Отъезд дочери в Польшу — наверное, самая тяжелая история, которая случилась в моей жизни. Но так было нужно. К счастью, наша связь с Марусей не прерывалась.
Александр, в декабре вы отмечаете юбилей. Довольно редко можно встретить шестидесятилетнего «молодого специалиста», который в таком возрасте вдруг решил заняться продюсированием и режиссурой.
— А почему нет? Думаю, самое время! Более того, я отказался от популярных нынче юбилейных концертов, вместо этого решил устроить большой тур со своими спектаклями.
Освоение «смежной» профессии началось с музыкальной драмы «Территория страсти», музыку к которой написал Глеб Матвейчук. Он не нашел никого, кто захотел бы продюсировать его постановку. Вот я и взял это на себя и ни разу не пожалел: уже пять лет спектакль с аншлагами идет не только в России, но и за рубежом.
Побывали с ним в Израиле и в ближайшее время опять туда собираемся. Еще запланированы гастроли в Германии. А в декабре, как раз накануне моего дня рождения, по просьбе поклонников в пятый раз повезем «Территорию страсти» в Санкт-Петербург.
Знаете, когда занимаешься продюсированием, ты независим и можешь делать спектакль, опираясь исключительно на свой опыт и представления о прекрасном. Это приносит колоссальное удовольствие.
С Глебом мы сделали еще две постановки: комедийную «ВДВ. Всем добрый вечер» и драматический музыкальный спектакль «Признание» по пьесе Максима Фролова. И вновь сплошные аншлаги в России, Швеции, Израиле.
Сейчас работаю над новым спектаклем «Муж в рассрочку» по пьесе Михаила Задорнова «Последняя попытка». Честно говоря, я был знаком только с концертным творчеством сатирика, но никак не с литературным. К сожалению, Задорнова уже не было на свете, когда мне в руки попало это произведение — забавное, смешное и довольно актуальное. Я выступаю здесь в нескольких ипостасях — режиссера, продюсера и исполнителя одной из главных ролей. Играю вместе с Лидией Вележевой и Светланой Бельской.
Когда начинал все это, прекрасно понимал, что будет непросто. Но у меня нет амбиций стать крутым продюсером или режиссером, пытающимся открывать новые вехи в искусстве, называя их современными веяниями. Видел свою задачу так: быть связующей нитью между талантливыми артистами, свести их в одном месте и организовать зрелище, которое понравится зрителю. Вроде получилось. Сейчас подумываю о том, чтобы снять полнометражное кино. Даже сценарий готов — на тему, которая волнует. Осталось решить вопрос с финансированием. Кино — это все-таки дорогое удовольствие.
— В спектакле «Территория страсти» вы впервые запели. Не страшно было начинать?
— Когда тебе за пятьдесят, уже терять нечего, тут и запоешь, и затанцуешь. Хотя, конечно, пришлось позаниматься, взял несколько уроков у Глеба Матвейчука. Все же петь в драматическом спектакле — особая история.
Я не певец и никогда на это не претендовал, но слух у меня хороший. Это выяснилось еще в детстве: когда мальчишкой поступал в музыкальные школы, меня брали везде благодаря наличию слуха и чувства ритма.
— Дать сыну музыкальное образование — идея мамы?
— В какой-то степени. Мама-инженер очень любила оперное искусство и даже была «сырихой» — так называли поклонниц теноров Большого театра Лемешева и Козловского. Фанатки собирались у магазина «Сыр» на улице Горького (ныне Тверской), чтобы увидеть своих кумиров, которые шли в театр. Со временем магазин исчез, а слово осталось, и им продолжали называть поклонниц оперы, в числе которых была и мама.
В семьях технической интеллигенции детей было принято отдавать в музыкальные школы либо в спорт. Мою старшую сестру отвели в секцию настольного тенниса, где она делала успехи, а меня в музыкалку. Но я, как и большинство советских мальчишек, мечтал стать хоккеистом, нашими кумирами были Харламов, Михайлов, Полупанов, Викулов...
