Сашу преследовали, это было тяжело, мучительно. Дамы звонили по ночам, будили. Мобильных еще не изобрели, а домашний выключить не могли: у меня пожилые родители, у Саши в Питере мама. Мало ли что? Некоторые действовали ужасно, разбивали машину.
Мелодраму «Еще раз про любовь» я впервые увидела на премьере в Доме кино. Красавец-физик Электрон Евдокимов говорил о любви к стюардессе Наташе. Делал это так, как никто до него в советском кино. В его словах, взгляде сквозило столько нежности, желания, влечения, герои так наслаждались друг другом, что невозможно было оторвать от них глаз. Но я не смогла восхититься потрясающей актерской игрой, невероятной харизмой моего мужа Александра Лазарева и его партнерши Татьяны Дорониной. Заревновала. Неужели это только актерский талант заставляет зал переживать за героев и до последней секунды надеяться на счастливый финал их романа?
Экран погас, спустились в фойе — там к Саше выстроилась очередь из тех, кто хотел поздравить. Коллеги подходили, произносили приятные слова. Одна я не могла порадоваться за мужа. Когда шли домой, сказала: «Сашка, один раз посмотрела твой фильм, больше никогда этого делать не буду!» И долго держала слово.
Но время шло, картину часто повторяли по телевидению. Саша звал: «Светка, опять «Еще раз про любовь» показывают. Может, вместе посмотрим?» Однажды уговорил. И я наконец оценила и его взгляд, излучавший свет, и интонации, и неповторимую манеру игры, и диалоги с Таней. Герои в кино тогда вообще так не разговаривали. Потом неоднократно пересматривали фильм, Саша его любил, они с Дорониной очень в него вложились. Картина стала успешной в первую очередь благодаря их потрясающей актерской работе.
С Сашей мы познакомились в Театре Маяковского — в один и тот же день пришли на прослушивание и были приняты в труппу. Я и сегодня в ней состою.
Никогда не видела себя в другой профессии, с детства любила что-то изображать, играть, показывать. Впервые актерские задатки проявились во втором классе. Жили мы в коммуналке на Плющихе. Однажды услышала, как соседка говорит бабушке на кухне: «Вот достала каустик, страшная отрава, надо спрятать бутылку от детей». Детей в квартире было двое: я и мой брат Коля. Информация прочно засела в голове. Пошла в школу, прозвенел звонок, все направились в класс, а я улеглась у порога и пролежала в пустом коридоре неподвижно все сорок пять минут, пока шел урок. Представляете, какое недюжинное терпение проявила в столь юном возрасте? Одноклассники выскочили на перемену, увидели меня:
— Ой, что это со Светой Немоляевой?
— Умираю... — прошептала тихим голосом.
— Что случилось?
— Выпила каустик.
Само собой разумеется, никакого каустика я не пила, просто сочинила пьесу и убедительно сыграла в ней главную роль. Насладиться лаврами не успела, меня сгребли в охапку, отнесли в медпункт и заставили выпить восемь чашек воды, чтобы промыть желудок. Вот уж когда по-настоящему поплохело! Но от актерства не отвратило.
Я продолжала играть — залезала в шкафы и сидела там притаившись, пока меня не находили взрослые. Недаром про актеров говорят, что они и в жизни почти не выходят из образа. Поэтому к окончанию школы мучительный выбор — кем стать? — передо мной не стоял. Хотя папа мечтал, чтобы попробовала себя в профессии художника. Девочкой рисовала упорно и самозабвенно, кроме того, вырезала из плотной бумаги кукол, а потом наряжала их в роскошные бумажные костюмы и платья. Отец постоянно точил мне карандаши — вытисненные на них имена звучали романтично: Сакко и Ванцетти. Я не знала, что они означают, но это завораживало. Однажды папа показал мои рисунки кому-то из Кукрыниксов, с которыми приятельствовал, и меня похвалили, сказали добрые слова. Отец обрадовался, поинтересовался: «Светла-а-аночка (так смешно, растягивая буквы, он ко мне обращался), если захочешь, можно пойти в художественное училище». Но я мечтала стать артисткой.
Да и как иначе при таких родителях?! Папа Владимир Викторович Немоляев — кинорежиссер на «Мосфильме», мама Валентина Львовна Ладыгина — звукооператор. Круг их знакомств был обширнейшим, изумительным, потрясающим! Отец знал всех, и все знали его. Мы с братом росли в киношной среде, в мире, который был для других недоступен. Чувствовали себя очень счастливыми, хотя детские годы пришлись на войну.
«Мосфильм» эвакуировали в Алма-Ату, мы тоже там оказались. Кино снимать не прекращали. Если вспомнить картины того времени про сельскую или городскую жизнь, в них всегда присутствовала ребятня: обязательно кто-то бегал, гонял мяч, крутил прыгалки на заднем плане. Таким был тогдашний дворовый быт, дети целыми днями пропадали на улице. Помню, бутерброд в зубы — и гулять, никто за детей не беспокоился, ничего плохого с нами случиться не могло.
Первую свою роль я получила в «Близнецах», когда вернулись из эвакуации. Режиссеру Константину Юдину требовалась девочка для крошечного эпизода, и мама, работавшая на картине, привела меня в группу. Съемочный процесс не запомнился, а то, что ехали на двухэтажном троллейбусе, врезалось в память навсегда, тем более что выпало счастье занять место на втором ярусе и разглядывать сверху Ленинградский проспект. Дом, где проходили съемки, стоял в самом его конце.
Позже с братом вместе появились в папиной музыкальной комедии «Машина 22-12», или «Счастливый рейс», с которой зарождалось советское стереокино. Главные роли сыграли Николай Крючков, Михаил Жаров, Вера Орлова — судьба позже свела меня с ней в Театре Маяковского. Отец не только их снимал — многие становились друзьями, бывали в гостях. В «Счастливом рейсе» впервые появился на экране Евгений Леонов. К папе обратился приятель:
— Есть потрясающий парень, это нечто! Сними его, не пожалеешь!
