После того как два танцовщика остались за границей, директор ансамбля получил строгий выговор за то, что проглядел «предателей-отщепенцев». Моисеев оскорбился за коллегу и подал Фурцевой заявление об уходе. Она его тут же подписала, спросив Игоря Александровича о возможном преемнике. Тот предложил нас с Володей, но Екатерина Алексеевна резко оборвала: «На порог не пущу этих модернистов...»
— В нашем роду с балетом связана только я, хотя талантливых людей много, мама, писательница Анна Кардашова, даже написала о них книгу «Два героя в одном плаще». Ее прадед Владимир Осипович Шервуд был известным архитектором: проектировал памятник героям Плевны у Политехнического музея и здание Исторического музея на Красной площади. А дед Николай Эдуардович Бромлей — совладелец московского механического завода братьев Бромлей, который после революции стал «Красным пролетарием». Одна из его дочерей вышла замуж за профессора истории Владимира Сергеева — внебрачного сына Станиславского, создателя МХАТа. На семейной даче долго хранился стол, принадлежавший Константину Сергеевичу, — старинный, с потайным ящиком. К сожалению, стол вместе с домом сгорел при пожаре. А вот хрустальная шкатулка с серебряной крышечкой, подаренная Станиславскому одной из возлюбленных, сохранилась.
Другая тетя по маме, Надежда Бромлей, стала актрисой и работала как раз во МХАТе. Она рассказывала, что Константин Сергеевич очаровательно оговаривался: «свечка тухлится», «маятник мочается», «бижор и манор». Его мысль всегда бежала впереди слов.
Мой дядя Давид Кардашов был доктором технических наук и изобрел суперклей, которым скрепляли даже лопасти вертолетов. Давид был женат на дочке Демьяна Бедного Тамаре. В своей книге мама вспоминает, как бывала в гостях у поэта: он жил в Кремле, в просторных апартаментах, стены которых украшали подлинники работ известных художников. Семейство держало прислугу, сам глава, сменивший, как известно, «неправильную» для советского времени фамилию Придворов на пролетарский псевдоним Бедный, ездил на роскошной машине. Правда, его дочь после замужества почему-то ушла жить в семью Давида.
Мамин средний брат, скульптор Лев Кардашов, женился на Людмиле фон Дервиз, она приходилась родственницей Валентину Серову и Антону Чехову. Среди нашей родни — но уже дальней — Лев Толстой, художник Владимир Фаворский, профессор Московской консерватории скрипач Иван Гржимали, которому поэт Андрей Белый посвятил такие строки:
Мои мистические дали
Смычком взвивались заливным,
Смычком плаксивым и родным —
Смычком профессора Гржимали...
Бабушка Вера Николаевна хотела сделать из меня скрипачку, поскольку хоть и преподавала во Внешторге немецкий, обожала музыку и в свободное время играла в любительском ансамбле на скрипке. Но в шесть лет я заболела балетом — при том, что никогда не видела его на сцене! В войну мы уехали в эвакуацию на Урал. Там в журнале попалась картинка: тоненькая танцовщица-фея в пышной юбочке и атласных пуантах. И все — с тех пор мечтала парить вот так, на пальчиках. Вскоре в пионерлагере состоялось первое выступление на публике. Мне сшили из марли голубую пачку с розовыми цветами, и я кружилась у огромного костра. До сих пор помню, как танцевала, а вокруг летали искры...
Когда мы вернулись в Москву, поступила в хореографическое училище. Конкурс — пятьсот человек на тридцать пять мест! Но я прошла: была живая и очень худая. Шутили даже, что Касаткина — это «полкило костей и кружка крови». Прежде в Большой ходили в том числе и чтобы полюбоваться на девушек с формами, но наше поколение — уже костлявое.
В этом смысле мне повезло: ела всегда мало и не страдала от чувства голода. Хотя до сих пор помню запах любительской колбасы, который сводил в детстве с ума. В училище не было столовой, и ребята приносили обеды из дома — у кого что было. С нами учились обеспеченные дети руководителей союзных республик — потом почти все вернулись на родину и стали ведущими танцорами. Они доставали из портфелей ломти белого хлеба, на которых лежали розовые овальчики колбасы с кусочками жира. Я чуть сознание не теряла, даже выбегала из класса, чтобы не чувствовать одуряющего запаха...
— Кого из своего поколения вы бы выделили особо?
— Самой видной была Светлана Дружинина. Я-то походила на крысенка, а она — писаная красавица, да еще одаренная. К сожалению, в старших классах Света травмировала ногу и с балетом пришлось завязать. Зато она стала выдающимся режиссером. Когда видимся, всегда вспоминаю, как в старших классах танцевали вместе в опере «Риголетто» в филиале Большого (там сейчас Театр оперетты). Нас одели в длинные закрытые платья, но исполнитель партии Герцога Сергей Лемешев, в которого были влюблены все девочки, все равно разглядел Светину красу и строил ей глазки. Она, правда, утверждает, что Лемешев на всех молоденьких поглядывал. Но я-то помню, что выделял именно ее: рядом с Дружининой остальным делать было нечего.
