Пасхальные сувениры изготавливались в атмосфере строжайшей тайны даже от заказчика. На настойчивые расспросы императоров Фаберже лишь уклончиво отвечал: «Ваше Величество будет довольно...»
Карл Густавович вышел из дома на Большой Морской и привычно зашагал в сторону Дворцовой площади. Весна 1913 года теплом не радовала — сырой холодок оттепели пронизывал насквозь. Фаберже поднял воротник драпового пальто и закутался в теплый шарф. Но настроение все равно было приподнятое — как всегда, когда он относил во дворец очередной пасхальный сувенир.
Николай II ожидал ювелира в своих апартаментах Зимнего дворца, которые называл квартирой, — домом императорская семья уже давно считала Александровский дворец в Царском Селе. Но протокольные церемонии по-прежнему проводились в столице. И сегодня, в Страстную пятницу, государь опять «по долгу службы» приехал в Петербург.
Каждый год перед Пасхой Романовы с нетерпением предвкушали, чем на сей раз удивит придумщик Фаберже. Но придворный ювелир не торопился. Бережно открыл футляр из полированного белого падуба, осторожно достал хрупкую вещицу, положил на ладонь и протянул императору.
«Вот это да-а-а! — воскликнул изумленно государь, глядя на ледяное яйцо. Императору показалось, что оно холодное на ощупь. — Карл Густавович, вы просто волшебник!» Николай даже немного разочаровался, когда узнал, что прозрачная скорлупа выточена из горного хрусталя и украшена искусной резьбой, — столь совершенной была имитация льда в пасхальном подарке. Внутри, едва различимая сквозь морозный туман, пряталась платиновая корзиночка с белыми подснежниками.
Из дворца Карл возвращался в прекрасном расположении духа. Большая Морская кипела в предпраздничных хлопотах: проезжую часть заполняли экипажи, по тротуарам прогуливались солидные господа, дамы под вуалями, собаки на цепочках. Торговый дом «О-Гурмэ» предлагал «устрицы во льду» из Остенде и лангустов из Парижа, цветочные магазины — срезанные розы из Ниццы. Тяжелыми кремовыми шторами отгородился от всей этой уличной суеты модный ресторан «Кюба» — место встреч балетоманов и золотой молодежи. В 1900 году на гранитной облицовке дома номер двадцать четыре появилась надпись, начертанная золотыми буквами, — FABERGE. Этот особняк стал для Карла всем: на верхнем этаже ювелир жил, на нижних — торговал и работал.
А начиналось все в 1842 году, когда его отец, онемеченный француз Густав Петер Фаберже, в подвальчике дома одиннадцать на углу Большой Морской и Кирпичного переулка открыл скромную мастерскую по изготовлению и ремонту золотых изделий. Место было оживленное, фамилия — звучная: мода на французское в России не переводилась. Отец передал сыну свои познания в ювелирном деле и дал возможность попутешествовать по Европе. В Париже, Дрездене, Флоренции Карл осваивал навыки мастерства. Вернувшись в Петербург, он в двадцать шесть лет возглавил семейное предприятие и благодаря недюжинной энергии, богатой фантазии и отменной практической сметке превратил его в одну из ведущих ювелирных компаний Российской империи.
Пройдя через ворота лицевого флигеля, Фаберже толкнул солидную дверь и по широкой лестнице, освещенной тремя ярусами окон с витражами в дубовых переплетах, поднялся на второй этаж — там находились мастерские, где его с нетерпением ждали.
Царские пасхальные заказы хоть и были очень выгодны, но хлопот доставляли немало. Работу, начинавшуюся вскоре после Христова Воскресения, с трудом заканчивали к Страстной неделе следующего года. Дни перед сдачей становились вовсе сумасшедшими: мастера опасались не успеть или, не приведи господь, что-то в последний момент испортить. И до возвращения Фаберже из Зимнего все оставались на своих местах — вдруг потребуется срочно внести исправления.
При появлении Карла Густавовича в мастерской воцарилась абсолютная тишина. Мастер Пауль Бломериус — он отвечал за заказ в этом году — передвинул на лоб лупу и вопросительно взглянул на хозяина. А придумавшая «Зимнее» Альма Пиль даже не решилась поднять голову. Фаберже подошел к девушке, взял ее руку и поднес к губам: «Вы — умница!» Все с облегчением выдохнули, засмеялись и заговорили одновременно. «Победа, друзья мои, большая победа, — вместе со всеми радовался Фаберже. — Государь в восторге от нашего ледяного яйца».