— Но у меня уже все роли распределены.
— Ну сними хоть как-нибудь!
И отец согласился. В картине есть крупный план Леонова — пожарный на концерте в шлеме с довольным лицом.
Часто в гости приходили Михаил Жаров с женой Людмилой Целиковской, но я жила своей детской жизнью, взрослые разговоры нас с братом интересовали мало. Общаться с Михаилом Ивановичем стали позже, в Доме актера. Он тогда располагался на Пушкинской площади, мы с Сашей жили на другой стороне улицы Горького и входили в молодежный совет Дома. После мероприятий частенько сиживали в кабинете директора Александра Моисеевича Эскина на шестом этаже. И вот как-то пьем чай в компании Жарова и Владимира Абрамовича Этуша. Вдруг Александр Моисеевич говорит Этушу:
— Володь, прошу просто как друга, сделай это для меня.
— Да что сделать-то?
— Отвези ребят домой, а то поздно уже.
Жаров подыграл:
— Да-да, я тоже тебя прошу.
Развозить кого-то по домам Владимиру Абрамовичу явно не улыбалось, но отказать он не мог:
— Ну ладно, раз просите. А где они живут-то?
— Да напротив!
— Ах ты!.. Теперь точно повезу!
Заставил сесть в машину, и мы, наматывая круги по микрорайону в поисках разворота, хохотали от души. Несмотря на возраст, и Жаров, и Этуш были страшными озорниками, веселыми, остроумными. Талант в них бурлил и выплескивался наружу при каждом удобном случае. Но я забежала далеко вперед.
Окончание школы пришлось на период малокартинья. Папа оказался в простое, он очень страдал — не привык сидеть без дела. Когда предложили чиновничью должность советника по кино в нашем посольстве в Румынии, с радостью согласился. Провели там с мамой год, нас с братом оставили на бабушку. Но мы уже выросли: Коле было шестнадцать, мне — семнадцать. Так что к поступлению в театральное училище готовилась самостоятельно. С утра до вечера зубрила басню, стихи, прозу, процесс поглотил с головой. Бабушку изводила страшно. Она меня любила, беспокоилась, а я, бессовестная как все молодые, могла заявить: «Если не пройду на второй тур, ищи мое тело в Москве-реке!» Но и в Щепкинском училище, и в Школе-студии МХАТ пропустили на третий тур. Помню, вышла из «Щепки» на Неглинную, смотрю: стоит бабушка с мертвенно-бледным лицом и держится за дерево. Как же мне было стыдно!
В Школе-студии произошло романтическое знакомство с одним симпатичным мальчиком. Студенты-старшекурсники нередко присутствуют на прослушиваниях, иногда даже помогают педагогам отбирать самых талантливых. Нас экзаменовали в полукруглом зале, где лавочки располагались амфитеатром. Вошла, и ко мне сбежал по ступенькам худенький парнишка с пышной шевелюрой.
— Слышал, как читаешь, ты всем понравилась, тебя берут! Давай знакомиться.
— Меня зовут Света.
— Да знаю я, а меня — Олег Табаков.
Симпатия между нами, смею надеяться, сохранилась на всю жизнь. Всегда тепло встречались в театре и на кинофестивалях. Я очень ценила Олега как актера, он — колоссальное явление в нашей культуре, ему были подвластны любые роли: и драматические, и комедийные, и характерные. А как он хорош в образе Шелленберга в «Семнадцати мгновениях весны»! Гениально сыграл! Но вместе учиться не довелось: я выбрала «Щепку».
Мастером курса стал любимый ученик Михаила Чехова Леонид Андреевич Волков, который играл Левшу в знаменитом спектакле 2-го МХАТа «Блоха». В тот момент Волков служил еще и очередным режиссером Малого театра. Так, как Леонид Андреевич, не работали с актерами ни Охлопков, ни Равенских. Он вместе с нами создавал роль, был в этом деле неподражаем! После второго тура подозвал: «Я вас беру, больше никуда не ходите, не испытывайте судьбу». Поверила и ни разу об этом не пожалела.
Вторым преподавателем оказался Виктор Иванович Коршунов. Совсем молодой, буквально годом раньше окончил Школу-студию и пришел к нам преподавать. Пожилой Леонид Андреевич был сухим и сдержанным, мы все его боялись, трепетали — мог пришибить словом как молотком. Вчерашний студент Виктор Иванович оказался заводным, эмоциональным, близким, родным и сразу всех в себя влюбил. С ним можно было поделиться самым сокровенным.
Могу похвастаться: я стала любимой ученицей Волкова, играла в пяти выпускных спектаклях. Особенно гордилась Павлой Зыковой из горьковской пьесы. Но Коршунов однажды пригласил на беседу и посоветовал: «Света, ты проучилась четыре года, можешь играть любые роли — драматические, комедийные, трагедийные. Но с твоей внешностью тебе обеспечены только Нюшки с трудоднями, колхозницы и доярки. Надо похудеть». А я действительно была беленькой, пухленькой, толстенькой. Его слова так запали в душу, что стала с собой бороться. Обожала сладкое, жить не могла без пирожков, пирожных, булок. А пришлось! Села на диету, иногда срывалась, но понимала: профессия требует жертв, брала себя в руки. И так всю жизнь!
После окончания института снялась в фильме-опере «Евгений Онегин», играла Ольгу. Там есть один крупный план, на который не могу смотреть: щечки круглые, почти лопаются. Несколько лет спустя мы с Гончаровым репетировали «Трамвай «Желание», он сказал: «Вчера видел по телевизору «Евгения Онегина», я тебя там не узнал, это не ты». Даже не представлял, какой комплимент мне сделал!