К слову, через много лет я встретилась с великим тенором на вручении комсомольских наград. К тому времени мы с мужем Володей Василевым (танцовщиком и балетмейстером, вместе много лет руководим Театром классического балета) давно вышли из молодежного возраста, Лемешев вообще находился уже в пенсионном. И кому пришло в голову делать из зрелых артистов комсомольцев? Лемешев, увидев нас, обнял за плечи, лукаво подмигнул: «Дослужились!»
— Вы сразу попали в труппу Большого?
— Нет, хотя, казалось, были все шансы: в старших классах я занималась у прекрасного педагога Суламифи Мессерер, тети и приемной матери Майи Плисецкой. Но пришлось задержаться в училище на год — перед выпуском заработала сотрясение мозга. Травма была не профессиональная, просто незнакомый мальчишка, пытаясь привлечь внимание, кинул в меня куском льда и попал в голову. Положили в больницу и потом еще долго запрещали подходить к станку.
Когда восстановилась и хорошо показалась на итоговом экзамене — в комиссию входили великие Галина Уланова, Марина Семенова, Ольга Лепешинская, мной заинтересовались три театра. В Музыкальном имени Станиславского и Немировича-Данченко и в Новосибирском сразу посулили главные партии. А в Большом, как все знали, предстояло начинать с кордебалета. К тому же главный балетмейстер Леонид Михайлович Лавровский звал как-то неконкретно, просто сказал: «Жди...» Мест в труппе на тот момент не было.
Но я рискнула и выбрала Большой — на его сцену мечтают попасть все балерины. Однако в труппу из нашего выпуска взяли лишь падчерицу известной артистки: блат никто не отменял. А я ждала месяц за месяцем почти год. Чтобы как-то заработать и не потерять форму, участвовала в выездных концертах. Вакансий в Большом все не появлялось, места занимали те, за кого было кому замолвить словечко. От неопределенности я просто погибала, начались дикие головные боли.
Мама поняла, что дочь надо спасать. Ей очень симпатизировал Сергей Владимирович Михалков. Мама была красавицей! Она пришла на прием к Михалкову и обрисовала ситуацию. Тот позвонил в Большой, и меня приняли на место балерины, уходившей в декрет. Так что я тоже оказалась в Большом по блату.
Когда вызвали в театр — это случилось третьего марта 1954 года — чуть не умерла от страха. Я пропустила почти сезон, как нагнать? Вошла в Большой на дрожащих ногах. И первым, кого там встретила, оказался папа!
Дмитрий Алексеевич Касаткин был выдающимся инженером-строителем, проектировал так и не возведенный Дворец Советов, ради которого снесли храм Христа Спасителя, Тимирязевскую академию, участвовал в разработке планов реконструкции Москвы, Ашхабада и Куйбышева. А в Большом он оказался как член комиссии, изучавшей состояние здания: уже лет шестьдесят театру требовался ремонт. Увидев родного человека, я сочла это добрым знаком, и действительно, в тот же день уже танцевала в «Лебедином» — подменяла заболевшую артистку кордебалета.
На легендарной сцене я прослужила более двадцати лет, здесь же встретила будущего мужа. Танцевала множество сольных партий, но ведущей балериной так и не стала. Пока выступала, никому не говорила, в чем причина. Сейчас уже можно. Я исполняла сложные па, некоторым меня научила Марина Тимофеевна Семенова. И только фуэте не давалось — из-за проблем с вестибулярным аппаратом. Поэтому и не готовила главные роли. Но ведущих партий набралось немало. Одну из них — в «Спартаке», поставленном Леонидом Якобсоном, — танцевала с Марисом Лиепой.
С Марисом мы часто выступали еще и в сборных концертах. И хотя за выход платили немного — три, пять, семь рублей — с радостью хватались за любую возможность: зарплаты в те годы балетные получали небольшие. И когда выезжали за рубеж, львиную часть валютных гонораров отбирало государство. Часто на гастролях даже не получали деньги на руки — их сразу передавали в Госконцерт. Так что мы, как все советские люди, жили от зарплаты до зарплаты.
Конечно, признанные, заслуженные примы ни в чем не нуждались: советская власть заботилась о звездах, которые представляли страну за границей. Помню, как меня поразила квартира балерины Екатерины Гельцер, царившей на сцене Большого до 1935 года. Точнее не квартира, а целый этаж дома в Брюсовом переулке, 17 — первом кооперативе артистов МХАТа. Бесконечные анфилады, всюду колонны, арки, скульптуры, множество картин Кустодиева, Коровина. Коллекция живописи Гельцер считалась уникальной — в войну ее увозили в эвакуацию вместе с собранием Третьяковки. А какая в этой квартире была ванная с мраморным бассейном! Правда, сама хозяйка мылась в другой: бассейн был занят десятками банок с консервированными огурцами, помидорами, вареньем, компотами. Нас с Володей Гельцер принимала, облачившись в китайскую шелковую пижаму и золотые туфельки. Ухоженные руки с идеальным маникюром. А ведь ей было уже за восемьдесят...
Мы с Василевым на особняки не претендовали. Почти сразу, как я поступила в Большой, купили квартиру в другом театральном кооперативе. Удивительно, что его построили на месте домика, принадлежавшего моим предкам по отцу — мещанам из Ярославской губернии, открывшим в Каретном Ряду скобяную лавку.