Начал с фигурного катания в раннем детстве, потом увлекся хоккеем. И неплохо играл, но не сложилось — ноги оказались слабыми и тренеры посоветовали бросить это дело. После хоккея еще некоторое время занимался горными лыжами, а потом уже возникла музыкальная школа, которую я, кстати, так и не окончил.
— Ваш отец был офицером, он придерживался строгих методов воспитания?
— К счастью, папа был не настоящим военным — в смысле домашнего уклада. Он много работал, а когда вышел в отставку и образовалось время, которое можно было посвятить воспитанию сына, тот оказался уже вполне сформировавшимся человеком. Так что я занимался самовоспитанием на улице.
Тогда в каждом дворе была своя компания. Помню бесконечные посиделки на лавочке с гитарами, летом дотемна гоняли мяч, зимой шайбу. Сейчас почти в каждом дворе — прекрасные спортивные площадки, а в нашем детстве ребята сами собирали хоккейную коробку и заливали ее зимой водой из шланга.
Как все мальчишки, я немного хулиганил — участвовал в отстаивании интересов своей территории. Например если чужой парень шел с девушкой из нашего двора, его не трогали, а вот когда возвращался один, вполне могло произойти недоразумение.
Однажды я попался на «уголовщине». На чердаке дома на «Смоленской» у нас был «штаб», где мы с друзьями разводили костер и отливали из свинца и консервных банок биты. Это такие плоские монетки для популярной игры того времени под названием «пристенок». До сих пор не понимаю, как все на чердаке не спалили, учитывая, что занимались «алхимией» на деревянных полах.
Помню, в «штаб» забрела беременная кошка и через несколько дней родила пятерых котят. Стали гадать, на какие деньги прокормить пушистое семейство. И придумали! Зашли в школьную раздевалку и стащили первое попавшееся пальто. Мы собирались его продать, чтобы купить молока котятам. Притащили улов на чердак, а дальше плана не было: как и где продавать детское пальто никто не знал.
Без последствий, конечно же, не обошлось. На следующий день всех учеников выстроили на линейке. Директор кричит, грозит карой небесной и позором на всю оставшуюся жизнь, если виновные не признаются. Воришек было трое, и естественно, мы молчали как партизаны. Но как-то нас вычислили и раскололи. Пальто пришлось вернуть, благо не успели его продать. Дома папа всыпал мне по первое число за такую «уголовщину».
— Наверняка отец хотел, чтобы вы пошли по его стопам.
— Хотел, но не настаивал на преемственности поколений. Порой, когда я скатывался совсем уж до безобразного поведения и двойки приносил, отец пугал тем, что отправит в Суворовское училище. В такие моменты мне действительно становилось страшно! Дело в том, что иногда к нам в гости приезжал родственник — мальчишка лет двенадцати, курсант Суворовского училища, и я наблюдал, как он готовится ко сну. Парень настолько аккуратно складывал форму, а потом не менее тщательно взбивал подушку, что это пугало. Он будто отдавал себе приказы: сесть, лечь, заснуть. Такого порядка и внутренней организации у меня не было, и видимо, отец это понимал, поэтому не настаивал, чтобы сын выбрал военную карьеру, за что ему очень благодарен.
Я и к оружию-то всю жизнь относился с неприязнью. Форма, фуражки, погоны не вызывали ничего, кроме отрицательных эмоций. Самая нелюбимая игра со времен пионерских лагерей — «Зарница». Делал все, чтобы в ней не участвовать. По правилам нужно было бегать по лесу и срывать у детей из другого отряда погоны. Я ненавидел это!