Я была по натуре девушкой влюбчивой. Ну а как без этого? Начинаешь репетировать, и между вами с партнером пробегают флюиды. На недельку-другую влюблялась в каждого мальчика с курса. Кавалеры неизменно вызывались проводить домой, шли пешком до Плющихи, болтали. Но серьезных романов не случилось — так, легкомысленный флирт. Помню, очень понравился исполнитель роли Ленского Игорь Озеров. Чудный мальчик, истинный петербуржец. Мы привязались друг к другу, он читал стихи, очень меня просвещал, но снялись в «Онегине» и разбежались. Не знала, что он рано умер. Как-то, ко мне уже пришла известность, приехала его поклонница, просила подписать письмо, необходимое для установки памятника на могиле. Сказала, что у Игоря в квартире до конца его жизни висела моя фотография в овальной рамке. Я такого не ожидала, это было очень трогательно.
Когда училась на третьем курсе, в Малый театр пришел Борис Иванович Равенских. Он ставил спектакль и пригласил меня на роль девушки, пообещав: «Сыграешь, и тебе откроется дорога в труппу Малого». Я чуть с ума не сошла от счастья! В этом на третьем курсе был уверен лишь мой неизменный партнер по студенческим постановкам Виталий Коняев. Он замечательный артист, до сих пор служит в Малом. Равенских сказал: «Только надо написать письмо директору Михаилу Ивановичу Цареву, что согласна, такой порядок». Я, наивная, написала. Когда об этом узнал Волков, не простил.
Оказывается, они с Равенских были в страшных контрах по поводу того, какой должна быть режиссура Малого. Думаю, Волков разрешил бы мне играть в спектакле Бориса Ивановича, если бы сначала пришла к нему и попросила. Но я исключительно по неопытности этого не сделала. В результате и роль не получила, и в труппу Малого меня не взяли.
В провинциальный театр по распределению не уехала лишь потому, что начала сниматься в «Онегине». Процесс затянулся: нужно было выучить фонограмму и точно попадать в артикуляцию певцов, которые выводили арии за кадром. Работа оказалась долгой и кропотливой. Снималась в Ленинграде целый год. Вернувшись в Москву, начала показываться в театры. Работы по договору тогда не существовало, актера могли взять только в штат. Уволить его потом было практически невозможно, поэтому режиссеры проявляли осторожность.
Родители никогда не оказывали мне протекции, но тут решили помочь — договорились о прослушивании в Театре Моссовета. Главному режиссеру Юрию Завадскому лень было на меня смотреть, предложили порепетировать с его ассистентом роль Софьи в «Недоросле» и сыграть на выезде в каком-то столичном ДК. Волновалась так, что сыграла скучно, текст произносила тихим голосом — в общем, провалилась с треском. Меня турнули со словами «Девочка никакая, беспомощная, взять ее не можем, даже не пытайтесь звонить Завадскому». Мама чуть не плакала: «Как они могли так сказать про мою Светочку?!»
Год промаялась без работы. Постоянно ходила на кинопробы, но ролей не получала. Для актера это сплошные страдания, казалось, жизнь кончена, без любимой профессии мне нечего делать на этом свете. Но, как говорил мой Саша, случай решает все. Однажды позвонил мальчик с параллельного курса, сообщил, что записался на показ в Театр Маяковского к Охлопкову, попросил подыграть. В результате Охлопков взял меня, а не его. Играли ни много ни мало «Укрощение строптивой» Шекспира. Причем я была еще очень толстой, во мне не просматривалось ни капли сексуальности, победоносной женской манкости Катарины. В партнере моем сексуальности Петруччо тоже не ночевало — худенький, сгорбленный, с редкой шевелюрой. Все прочили ему карьеру, когда состарится и станет играть характерных персонажей. Выбрать такие роли для показа — хуже не придумаешь. К тому же я надела юбку в пол, что внешне делало меня бабой на самовар, а он — коротенькие бархатные штанишки, невыгодно открывавшие кривые ножки.
Два идиота пришли и стали выдавать текст. Получилась пародия, Охлопков и весь художественный совет хохотали в голос. Но Николай Павлович разглядел во мне комедийную актрису. «Возьму, — пообещал, — если сможешь растрогаться, расплакаться». Во второй раз пришла одна, выучила монолог из «Неточки Незвановой» Достоевского. Едва начала произносить текст, слезы потекли рекой. Охлопков сказал: «Успокойся, иди в кадры, оформляй документы».
Я еще не знала, что в тот же день в Театр Маяковского поступил и мой будущий муж. Лазарев тоже пришел подыграть сокурснице, не собирался задерживаться в Москве. Он петербуржец, родители и брат оставались в Ленинграде. В столице жил в общежитии, всегда полуголодный, денег хронически не хватало. Но соседями по комнате оказались Евгений Урбанский и Анатолий Ромашин — они друг друга очень поддерживали. С Сашей получилось точно так же, как со мной: Охлопков сказал, что его берет, а девочку — нет. Только Лазареву он дополнительных экзаменов не устраивал. В тот день в труппу приняли пятерых: Толю Ромашина, Светлану Мизери, которая перешла из «Современника», Игоря Шувалова, меня и Сашу. Театру требовалась молодая кровь, чтобы оживить старые спектакли: Самойлов, Ханов, Толмазов, Карпова, Вера Орлова переросли своих героев.
Охлопков оказался потрясающим. Может потому, что у него не было детей, или оттого, что жизнь уже катилась с горки, но он нас очень любил. Провели рядом с ним семь счастливых лет, точнее пять — два года Николай Павлович тяжело болел и вскоре умер... Он любил и своих «стариков», Верочку Орлову называл не иначе как «наша звездочка», но театр перестраивал под молодежь, просил драматургов предлагать пьесы про молодых героев.
Сколько мы выпустили спектаклей! За семь лет при Охлопкове я сыграла двадцать три роли! И эпизоды, и главные. Работали бесконечно много, но отдыхать не хотели. Вторник был выходным, и все не сговариваясь молили: побыстрее бы закончился! Вскоре к нам присоединился недавно ушедший Игорь Охлупин, через год приехал из Риги Женя Лазарев. Труппу не раздирали распри, интриги. Некогда было этим заниматься, трудились в поте лица. Может, иной раз чуть-чуть друг другу завидовали, но такая уж у нас профессия — конкурентная, ранимая.