В квартиру мы въехали сразу после женитьбы, а выплачивать за нее пришлось до пенсии — ранней, танцевальной. Володя почти на четыре года меня старше и когда стал пенсионером, мне пришлось продать единственную шубку — каракулевую, чтобы побыстрее выплатить долг за кооператив. Поверьте, мы не шиковали. Оттого и мотались с таким же молодым и еще не заслуженным Марисом Лиепой по концертам. В иные праздники выступали по семь раз за день!
— Неужели одна из поклонниц Лиепы — Галина Брежнева — не могла его обеспечить?
— Не думаю, что Марис получал от Галины какие-то дивиденды. Она ему правда нравилась. А Галя Лиепу любила — его нельзя было не любить: всегда элегантный, стильный. Вспоминаю одну совместную поездку, когда должны были за вечер выступить в нескольких клубах. Зима, Подмосковье, холодный автобус. Марис прямо на балетные туфли надел теплые сапожки, на костюм Спартака натянул шубку, на голову — огромную шапку. Я тоже в пуантах и в валенках, в шубе, под которой стринги и халатик на голое тело. На голове — тиара, замотанная пуховым платком. Вид экзотический!
Приезжаем на очередную «точку», через пять минут наш выход. Лиепа сразу проходит за кулисы, сбрасывает сапоги, шубу и готов к выступлению. А мне нужно сменить халатик на хитон. Узнав, что артисты переодеваются в красном уголке, стрелой лечу на второй этаж и обнаруживаю, что в той же комнате ожидают своего выхода на сцену другие участники концерта — звезды МХАТа и Малого театра. Сидят и с интересом поглядывают в сторону молоденькой балерины...
Времени совсем не остается, поворачиваюсь к мужчинам спиной, переодеваюсь. Но застежка на хитончике — сзади. Обращаюсь к актерам: «Кто поможет застегнуть хитон?» Олег Ефремов подходит, начинает возиться и при этом бубнит под нос, что ему за эту работу не заплатят. Шутит, а мне не до смеха: еле успела на сцену!
Станцевала, вернулась к той же компании. Прошу:
— Вы не могли бы выйти, мне надо переодеться...
Тут подает голос Ефремов:
— Да мы уже все видели! И если честно, смотреть было особенно не на что... Но расстегнуть костюм поможем.
И артисты в десять рук начинают расстегивать мою застежку! А Олег Николаевич еще и командует кому-то из коллег: «Иди к двери и следи, чтобы никто чужой не вошел!»
Когда Лиепа умер, это стало и для меня, и для Володи полной неожиданностью. Незадолго до того Марис ставил балет у нас в театре. Кто-то пишет, что танцовщик в конце жизни впал в депрессию. Я ничего подобного не замечала: он не выглядел сломленным, работал с огромным наслаждением. О Марисе сейчас рассказывают разное, но я помню только самое хорошее. Однажды записывали номер для телевидения — пленка сохранилась, правда в плохом состоянии. Съемки шли всю ночь, с утомительными перерывами. Лиепа, видя, как я устала, постелил свой халат на стоявший в студии рояль и отнес меня на него на руках, чтобы немножко отдохнула...
Когда мы с Марисом танцевали за рубежом, ему всегда подносили на поклонах огромный букет роз нежно-кораллового цвета. Это был сорт, названный в его честь. Марис с гордостью говорил, что в каждой стране находились латыши, которые выращивали такие розы. Бывало, он дарил «именные» цветы мне: хорошо знал себе цену, но никогда не изображал звезду. Точнее — вел себя как настоящая звезда, которая осознает меру своего таланта, но не унижает остальных. При этом Марис отличался удивительной требовательностью к себе. Например считал, что у него слишком маленькие икры. Накачивал их с утра до ночи. После спектакля все расходились по домам, а он возвращался в репетиционный зал. Мечтал танцевать как Володя Васильев, который к моменту прихода Мариса в театр находился на пике славы. И не жалел сил для самосовершенствования. Неудивительно, что дуэт Васильева и Лиепы в «Спартаке» Григоровича стал грандиозным событием.
Предшествующие постановки «Спартака» особого успеха не имели. Арам Хачатурян написал почти пять часов музыки, и балет оказался слишком длинным. Но сокращать его композитор отказывался. Григорович хотел поставить динамичный спектакль и, не спросив разрешения, сократил действие до трех часов.
Придя на прогон, Арам Ильич испытал шок. Я тоже была там. Он зажал меня в уголке: «Наташенька, где этот танец? А тот фрагмент?» Плакал как младенец! Я пыталась успокоить, объясняла, что именно Григорович обеспечит произведению новую, долгую жизнь (так и случилось: балет стал визитной карточкой Большого). Хачатурян немного успокоился, но не смирился с «варварством» Григоровича до самой смерти... Когда приходил на «Спартак», перед последним актом на автора направляли луч софита, зрители начинали аплодировать. Счастливый Арам Ильич раскланивался. А на следующий день вновь шел жаловаться на Юрия Николаевича, который так бесчеловечно обошелся с его музыкой. Прошло несколько лет, нам с Василевым дали театр, и мы решили взяться за другой балет Хачатуряна — «Гаянэ». Детали постановки обсуждали у него дома. Композитор боролся за каждую ноту! И всякий раз припоминал Григоровича: «Это ужасно, что он сделал с моей партитурой!»