В семейном деле Альма Пиль начала работать в 1909 году, когда дядюшка Альберт Хольмстрем, возглавлявший в компании мастерскую драгоценных камней, взял ее рисовальщицей. Однако вместо того, чтобы выполнять эскизы, Альма составляла товарные книги, рассчитывала расход материала, заносила в архив созданные изделия. Надеяться на что-то иное не приходилось — на протяжении веков ювелирное дело считалось сугубо мужской профессией. Но однажды в свободную минутку она набросала несколько эскизов. «Что это?» — раздался над головой грозный окрик дяди. Испуганная художница вскочила и рассыпала рисунки. Подобрав листочки, Хольмстрем, едва взглянув, унес их с собой в магазин. А через некоторое время вернулся со словами «Они их заказали». Так Альма Пиль стала первой и единственной женщиной-ювелиром в фирме Фаберже.
Большое и дружное семейство Хольмстрем частенько собиралось на воскресные обеды у дядюшки Альберта. Кухня в этом доме считалась одной из лучших в Петербурге благодаря «кухонному деспоту» Василисе — бывшей стряпухе Петра Ильича Чайковского. Сама же Альма больше всего на свете любила рисовать.
Но в этот солнечный январский день 1911 года она с грустью смотрела в окно. Художница получила первый серьезный заказ от Фаберже, но огромный, сроки — минимальные, а в голове — ни одной мысли...
Два дня назад Карл Густавович неожиданно вызвал ее к себе. В кабинете он был не один — на диване сидел солидный господин с усталым лицом, седеющей бородкой и пронзительными синими глазами. «Эммануил Людвигович, позвольте вам представить нашего молодого мастера Альму Пиль, — познакомил присутствующих Фаберже. — Мадемуазель Альма, господин Эммануил Нобель».
Девушка взглянула на гостя и дрожащей рукой поправила маленькую шапочку на пышных волосах. Она очень волновалась. Глава российской нефтяной империи, племянник знаменитого Альфреда Нобеля был одним из самых влиятельных и постоянных клиентов Фаберже. В мастерских всегда было в работе несколько его вещей, и он время от времени приходил их осматривать.
Частные заказы клиентов из финансового и промышленного мира в последнее время приобретали все большее значение. Работать с текстильными и нефтяными королями было значительно приятнее, чем со снобами из высшего света. Они не вмешивались в творческий процесс, лишь называли примерную стоимость подарка и указывали, кому он предназначается.
На этот раз Эммануил Нобель просил изготовить сорок брошей, намереваясь преподнести сувениры женам иностранных партнеров. «У меня две просьбы: украшения должны иметь абсолютно оригинальный дизайн и быть недорогими, чтобы никто не оценил эти милые знаки внимания как взятки», — с улыбкой уточнил Нобель. Так у Альмы появился шанс себя проявить.
Холодная петербургская зима выбелила инеем окна дома Хольмстремов в загородном Шувалове, и солнечный свет, льющийся через морозные стекла, оставлял на них узоры из многочисленных снежинок. «Они куда интереснее настоящих цветов. И какая точность! Ни единой неправильной линии. Ах, если б они только не таяли!» — вспомнилась Альме любимая с детства «Снежная королева» Андерсена.
«Снежинки, ну конечно! Вот оно — решение!» — обрадовалась художница. А поскольку в природе не бывает двух одинаковых, она сумела нарисовать сорок неповторимых эскизов. Каждая брошь отличалась оригинальностью рисунка узорчатых линий. Их изготовили из сплава золота с серебром, сверху покрыли платиной и украсили мелкими бриллиантами, дополнившими композицию эффектом ледяного сияния.
Нефтепромышленника вещицы очаровали еще на стадии эскизов. И он расширил заказ! Всю зиму Альма разрабатывала «морозную тему»: на подарочных коробках, в которые упаковывали браслеты, кулоны, броши и брелоки, было написано: «Снежинки из России». Рассказывали, что в кармане у Нобеля всегда лежала такая коробочка — чтобы иметь возможность в любой момент подарить понравившейся даме. Не исключено, что именно он посоветовал привлечь молодую художницу к созданию яйца к Пасхе 1913 года...