Война и армия — не мое, но судьба распорядилась так, что уйти от них не удалось. Более того, никогда не думал, что образ человека в погонах в моем исполнении будет столь активно эксплуатироваться в кино. Другое дело, что в военной драматургии сценарии всегда интереснее, чем в гражданской. Война — это событие. Горькое, трагическое, но событие. Здесь нет необходимости высасывать из пальца какой-то надуманный конфликт. Наверное поэтому у меня так много ролей военных, но никак не потому, что люблю носить форму и без хромовых сапог жить не могу.
Правда, в какой-то момент решил сделать паузу, отойти от образа офицера и наотрез отказывался от подобных предложений. Исключением стала «Одна война» Веры Глаголевой. По сюжету мой герой, бывший офицер, должен охранять вывезенных на остров девушек, которые побывали в оккупации, — у некоторых родились дети от немцев. Действие хотя и происходит во время войны, но ни одной батальной сцены в картине нет. Тем не менее когда Глаголева пригласила в свою картину, поначалу ответил отказом, не хотел даже в сценарий заглядывать:
— Вер, прости, но сам себе поклялся, что играть военных больше не буду!
— Сань, но герой не совсем военный. У него даже формы не будет. Прочти сценарий.
Уговорила, прочитал. История зацепила. Звоню:
— Вер, тут написано, что он бывший капитан. Тогда давай все «бывшее» вытащим. Пусть будет в ушанке, но звезду с нее снимем, оставим только отпечаток.
— Давай. Но китель и телогрейку оставим.
Вместе придумали образ, лишь отдаленно напоминающий о том, что мой герой когда-то был офицером. Да, я нарушил данное себе слово, но не пожалел. Эта «война» идеальна, потому что она вокруг, а не в основе картины.
— Когда впервые задумались о том, что хотите стать актером?
— Наверное, к концу школы. Никаких причин для этого не было, просто что-то щелкнуло в голове. Но это не единственная профессия, о которой думал. С какого-то перепуга решил стать финансистом, поскольку математика шла неплохо. Даже на подготовительные курсы, как сейчас помню, записался, но ни разу там так и не появился.
Зато отправился в Щукинское училище, куда поступить не удалось — срезали на втором туре. К счастью, мне было всего шестнадцать — чуть больше года до армии. Это время потратил на серьезную подготовку к поступлению в театральный институт. По вечерам ходил в ДК Станколитейного завода, в студию художественного слова. Помогала мне замечательный педагог Татьяна Романовна Титова, с которой мы сделали программу для поступления. Днем работал электромонтером на «Мосфильме», иначе посадили бы за тунеядство, а значит, не приняли бы в институт.
Цех, где ошивался, располагался сбоку от центрального входа, и каждое утро я видел, как на студию заходят звезды первой величины. Смотрел, как бежит Владимир Высоцкий или идет Людмила Гурченко. Иногда я, чумазый мальчишка в рабочем халате, бродил по павильонам и наблюдал, как создается кино. На следующий год поступил в Школу-студию МХАТ.
— Армии, значит, избежали?
— Нет. Отслужил в Театре Советской армии. У нас даже были своя казарма, точнее помещение с койками, и настоящая военная форма. Со мной вместе служили Олег Меньшиков, Андрюша Ташков. Хотя армия оказалась довольно условная: утром мы являлись на службу, а вечером возвращались домой. В казарме ночевали редко. Иногда ездили на стрельбы, но в основном работали монтировщиками — собирали и разбирали декорации для спектаклей, в которых сами же в массовке и играли. В Театре армии огромная сцена, и наш день, как правило, заканчивался тем, что после разбора декораций гоняли на ней в футбол.
— После Школы-студии вас приняли в труппу этого театра, играли много ролей. Почему ушли?
— У меня в общем-то не было причин уходить, просто в тот момент на горизонте появился режиссер Валерий Фокин, который перешел из «Современника» в Театр имени Ермоловой. Он собирал новую команду, чтобы создать Центр Мейерхольда, и мне очень хотелось с ним поработать. Пригласил его посмотреть наш спектакль в Театре Советской армии, после чего Валерий позвал меня к себе. Я был молод и без оглядки летел вперед, считая, что так надо.
