
Симонов сказал, что ему все понравилось, он дает разрешение на постановку: «Режиссером будет тоже Иосиф?» Так я получил первую самостоятельную работу в «Современнике» и гигантский гонорар в четыре тысячи рублей как соавтор Симонова. По уставу театра судьбу будущего спектакля решала труппа. Читка прошла спокойно, против проголосовал один-единственный человек. Валентин Иосифович Гафт темпераментно и яростно доказывал: «Такая жуткая скука не может заинтересовать ни одного нормального человека!» Но я влюбился в этого актера с первого взгляда и решил, что главную роль должен играть именно он. «Ты безумец, — предостерегала Волчек. — Валя — человек непредсказуемый, я сама его боюсь». Тем не менее Гафта я уговорил. А на эпизодические роли самоуверенно назначил Табакова, Волчек, Даля, Мягкова, Вельяминова.
И вот первая репетиция. Раздаю артистам экземпляры пьесы с пометками: «Олегу Далю — Иосиф Райхельгауз», «Галине Волчек поручается роль старой актрисы — Иосиф Райхельгауз». Очередь дошла до Гафта, он спросил: «А где твой режиссерский экземпляр?» Взял его в руки и крупно написал: «Райхельгаузу. К Вам от Лопатина записка. Не подходите к Гафту близко!»
Валентин Иосифович — человек суперэмоциональный. Может восхищаться гениальной находкой режиссера, а через пять минут обвинять его в профнепригодности. С ним нелегко партнерам, но самые большие требования Гафт предъявляет... к артисту Гафту.
Однажды перед репетицией я увидел, как реквизитор ставит за штору бутафорского окна тарелку. Спросил зачем. Та ответила: «Пожалуйста, не выдавайте меня, это просьба Валентина Иосифовича, он человек сложный, наверное, собирается ее разбить». Тогда я попросил поставить за другую штору несколько тарелок. И вот идет репетиция. Мы с Гафтом и Мариной Нееловой разбираем сцену, и вдруг на ровном месте Валентин Иосифович вскипает: «Блин, это полная фигня! Где тебя учили? В ГИТИСе? Чему вас там вообще учат?» Надо ли говорить, что выражался Гафт куда более хлестко?
Досталось и Нееловой: Валентин Иосифович довел ее до слез, Марина убежала домой. А он откидывает штору, хватает тарелку и шваркает об пол. Тогда я бросаюсь к своим тарелкам и с силой бросаю их на сцену. Брызги осколков летят в Гафта. От неожиданности он умолкает и через паузу говорит: «Старик, это гениально! Кидать тарелки на сцену нехорошо, надо принести большой барабан, я буду бить в него после каждого монолога. Где тебя учили? В ГИТИСе? Потрясающе научили!» Лопатина он сыграл великолепно.
Некоторые всплески эмоций будущего народного артиста вошли в анналы «Современника». Анджей Вайда приехал на первую репетицию спектакля «Как брат брату». Поприветствовал артистов на сцене, пожал руки ассистентам, переводчику и уселся за столик:
— То ж, почнем.
Никто не понимал, как надо «почать», поскольку режиссер не дал ни единого указания. Артисты стали произносить реплики, но в какой-то момент Лилия Михайловна Толмачева не выдержала:
— Пан Анджей, а можно в этом месте я сыграю вот так?
— То не треба. Добже. Дале.
И Игорь Кваша попытался что-то спросить, и Олег Табаков. Но ответ услышали тот же:
— Добже, добже, дале.
Глаза Гафта постепенно начали наливаться кровью.
— Пан Анджей... — начал он.
— Добже, добже...
— Фигли «добже», товарищ Вайда! Что мне здесь играть?
После этого классик мировой режиссуры поднялся на сцену и ответил на все вопросы артистов. С тех пор если постановщик не может найти общий язык с труппой, кто-нибудь обязательно бросит: «Фигли «добже», товарищ Вайда!»
Счастливое было время. Мы позвали в театр Марину Неелову, Лену Кореневу, Стасика Садальского. Фокин подтянул своих однокурсников Костю Райкина и Юру Богатырева. Через некоторое время появилась Лена Яковлева. В общем, Волчек совершила невероятное! Театр зазвучал еще громче.