Воскресным утром император отправился в Аничков дворец, чтобы вручить пасхальный подарок матери. В столовой уже был сервирован праздничный завтрак.
— Ты один, дорогой? А где же Аликс? — удивилась Мария Федоровна.
— К сожалению, она скверно себя чувствует и осталась дома.
Вдовствующая императрица знала нерасположение к себе невестки, ее нежелание лишний раз встречаться, но благоразумно скрыла обиду.
— Милая мама, позволь преподнести тебе великолепное творение нашего придворного мастера, — вынув яйцо из футляра, государь осторожно поставил его на маленький столик.
— Ники, это какая-то зимняя сказка!
— Яйцо так и называется — «Зимнее». Я уже привык к тому, что Фаберже придумывает что-то замечательное, но на этот раз он превзошел самого себя. Старик сказал, что яйцо изготовлено из горного хрусталя — материала очень хрупкого. Для того чтобы выполнить на нем имитацию морозного узора, скорлупки помещали под воду и там наносили резьбу.
— Он просто гений! Знаешь, когда я сделала у Фаберже свою первую покупку? На выставке в Москве в 1882 году. Приобрела тогда запонки с изображением цикад.
Вдовствующая императрица благодаря огромному числу родственников во всех европейских домах была в известной степени и коммивояжером изделий Фаберже. Если, например, требовалось подарить что-то сестре Александре — королеве Великобритании, она покупала «вещицу» у Карла Густавовича. От монаршей семьи такими «безделушками» заразилась вся британская знать.
В 1903 году в Лондоне, сначала на Дувр-стрит, а затем на фешенебельной Нью-Бонд — любимом месте прогулок столичных модников, которых иначе как «бездельниками с Бонд-стрит» не называли, открылись бутики фирмы. Англичане пришли в восторг, а русская вдовствующая императрица рассердилась. Она писала сестре перед Рождеством: «Дорогая Александра! У меня волосы стоят дыбом. Сейчас праздник, а я не знаю, что тебе подарить. После того как глупый Фаберже у вас открыл магазин, вы сами теперь все имеете».
Открытие магазина в Лондоне стало первым серьезным прорывом ювелира на зарубежный рынок: он обслуживал не только английскую клиентуру, но и являлся центром торговли с Францией, США и Дальним Востоком. Руководить филиалом Карл Густавович отрядил младшего сына, девятнадцатилетнего Николая. Несмотря на столь юный возраст, тот успешно справлялся с обязанностями и легко вписался в английское общество. Подружился даже с принцем Уэльским, будущим королем Эдуардом VIII, который, покупая что-нибудь в магазине приятеля, неизменно заявлял: «Мы не желаем дубликатов».
А вот идея пасхальных яиц возникла у супруга Марии Федоровны, императора Александра III. К Пасхе 1885 года он решил заказать у Фаберже для душки Минни (так царь называл жену) диковинную вещицу — что-то напоминающее о ее родной Дании. И рассказал мастеру, что в датской королевской сокровищнице в замке Розенборг в Копенгагене видел удивительное яйцо из слоновой кости с курочкой-сюрпризом внутри, изготовленное где-то в начале XVIII века.
Карл создал собственную версию старинной игрушки. Его «Курочка» была выполнена из золота и покрыта белой матовой эмалью под цвет натурального куриного яйца. Скорлупки разъединялись, и показывался «желток». В нем сидела хохлатка с перьями из разноцветного золота и рубиновыми глазками. Минни пришла в полный восторг, но и это оказалось не все. Когда ювелир дотронулся до хвостового оперения птицы, обнаружилось, что внутри спрятаны шарнирный механизм и еще два секрета: крошечное рубиновое яичко-кулон на цепочке и бриллиантовая корона — точная копия императорской.
Скромная золотая «Курочка» положила начало целой серии пасхальных яиц, которые Фаберже изготавливал для Александра III. Условий было всего три: яйцеобразная форма, сюрприз и уникальность. Карл Густавович сразу же оценил значение этого договора, который давал ему право лично встречаться с императором и благодаря его покровительству получать заказы от самых богатых и влиятельных семейств.
Следующие тридцать два года на Страстной неделе именитый ювелир приносил в дворцовые покои очередной шедевр. В царствование Николая II работы у мастеров прибавилось, они стали делать по два подарка в год: одно яйцо — вдовствующей императрице, другое — супруге императора Александре Федоровне.