В Театре Ермоловой вместе со мной работали замечательные артисты: Таня Догилева, Витя Проскурин, Елена Майорова, Олег Меньшиков. К сожалению, у Фокина там не сложилось. Следом за ним ермоловскую сцену покинули практически все, кто пришел вместе с Валерием, в том числе и я: мне был интересен не сам театр, а именно работа с Фокиным.
Потом в моей жизни появилась антреприза, свободная от влияния чиновничьей братии и казенных установок. Хотя если бы Валера не ушел, возможно, я бы и завис в хорошем смысле с ним в Ермоловском. Но судьба распорядилась иначе.
Мы сделали первый в России антрепризный спектакль, который назывался «Банан». Играли в нем прекрасные артисты: Валера Гаркалин, Максим Суханов, Лена Шанина. Причем с постановкой нам помогли какие-то люди, торгующие консервами, которым вдруг захотелось вложить деньги в искусство. К сожалению, в начале девяностых система проката не была налажена, поэтому поиграли мы «Банан» всего год. Но мне понравилось такое существование — без вмешательства худсовета, утверждавшего актера на ту или иную роль.
— Театр многие называют «серпентарием». Вам с интригами коллег приходилось сталкиваться?
— Во всех труппах, конечно, присутствуют и зависть, и интриги. Ведь актеры проводят в театре большую часть времени — ссорятся, влюбляются, создают семьи, расходятся. Это одна большая семья. Я видел много прекрасных артистов, которые уверовали, что сцена их дом, и отдавали ему всю свою жизнь, но потом приходил новый режиссер и их просто списывали, потому что появлялись другие.
Всю свою жизнь, в общем-то уже не короткую, на театральных подмостках я старался доказывать, что так быть не должно. Театр — всего лишь место работы, а не дом. Хотя не скажу, что у меня много сторонников среди коллег. Большинству хочется закрепиться на месте, а там, возможно, и поиграть что-нибудь под настроение дадут. Но в серьезных труппах под настроение никогда не давали играть, выбор делал кто угодно — только не актер.
Эта система не ломается в один миг. Хотя до 1917 года антреприза была основным способом сценического существования: поиграли пару сезонов, зритель переставал ходить, актеры перемещались в другую труппу. Я стремлюсь к возвращению традиций, мне гораздо интереснее заниматься делом, а не жить в театре. Наверное, поэтому удавалось избегать разборок и сплетен.
— Действительно, вы почти не замечены в скандалах. Можно припомнить разве что историю о том, как Балуева пьяным сняли с рейса.
— Эта история абсолютно выдуманная. Во-первых, на борту я даже не появился — не пустили на рейс. Как правило, регистрируют меня всегда заранее — то есть приезжаю, беру посадочный и сразу в самолет. В тот раз летел из Калининграда, в аэропорт немного опоздал, но в надежде, что задержки не случится, иду к терминалу за посадочным.
И тут оказывается, что я не зарегистрирован. Бегу к стойке, где уже идет регистрация на другой рейс. Народ начинает возмущаться — куда, мол, без очереди. Я среагировал, не сдержался и ответил. На следующий день у меня спектакль, и конечно, нервы были на пределе. Через минуту подошли мальчики в милицейской форме и вместо того чтобы как-то сгладить ситуацию, решили меня арестовать как злостного нарушителя порядка. В этот момент кто-то делал снимки на телефон, они-то и попали в СМИ с рассказом о том, что меня вывели из самолета. Собственно, вот так и родился скандал. Я даже не стал комментировать.
— В кино вы пришли где-то лет через десять после окончания института. Почему так поздно?
— Это у режиссеров надо спросить. Меня попросту не утверждали на роли. Более того, говорили: «Вы сниматься никогда не будете — у вас неправильный нос, нет рта и еще масса минусов». Однако я не оставлял попыток, на пробы, правда, звали нечасто. Даже в Питер на «Ленфильм» ездил, но и там не утверждали. Наверное, так и служил бы в театре, если бы Александр Кайдановский не увидел во мне то, что ему было нужно для роли в картине «Жена керосинщика».