В ночь с пятнадцатого на шестнадцатое апреля «Современник» традиционно отмечает свой день рождения: именно тогда отцы-основатели сыграли свой первый спектакль «Вечно живые». При мне театр отмечал восемнадцатилетие. Естественно, поздравить пришли самые большие друзья — артисты «Таганки». У них в «Гамлете» играл петух, вот ребята и подарили нам петуха и ведро водки: «Вы совершеннолетние, вам можно!» Мы с Фокиным готовили капустник. До сих пор помню текст: «И ни Любимов, ни Волчек, ничего не свято, вы молчок, и мы молчок, все не так, ребята!»
Через несколько дней, двадцать третьего апреля, наступил десятилетний юбилей «Таганки». Мы привезли в театр огромный кофр, спрятали в нем Табакова, всем сказали, что его не будет. После капустника кофр открылся, из него выпрыгнул Олег Павлович и, обращаясь к директору «Таганки» Николаю Дупаку, провозгласил: «Табак Дупака видит издалека». А закончил стихами для Юрия Петровича: «Не дай вам бог, Любимов, быть другим!» Мы заказали в ресторане целую кастрюлю цыплят табака и со словами «Попробуйте снискать такую же народную любовь, как они» вручили вечно голодной труппе «Таганки».
Табаков обладает невероятным чувством юмора. Продолжая гастрономическую тему, вспомню, как однажды нас пригласили на прием в американское посольство. Угощали пиццей. Я знать не знал, что это, пришлось Галине Борисовне специально объяснять. Поскольку мы с Райкиным, Фокиным и Нееловой очутились на приеме в первый раз, боялись допустить ошибку и чинно сели за столы, которые были красиво сервированы красными морковками. Табаков сказал: «Ребятки, у меня с зубами не очень, а вы должны морковки погрызть, хотя бы из уважения к хозяевам». Мы, идиоты, взяли и начали грызть. Как вдруг заметили, что официанты смотрят на нас с ужасом. В общем, выяснилось, что морковки поставлены для очистки ножей. Олег Павлович нас разыграл.
В другой раз «Современник» выехал на гастроли в Ригу. Нас разместили в Юрмале, где в один из вечеров все отправились в ночной ресторан. Захватили с собой и детей — Антона Табакова и Дениса Евстигнеева, но швейцар мальчиков тормознул. Тогда Табаков отвел его в сторонку и громким шепотом отчитал: «Как вы смеете оскорблять этих людей? Лилипуты имеют такие же права, как все!» Растерянный страж порядка еще и извинялся.
В остроумии Табакову могла составить конкуренцию Волчек. Однажды Галина Борисовна репетировала страстную сцену с Анастасией Вертинской и Владимиром Земляникиным.
— Володя, ты входишь в дверь, ты сражен, потрясен, видишь Настю и почти теряешь сознание, — объясняла она, но не могла добиться от Земляникина нужной эмоции. Тогда Волчек попросила его выйти, поднялась на сцену, разделась до пояса и крикнула: — Володя, можно!
Земляникин привычно направился к Насте, но заметив голую Волчек, смутился, покраснел:
— Ой, Галина Борисовна, извините!
И действительно едва не потерял сознание.
Жил я в общежитии «Современника». Оно располагалось на Манежной улице в огромной квартире с видом на Кремль, некогда принадлежавшей Инессе Арманд. По соседству жили Стасик Садальский, Юра Богатырев, да много кто еще.
Юра был талантливейшим артистом. Помню, как трепетно он относился к родителям, звонил им каждый день, хотя это стоило денег, которых всегда не хватало. Мама Юры жила в Ленинграде, папа — в Подмосковье. Богатырев был художником, иной раз не выходил из комнаты по два дня — писал картину. У него даже яичница получалась высокохудожественной: так красиво, в определенном порядке выкладывал он кусочки колбасы на раскаленную сковороду. К сожалению, Юрина судьба в «Современнике» складывалась непросто. Галина Борисовна поначалу нежно его любила, потом охладела. В итоге Богатырев играл только эпизоды, что вгоняло его в депрессию, которую Юра лечил проверенным русским средством. Очень горько, что он так рано ушел.