Пасхальные сувениры изготавливались в атмосфере строжайшей тайны. И сюжет нового яйца, и сюрприз, в нем скрытый, сохранялись в секрете даже от заказчика. На настойчивые расспросы императоров Фаберже лишь уклончиво отвечал: «Ваше Величество будет довольно...»
Случалось, работа выходила за стандартные рамки. Так, над знаменитым «Коронационным» яйцом 1897 года — копией позолоченной кареты Екатерины II — мастер Георг Штейн трудился пятнадцать месяцев. Все это время он исправно посещал придворный Конюшенный музей, изучая подлинник. Миниатюрная копия повторяла все детали оригинала вплоть до того, что обе дверцы открывались и изнутри кареты выбрасывались подножки!
А дивный сюрприз в одном из самых невероятных творений Фаберже — пасхальном яйце «Павлин» 1908 года — изготавливали и вовсе три года. Именно столько времени понадобилось Хенрику Вигстрему и мастеру Дорофееву, чтобы «научить» красавца-павлина гордо поворачивать голову и веером распускать хвост.
Сразу после передачи сувенира высочайшему заказчику, оставив фирму на главного дизайнера Франсуа Бирбаума, утомленный Карл Фаберже на месяц-другой отправлялся отдохнуть в Ниццу. Он никогда не упускал случая пожить с легким сердцем и был не чужд радостей жизни: разбирался в тонких винах и слыл большим гастрономом, искусным в кулинарии. Особенно любил поколдовать над салатами: подобрать ингредиенты, придумать новый соус — в этом ювелир оставался абсолютным французом.
...Зимой 1914 года Карл Густавович стоял в своем кабинете у окна. Падал редкий крупный снег, дамы кутались в соболя, мальчишки-разносчики играли в снежки, а у дверей магазина напротив мерз величественный швейцар.
Роскошные апартаменты Фаберже занимали пятнадцать комнат последнего, четвертого этажа. Особенно хороши были рабочая комната и кабинет хозяина, обшитый дубовыми панелями, изящный будуар хозяйки и уникальная библиотека высотой в два этажа, где хранились тысячи книг по искусству. В огромной квартире ювелир жил вдвоем с супругой Августой Богдановной. Их четыре взрослых сына пошли по стопам отца, работали в фирме, но жить предпочитали самостоятельно. Старший Евгений — по соседству с родителями, но в отдельной квартире. Агафон с семьей — на даче в Левашово, Александр возглавлял московский филиал фирмы, Николай — лондонский.
У подъезда остановились извозчичьи сани. «Журналисты пожаловали. И зачем только согласился на это интервью», — проворчал Фаберже, но в гостиную все-таки направился. По дороге заглянул в рабочую комнату. Так и есть: опять забыл убрать драгоценные камни, с которыми работал. Жена, дама строгая, часто ругала его за халатное отношение к своим бриллиантам. Ювелир мог оставить их без присмотра на рабочем столе, не опасаясь слуг, и уйти из дома.
Карл Густавович проследовал в просторную гостиную и устроился в удобном кресле с высокими подлокотниками. В комнату вошли двое.
— Владимир Крымов — издатель журнала «Столица и усадьба», — отрекомендовался худощавый усатый господин, — а это наш сотрудник, известный петербургский фотограф Анатолий Павлович.
— Начнем, господа, — постукивая папиросой по портсигару, проговорил Фаберже.
— Вы являетесь поставщиком государя и почти всех европейских дворов, исполняете пожелания американских миллиардеров, английских богачей, на днях выполнили заказ короля Сиама. Считаете ли себя одним из ведущих ювелиров мира?
— Если сравнивать с другими известными фирмами, то у них, вероятно, найдется драгоценностей побольше... Но ведь это торговцы, а не ювелиры. Меня мало интересует вещь, если ее цена только в камнях.
— Поэтому в своих работах вы уравняли их с природными минералами...
— Важна не коммерческая стоимость материала, а художественное совершенство изделия. А природные камни на удивление хороши. Взять, к примеру, пиропы — лучший сорт граната. Шлифуя их в тонкие пластинки, можно добиться удивительных оттенков, начиная от светло-розового до цвета старого бургундского вина — дымчато-красного, — заговорив на свою излюбленную тему, Карл поднялся и принялся мерить шагами комнату. — Ювелирные фантазии не знают границ. Посмотрите сюда, — сказал он, указывая на украшавший один из столиков стаканчик с цветком анютиных глазок.