— Среди тех, с кем вы общались в Большом, была и Уланова. Кажется, Галину Сергеевну считали закрытым, замкнутым, недоверчивым человеком?
— Я ее знала другой. Уланова часто приходила на мои спектакли, по-доброму отзывалась о том, как танцую. Когда я стала вести телепрограмму о балете, решила взять у нее интервью. Мы подолгу обсуждали по телефону, как выстроить беседу. Кстати, из нашей квартиры в Каретном видны окна Галины Сергеевны в высотке на Котельнической набережной. Иногда перед тем как позвонить ей, проверяла, горит ли у Улановой свет.
Рассказывала она интересно. Вспоминала, как мама насильно привела ее в хореографическое училище. С грустью делилась: «До тридцати лет прожила в Петербурге, а о белых ночах только слышала — впервые увидела совсем недавно. Мама всегда строго следила за моим режимом, хотела, чтобы высыпалась, рано отправляла в постель и задергивала плотные шторы. А я так мечтала заглянуть за портьеры — что там, на улице? Но не смела». Галина Сергеевна призналась, что не хотела танцевать «Ромео и Джульетту» — музыка Прокофьева ей совсем не нравилась. И что придумала новую, очень необычную систему обучения балету: «Надо учить танцевать так, как ребенка учат ходить...»
Мы разговаривали часами. Потом я уехала на гастроли в Италию. Когда вернулась, режиссер сказал: «К съемке все готово, звоните Улановой, пусть назначает день». Но у Галины Сергеевны голос будто потух: «Вы, Наташа, приходите ко мне с Володей чайку попить. А сниматься не буду...» Словно подменили человека. В чем дело, почему? Пытаюсь расспросить, она отмалчивается, твердит одно: «Интервью не будет...» Только спустя время узнала, что когда я отсутствовала, Уланову пригласили в Ленинград возобновлять в Кировском театре «Ромео и Джульетту» Леонида Лавровского.
После премьеры, которая прошла с аншлагом, с легендой балета записали интервью. Когда его показали по телевидению, какой-то придурок написал в газете: «После балета в царской ложе что-то лепетала бабуленька Уланова». Как он посмел?! Уланова до конца жизни оставалась Джульеттой: сохраняла пластику, грацию, легкий шаг юной девушки... Злое слово ранило Галину Сергеевну в самое сердце. И до этого она выборочно приближала к себе людей, а после совсем замкнулась.
— Вы ведь работали и с Михаилом Барышниковым?
— В последние годы видимся редко. На родину он отказывается приезжать, а когда сами прилетаем в США, пересечься непросто: Миша очень занят. Но всегда передает нам с Володей тысячи приветов: «Напомните им, что я был первым Адамом!» Барышников действительно станцевал партию Адама, когда мы с Василевым ставили в Кировском (ныне Мариинском) театре «Сотворение мира». К слову, поначалу Миша не хотел участвовать в спектакле. Может потому, что мы были первыми московскими балетмейстерами, которым дали работать в Кировском, и казались «чужаками».
Незадолго до этого Константин Сергеев специально на Барышникова поставил «Гамлета». Миша этот балет настолько возненавидел, что будучи абсолютно здоровым, заковал ногу в гипс — только чтобы не танцевать! Мы с Володей начали репетировать «Сотворение мира» с прекрасными солистами Наталией Большаковой и Вадимом Гуляевым. Но однажды на репетицию зашел, точнее приковылял Барышников. На следующий день он появился в театре уже без гипса и выказал большое желание с нами работать.
«Сотворение мира» с Мишей в роли Адама имело грандиозный успех: московские балетоманы приезжали целыми вагонами. Кстати, все прыжки, которые выполнял там Миша, придумал Василев. А сейчас их называют прыжками Барышникова. Но в этом есть своя справедливость: у Володи не было таких уникальных данных. Василев показывал, а Барышников, от этого отталкиваясь, делал что-то неимоверное...
Миша нравился всем. Он не только чрезвычайно талантливый, но и очень коммуникабельный, очаровательный, легко адаптируется в любой компании. Поэтому у него так здорово сложилось на Западе.
— А почему не вышло у другого беглеца из СССР — однокашника Барышникова Александра Годунова?
— Они абсолютно разные. Миша все грамотно, с умом рассчитал. А Саша — самый, возможно, талантливый среди своих современников, оказавшись на Западе, совершал ошибку за ошибкой. Барышников первым делом попросил Наташу Макарову, которая за четыре года за рубежом уже стала примой, станцевать с ним в Нью-Йорке «Жизель». Выступил Миша удачно, пресса превознесла его до небес (оказавшийся на том вечере Игорь Моисеев говорил, что спектакль был действительно гениальным). Танцовщиков, получивших признание в Америке, радушно принимали и в Европе: Барышников мгновенно стал мировой суперзвездой.