Я благодарен «Современнику». Если завтра Галина Борисовна скажет: «Иосиф, ты должен прийти руководить постановочной частью», — пойду. Хотя, конечно, свой театр не брошу. Но много лет назад ушел из «Современника» в Театр имени Станиславского. Попову предложили стать там главным режиссером, а он не захотел. Я уговорил на компромисс: «Создайте режиссерскую коллегию, куда войдем мы — ваши ученики. Таким образом вы выполните постановление ЦК КПСС о работе с творческой молодежью, которое только что принято, начальство вас зауважает. А нам дадите возможность ставить те спектакли, о которых мечтаем». Попов идею с режиссерской коллегией озвучил, ему пошли навстречу.
Театр имени Станиславского стал для нас отдушиной. Первое, что сделали, — перекрасили светлый зал в черный цвет. Это вызвало бурю негодования в Управлении культуры, но оргвыводов не последовало. Анатолий Васильев взялся за «Первый вариант «Вассы Железновой» Горького, Борис Морозов поставил гениальный спектакль «Брысь, костлявая, брысь!», где блистали наши студенты — Саид Багов и Марина Хазова, впоследствии моя любимая жена и мать моих детей. В Театре имени Станиславского мы опробовали свои технологические наработки, доказывали каждым спектаклем, что знаем о театре что-то такое, что должны выразить на сцене. Но кончилось дело плохо, особенно для меня.
...Пьесу Виктора Славкина «Взрослая дочь молодого человека» я получил еще в «Современнике» — из рук Табакова. Прочитал и загорелся ее поставить. Но все артисты, кроме Олега Павловича, проголосовали против. Решил вернуться к этой идее уже в Театре имени Станиславского. Постановку предложили Табакову. Но Олег Павлович тянул с репетициями, а однажды явился в театр с большим картонным ящиком и со словами «Я принес вам отступного» стал доставать из него коньяк, икру, фрукты. Таким образом он просил прощения: Никита Михалков пригласил на роль Обломова и Табаков дал согласие сниматься.
«Взрослая дочь...» вернулась ко мне. На главную роль назначил Альберта Филозова, который страшно не нравился Васильеву (Толя, к слову, и пьесу не оценил). Его партнерами стали замечательные Эммануил Виторган, Юрий Гребенщиков, Лидия Савченко. Перед закрытием сезона я показал коллегам черновой прогон. Васильев сказал, что спектакль станет сенсацией, Морозов думал так же. И я со спокойным сердцем уехал в отпуск к родителям в Одессу. Там получил телеграмму из Управления культуры: «Вам и Анатолию Васильеву предоставляется квартира на двоих. Срочно приезжайте в Москву для получения ордера». Знал, что Попов написал письмо в Мосгорисполком с просьбой решить наш жилищный вопрос: я все еще жил в общежитии «Современника», Толя снимал номер в гостинице «Минск». Но почему нам дают одну квартиру на двоих? Мы же не родственники!
Страшно заинтригованный, я тут же примчался в Москву. Попов уехал на съемки все того же «Обломова», Морозов находился на гастролях, Толя Васильев — в родном Ростове-на-Дону. В театре я застал лишь нового директора Егиазаряна, кандидатуру которого спустили сверху. Попросил его вызвать в Москву Васильева для продления контракта и получил ответ: «Нецелесообразно». Вопросы множились, за ответами ринулся в Управление культуры. Тамошняя кураторша нашего театра объяснила: «Главное сейчас срочно выписаться из общежития, иначе вам не выдадут ордер. Лучше поторопитесь, оформите документы сегодня же». Притащив в паспортный стол бутылку коньяка, я получил заветный штамп «Выписан».
И уже на следующий день в театре на доске объявлений увидел приказ: «Освободить Райхельгауза Иосифа Леонидовича от должности режиссера-постановщика в связи с отсутствием московской прописки». Только тогда понял, как виртуозно разыграли свою партию люди из Управления культуры, как ловко они избавились от неугодного им человека. А все потому, что мы на свой страх и риск сыграли мой запрещенный властями спектакль «Автопортрет» на гастролях в Ростове. Я дал телеграмму Толе Васильеву: «Срочно прилетай, плохие дела». А сам отправился репетировать со студентами — актерами курса Попова. Там и потерял сознание — инфаркт.