Мне досталась роль Офелии, принца Датского играл Эдик Марцевич, который тоже окончил «Щепку». Гамлет свалился на него в двадцать три, но Эдик справился. Охлопков постоянно во всех интервью подчеркивал, что Марцевич — самый молодой Гамлет в мире. Он умел, как сегодня бы выразились, пиарить своих актеров.
Мой Саша изумительно играл со Светой Мизери в «Иркутской истории». Спектакль стал событием театральной Москвы. Охлопков опоэтизировал, воспел на сцене... строительство гидроэлектростанции: актеры исполняли гимн шагающему экскаватору под аккомпанемент четырех роялей. На них играли бравурную музыку потрясающие пианисты, усиливая пафос происходящего. Сцена расставания Вальки и Виктора по сей день стоит перед глазами. Когда Света говорила Саше, что больше его не любит, он, прощаясь, засучивал рукава и гениально танцевал цыганочку. А потом уходил по «дороге цветов» (Охлопков взял этот прием у японского театра) — помосту, проложенному через весь зал к выходу. Со своим двухметровым ростом и длинными ногами промахивал «дорогу» в три скачка.
Режиссер Охлопков был бунтарем, в его воображении, в душе полыхал костер. Уверена, что только Николай Павлович на все сто использовал то, что Лазареву было дано природой. Остальным это не удавалось, о чем я жалела. Саша со мной соглашался.
Автор «Иркутской истории» Алексей Арбузов отдал пьесу еще и в Вахтанговский театр, причем поставил условие: они сыграют премьеру первыми, поскольку писал Вальку для любимой Юлечки Борисовой. Мы шли с вахтанговцами ноздря в ноздрю. И вот накануне премьеры Саша на репетиции прямо перед выходом из зала неудачно соскочил с «дороги цветов» и сломал ногу. Перелом оказался серьезным, Лазарев выпал из профессии на полгода. Охлопков вызвал одного актера порепетировать вместо Саши и после сказал: «Нет, буду ждать Лазарева». А ведь тот был двадцатидвухлетним мальчишкой! Можете себе такое представить? Тем более что тогда не требовалось играть возраст в возраст. Пятидесятилетняя Тарасова выходила на сцену в роли Анны Карениной, а Мария Ивановна Бабанова — Офелии, и это не считалось чем-то странным. Но Николай Павлович дождался Сашу. Премьеру сыграли великолепно, наутро Лазарев и Мизери без преувеличения проснулись знаменитыми.
Театр Охлопкова никогда не отличала архаика. В погодинских «Аристократах» герои разговаривали на фантастически ярком языке, позаимствованном у заключенных. Многие поколения актеров были задействованы в спектакле, Саша здорово играл Костика. Пользовался успехом и «Клоп». С пятиминутным отрывком из пьесы Маяковского мы постоянно выступали в концертах. Я играла девушку в красной косынке, моими партнерами были Саша и Толя Ромашин, с которым нас связывали дружеские отношения. Толя никогда в меня не влюблялся, посматривал чуть свысока, считал мелюзгой: он был старше, прошел армию, флот, дослужился до офицерского чина. Сашкой постоянно командовал, заставлял делать зарядку, по поводу чего они ругались. У Толи имелись свои поклонницы, впрочем, как и у Саши, и у Эдьки Марцевича.
Как-то выступали вместе с Сашей и Толей в концерте на Седьмое ноября. Со сценкой из «Клопа» нас бесплатно совали во все клубы и Дворцы культуры. Чтобы не опоздали с одного концерта на другой, нам дали машину. Уселись сзади втроем — я в центре, по бокам Лазарев с Ромашиным. Впереди ехал тоже кто-то из наших актеров. Было тесно, и Толька положил руку на спинку сиденья — получилось, будто хотел меня обнять. Сашка увидел и говорит: «А ну-ка, убери ручонку!» С этого, собственно, и начался наш роман. Лазарев стал активно за мной ухаживать, довольно скоро сделал предложение, и в 1960 году мы поженились.
Родители были поставлены перед фактом. Мои жениха одобрили, мама сказала: «Какой у тебя интересный поклонник». Ей в голову не приходило спросить, есть ли у моего избранника деньги, жилплощадь. Саша тоже не интересовался моим приданым, просто перебрался в нашу коммуналку на Плющихе, где родители выделили нам маленькую комнатушку, года три жили в ней.
Как только Лазарев поступил в театр, дирекция пообещала решить квартирный вопрос. Но своей комнаты в коммуналке в Зюзино дождался только через три года. Сосед попался вредный, постоянно строчил жалобы во все инстанции, что комнату надо отдать ему, поскольку Саша там не проживает. Он действительно находился у меня на Плющихе, а в Зюзино раз в неделю отмечался. Отыграем спектакль, доезжаем до Плющихи, муж — грустный, нос повесил:
— Ну, поехал в свое Зюзино.
— Что поделаешь? Давай...
Сама, нахалка, совсем туда не рвалась. Саша доезжал до метро «Университет», оттуда звонил из телефонной будки:
— Светка, не могу ехать, к тебе хочу.
— Сашка, не дури!
В конце концов выпало нам счастье. В коммуналке рядом с театром, в доме прямо за консерваторией, жила актриса из нашей труппы. Однажды ее сосед напился и чуть не сжег квартиру. Жильцы объединились и стали его выселять, наша приятельница пригрозила: «Пока тебя вообще не выгнали за сто первый километр, меняйся с моими друзьями». В ее огромной коммуналке проживало шестнадцать человек, но для нас началась не жизнь, а малина! Одна минута до театра. С той актрисой сложились хорошие отношения, после спектакля частенько собирались у нас, полтруппы перебывало. Весело проводили время.
После смерти Николая Павловича «Маяковку» возглавил Андрей Гончаров. Охлопкова считаю своим крестным отцом, но актрису, по большому счету, сделал из меня Андрей Александрович. Охлопков был мощным постановщиком, сценография стояла у него на первом месте. Андрей Александрович же на этом акцента не делал, обожал двухэтажные декорации, выстроенные на сцене полукругом или квадратом, годами ничего не менял в «Детях Ванюшина», «Трамвае «Желание», «Беседах с Сократом», «Леди Макбет Мценского уезда», в «Беге».