Лишь приглядевшись повнимательнее, Крымов понял, что перед ним иллюзия. Бокал из горного хрусталя был обработан так искусно, что казалось, будто в него налита вода. И сам цветок был словно живой.
— Но кто покупает такие вещи? Это же выброшенные деньги! Уронишь такой стакан на пол — ничего не останется, — не сдавался журналист.
— Есть люди, которым надоели бриллианты и жемчуг. Да и неловко иногда дарить драгоценности, а такая вещица подходит.
Фаберже умолчал о том, что на Всемирной выставке в Париже в 1900 году жюри отметило: подобные поделки находятся «на пределе совершенства, там, где ювелирное изделие превращается в произведение искусства».
— Нам хотелось бы увидеть вашу «кухню» изнутри. Не могли бы показать мастерские, магазин?..
— Что ж, извольте. Магазин золотых и бриллиантовых вещей расположен в первом этаже, на остальных и в дворовых корпусах — мастерские Хенрика Вигстрема, Августа Хольминга, Альберта Хольмстрема, Альфреда Тилемана.
Фаберже пригласил журналистов в одну из мастерских второго этажа.
— В этом помещении работают с металлами и эмалями, — пояснил он. — Оно оборудовано по последнему слову техники.
Атмосфера, царящая в комнате, где трудилось несколько ювелиров и десятка полтора подмастерьев, поражала какой-то спокойной сосредоточенностью. Здесь не наблюдалось суеты, каждый занимался своим делом.
— Вызывает недоумение одно обстоятельство: никто никогда не уходил от вас, чтобы открыть собственное дело, — заметил издатель журнала о «красивой жизни».
— Мастеров-то Карл Густавович со всем тщанием выбирает, — не удержался один из заклепщиков, сидевших поблизости за семиместным верстаком.
— Вот вам и ответ, — засмеялся Фаберже.
Он умел находить яркие дарования и создавать условия, при которых они могли полностью раскрыться. Так, в подмастерье Хенрике Вигстреме разглядел и дар ювелира, и организаторские способности. И теперь именно Вигстрем отвечал за все главные заказы фирмы. Состарившихся служащих Карл Густавович никогда не гнал, платил жалованье даже восьмидесятидвухлетнему совсем ослепшему граверу, работавшему в фирме с двадцати пяти. Ювелир всегда заботился о сотрудниках: когда художник-миниатюрист Василий Зуев посетовал, что для его тонкой работы в вечно пасмурном Петербурге недостаточно света, Фаберже построил для него студию в Крыму.
Через холл, главным украшением которого был старинный мраморный камин с зеркалом, прошли в магазин. У дверей стоял расторопный швейцар Сергей, бывший дворцовый жандарм. Он отличался огромным ростом и феноменальной памятью, помнил всех клиентов по имени-отчеству и приветствовал каждого гостя. Не успевала дама выйти из экипажа, как швейцар зычным голосом провозглашал на всю Большую Морскую: графиня такая-то! Высокопоставленным покупательницам это льстило. Кроме того, Сергей собирал сплетни о жизни петербургского бомонда, потом спешил в кабинет Карла Густавовича и все ему докладывал. После этого Фаберже точно знал, что предложить клиенту.
В просторном торговом зале, освещенном огромным кругом люстры в стиле модерн и отдельными светильниками над каждой витриной, толпились покупатели. У Фаберже можно было встретить «весь Петербург»: великие князья, респектабельные буржуа, кумиры театральной публики спешили сюда выбрать или заказать подарок, полюбоваться новинками. Особенно многолюдно становилось на Страстной неделе, когда горожане торопились закупить пасхальные яйца.
— У меня может купить каждый, ведь есть совсем недорогие предметы, — заметил Фаберже. — Маленькие пасхальные яички стоимостью три-пять рублей доступны даже горничным.