В больнице провел пару месяцев. Толя Васильев навестил, пообещал «подхватить» «Взрослую дочь...». Он действительно довел спектакль до выпуска, и постановка стала сенсацией, сегодня ее разбирают в учебниках по истории отечественного театра. Слышал, что моя фамилия стояла на афише, но Управление культуры потребовало ее убрать. Я так и не видел «Взрослую дочь...», двадцать лет вообще не переступал порога Театра имени Станиславского, пока режиссер Володя Мирзоев не уговорил прийти к нему на премьеру. Высидел первый акт, и стало реально плохо. До сих пор когда проезжаю мимо театра по Тверской, чувствую, как перехватывает дыхание.
Не смирившись с увольнением, я подал в суд на Управление культуры, но, конечно, проиграл. В Москве меня не прописывали. Если поступали приглашения в столичные театры, в итоге передо мной извинялись: «Мы бы с радостью, но брать вас на работу не рекомендовано». Неделями лежал на диване у друга с одной мыслью: жизнь кончена. Куда теперь идти — в грузчики, в таксисты? Именно тогда зазвонил телефон, в трубке хриплый голос:
— Иосиф, это Коля Мокин, главный режиссер Хабаровского драмтеатра. Срочно прилетай и поставь у нас спектакль.
— Но я персона нон грата.
— Все нормально, Иосиф, жизнь сюжетна.
Я занял денег, полетел в Хабаровск... За следующие несколько лет поставил спектакли в пятнадцати городах Советского Союза — Харькове, Омске, Элисте, Минске, Одессе, Владимире... Это в Москве работа идет в течение года, в провинции репертуар надо обновлять постоянно. Я выпускал новый спектакль за полтора месяца.
С Толей Васильевым некоторое время отношения были натянутыми, но потом обиды ушли. Васильев, как каждый гений, разрешает себе все. По поводу «Взрослой дочери...» он с собой как-то договорился. Мой выбор был прост: вспоминать ту историю до гробовой доски или дружить с ним? Для меня важнее общение. Зачем меряться славой? Я выпустил более сотни спектаклей. Из них три-четыре таких, которыми могу гордиться. Еще десять-пятнадцать — высокого качества. Остальные семьдесят пять — просто нормальные. Так что одним спектаклем больше, одним меньше — какое это имеет значение?
Сегодня мы с Толей очень близки: встречаемся при любой возможности. На майские праздники выпивали и жарили мясо у меня на даче. Считаю, что наша страна сильно проигрывает от того, что Васильев сейчас работает во Франции. Это говорит о слабой, дурной культурной политике. Ему немедленно надо дать театр, и пусть делает что хочет: он притягивает талантливых людей со всего мира.
Очень жаль, что из нашей компании выпал Боря Морозов. Когда-то единственный коммунист на нашем курсе, он и сегодня держит нос по ветру, руководит армейским театром, огромной махиной! Профессией как таковой уже давно не занимается, только производством спектаклей. Мне за него очень обидно.
...Пока разъезжал по стране в поисках работы, мои ученики время от времени показывались Юрию Петровичу Любимову. Он всякий раз интересовался: кто ставил отрывок? Захотел со мной познакомиться. Я честно предупредил, что меня «не рекомендуют». Это Любимова еще больше раззадорило, и он пригласил в штат «Таганки».
Тут же приступил к репетициям пьесы любимого драматурга Семена Злотникова «Сцены у фонтана» — с Золотухиным, Филатовым, Фарадой, Шаповаловым... В постановке было все: клоунада, балет, эксцентрика, опера, драма — поэтому выкладывался по полной. Артисты удивлялись: «Зачем? Сделайте начерно, Петрович придет и выпустит спектакль!» Любимов действительно пришел на генеральный прогон, но высказал лишь пару мелких замечаний. Устроили показ «для пап и мам». Золотухин по ходу пьесы взлетел под потолок, где выделывал цирковые трюки, потом опустился на сцену, сделал пару шагов и... осел.
— Вы что, изменили мизансцену? — спросил Любимов.
— Нет.
Спектакль остановили. Валера — без сознания. Оказалось, сломал ногу в двух местах. В институте Склифосовского ее загипсовали до бедра, я выносил Золотухина на руках из перевязочной, а сидевшие в коридоре страдальцы просили его оставить автограф на их загипсованных конечностях. Сдачу спектакля перенесли.