Но переломный момент, после которого стали приглашать на главные роли, произошел только через семь лет, в 1995-м, после фильма Владимира Хотиненко «Мусульманин». Кстати, именно на съемках этой картины я принял крещение. Не знаю, что подтолкнуло к решению: может, в этот момент прикоснулся к чему-то духовному, а может, роль так повлияла.
Съемки проходили в деревне Урдово Рязанской области. И в один из дней, кажется это была Пасха, актер Володя Ильин вместе с женой Зоей отвели меня в местный храм. Там я познакомился с батюшкой. Вот ведь как в жизни все переплетается: он бывший спецназовец — участник военных действий в Афганистане. Священник оказался удивительным человеком: настоящий подвижник, которого постоянно переводят на новые места, где из развалин он поднимает храмы. Прихожане помогают кто чем может — деньгами, стройматериалами. И я не остаюсь в стороне, тоже участвую по мере возможностей.
Через несколько минут после знакомства батюшка назначил мне день и время крещения. Не знаю, можно ли сказать, что жизнь после этого события резко изменилась, но духовная опора появилась, я это почувствовал.
— У любого популярного актера есть поклонницы. Кто-то падок на дамское внимание, кто-то от него бежит. Вас можно назвать ловеласом?
— Наверное, можно. Но это не имеет отношения к поклонницам. Первый раз я влюбился лет в девять — в одноклассницу Веру Мартынову, которой, к сожалению, уже нет в живых. До сих пор помню это чувство. Я таскал за ней портфель, гонял мимо ее окон на велике, чтобы заметила.
У меня самого никогда не было поклонниц, дежуривших под окнами, есть разве что девушки, которые ходят на один и тот же спектакль, а потом задерживаются у входа, чтобы взять автограф, но не более того. Я не рок-музыкант, не поп-певец, поэтому у меня нет толп сумасшедших фанаток, соответственно и соблазнов познакомиться со мной поближе тоже никогда не возникало. Хотя девушек всегда хватало.
— Тем не менее женились вы довольно поздно.
— Мне уже было за тридцать, и до того как встретил Марию, я не думал о создании семьи. Наверное, слишком погрузился в работу. Мы познакомились в Крыму — я там снимался, а она отдыхала. Решение жениться было осмысленным, я просто полюбил эту женщину по-настоящему. Она в свою очередь подарила мне самое большое счастье — ребенка. Я всегда хотел дочь, и когда родилась Маруся, мой мир перевернулся. Даже не могу назвать это чувство радостью, просто вдруг начинаешь иначе смотреть на привычные вещи.
Может, это покажется кому-то странным, но не понимаю, как можно любить еще кого-то. Я настолько люблю дочь, что не смог бы делить это чувство с другими детьми, наверное поэтому у меня всего один ребенок, хотя уже совсем не дитя — пятнадцать лет.
После рождения Маши я не просто нянчился с ней — полгода отказывался от съемок, мне даже на час было сложно ее оставить. Только спустя несколько месяцев начал возвращаться к работе и гастролям, но в какой бы город ни приезжал, обязательно бежал в детский магазин и скупал что нужно и не нужно. Все это в итоге раздавалось, так как ребенок рос, не успев даже примерить большинство вещей.
— Вам все-таки пришлось отпустить дочь в Польшу с мамой. Почему распался брак с Марией?
— Мы поняли, что кроме ребенка нас ничего не связывает. По крайней мере, говорю за себя. Не хочу вызывать к себе жалость, но отъезд дочери в Польшу — наверное, самая тяжелая история, которая случилась в моей жизни. Но так было нужно.