Делали мастера его фирмы и церковную утварь, и великолепные оклады для икон, украшая их тонкими узорами, разноцветной эмалью и драгоценными камнями, но все-таки большую часть ассортимента составляли вещи практичные: столовые, письменные и туалетные приборы, часы, канделябры, папиросницы, пепельницы, термометры, ручки для тростей и зонтов. При этом число недорогих предметов год от года увеличивалось. Например фирма Фаберже выпускала рамки для фотографий, а с появлением электричества начала изготавливать настольные звонки. Любимым мотивом для них стали экзотические слоники. Их вырезали из камня, чаще всего агата, ставили на коврики из золотой филиграни, а кнопки делали из сапфира, лунного камня или рубина. Утилитарная вещь становилась настоящим произведением искусства.
В торговом зале Карл Густавович простился с репортерами:
— Извините, господа, но дела фирмы требуют безотлагательного внимания.
Летом того же года Россия вступила в войну с Германией, и для Фаберже начались непростые времена — спрос на ювелирные изделия резко упал, требовалось приспособить мастерские к нуждам фронта. Компания начала изготавливать походную утварь для солдат: тарелки, кружки, котелки, самовары, полевые чайники, примусы. На весь ассортимент обязательно ставилось клеймо «Фаберже». Как странно, наверное, было видеть его в окопной грязи... А после получения военного заказа в московском филиале стали выпускать ручные гранаты, гильзы для артиллерийских снарядов, ударные и дистанционные трубки, латунные втулки. Военное ведомство не раз отмечало продукцию фирмы за ювелирную точность исполнения. Медицинские шприцы, использовавшиеся в военных лазаретах и санитарных поездах, также являлись изделиями Фаберже — на их производство перепрофилировали мастерскую Альберта Хольмстрема. Выпускались и специальные емкости для стерилизации шприцев. Заняв своих мастеров, Карл Густавович помогал им избежать мобилизации.
Особое место в военном ассортименте занимали царские подарки для георгиевских кавалеров. Не раз случалось, что Николай II лично звонил заведующему магазином Гурье, чтобы сообщить, что за солдатскими подарками послан автомобиль с фельдъегерем. Михаил Антонович быстро набирал полный чемодан портсигаров, пепельниц и подстаканников.
Фаберже по-прежнему выполнял и личные заказы императорской семьи, но совестливый государь попросил делать пасхальные сувениры поскромнее. Ювелир внял пожеланию и в 1916 году изготовил аскетичное «Военное стальное» яйцо, имевшее форму артиллерийского снаряда.
После октября 1917 года на Большой Морской закрывались магазин за магазином, а Дом Фаберже существовал так, будто в Петрограде ничего не происходит. Некий знакомый, встретив однажды Карла Густавовича, поинтересовался, как ему живется.
— Живется, конечно, неважно, — ответил прославленный ювелир. — Но торгую как никогда. И только дорогими предметами.
— Кто же у вас покупает?
— Главным образом солдаты и матросы.
Теперь вместо великих князей к роскошным витринам магазина Фаберже устремлялись новые покупатели — комиссары, революционные матросы с мешками денег, сомнительные личности, разбогатевшие на военных поставках. Заглядывались на драгоценные колье, требовали показать медальоны, элегантные аграфы и портсигары в стиле Людовика XV.
Почему большевики не покушались на столь лакомый кусок, понять трудно. Мудрый старик воспользовался этой оплошностью и сдал свой особняк в аренду швейцарской миссии, чтобы находиться под дипломатической защитой. Новая власть, не желая международных осложнений, позаботилась об охране иностранной собственности.
В доме Фаберже поселился посол Швейцарии Эдвард Одье — добрый знакомый Карла. Восхищался роскошным особняком, рассматривал коллекции гравюр старого Петербурга и японских нэцке, которые собирал хозяин, трапезничал с ним за большим круглым столом. Плату за аренду Карл Густавович не назначил, попросил только позаботиться о шести кожаных чемоданах «с личными вещами семьи» (среди них были и предметы, переданные ювелиру на хранение) и саквояж с драгоценностями. Швейцарцы охотно согласились, и кассир миссии Циммерман оформил «багаж Фаберже». Составили двадцатистраничную опись. Копия списка дает представление о стоимости вещей в одном только скромном потрепанном саквояже — миллион шестьсот три тысячи шестьсот четырнадцать золотых рублей.