А Годунов к американскому дебюту подготовился плохо — и психологически, и физически. Много пил, поскольку так и не смог прийти в себя после побега. Хотя этот поступок не был спонтанным, Саша долго шел к нему. За шесть лет до того как он попросил политического убежища в США, Большой ездил в Штаты на гастроли, и в Лос-Анджелесе организаторы устроили прием в честь нашей труппы и ее главной примы Майи Плисецкой. Народ радовался жизни, общался, а Саша находился в каком-то странном, болезненном возбуждении. Много выпил и под занавес вечеринки как был, одетым, нырнул в бассейн. Когда его с трудом выловили, выяснилось, что он повредил руку. В отель все возвращались в отличном настроении. И только Годунов отчаянно рыдал, положив голову на плечо балерины Нины Сорокиной. Нина была сильно расстроена. «Произойдет нечто страшное!» — предрекала она...
На вылете в аэропорту действительно казалось, что Саша на грани. Шел снег, а он приехал без пальто, в распахнутом джинсовом пиджаке. Плисецкая попробовала пиджак застегнуть, волнуясь, что простудится. Его передернуло, будто хотел сказать: «Мне уже все равно — заболею или нет...» Майя это поняла и тихо попросила: «Если задумали остаться, не делайте это на моих гастролях». И Годунов побрел к самолету.
Терзания Саши не прошли незамеченными для людей из органов. После той поездки его не выпускали за границу несколько лет. Годунова включали в списки выезжающих, он готовился, собирал чемоданы, но в последний момент получал известие, что не дали визу. От этого и пил — чем дальше, тем больше. Наконец его выпустили в Париж. Только потому, что танцевал главную партию в балете «Любовью за любовь» бессменного главы Союза композиторов СССР Тихона Хренникова. Из Франции Годунов вернулся, а уже со следующих гастролей в США — нет...
Он надеялся, что на Западе все получится. Но американский дебют станцевал неудачно, получил плохие отзывы, запаниковал. Вместо того чтобы успокоиться, доказать, что провал был случайностью, и утвердиться в США, рванул в Париж, где вновь неудача. И все: за Годуновым закрепилась репутация слабого танцовщика. Когда вернулся в Америку, Барышников взял его к себе в труппу, но через год уволил: Саша сильно пил. Он сознательно убивал себя при помощи алкоголя, а потом и наркотиков. Главным образом потому, что лишился той, кого любил больше жизни.
Свою жену Милу Власову Саша боготворил. Однажды летели вместе с гастролей, и он весь полет пребывал в радостном возбуждении: «Скоро увижу Милу!» Буквально не мог усидеть на месте! До сих пор помню, как Годунов бросился к ней в аэропорту, обнял. Они стояли так долго-долго, и никакая сила не могла их разъединить...
В Москве Саша мучился: его колоссальный талант, силища не были востребованы и на десятую часть. А в Америке он безумно страдал, потому что жена отказалась просить политического убежища, вернулась в СССР (история о том, как американские спецслужбы три дня продержали ее в самолете, уговаривая воссоединиться с мужем, широко известна). Кстати, после Милиного возвращения у нее на руке появился бриллиантовый браслет: говорили, так органы отблагодарили балерину за «правильный» выбор. Не знаю... Но то, что следующие несколько лет Власова тратила на телефонные разговоры с мужем огромные суммы, это точно.
Без Милы Годунов просто не смог жить. Он умер в сорок пять лет в полном одиночестве. Американские знакомые заволновались, что Саша не отвечает на звонки. Когда квартиру взломали, оказалось, он уже несколько дней мертв...
— Почему все-таки советские танцовщики оставались на Западе?
— И Барышников, и Годунов мечтали больше танцевать, хотели разнообразия. Новая хореография пробивалась в нашей стране с огромным трудом. Помню, после премьеры «Сотворения мира» Барышников планировал сольный концерт. В программу включил па-де-де из «Жизели», отрывок из «Сотворения мира» и новую постановку Леонида Якобсона. Последний номер танцевать ему запретили. Миша тяжело переживал. В другой раз поехал с группой артистов выступать в Америку, а его девушку, которая танцевала в кордебалете, не выпустили. Оставили в Ленинграде как заложницу, чтобы Миша вернулся. Таких обид было множество, и они накапливались. Вот Барышников и сбежал, несмотря на то что за ним, как за всеми артистами, зорко присматривал КГБ.
Говорю со знанием дела: я участвовала в зарубежных гастролях Большого начиная с самых первых — в Англии в 1956 году. Перед поездкой органы измучили нас проверками, разве что рентгеном не просвечивали. Заставляли заполнять подробнейшие анкеты, приглашали на беседу в первый отдел Большого театра — на самом деле это был филиал КГБ в здании дирекции, прямо над выходом из метро «Охотный Ряд» (тогда «Проспект Маркса»). Главное, чему нас учили: за границей нигде нельзя появляться по одному и даже парами, только впятером. И никогда ни от кого не принимать приглашения пойти в гости.