Если заболевал кто-то из актеров (Лазарев не в счет), Николай Павлович вызывал другого: «Ты будешь играть!» Никогда не отменял спектаклей, пусть даже роль на сто страниц. Учи за день, и все! Эти страшные эксперименты помнят многие. Гамлета, например, играли четверо — Самойлов, Козаков, Комратов, Марцевич. Если ведущий актер заболевал у Гончарова, скажем, Наташа Гундарева или Армен Джигарханян, он заменял спектакль. Все ждали, когда поправятся.
Гончаров потрясающе работал с актерами, въедался в тебя как клещ! Отличался такой работоспособностью, желанием сделать как надо — сойти с ума! Можно было три дня подряд приходить на репетицию своего эпизода и ни разу не выйти на сцену, потому что режиссер сидел с другим актером и бился над одной фразой. Пока не достигал нужного эффекта, не успокаивался. Вот почему мы репетировали спектакли по несколько лет. Но результат всегда оказывался фантастическим. При Гончарове в «Маяковке» расцвел русский психологический театр. В память врезалось его напутствие: «Зритель пришел за катарсисом, почувствовать, что его сердце разрывается на части. Он не должен сидеть откинувшись в кресле, он должен вцепиться в его ручки». Если в зале во время спектакля кто-то кашлял, Гончаров обвинял: «Это вы не умеете играть».
Каждый свой спектакль он в отличие от Любимова не смотрел, но периодически появлялся и что-то корректировал. Артисты со временем «разъезжаются», их надо собирать. Это происходит непроизвольно — делаешь лишние паузы, меняешь эмоции, которые нарабатывал. Психологический театр вообще очень подвижный. Меняешься ты сам, меняется твой взгляд на вещи, и спектакль постепенно становится совсем другим. Иногда актера уводит не в ту степь, и его надо вовремя остановить.
При Гончарове находилась куча режиссеров — его ученики из ГИТИСа, — которые сидели на всех спектаклях, записывали свои замечания и давали мэтру отчет. Это ужасало, ведь каждый из них проявлял свои вкус, взгляд, меру таланта наконец. Они говорили одно, мы видели другое, но Гончаров верил им.
Он был человеком эмоциональным, орал на актеров на репетициях. Но это ладно, режиссеры орут на нас всю жизнь. Гончаров умел тонко и страшно оскорбить. Он глубоко разбирался в психологии (поэтому и был уникальным режиссером), видел человека насквозь, находил болевую точку и бил в нее. Вот почему так много людей ушло из театра. Не из-за ора — ну орет и орет. Мне тоже доставалось, была девочкой для битья, может от того, что робела перед ним, имела слабость. Лазарева он побаивался, Сашка был глыбой. А я — беззащитным существом. В любой другой ситуации могу за себя постоять, ответить, а тут пасовала.
Мы с Сашкой любили прийти домой после спектакля, выпить по рюмочке, расслабиться, поговорить. Муж заводил: «Какой же ужас этот Гончаров! В чем его непобедимость? А в том, что всегда прав. Сыграешь сцену как ее видишь, а он отвернется, сразу начнет ругать: «Все не так! Ну почему вы не понимаете?!» Начинает ее разбирать, и до тебя вдруг доходит, что сыграть ее можно только так, как предлагает Гончаров, никак иначе. Меня так злит, что он всегда прав! Так и хочется послать».
Избавиться от Андрея Александровича однажды попыталась коалиция старых актеров. Придя в театр, Гончаров взялся за пьесу Артура Миллера «После грехопадения». В спектакле не занял ни одного возрастного актера, заявив: «У меня есть Саша Лазарев, в этом театре мне больше никто не нужен». Фразу сразу же передали по цепочке. В итоге пьеса не пошла, потому что Миллер, побывав в Москве, как-то не так высказался по еврейскому вопросу и Министерство культуры наложило табу на автора. Даже шедший в репертуаре «Вид с моста» запретили играть часто.
Одновременно возникла идея поставить «Трамвай «Желание» Теннесси Уильямса. И снова Гончаров не задействовал стариков. Роль Бланш репетировала вровень со мной Женя Козырева, но когда поняла, что ей предлагают второй состав, ушла из спектакля и заболела — у нее на нервной почве чуть не отнялись ноги. Премьера стала триумфальной. Старики этого не пережили, пошли против Гончарова, нажаловались Фурцевой. Даже пытались затащить в свои ряды Женю Леонова, на которого Андрей Александрович поставил «Детей Ванюшина». Но министр культуры после наших выступлений в поддержку главного режиссера разорвала приказ о его увольнении.
Я благодарна Андрею Александровичу за Бланш Дюбуа из «Трамвая «Желание». Начиная репетиции, Гончаров напутствовал: «Вы должны быть коренным в сумасшедшей тройке. Если попробуете ослабить удила, пожалеть себя, ничего не получится. Вы должны идти на смерть». И я шла, неся трагедию бездомного одиночества. Последнее и единственное пристанище — сестра. Я шла к ней в надежде, что не оттолкнет. А за мной летела милая беззаботная полька. Это решение предложил невероятный Илья Михайлович Меерович, бессменный заведующий музыкальной частью. Он безошибочно угадывал музыку, которая требовалась Гончарову. Мог бы начать с Бетховена, а предложил польку. Зрители потом признавались: услышав эту мелодию, сразу поняли, что начинается драма. У меня самой всякий раз при звуках польки колотилось сердце, комок подступал к горлу, текли слезы. Шла по помосту — меня еще не было видно в зале — и уговаривала себя: «Не плачь, Света! Тебе весь спектакль плакать».