Между тем Петроград погружался во тьму — улицы освещались с каждым вечером все хуже. По мостовым беспрестанно тарахтели грузовики «летучих» отрядов красногвардейцев, ночную тишину нарушал треск ружейной стрельбы, а иногда и короткие пулеметные очереди. По Адмиралтейской стороне прокатилась волна ограблений: только за одну ночь обнесли шесть ювелирных магазинов. Впрочем, приходили и днем, предъявляли ордера с печатями, обыскивали, размахивая револьверами, могли и убить под горячую руку. Остановить беспардонный грабеж было невозможно. Но до поры швейцарский красный флаг с белым крестом надежно охранял дом Фаберже и покидать Россию Карл Густавович не торопился. Как и многие, верил, что большевики долго не продержатся и все пойдет по-прежнему. И только когда до Петрограда дошли слухи об убийстве царской семьи, старый мастер понял: все более чем серьезно.
После убийства Урицкого и покушения на Ленина по Петрограду прокатилась волна красного террора: аресты, взятие заложников, массовые расстрелы становились делом обычным. Пострадали даже иностранные подданные — было разгромлено английское посольство и убит его военно-морской атташе Кроми.
Вечером двадцать четвертого сентября 1918 года Карл Густавович вызвал к себе старшего сына.
— Я получил известие о том, что нахожусь у большевиков в черном списке, — странным бесцветным голосом сказал он. — И ареста можно ждать в любую минуту...
— Нужно срочно бежать, папа! — испуганно воскликнул Евгений.
— Именно это и собираюсь сделать. Восемнадцатого сентября я подал документы в германское консульство. Оно действует в Петрограде на основании Брестского мира и дает возможность уроженцам земель, оккупированных немцами, уехать на родину предков. А твой дед Густав, знаешь сам, родом из Пярну. Это единственная возможность вырваться. Ночью уезжаю поездом в Ригу.
— А что нам делать с матушкой?
— Как только устроюсь, приедете. Но до этого ты должен завершить дела. Вывезти ценности невозможно — на таможне обдирают как липку. Их надо спрятать в доме и у доверенных лиц — друзей, мастеров, слуг. И обязательно составить описи, ведь мы должны не только оберегать свое состояние, но и стеречь интересы клиентов.
Этот наказ Карл Густавович мог дать только Евгению: Николай оставался в Лондоне, Александр заведовал московским магазином, с Агафоном отец был в ссоре.
— Все сделаю, папа, не беспокойся, — пообещал старший сын.
Через месяц после отъезда главы фирмы произошла более чем странная история. Швейцарцы якобы узнали о готовящемся на консульство налете и поспешили перенести двадцать семь чемоданов, включая те, что принадлежали Фаберже, в более безопасное здание норвежской миссии на набережной Мойки — огромный дом с большими подвалами. При этом господин Одье, ежедневно встречаясь с Евгением Фаберже за завтраком, почему-то забыл поставить его в известность. На вторую ночь к норвежской миссии подъехало несколько пролеток с налетчиками. Вооруженные сторожа не оказали сопротивления — по слухам, они оказались пьяны. Большую часть чемоданов, включая «драгоценный багаж» Фаберже, похитили. Позднее нашелся свидетель, видевший, как молодцы подозрительного вида с похожими чемоданами садились в московский поезд.
От кого швейцарский посол узнал о готовящемся ограблении? Кто информировал бандитов о переносе чемоданов и саквояжа из дома Фаберже в норвежское посольство? И наконец, кто мог совершить столь дерзкий налет? Переодетые чекисты, матросы, мало чем отличающиеся от лихих людей, черные боевики-анархисты? Увы, вопросов больше, чем ответов...
Когда волна революции докатилась до Латвии, Карл Фаберже выехал в Германию и осел в Висбадене. Только в декабре 1918 года Евгений с матерью, где пешком, где на санях через заваленный снегом лес сумели добраться до Финляндии. А в марте 1920-го, отсидев семь месяцев в Таганской тюрьме, перебрался за границу еще один сын Фаберже — Александр. Воссоединившаяся семья нашла приют в отеле Bellevue в крошечном швейцарском городке близ Лозанны.
Карл Густавович часто сидел в задумчивости в инвалидном кресле на террасе отеля. Вокруг него раскинулась чистенькая, игрушечная, живописная Швейцария: ярко-зеленые холмы, террасовые виноградники на солнечных склонах, буколические деревушки... Но красоты Швейцарской Ривьеры не радовали старого ювелира, нравилось ему только Женевское озеро, в форме полумесяца раскинувшееся в пойме Роны. Временами, когда из-за дымки горные склоны на противоположном берегу едва угадывались, оно выглядело совсем как море. И тогда начинало казаться, что он на берегу Финского залива, где пронзительно кричат чайки, бьют волны прибоя и веет свежий балтийский бриз.