Уже на том инструктаже я поняла: органы знают о нас все. Я только начала общаться с Володей, о замужестве и не думала, хотя Василев был невероятно красив и девушки к нему липли со страшной силой. Но сотрудник органов сказал многозначительно: «Знаем, что вы с Володей... дружите. Если в Лондоне хотите жить в одном номере, надо оформить отношения». Когда рассказала об этом Василеву, он обрадовался: «Ну что же, теперь я должен на тебе жениться...» А тут еще мама стала говорить, какой Володя замечательный и верный. В общем, совместными усилиями Василева, КГБ и мамы вскоре я отправилась в ЗАГС. В Англию мы полетели уже как добропорядочные муж и жена. И как видите, уже более шестидесяти лет вместе. Хотя на Западе долгие годы меня считали разлучницей, разбившей легендарную пару Екатерины Максимовой и Владимира Васильева. Дело в том, что для иностранцев фамилии Володи и моего мужа звучат одинаково. Однажды на афише балета «Весна священная» даже приписали: «Василев — не путать с Васильевым, который женат на Максимовой».
— Что тогда, в 1956 году, вас больше всего поразило в Лондоне?
— Гуляющие по улице девушки в розовых платьицах, с голубыми сумочками, в желтых туфельках. Мы ведь приехали голые-босые: в СССР не было ни хорошей обуви, ни красивых платьев. Мне-то еще повезло. В 1937 году папа строил советский павильон на Всемирной выставке в Париже. Тот самый, на который потом водрузили скульптуру «Рабочий и колхозница». Из поездки отец привез несколько отрезов. И почти через двадцать лет мамина портниха нашила мне симпатичных платьев для гастролей. Остальные девочки были одеты в «черный низ, белый верх». Правда, накануне отъезда балетных запустили в закрытый для обычных покупателей подвал «Мосторга» — нынешнего ЦУМа. И все пятьдесят девушек купили там одинаковые темно-серые туфельки фабрики «Скороход», черные ботики, темно-серые плащи-пыльники. И отправились в Лондон серыми мышками...
Гастроли произвели эффект разорвавшейся бомбы. Галину Уланову (ей уже исполнилось сорок шесть, но прима впервые танцевала за границей — вот что такое железный занавес) англичане носили на руках. Не зная, как выразить свой восторг, организаторы привезли всю труппу в огромный зал с зеркалами до потолка. Их раздвинули, и мы ахнули, увидев бесконечные ряды кронштейнов с шикарными вечерними платьями. Артистам сказали: «Девочки могут взять в подарок по платью, а мальчикам хотим подарить велосипеды». Почему именно велосипеды, никто не понял... Мы растерялись, но тут вступил директор театра: «Советские люди не бедные, у них все есть!» И так на нас посмотрел, что все артисты как один развернулись и вышли.
Под занавес гастролей девочки все-таки купили обновки — тяжеленные шубы из мутона. Покупали в одном магазине, поэтому еще несколько лет женская половина балета носила одну и ту же модель! Есть фото, где стоят семь балерин, и все в абсолютно одинаковых шубках из Лондона.
Конечно, с годами артисты за рубежом освоились. Суточных нам платили всего восемь долларов. На походах в кафе приходилось экономить, перед поездкой набивали чемоданы продуктами. Например консервами (особенно хорошо вдали от родины шли бычки в томате) или гречкой, которую готовили на батарее — оставляли в кастрюльке с водой на ночь. А с гастролей привозили дубленки, джинсы, технику. К счастью, раньше за перевес багажа платить не требовалось. Многие потом перепродавали дефицит в десять раз дороже. Но мы с Володей коммерческих талантов не проявили. Лишь раз привезли что-то на продажу — занавески. Так эти шторы у нас и пролежали много лет.
Кстати, в Лондон выпустили всех. И все вернулись, как и из второй поездки. А потом артисты стали оставаться. Вот тогда-то появилась категория невыездных. Если в КГБ предполагали, что человек замыслил побег, его просто не брали за рубеж. Среди сопровождающих, или, как мы говорили, «булыжников», были люди вполне интеллигентные, очень интересные. Например генерал Калинкин, который много ездил с Большим театром.
Как-то в Америку труппу сопровождал человек по фамилии Тютюник. А меня с Володей пригласили в гости актеры из Шекспировской театральной труппы. Мы сразу предупредили: придем не одни, а с «другом, который всегда с нами...» Думаю, они поняли, о какой «дружбе» речь. В гостях я сразу начала болтать по-английски. В те времена владение иностранным языком вызывало подозрение: значит, человек готовится сбежать. В анкетах безопаснее было указывать «английским владею со словарем». Разговариваю с хозяином, мы смеемся. Тютюник толкает Василева в бок:
— О чем это они?
Муж с серьезным видом:
— Да сам не понимаю...
— Вы с Владимиром Юдичем с шестидесятых годов являетесь хореографами. У вас были невыездные балеты?
— Случалось, что наши спектакли не только за рубеж не выпускали, но и запрещали вовсе. Министр культуры Екатерина Фурцева считала Василева и Касаткину модернистами, покусившимися на самое святое — русский классический балет. Помню, отстаивал нас перед Фурцевой Игорь Моисеев, который относился к нам словно отец родной.