Со мной играли потрясающие партнеры. Какая мощь, какой высочайший актерский класс стояли за Арменом Джигарханяном! Понимали друг друга на интуитивном уровне, что бесценно. Можно четко отрепетировать, как встать, чтобы попасть в свет, чтобы тебя было слышно и видно, как развернуться. Но настроиться на одну волну удается немногим. А с Джигой это происходило помимо нашей воли, без усилий. В роли Стэнли Ковальского он наводил ужас! Во втором составе играл Женя Лазарев, выкладывался не меньше, ему иногда после спектакля даже становилось плохо.
Со всеми партнерами у меня складывались добрые отношения: и с Евгением Леоновым, и с Максимом Штраухом, и с Сашей — с ним мы просто растворялись друг в друге. Конечно, в театре нет второго дубля. Могли сыграть и не самый лучший спектакль, но ссориться по этому поводу, сыпать упреками в «Маяковке» принято не было. Только если уж случалось что-то вопиющее: кто-то поддал, вышел в таком виде на сцену и сморозил глупость. Наташа Гундарева в таких случаях не сдерживала эмоций, но на нее никто не обижался, потому что всегда ругалась по делу.
Пару раз партнеры и меня доводили. Играли «Круг» по Сомерсету Моэму. В этом замечательном, волшебном спектакле, который всегда шел на ура, собралась прекрасная компания: Женя Симонова, Игорь Костолевский, Саша Шворин. Позже ввелся Эммануил Виторган и, если говорить по-актерски, стал мне мешать. Пока я произносила монологи, он жил своей жизнью. По сюжету у его героя, импозантного американского мачо, вставная челюсть, вот он ею и манипулировал. Делал это талантливо и смешно, зал покатывался от хохота, но постоянно наступал мне на пятки. Я терпела, пережидала, пока зрители отсмеются, держала паузы. В конце концов взбеленилась, накричала на него по первое число. Он обалдел, не ожидал от меня такого. В общем, разругались. Прошел один спектакль, второй, третий, где Эмма играл хорошо, но не так смешно, между нами чувствовалось напряжение. А по сюжету он мой любовник, к которому я убегаю от мужа — Лазарева. Мне это надоело, ведь зрители приходят в театр за волшебством, мы не имеем права их разочаровывать. Говорю Эмме: «Да иди ты к черту! Делай что хочешь». Размолвка не испортила наших отношений, вспоминаем ту историю с улыбкой.
Саша и Женя Симонова иногда издевались над Виторганом. Женя говорила не по роли:
— Да у вас тоже зубы не свои!
Эмма моментально парировал:
— Да. Но держатся!
И зал просто умирал.
Саша мог тоже устроить разнос. Если партнер по его мнению делал что-то не так, будучи человеком очень непосредственным и бесхитростным, искренне недоумевал: «Он что, дурак? Он что, не понимает?!» Начинался скандал. Назавтра всю дорогу от дома до театра я уговаривала:
— Не обижай его, просто отзови в сторонку и все выскажи тихо. Не шуми!
— Не буду. Зачем?! Что, я сам не понимаю?! Ты что, меня не знаешь? Хочешь, вообще буду молчать?
Только входим в фойе, попадается тот самый актер, и Саша, забыв все обещания, набрасывается на него по новой: «А-а-а!» Объясняла это чертой его характера — сильным внутренним стержнем. Правда, коллеги за моей спиной шушукались, что Лазарев — подкаблучник. Не могу с этим согласиться, просто муж ко мне всегда прислушивался: я, мое мнение были для него важны. Но если дело касалось чего-то принципиального (особенно в творчестве), стоял насмерть.
Я понимала: мужчине с его внешностью, ростом, особенно после триумфа в «Еще раз про любовь», негоже ходить по улице с авоськой, в которой лежат кефир и хлеб. Поэтому хозяйством занималась сама (помощницу взяли, только когда родился Шурик). Муж пытался участвовать, но я отстраняла. Он мог не знать, где у него что лежит.
— Опять нет носков! — гремел.
— Санька, открой ящик и посмотри, вот они.
Готовила не могу сказать что хорошо, но Саша любил мою еду, был неприхотлив — он же блокадник.
Муж был человеком открытым и добродушным. Он умудрился уйти из жизни и театра, где прослужил пятьдесят один год, не нажив врагов. Не знаю ни одного человека, который бы плохо к нему относился. Разве что поклонницы одолевали. Но Лазарев оставался неприступным, никогда не давал повода усомниться в его верности. Отчаявшись подъехать к мужу на хромой козе, дамы начинали осаждать меня: приходили на спектакли, одаривали роскошными букетами, объяснялись в любви. Тихой сапой пытались подобраться к Саше, это было их основной целью. Но он дорожил семьей.
Поклонники — особая каста, встречались и такие, от которых мы не знали, как отделаться. Сашу преследовали, это было тяжело, мучительно. Дамы звонили по ночам, будили. Мобильных еще не изобрели, а домашний выключить не могли: у меня пожилые родители, у Саши в Питере мама. Мало ли что? Некоторые действовали ужасно, разбивали машину. Таких мы опасались, особенно после того, как поклонница плеснула кислотой в Сашу Абдулова. И Шурик наш бежит от ретивых почитательниц — насмотрелся.
Актерские задатки в нашем сыне я разглядела еще в детстве. Помню, мама приехала в гости, сидели разговаривали про рукоделие: она хорошо шила, а я вязала. Семилетнему Шурику это надоело, стал нас передразнивать: «А как ты шьешь?! А как ты вяжешь?!» Я тогда сразу поняла, что растет будущий артист. Так и случилось. К окончанию школы сын заявил, что будет поступать на актерский.
— Может, станешь археологом? — робко поинтересовался Саша. Посещали его такие дурацкие мысли, поскольку сам увлекался археологией, собирал книжки. Решил, может, Шурик воплотит его мечту. У того поползли вверх брови:
— Пап, ты что?!