Юрий Петрович как раз собирался в Лондон на постановку, я случайно застал его в театре в выходной день. Разговорились. Любимов показал пиджак, в котором играл роль Олега Кошевого в Театре Вахтангова, позволил коснуться струн гитары Высоцкого... Спросил:
— У вас есть ребенок?
— Дочь Маша.
— Глупо подписывать фотографию коллеге. Передайте дочке.
И вручил свой портрет с надписью: «Марии Иосифовне от старого деда». Тогда мы виделись в последний раз. Юрий Петрович в страну не вернулся, спустя время его лишили советского гражданства. И накануне очередного сезона в театр пришел новый главный режиссер Анатолий Эфрос. Его представление труппе было назначено на двенадцать утра, а с десяти Губенко, Шаповалов, Филатов, Золотухин, Смехов репетировали «Пугачева», швыряли топоры в доски. Ребята явились на встречу с Эфросом едва прикрыв голые торсы, уселись в президиуме. Труппе представили нового руководителя, Эфрос успел произнести:
— Я хочу...
Тут из зала раздался голос актера Димы Межевича:
— Как вы можете?
И взорвалось! Все начали кричать, возмущаться, требовать. Согласие Анатолия Васильевича возглавить «Таганку» артисты посчитали предательством по отношению к Любимову. Сесть в кабинет Юрия Петровича Эфрос побоялся, меня принимал в предбаннике. Я доложил, что спектакль «Сцены у фонтана» готов. «Не буду его смотреть, — заявил новый главреж. — От меня ждут поступков. Неужели вы думаете: первое, что сделаю, — выпущу спектакль, принятый Любимовым? У меня самого много замыслов».
Я ничего не ответил. Вышел из театра, пешком добрел до «Современника». Волчек оказалась на месте, наш разговор был коротким: выбрали пьесу, которую я буду ставить в ближайшее время в ее театре. Через неделю в труппу «Современника» влились Леонид Филатов, Виталий Шаповалов, Вениамин Смехов.
...Свой театр «Школа современной пьесы» появился у меня через много лет. Первой премьерой стал спектакль «Пришел мужчина к женщине». Женщину играла Люба Полищук — личность противоречивая, острая, обольстительная, в некоторых проявлениях — чудовищная. Долгие годы она работала в «Мюзик-холле», исполняла на эстраде скетчи Жванецкого, театрального образования у нее не было.
В год, когда мы познакомились в Театре миниатюр у режиссера Михаила Левитина, Табаков впервые набирал заочную мастерскую в ГИТИСе. Я попросил Олега Павловича прослушать Любу, придумал ей программу — так в довольно солидном возрасте Полищук стала студенткой. Но должен сказать, образованности ей это не прибавило. Как-то, решив ставить «Чайку», предложил Любе роль Аркадиной. До этого момента содержания пьесы она не знала. А ознакомившись, постановила:
— Это херня!
Я не растерялся:
— Давай расскажу.
Она не любила читать пьесы, предпочитала, чтобы ей их пересказывали. Через день услышал в Любином телеинтервью:
— Сейчас я репетирую чеховскую «Чайку».
— Какую роль? — спрашивает журналист.
— Главную!
— Какую именно? Для Аркадиной вы молоды, а Нину, пожалуй, переросли...
На это Люба, в упор глядя на собеседника, отчеканила:
— Я буду играть ГЛАВНУЮ роль.
Та постановка не состоялась. Но когда в 1988 году Альберт Филозов сообщил, что Полищук уволилась из Театра миниатюр, я по договоренности с Галиной Борисовной начал репетировать с ними «Пришел мужчина к женщине». Первые спектакли играли в «Современнике». Там же родился еще один замысел — «А чой-то ты во фраке?», где Люба сыграла, возможно, главную свою театральную роль. Ее партнерами стали Алексей Петренко и тот же Филозов.
Репетировала Полищук с азартом и отдачей, всегда стремилась научиться чему-то, чего не умела. Хотела петь оперным голосом — мы пригласили педагога по вокалу. Хотела танцевать на пуантах, хотя даже я понимал, что размер ее ноги и классическая хореография несовместимы. Но Люба настояла — мы пригласили балетмейстера из училища Большого театра. Полищук была счастлива, с восторгом демонстрировала кровавые мозоли.