Параллельно со своим блистательным коллективом Игорь Александрович создал ансамбль «Молодой балет», который благополучно гастролировал. После того как два танцовщика остались за границей, директор получил строгий выговор за то, что проглядел «предателей-отщепенцев». Моисеев оскорбился за коллегу и подал Фурцевой заявление об уходе. Она его тут же подписала, спросив Игоря Александровича о возможном преемнике. Тот предложил нас с Володей, но Екатерина Алексеевна резко оборвала: «На порог не пущу этих модернистов...» Только в 1977 году, уже после смерти Фурцевой, новый министр культуры Петр Демичев (снова с подачи Игоря Моисеева) назначил нас с мужем руководителями ансамбля, который со временем превратился в Театр классического балета.
Не думаю, что министр культуры разбиралась в тонкостях хореографических стилей. Про модернизм ей нашептывали наши коллеги, которые, будучи главными балетмейстерами, не могли поставить ничего путного и завидовали нашему успеху. Доходило до абсурда. Например, когда Барышников остался на Западе, нам и это поставили в вину, написав: «Падение молодого Барышникова началось с «Сотворения мира». Мы с Володей часто приходили к Фурцевой просить, чтобы дали возможность поставить спектакль в каком-нибудь театре, и каждый раз слышали: «Работы для вас нет». Когда же нас пригласили выпустить балет в Болгарии, министр заявила: «Слышала, Василев придумывает интересные прыжки. Вы покажете их иностранцам, они все выучат и потом будут завоевывать медали на балетных конкурсах. Нет уж, за границей работать не дам...» После смерти Екатерины Алексеевны Демичев показал нам целую пачку телеграмм из разных стран с приглашениями для Касаткиной и Василева. И ни одной заявке его предшественница не дала ходу.
В 1965 году мы первыми в стране взялись за балет Игоря Стравинского «Весна священная». Премьера в Большом прошла с огромным успехом. Но Фурцеву просветили, что Касаткина с Василевым вытащили на сцену эротику и секс, «поддавшись пагубному влиянию Запада». Екатерина Алексеевна находила эротику даже в «Героической поэме» Николая Каретникова, хотя она на более чем советскую тему — про геологов. Запретить политически выдержанный спектакль министр не могла, но прицепилась к облегающему костюму героини:
— Наденьте на девочку юбочку.
Говорю:
— Екатерина Алексеевна, это невозможно! Там же много поддержек ногами вверх, юбочка начнет задираться — и вот это уже будет выглядеть неприлично.
Фурцева замялась:
— Не знаю, не знаю... Как женщина вас прошу — наденьте на девочку юбочку.
Разумеется, юбочку мы не надели.
«Сотворение мира» в Кировском театре — тот самый балет 1971 года, в котором блистал Барышников, — она тоже пыталась закрыть раз семь. Когда сдавали спектакль специальной комиссии, получили одиннадцать замечаний. Нам говорили, что грим Бога делает его похожим на Ленина, плащ чертовки похож на красное знамя, пятна на солнце напоминают по форме сионистские звезды, в раю цветов много, а на земле одни камни. Но особенно возмутил момент, когда Адам вертит Еву, а потом она опускается на него в шпагате. Члены комиссии долго подбирали слова, чтобы описать это безобразие, — не могли выговорить, чем первые люди занимаются. Эротику усмотрели даже в движениях ангелов! Прикинув, на сколько градусов они отводят ножки, цензоры заявили: «У вас там тридцатиградусный секс...» Замечания были маразматическими, мы с Володей не знали, что делать. Но тут позвонил композитор Андрей Петров: «Лучше пойти на уступки, иначе премьера не состоится...» И мы внесли в постановку некоторые изменения. Но не все!
Премьера прошла прекрасно. Однако вскоре в Ленинградский обком поступило более ста жалоб на Касаткину и Василева, которые разрушают классику и пропагандируют эротику. Один наш друг не поленился узнать, кто эти доносы сочиняет, и выяснил: все они пришли с несуществующих адресов. Конечно, их писали не любители искусства, а профессионалы. Мол, приехали из Москвы модернисты Касаткина и Василев, и их назначают худруками и оперы, и балета (это было уже после оперы «Петр Первый»). Как говорится, ничего личного — только бизнес, конкуренция. Недаром впоследствии Демичев, отправляя нас в Питер, говорил: «Если в Ленинграде против вас начнется «шевеление», помочь не смогу. Но ведь всегда можно вернуться в Москву — «Классический балет» на всякий случай оставляю за вами».
— Выходит, встречались и те, кто помогал?
— Конечно! Например Григорович — с тем же «Сотворением мира». К несчастью, нас не раз старались столкнуть лбами как конкурентов. Но Григорович вел себя благородно. При том, что знал себе цену. Однажды встретились с ним в доме американского журналиста. Юрий Николаевич провозгласил тост: «Выпьем за Наташу и Володю. Они лучшие балетмейстеры России! — а потом добавил: — После меня, конечно...»