И он начал серьезно готовиться в театральный. Саша ему помогал, подбирал репертуар, со мной тоже советовался. Отца отличал взрывной характер — в этом они с сыном похожи. Иногда между ними молнии сверкали, искры летели. Но когда с выбором определились и Саша начал заниматься с Шуриком, зажили душа в душу. У мужа оказался феноменальный педагогический талант. Если бы преподавал, был бы фантастическим мастером. Он подготовил Шуру, потом мою племянницу Настю, которая тоже поступала на актерский. Однажды Саша был в отъезде и сын попросил меня с ним позаниматься. Стали разучивать «Мцыри» Лермонтова, разразился бешеный скандал. Чуть не подрались! В итоге он заявил: «Мама, никогда больше не буду с тобой заниматься, только с отцом».
Шурик окончил Школу-студию МХАТ, многие годы служит в «Ленкоме». Впрочем, какой же он Шурик? Александр Лазарев-младший, народный артист, лауреат Государственной премии. Люблю все его спектакли: «Женитьбу Фигаро», «Шута Балакирева», а роль в «Королевских играх» считаю выдающейся актерской работой.
Шурик прекрасный сын. Постоянно звонит: «Мама, прими лекарства. Не забудь — запри все двери». Видимся часто. С того момента, как он появился на свет, мы с Сашей безумно его любили. Строгость проявляли — не могу сказать, что были паиньками. Это внукам я разрешаю все, а Шурику — нет. При этом он никогда не рвался от нас уезжать, расставаться, не хотел ни в пионерский лагерь, ни в детский сад. Если брали его на гастроли, прыгал от счастья. Я говорила Саше:
— Наступит момент, когда сын сможет спокойно обходиться без нас, куда-нибудь съедет, кто-то его увлечет. Представляешь?
— Нет, не представляю...
И правильно делал. Когда Шурик женился, они с Алиной три года жили с нами. Невестка моя — открытая, добрая, радушная, центр притяжения любой компании. А для меня она настоящий подарок судьбы. Ведь сколько несчастий приносят невестки в семьи! Встречаются двое, влюбляются — тут все понятно, а потом ваш мальчик приводит возлюбленную в дом и говорит: «Теперь вы должны друг друга полюбить!» Но люди могут не сойтись, не найти общего языка. Вы-то полюбили, а нам что делать? Переступать через себя, даже если человек не нравится?
К счастью, это не наша история. У Алины прекрасный характер — проверено обстоятельствами. Когда знакомились с ее родителями, Шурик загулял с институтскими товарищами и вообще на встречу не пришел. Можете себе представить? Мы с Сашей чуть сквозь землю не провалились! Алина имела полное право встать на дыбы, но этого не сделала, за что надо поставить ей сто плюсов. Мы ее приняли, она стала нашей дочкой. Когда ребята съехали в свою квартиру и приглашали в гости, мы говорили друзьям:
— Идем к детям.
— К каким детям? У вас же один сын!
— Его жена нам тоже как дочка.
У меня двое внуков. Полина окончила ГИТИС, работает со мной в труппе Театра Маяковского. Играем в «Бешеных деньгах», «Талантах и поклонниках». Мне с ней очень комфортно, на сцене забываю, что она моя родня. Мы слышим и чувствуем друг друга. Полина тоже говорит, что ей хорошо со мной.
Сережа учится во ВГИКе на продюсерском. Увлечен, его не надо просить не прогуливать. Об этом даже речи быть не может.
Дети поддержали меня, когда ушел Саша... Проблемы с сердцем у него начались давно. В последние годы муж отказывался от ролей, приходил и просил: «Вводите второй состав, один уже не могу играть». Так он расстался с «Кином IV», «Плодами просвещения», хотя очень любил этот спектакль, со «Смехом лангусты», о чем я страшно горевала — там мы играли вдвоем. Справедливости ради надо сказать, что «Плоды просвещения» шли чуть ли не двадцать лет, «Кин», «Человек из Ламанчи» — более десяти. Саше стало тяжело выходить в «Мертвых душах». Ох, как же он играл Ноздрева! Феноменально! Особенно последние спектакли, когда уже вошел в образ, хулиганил. Передать не могу. Без него мне все стало безразлично. Хотя, наверное, так говорить неправильно. На этом свете держит семья: любимые дети и внуки.
Ну и творчество, конечно. Грех сетовать на судьбу: мне довелось сыграть много интересных ролей не только на театральной сцене, но и в кино, посчастливилось встретиться на одной площадке с талантливейшими режиссерами.
Помню, утром шла на репетицию к Гончарову, там стоял ор, все ходили по стеночке, боялись что-то не то сказать, молили: лишь бы пережить день! А потом отправлялась на съемочную площадку к Рязанову, и там был рай. Несмотря на то что я восемь раз пробовалась на главную роль в «Иронии судьбы» и так ее и не получила. Эльдар Александрович сказал: «Можно хуже, но нельзя!» Зато Олечка Рыжова из «Служебного романа» принесла мне бешеную популярность. Как водится в кино, мою последнюю сцену с Басилашвили, где я прошу: «Верни письма, больше писать тебе не буду», — снимали в первый день. Давалась она с трудом. Рязанов отвел в сторонку: «Свет, забудь, что ты театральная актриса. Не надо кричать, чтобы тебя слышала галерка, не надо выговаривать каждое слово, чтобы тебя поняли. Просто произноси текст как тебе удобно». Направил, и роль пошла.
Однажды приехала на озвучание в тон-студию, сыграв накануне «Трамвай «Желание». Голос сорван — всегда во время спектакля натруживала связки так, что еле говорила. Чувствовала себя уставшей, измученной. Рязанов протянул листочки, на которых Белла Ахмадулина от руки написала новое стихотворение: «Свет, ты это будешь читать». Начала репетировать, звукооператор Юра Рабинович забеспокоился:
— Элик, не смогу ее записать, она хрипит, ОТК не пропустит.
— Юрка, умоляю, вложи весь свой талант, именно этот надтреснутый голос мне и нужен!
И получилось.
Про жену Гуськова из «Гаража» Рязанов сказал: «Она — другая ипостась Олечки Рыжовой из «Служебного романа», только там она ранимая, тактичная, деликатная, а здесь скандальная, кричит, вопит, но ее никто не боится».