Она была соткана из противоречий. В девяностые в театр часто приходили богатые люди, приглашали нас в ресторан. Артисты, и в их числе Люба, развлекали жующую публику. Но если на спектакль приезжал, скажем, какой-нибудь посол, вела себя как настоящая аристократка. Она была непредсказуемой. На гастролях в Израиле сидим в прибрежном ресторане. За соседним столом — группа военных. Через какое-то время официантка приносит Полищук шампанское от того стола, потом букет цветов.
Выясняется: рядом гуляет начальник ВВС израильской армии — выходец из России — и он мечтает познакомиться с замечательной артисткой Полищук. Признается, что самое его сильное впечатление от Любы — эпизод из фильма «12 стульев», в котором Андрей Миронов разбивает ее головой витрину. Когда военный вконец разошелся, Люба недолго думая заявила: «Если ты такой начальник, пусть прилетит вертолет, сделаем с тобой круг над Средиземным морем». Через сорок минут рядом с нами приземлился вертолет, который умчал Полищук ввысь.
Когда требовалось что-то доходчиво объяснить, Люба пользовалась ненормативной лексикой. Мы уже стали популярными, у нас брали интервью. Я попросил: «Ты известная артистка, лицо театра, не ругайся матом!» Она пообещала. Шла тяжелая репетиция «Фрака». К Любе зашла подружка Лариса Удовиченко. В перерыве артисты спустились в зал, Лариса стала рассказывать байку про «Мосфильм», и у нее проскочило несколько нецензурных выражений. Люба ее остановила: «Лариса, не ругайся матом, Райхельгауз за это ужасно...» И употребила крепкое словцо, которое в переводе на литературный язык означает «заниматься любовью».
Я любил Любу, по праву считал ее одним из основателей нашего театра. Когда в «Школу современной пьесы» пришли Владимир Качан и Эммануил Виторган, возникла идея второго состава спектакля «А чой-то ты во фраке?». Стал искать им партнершу, кто-то подсказал, что без дела сидит Гурченко: в начале девяностых она практически не снималась. Людмила Марковна долго заучивала мою фамилию, потом расспрашивала, что за театр «Школа современной пьесы», наконец пришла на встречу.
Поначалу Гурченко обрадовалась, что в спектакле присутствуют опера и балет, потому что она танцует и поет. Но выяснилось: требуется совсем не то, что она умеет. И тогда Людмила Марковна начала заниматься с педагогом по классическому вокалу, с балетмейстером, разучивать фокусы с Терезой Дуровой. Вкалывала всерьез. Как-то на репетиции сломала ногу, ей наложили гипс. Но на другой день пришла в театр и продолжила репетировать вокальные и драматические сцены. А как только гипс сняли, вышла на сцену.
Единственное, чего Людмила Марковна не могла понять: как получилось, что она не в первом составе? Зачем нужна какая-то Полищук? Тем не менее спектакль мы выпустили в двух составах, так и возили по гастролям. На Чеховском фестивале в Ялте «Фрак» сначала сыграла Полищук, на другой день — Гурченко. В Севастополе история повторилась. После спектакля Людмила Марковна отвела меня в сторонку.
— Иосиф Леонидович, нужно поговорить. Я заметила, что в Ялте гастроли открывала Полищук и в Севастополе тоже. Получается, что мы не в очередь играем, а она артистка первого состава?
— Да, она первого.
— Значит, я — второго?
— Да.
— Я никогда не была артисткой второго состава! И не буду. Либо мы играем спектакль в очередь, либо возвращаемся в Москву и расстаемся.
— Значит, расстаемся...
Мне было очень тяжело это говорить. Возможно, совершил ошибку. Но в тот момент не мог поступить иначе: номером один для меня была Люба. Вскоре Гурченко заметил Андрей Житинкин, и ее театральная карьера пошла в гору. Несколько раз мы пересекались на съемках телепередач, Людмила Марковна либо холодно здоровалась, либо делала вид, что меня не замечает. Я ее понимаю: тоже нелегко забываю обиды. Жаль, что она не прижилась в нашем театре, это я виноват.