Игорь Моисеев выручал не единожды. Когда в шестидесятые в Москву в очередной раз приехал легендарный импресарио Соломон Юрок, устраивавший гастроли в США лучшим советским артистам и музыкантам, он захотел увидеть что-нибудь оригинальное. Посоветовали нашу «Весну священную». Но начальство балет не жаловало и постановка редко попадала в афишу. Именно Игорь Александрович добился, чтобы «Весну священную» показали. Наш балет Солу понравился, и он загорелся именно им открыть нью-йоркские гастроли Большого театра. Причем за дирижерский пульт хотел поставить автора музыки — самого Стравинского, и тот согласился! Это была бы бомба! Но Фурцева категорически воспротивилась: нечего эмигранту Стравинскому примазываться к успехам советского балета. И «Весной» в Нью-Йорке дирижировал Геннадий Рождественский.
Сол планировал показать балет один раз, а продал шесть спектаклей. Хвалебные статьи о «Весне священной» как о балетном событии вышли во многих мировых изданиях, а вот американская пресса оказалась неровной. Но в Москву люди из органов пересылали только отрицательные рецензии. В результате когда вернулись домой, мы с Володей шесть лет сидели без работы! Вновь и вновь ходили к Фурцевой на поклон. Она спрашивала:
— У вас квартира есть?
— Есть.
— Машина?
— Имеется.
— Дача?
— Да, папина.
— У вас все есть. Чего же вы хотите?
— Рабо-о-о-о-тать!
— Этого я предоставить не могу. Ваши коллеги говорят, что ставите неправильные спектакли...
Конечно, от цензуры страдали не мы одни. Когда кубинский хореограф Альберто Алонсо ставил для Плисецкой «Кармен-сюиту» (в этом балете я танцевала партию Рока), Майя усыпила бдительность Фурцевой словами об укреплении советско-кубинской дружбы. Но Екатерина Алексеевна увидела такой страстный, даже эротичный балет, что покинула театр в возмущении, ни с кем не пообщавшись, и следующее представление запретила. Дескать, героиню испанского народа превратили в женщину легкого поведения. К счастью, создатели балета министра переубедили. Пообещали уменьшить число «сексуальных» поддержек, особо же напирали на то, что придется отменять дорогущий банкет.
На самом деле Фурцевой приходилось очень непросто. Эта по сути неглупая женщина всю жизнь занималась не своим делом — культурой, искусством. Неудивительно, что иногда срывалась. Министр хотела закрыть и «Анну Каренину», которую Плисецкая ставила самостоятельно. Узнав об этом, Майя пришла к ней на прием без предварительного звонка, пробежала мимо секретаря, в кабинете бросилась на диван лицом вниз и зарыдала. Фурцева сначала оцепенела, потом запричитала:
— Майечка, что с тобой?
Плисецкая вскочила, подбежала к окну, распахнула створки:
— Не хочу жить! Вы закрыли мою «Каренину»!
Фурцева страшно растерялась:
— Что ты такое говоришь? Кто закрыл? — Хотя собиралась это сделать именно она. Майя трагически заламывает руки, министр ее успокаивает: — Я ничего не запрещала. Танцуй свою «Каренину» на здоровье!
Плисецкая была удивительной личностью. В 1978 году Большой приехал в Буэнос-Айрес, где была очень напряженная обстановка, один за другим гремели взрывы. Зарубежные импресарио ощупывали каждый букет, который для нас передавали поклонники. И вот во время «Кармен-сюиты» прямо перед моим выходом раздается негромкий хлопок. На миг я остолбенела, но все-таки выскочила на сцену и больше ни о чем не думала. На поклонах тихонько спрашиваю Майю:
— Слышали хлопок?
Она невозмутимо:
— Да, слышала! Но играла музыка, и я танцевала...
Позже узнали, что это был не теракт, а петарда.
Через несколько дней выступали вместе в одном из концертов. Я завершила свой номер, успех огромный, и вдруг понимаю, что кланяюсь точь-в-точь как Майя! Испугалась: «Что же наделала? Свои поклоны истратила и на Майины перешла! А ей еще «Умирающего лебедя» танцевать...» Подбегаю к Плисецкой:
— Мне фантазии не хватило, стала ваши поклоны повторять...
Она просит показать и потом спокойно говорит:
— Нестрашно, я что-нибудь другое придумаю.
Хотя перед выходом на сцену Майя сильно нервничала и ее лучше было не беспокоить.
Однажды на гастролях мы оказались в одной гримерке. Майе Михайловне надо было застегнуть пачку, а костюмерша куда-то запропастилась. Я предложила помощь и быстро справилась с первым крючком, но Плисецкая так выразительно дернула плечами, что я пулей выскочила из гримерки — искать костюмершу. Вечером Майя постучалась в мой номер и подарила корзинку клубники. Меня это поразило: виновата была я, а извинилась она. Вот так, по-королевски, ведут себя истинные звезды, у которых нет и не может быть конкурентов, потому что они уникальны.
...Мы с мужем женаты уже более шестидесяти лет. И сорок из них возглавляем Театр классического балета. Там же работает сын Иван. Внучка Катя стала оперным режиссером, ее брат Коля только заканчивает школу. Сейчас хочу совсем немногого — чтобы близкие были здоровы и счастливы, а наш театр обрел наконец свой дом. И мы ставили бы на его сцене новые спектакли.
Подпишись на наш канал в Telegram