К счастью, наша связь с Марусей не прерывалась. Поначалу два-три раза в неделю я садился в поезд и ехал в Польшу, чтобы больше времени проводить с ней. И сейчас, когда случаются выходные, сразу мчусь туда. Иногда мы вместе путешествуем. Хочу, чтобы чувство под названием любовь у нее ко мне было всегда. Сейчас ощущаю, что оно есть.
— Дочь об актерстве не заговаривает?
— Марусе еще три года учиться в гимназии. Пока могу сказать, что она точно гуманитарий: легко осваивает языки, любит петь, хотя профессионально заниматься вокалом ленится. Но в отличие от меня окончила музыкальную школу, а это уже прогресс.
С раннего детства Маша видела, в каком режиме работают артисты, как я ночами срываюсь на съемки. Однажды не выдержала и сказала: «Папа, так жить невозможно! Я так не хочу!» Правда, все же иногда снималась со мной в небольших эпизодах. Последний раз года четыре назад у Вальдемара Кшистека в детективе «Фотограф». В одной сцене я захожу на почту, там сидят женщина с девочкой, которая говорит на польском: «Мама, тут душно, пойдем на улицу, мне надоело». Маруся и сыграла девочку, которая нудит. Ей, конечно, было интересно, но желания пойти в артистки я пока не заметил.
Хотя если все-таки проснутся какие-то потаенные гены и дочь захочет стать актрисой — противиться не буду, но и помогать вряд ли. Это настолько зависимая профессия, что в ней помогать нельзя. Какой бы известный папа ни был, если таланта нет, ничего не получится. Ну разок помогу сняться, а дальше? Артист — очень трудная, страшная и одновременно прекрасная профессия. У Маруси еще есть время определиться, кем стать. А мне важно, чтобы в первую очередь дочь выросла достойным и добрым человеком.
— Расскажите, как попали в Голливуд.
— В общем-то случайно. Я, честно говоря, никогда всерьез даже не думал об этом. Возможно, бродили мысли, что здорово было бы сыграть в хорошем иностранном кино, но на уровне, знаете, таком: а неплохо бы слетать на Луну.
Стивен Спилберг открывал новую компанию, в которой первой картиной стал «Миротворец» режиссера Мими Ледер с Джорджем Клуни и Николь Кидман в главных ролях. История интернациональная, и он хотел, чтобы персонажей сыграли актеры, реально живущие в той или иной стране, поэтому разослал по миру своих эмиссаров.
У нас во второй половине девяностых существовало всего одно актерское агентство. Иностранцы нашли его в каких-то неведомых справочниках и сделали отбор по фотографиям, среди которых оказалась и моя. Нас пригласили на пробы, которые тогда назывались неведомым заморским словом «кастинг». На роли отобрали меня и двух Александров — Пескова и Кузнецова. Собственно, вот так, абсолютно случайно, мы и попали в Голливуд.
Мне, безусловно, было там очень интересно. В принципе все то же самое: распорядок, бесконечные съемки, графики. Просто другое отношение к кино. Для американцев оно — важная составляющая жизни, как шопинг или фитнес. Люди месяцами ждут премьер. За любимыми актерами следят не только фан-клубы, как у нас, а вся страна. Американцы любят кино! И это чувствуется даже на площадке, где внимательно относятся ко всем актерам вне зависимости от того, звезда ты или нет.
Хотя и в Голливуде не все идеально. А порой даже трагично. Во время работы над «Миротворцем» часть группы, в составе которой был и я, отправили сниматься в Македонию. Когда вернулись, нам сообщили, что погиб пиротехник: держал на солнце поднос с воспламеняющимся порошком и тот загорелся от высокой температуры. От неожиданности парень перевернул все на себя и получил страшные ожоги. Понятно, что его в ту же секунду доставили на вертолете в госпиталь, но спасти не удалось.