С Полищук тоже пришлось расстаться. Причина была банальна: она предпочла зарабатывать деньги, стала играть в антрепризном спектакле. На мое недоумение отвечала: «Там я после одного спектакля купила кожаную куртку, а здесь должна пахать на нее месяц». У нас не было конфликта. Просто я — за театр-дом. И долгие годы Полищук жила в этом доме. Когда у нее появились боли в позвоночнике, мы увеличили антракты, во время которых она лежала на кушетке из фанеры, которую сколотили монтировщики. Как-то я предложил ей и Филозову сыграть спектакль «Уходил старик от старухи». Люба отказалась: «Не хочу быть старой». Так и не стала.
Совсем недавно из жизни ушел и Альберт... Вот кто обладал качествами идеального артиста! Он всегда сам отвечал за себя, не искал виновных, не делал замечаний партнерам, не ставил режиссера в положение экзаменующегося. Плохой артист повернут к режиссеру лицом, стоит и требует: скажи, как играть. Филозов стоял почти отвернувшись, доходил до всего сам. Какие бы задачи перед ним ни ставились, он был убежден: их нужно выполнить на высочайшем уровне. Я говорил: здесь нужно было бы сыграть на флейте, здесь на трубе, а здесь на пианино. И Альберт блестяще овладевал этими инструментами.
Филозов был очень культурным человеком, много знал, читал, слушал музыку. Но он эту культуру не выпячивал, а вкладывал в работу. Прилетаем на гастроли в Америку, все бегут к океану купаться. Где Альберт? В храме, в музее, на какой-то одному ему известной выставке, про которую разузнал. Помню, на гастролях в Перми весь день провел в музее деревянной скульптуры. Я спросил:
— Что вы там делали? С десяти утра до пяти вечера!
А он ответил:
— Наслаждался! Сколько людей вложило в скульптуры душу, энергию, талант!
Мы были соседями по даче, куда жена Альберта Леонидовича приезжала очень редко. Что ее обсуждать? Филозову с ней было хорошо, значит, надо уважать его выбор. Он был абсолютно нехозяйственным. Жаловался:
— У меня тут сухая ветка, отпилить ее или нет?
— Лучше отпилить!
— Может, вы и отпилите?
Я приходил с инструментом, пилил, он с интересом наблюдал. Однажды в Ялте мы пришли в Дом-музей Чехова. Накануне прошел ураган. Сотрудники расстроились:
— Дорогие, не можем вас пустить, потому что переломались деревья, за которыми ухаживал еще Антон Павлович. Не знаем, что делать!
Я говорю:
— Как что? Сейчас все правильно отпилим, замажем варом.
И бросились с Филозовым помогать. Он был счастлив и потрясен тем, что мы смогли привести в порядок сад Антона Павловича. Хотя свой сад в порядок так и не привел и уже, к сожалению, этого не сделает...
Альберт очень любил своих дочерей. Когда Настя захотела петь, повел ее в «Гнесинку». Сильного голоса у девочки не обнаружилось, но Филозов тем не менее старался устроить ее в концерты, в которых сам участвовал. Бывало, я читал ему на даче какие-то рассказы, стихи. Он просил: «Можно остановиться на этом месте? Я позову девочек, они должны послушать». Трогательным был отцом.
Я счастлив, что не придется снимать спектакли, в которых блистал Филозов. Его роли согласились играть замечательные артисты Алексей Петренко, Василий Бочкарев, Александр Ширвиндт. Петренко не выходил на сцену лет двадцать, на репетиции «Дома» постоянно спрашивал: «А что тут делал Алик?» Его жена Азима сидела в зале и учила партию вместе с мужем, успокаивала меня: «Не волнуйтесь, мы все повторим вечером». А предыдущая супруга Алексея Васильевича Галина Кожухова требовала, чтобы мы на афише «Фрака» писали Петренко большими буквами, а Филозова и Полищук — мелкими: «Вы что, не понимаете, с артистом какого масштаба имеете дело?»