Фаберже так и не оправился от шока Октябрьской революции, был сломлен духовно и физически. Последний год старик очень болел — мучили частые сердечные приступы, хандрил и порой не желал разговаривать даже с женой и сыновьями. Лишенный возможности заниматься любимым делом, Карл Густавович страдал от бездействия и часто повторял: «Жизни больше нет». Мучили его и мысли о сыне Агафоне — ходили слухи, что того расстреляли в красном Петрограде.
Великого мастера не стало утром двадцать четвертого сентября 1920 года. По воле усопшего тело кремировали под звуки Торжественной мессы любимого им Бетховена. В 1930 году сыновья доставили урну с прахом отца во Францию — перевозили тайно, в корзине с бельем, перемещать прах через границу было противозаконно — и перезахоронили в Каннах на кладбище Гран-Жас, где уже покоилась их матушка Августа Богдановна. Надгробие, в соответствии с желанием отца, сделали в виде большой черной каменной плиты с простым серым крестом.
Со смертью старого мастера погибло и его искусство. В парижской эмиграции Евгений и Александр Фаберже открыли небольшое предприятие «Фаберже и К°», но они только делали копии изделий отца, а также занимались реставрацией ювелирных изделий легендарной фирмы.
Николай, закрыв магазин в Лондоне еще в 1917 году, остался в Англии, а слухи об Агафоне оказались недалеки от истины: его трижды водили на расстрел, но каждый раз «внезапно» миловали. Надеялись, что расскажет, где спрятаны «несметные сокровища» семьи. Отсидев шестнадцать месяцев в тюрьме, он чудом выжил и даже какое-то время работал оценщиком Гохрана. Но зимой 1927 года бежал с семьей по льду залива в Финляндию, где и прожил оставшиеся годы в крайней нужде, распродавая свою богатейшую коллекцию марок.
Продолжателями семейной традиции стали и внуки мастера: Федор с Игорем — сыновья Агафона и Тео — сын Николая, а также его правнучка Сара, но повторить успех Карла Густавовича пока не удалось никому.
Большевики с размахом продавали изделия Фаберже за границу. Только в 1931—1934 годах через корпорацию Торгсин (торговля с иностранцами) ушло четырнадцать пасхальных яиц. Вернуть хоть что-то до недавнего времени казалось абсолютно нереальным, однако...
В январе 2004 года семейство Форбс объявило о своем намерении выставить на Sotheby’s уникальную коллекцию ювелирных изделий Фаберже — более двухсот лотов, включая девять императорских яиц (всего из более чем пятидесяти созданных до наших дней, по некоторым данным, сохранилось сорок шесть).
Торгов с нетерпением ждали серьезные собиратели Фаберже, но случилось непредвиденное: еще до открытия аукциона дирекция Sotheby’s сообщила о завершении сделки и приобретении всей коллекции российским нефтяным и алюминиевым магнатом Виктором Вексельбергом — случай в аукционной практике беспрецедентный.
Сумма сделки держалась в тайне, но по экспертным оценкам составила от ста до ста сорока миллионов долларов. Как заметили члены семейства Форбс, имея в виду, что предметы вернулись на родину, произошло «изумительное по своей романтичности завершение одного из величайших событий в истории искусств».
После нескольких лет скитаний коллекция наконец обрела постоянное пристанище в Шуваловском дворце Петербурга, где открылся Музей Фаберже. Среди экспонатов можно увидеть знаменитое «Коронационное» яйцо с золотой скорлупой и крохотной каретой внутри, усыпанное розовыми бриллиантами «Лавровое дерево» и ту самую «простенькую «Курочку», с которой все началось.
Увы, волшебное «Зимнее» яйцо в Россию не вернулось. Двумя годами ранее, в 2002-м, оно было выставлено на торги аукциона Christie’s и за девять с половиной миллионов долларов выкуплено одним из арабских шейхов — тогдашним эмиром Катара Хамадом бин Халифом Аль Тани. Сверкающие снежинки Альмы Пиль по-прежнему не тают...
Подпишись на наш канал в Telegram