К сожалению, от несчастных случаев никто не застрахован, но в Голливуде тебе никогда не позволят делать то, чего не должен. Разгильдяйство — наша отличительная черта, когда актер решает взять на себя ответственность и работать вместо каскадера: я все могу и все умею. Прыгну с восьмого этажа, положите мне ящики — на них приземлюсь. Сам я стараюсь не рисковать — считаю это бессмысленным.
Трюки, которые совершает артист, ничего не меняют в картинке, разве что похвалят: «Молодец!» К тому же в восьмидесятых на съемках фильма «Кармелюк» я едва не покалечился. Нужно было проскакать всего пару десятков метров на лошади и остановиться, но кобыла чего-то испугалась и понесла. Пришлось спрыгивать. Летел кубарем, слава богу, руки-ноги не переломал. В Голливуде ни за что не позволили бы этого сделать, сняли бы крупный план, а дальше — работа каскадера, он сделает все гораздо профессиональнее.
— Трудности возникали?
— Конечно! На пробах «Миротворца» я соврал, что владею английским, которого на самом деле не знал вообще. Выкручивался, делая вид, что понимаю, пока все наконец не догадались, что не понимаю совсем ничего. Но картину уже запустили и обратного пути не было.
А буквально через год тот же режиссер Мими Ледер пригласила на роль русского космонавта Михаила Тульчинского в картину «Столкновение с бездной». Я был уверен: поскольку это фантастика и действие происходит на космическом корабле, будет задействована масса всяких суперсовременных приспособлений, технологий... На самом деле ничего нового не увидел, мы просто по двенадцать часов в сутки болтались на тросах, которые потом довольно примитивно затирали на компьютере.
Кстати, вот там небольшое нарушение безопасности произошло. В один из последних съемочных дней каскадеры на общем плане корабля должны были вести какие-то работы. Но им никак не удавалось сделать это достоверно — надев скафандры, они просто болтались и дрыгали руками. А так как мы за время съемок уже поднаторели выполнять движения плавно, как в невесомости, режиссер попросила всех, кроме пожилых артистов и девушек, войти в кадр вместо каскадеров.
— Удалось завязать дружбу с кем-нибудь из заокеанских актеров?
— Там не дружат. На площадке все общаются доброжелательно, но исключительно профессионально и очень четко. После смены актеры расходятся, и выпить в бар никто никого не зовет. У них не принято сближаться. Хотя вот Джордж Клуни очень любит баскетбол и повсюду таскал с собой кольца с мячом. Он часто подходил и приглашал в выходной сыграть с ним. А так как я не большой любитель баскетбола, предложил ему альтернативу:
— В теннис играешь?
— Нет.
— Ну тогда нам не по пути. Ты свой мячик кидаешь, я свой.
— В вашем «послужном списке» немало героев, у которых есть реальные прототипы. Готовясь к таким ролям, приходится ведь не только сценарий читать, но и исторические документы штудировать?
— Какую-то информацию беру из открытых источников. Но например в случае с Жуковым понимаю, что всей правды о нем не узнает никто и никогда. Конечно, можно мемуары Жукова зачитать до дыр, но они же купированы цензурой 865 раз и от того, что он хотел рассказать, бледная тень осталась. Мы Георгия Константиновича знаем как гениального полководца, однако за всеми его баталиями и регалиями существовал человек из плоти и крови, и моя главная задача была, опираясь на сценарий, вытащить его оттуда с эмоциями, отношением к жизни, к женщинам.
Например я предложил режиссеру в конце фильма сделать сцену, где Жуков на снегу палкой пишет цифры — число погибших солдат. Понимаю, у героя, выигравшего войну, скорее всего, такого факта в биографии не было. Но давайте представим, что он вдруг задумался о жертвах, принесенных во имя победы.