...Ничего не поделаешь: актеры и режиссеры — люди трудные. И их близким не позавидуешь. Профессия такая, что часто провоцирует в человеке не лучшие проявления — зависть, корысть, жлобство. Когда еще в юности я теоретически задумывался о женитьбе, тут же себя одергивал: только не на артистке! Но судьба распорядилась иначе. Марина Хазова — из самого первого набора наших студентов. Она с отличием окончила музыкальную школу при консерватории, ей предрекали карьеру пианистки, она и сейчас прекрасно играет. Мало того, для своих юных лет она была всесторонне образованна, замечательно рисовала. Марина отлично поет, у нее даже выходили пластинки.
Должен сказать, когда мы встретились, артисткой она была замечательной. Третьекурсницей изумительно играла Людмилу у Васильева в спектакле «Первый вариант «Вассы Железновой», за что получила премию «Театральная весна». И в спектакле Бориса Морозова «Брысь, костлявая, брысь!» была фантастической. Когда случилась история с моим увольнением из Театра Станиславского и я попал в больницу, от меня многие отвернулись, испугались. А Марина каждый день приходила в палату, приносила еду, записки от студентов, какие-то книжки. Выйдя из больницы, я понял, что ближе и роднее ее нет.
Не знаю среди артистов, особенно женщин, человека такой высокой нравственности. При том, что у нас с ней прямо противоположные взгляды на религию, особенно на иерархов РПЦ. Тем не менее я уважаю ее служение людям. Высокий слог, но это так. Когда начал ездить за границу со «Школой современной пьесы», стал покупать ей подарки. У меня плохой вкус: платья, которые привозил, жена почти все относила в храм. Я сердился: как так, ведь я покупал на свои кровные, сэкономленные! Но не помню случая, чтобы кто-то заболел или попросил помощи и Марина не откликнулась. Долгие годы она служит в «Современнике», играет главные роли, но ее знают лишь заядлые театралы. Правда, она по этому поводу совсем не расстраивается.
У меня замечательные дочери, это тоже Маринина заслуга. Я сердился, кричал и переживал, что она их крестила. Считал, хорошо было бы как минимум меня об этом спросить. С другой стороны, нет ничего плохого в том, что жена поступила по-христиански, соблюдает посты, приобщила детей к православию. Несколько лет назад посвятил жене свою книжку «Не верю», в предисловии написав: «Посвящаю Марине Хазовой, которая верит». Этим все сказано.
Никогда не хотел, чтобы дочери становились артистками. Старшая, Маша, окончила сценографический факультет ГИТИСа, мастерскую Дмитрия Крымова. Он сразу предложил ей стать главным художником его Лаборатории, и Маша уже за первую работу получила «Золотую маску», потом еще и еще, сейчас собрала почти все российские и зарубежные премии. Она — выдающийся сценограф, я теперь сам стою к ней в очереди.
Саша окончила филологический факультет МГУ. Пока училась — ездила по стране, записывала фольклор, но ко времени написания диплома к этому охладела. Еще со студенческих лет дочка работает администратором в «Школе драматического искусства»: выписывает билеты, встречает людей, что довольно скромно для человека с хорошим образованием и папой, который мог бы помочь в карьере. Не раз предлагал:
— Хочешь, устрою на телевидение, на радио, в журнал?
Но она отвечает:
— Да ну, это неинтересно.
Режиссер театра «Модернъ» Света Врагова говорит: «Мне нужен завлит! У тебя же девочка такая образованная, пусть придет ко мне». Довожу предложение до Саши, она в ответ: «Ты с ума сошел!» Иногда ночью зачитываюсь ее текстами в «Фейсбуке*». Так хорошо пишет! Ничего не понимаю. Она для меня абсолютно непредсказуема. Спрашиваю:
— Хочешь поехать со мной на гастроли на Камчатку? Ты же иначе никогда ее не увидишь!
— Неудобно отпрашиваться на работе, значит, кто-то должен будет меня подменять.
Удивительный человек!
Не люблю, когда меня называют дедушкой, но внучку Соню обожаю. Скоро ей исполнится два года. Машин муж, Сонечкин папа — мой любимый театральный художник Алексей Трегубов. Иногда так хочется взять Соню за руку и повести на прогулку в лес! Но вышло так, что всю неделю, включая выходные, по-прежнему пропадаю в театре. Судьба подарила мне сразу два дома, и я ей за это благодарен.
Подпишись на наш канал в Telegram