На съемках царило постоянное веселье. Мальчишки, особенно Фарада и Невинный, отыскивали жертву, вцеплялись в нее, травили смешные байки, не давали гримироваться. Слава Невинный — фонтан остроумия, провести с ним время на одной площадке было счастьем. Так же как с Олегом Басилашвили, Лией Ахеджаковой, Андрюшей Мягковым.
Те же слова могла бы сказать о Николае Гринько, с которым снималась в мелодраме «Предлагаю руку и сердце», — там Николай Григорьевич сыграл свою последнюю роль. Он уже тяжело болел, ему было трудно, но режиссер Виктор Соколов нам не помогал. Если б не была затравлена и забита им, могла бы сыграть лучше. Гончаров тоже кричал и третировал, потому что хотел, чтобы вышло лучше, но он всегда верил в меня. А тут человек просто скандалил. Я, конечно, старалась, но получилось что получилось...
Петр Тодоровский тоже отличался требовательностью к актерам, снимавшимся в фильме «По главной улице с оркестром». С первого раза у него никогда ничего не получалось, работал дотошно, въедливо, сначала на все говорил: «Нет!» Но результатом я довольна, хотя у меня там и маленький эпизод.
Небольшую роль сыграла и в картине Михаила Козакова «Визит дамы». В главной блистал Валентин Гафт. Однажды возвращались после съемок. Говорю:
— Ты сегодня так хорошо сыграл, поздравляю!
— Да ты что, старуха, я там на букву «Г». Вот ты — гениальная!
— Валь, но меня же не видно.
Мы работали вместе не на одном проекте, но я никогда не сталкивалась с проявлениями его непростого характера. По крайней мере меня он не обидел ни разу.
Прошло какое-то время, звонит Миша Козаков: «Свет, хочу прислать сценарий, уверен, ты знаешь, как сыграть персонажа».
Предложил в «Подмосковной элегии» даму-сплетницу, похожую на рыбку-лоцмана, которая всегда находится при какой-то знаменитости, в курсе всех дел и событий. Прочитала, позвонила Мише:
— Нет, не буду это играть.
— Ты что, обалдела? Почему?! Партнер — Михаил Ульянов!
— У тебя там сплошной мат, а я матом не ругаюсь ни на сцене, ни в кино, ни дома. Мишка, не сердись.
Через две недели Козаков прислал новый вариант, правда одно нецензурное слово все же осталось, но это уже мелочь. Сыграла с удовольствием, даже Ульянов похвалил. Дивным был человеком.
Прекрасные воспоминания оставил и Саша Абдулов, у которого с моими Сашей и Шуриком снимались в «Бременских музыкантах». Актерства Абдулову было мало, он хотел сам создавать кино, постоянно фонтанировал идеями, в ажиотаже носился по площадке в модном комбинезоне, метал громы и молнии, будто весь напичкан снарядами. У нас с Сашей там всего пара реплик, но сниматься было интересно, особенно прокатиться на ретроавтомобиле, в то время как молодые летели параллельно на воздушном шаре.
Забавная история связывает нас со Станиславом Говорухиным. Я снималась в очень хорошем фильме «Вторжение» по его сценарию у замечательного режиссера Вилена Новака, играла певицу. Одесская киностудия — это отдельная романтика, гнездо талантов, из которого вылетели великие Тодоровский, Шукшин, Володя Высоцкий, Кира Муратова и, конечно, Говорухин. Горжусь, что попала в их компанию. Так вот, со времен «Вторжения» у меня сложились добрые отношения со Стасиком Говорухиным. Позже он прислал сценарий «Артистки», попросил сыграть персонажа, похожего на Марецкую. Прочитала и пожаловалась:
— Стасик, у меня там две реплики.
— Ну это же мой сценарий — допишу тебе пару эпизодов.
Роль не пошла, особенно на фоне Мишки Ефремова. Какой же он, зараза, органичный! Я рядом с ним как-то спасовала, Говорухин остался недоволен. Встретились на премьере, поздравляя, напомнила:
— Ты же обещал дописать для меня сценку!
— Ну забыл. Что теперь делать?
На старости лет повезло сняться у Рустама Хамдамова в фильме «Мешок без дна». Встретилась на площадке с человеком эпохи Возрождения. Сам он не любит много разговаривать, предлагает: «Позовите Свету, она вам все расскажет». Я этим пользуюсь, езжу с фильмом на кинофестивали, встречи со зрителями.
Мое театральное долголетие связано с нынешним руководителем «Маяковки» — Миндаугасом Карбаускисом. Очень талантливый мастер, у него что ни спектакль — интересная работа, свой, ни на кого не похожий взгляд на мир. Зрителям может что-то нравиться, что-то — нет. Но то, что он Режиссер с большой буквы, с пиететом относящийся к великой литературе, а не издевающийся над ней, неоспоримо. Играю в трех его спектаклях: «Таланты и поклонники», «Плоды просвещения», «Кант». Очень благодарна, что роль Домны Пантелевны в «Талантах и поклонниках» Карбаускис предложил мне в год смерти Саши. Просто спас, поддержал, не позволил впасть в депрессию — работа меня вытянула.
На репетициях Миндаугас боролся со мной. Домну обычно играют как разбитную, веселую, не лезущую за словом в карман даму. Режиссер изменил ракурс, заставил играть драму и победил, я подчинилась. Как выяснилось, не зря — за эту роль меня наградили «Золотой маской». Решив ставить «Плоды просвещения», Карбаускис пришел и сказал: «Хотел бы работать с вами, выберите роль». И я выбрала хулиганистого персонажа — Кухарку. Получила огромное удовлетворение от работы. Миндаугас сделал ценный подарок к моему юбилею — бенефисный спектакль «Бешеные деньги», который доверил поставить ученику Римаса Туминаса Анатолию Шульеву. И это тоже везение — поработать с молодым одаренным режиссером. Дай бог, не в последний раз!
Подпишись на наш канал в Telegram