Мне как актеру ведь не важна документальность, моя задача найти в истории какую-то сермягу, которая очеловечит персонажа и найдет отклик у зрителя. Историй, рисующих героев во всей красе, хватает, а попробуйте покажите реального человека, как это сделал, например, Михаил Шемякин. Скульптура сидящего на троне Петра Первого, подаренная художником Петербургу, вызвала бурю эмоций и критики: как так — Петр Алексеевич да не на коне?! Но Шемякин, думаю, хотел показать, что царь не только идол и кумир, а еще и живой человек, который мучился от камней в почках, а это, между прочим, жуткая боль, много пил, но возможно не из-за того, что страдал алкоголизмом, ему просто требовалась анестезия.
Когда брался за Петра Первого, я, конечно, понимал, какого масштаба личность предстоит играть, и не стремился опустить его до уровня обычного человека, но попытался снять с пьедестала. Вообще, работая над ролью, стараюсь не принижать значимости персонажа, но рассмотреть в нем человека с присущими ему слабостями и ошибками.
Однажды к нам на площадку пришел автор сценария, посмотрел материал и сказал: «Александр, мне бы очень хотелось, чтобы в вашем Петре не было симоновщины (имеется в виду Николай Симонов, исполнивший роль самодержца в фильме «Петр Первый» 1937 года. — Прим. ред.). Хотя считаю, что Симонов сыграл его великолепно, но это был герой, сошедший с постамента, с развевающимися на ветру волосами, олицетворяющий идею государственности. Я прислушался к сценаристу.
— Петр Первый, Жуков — фигуры, ставшие историей. Но вам довелось играть, например, Гейдара Алиева, когда президент Азербайджана был еще жив.
— Скажу больше — он приглашал меня на встречу. Но я в силу своего идиотизма не пошел. Испугался: все-таки придумал себе героя, опираясь на сценарий и общаясь с людьми, которые его окружали. По-своему представлял, как он пережил смерть жены, куда исчез, когда его вывели из состава Политбюро.
Возможно, если бы передо мной стояла задача узнать, как все обстояло на самом деле, встретился бы, но гораздо интереснее было пофантазировать на тему. Я не историк, и точные факты для меня не имеют значения — я придумываю непростого человека, для которого власть не бизнес-проект, а жизнь.
Кстати, недавно опять предложили сыграть Гейдара Алиевича в картине про Муслима Магомаева — так пожелала семья Алиева, но, к сожалению, не смог согласиться, по времени не успевал.
— Какая из сыгранных ролей далась труднее всего?
— Таких в моей жизни не было, есть те, что оставляют неприятный осадочек, но я быстро отхожу. У меня не появилось царских наклонностей после Петра Первого или желания повоевать после Жукова. Я научился дистанцироваться от работы. А вот одной из любимых работ стала роль Герасима в картине Юрия Грымова «Му-Му». Во-первых, там нет военной формы, а во-вторых, нет слов. Попробуй-ка молча показать свои чувства, переживания, когда для этого у тебя только глаза, мимика и жесты. Очень интересный опыт.
— «Земную жизнь пройдя до половины», вы чего-нибудь в ней боитесь? Например невостребованности в профессии или, может быть, одиночества?
— Я живой человек и как все боюсь потерь. Что касается работы, уже был в такой ситуации — и ничего, не умер, не пропал. После ухода из Театра Советской армии года полтора ничего не делал. На тот момент меня практически не снимали, а Фокин если и ставил спектакли, то без моего участия.
Я тогда не имел семьи, крошечной зарплаты в Театре Ермоловой едва хватало, чтобы сводить концы с концами. Если оставался совсем на мели — по вечерам брал у отца машину и нелегально таксовал на улицах столицы. В общем, на сигареты и еду хватало.
Что же касается одиночества... Во-первых, я не один в общечеловеческом понимании, у меня же есть дочь. А если вы намекаете на любовь и брак, то тут загадывать нельзя, тем более планировать — это уж как повезет. Не исключаю, что когда-нибудь вновь женюсь, почему нет? Но такой цели перед собой пока не ставлю. Женитьба — формальность, а вот любовь может появиться в жизни любого человека в самый неожиданный момент!
Подпишись на наш канал в Telegram