На крещение Арины в храме собралась вся семья Стекловых: Граня с мужем, Данька с женой, Глаша со своим молодым человеком. Очень надеюсь, что и в будущем между нами ничего не изменится. Людям отведено не так много времени на этом свете, грустно расходовать его на распри. Рад, что со мной такого не случилось.
— С Ириной нас познакомили общие друзья. Оказывается, делали это прицельно. Знали, что три года назад я расстался с третьей женой, переживали за меня. Не мог и подумать, что это знакомство перерастет в серьезные отношения, да еще ребенок родится. Ира — финансист, на тридцать с лишним лет моложе меня, но не юная. К тому же из-за определенных проблем она была уверена, что вряд ли удастся родить.
Да и я не планировал становиться отцом. У меня уже есть две прекрасные дочери. Агриппина — известная актриса, Глафира оканчивает факультет журналистики МГУ, активно сотрудничает с телевидением. Отдавал себе отчет, что ребенок налагает на мужчину моральную ответственность, ведь его надо вырастить, выучить, отправить во взрослую жизнь, а я в январе отпраздновал семидесятилетие. Так что вопрос о ребенке был закрыт.
Но человек предполагает, а Господь располагает. Кто-то наверху решил сделать мне замечательный подарок в лице третьей дочери Арины. Причем сначала я стал дедом, потом отцом, а после еще и прадедом. У Граниного сына, моего внука — Данил продолжил нашу актерскую династию — родился сын Петр.
Кто-то из журналистов, освещавших кинофестиваль «Окно в Европу», заметил: в Выборге случилось нашествие Стекловых. Я был представлен картиной «В Кейптаунском порту», Граня — фильмом «Кровь», а Даня целыми тремя лентами — «Амбивалентность», «У ангела ангина» и выступил в роли моего героя в молодости в драме «В Кейптаунском порту». Причем это не первая его «родственная» работа — до этого сыграл моего внука в картине «Человек-Добро», потом сына в «Только не они». Еще снялись вместе в «Подбросах» Ивана Твердовского.
Мне нравится, как работает Данила, он осуществляет мои несбывшиеся чаяния и надежды, в чем-то меня превосходит. Окончил Школу-студию МХАТ и не просто числится в Художественном театре имени Чехова, а плотно задействован в репертуаре. Я горжусь своими детьми и внуком. Дай бог, чтобы так продолжалось.
Но вернусь к рассказу об Арине. Мы совсем на нее не рассчитывали — жена не лечилась, не бегала по врачам. И вдруг забеременела. Вопрос, рожать или нет, не стоял. Конечно рожать: Ире исполнилось тридцать семь, это был ее первый ребенок. Ходила легко, за нее больше тревожился я. Но роды прошли без осложнений. Я на них не присутствовал, за что подвергся критике со стороны друга и многодетного отца Рената Ибрагимова:
— Я тебя научу, как надо действовать в следующий раз.
— Ренат, побойся бога, какой следующий раз?!
— Рожать будете дома, лучше в бане, тебе надо не просто стоять рядом, а непременно перерезать пуповину.
Сейчас Арине десять месяцев. Очень темпераментный и социально активный ребенок. Первые два месяца ее жизни виделся с дочкой редко: продолжал руководить Московским современным художественным театром, много сниматься. Бывало, заезжал в Москву только для того, чтобы через несколько часов вылететь в другой город. Ире помогала Глаша.
Хотя с мамами Грани и Глаши мы расстались, наши отношения нельзя назвать натянутыми. На крещение Арины в храме собралась вся большая семья Стекловых: Граня с мужем, Данька с женой, Глаша со своим молодым человеком Максимом. Очень надеюсь, что и в будущем между нами ничего не изменится. Оторопь берет, когда слышу об иных взаимоотношениях в семьях. Людям отведено не так много времени на этом свете, грустно расходовать его на распри. Рад, что со мной такого не случилось.
— Вы ведь довольно скоро после развода решились на очередной брак?
— То, что Ира четвертая, не говорит о моем легкомыслии. В первом браке с Граниной мамой мы прожили девятнадцать лет, около двадцати — с мамой Глаши, недолго лишь с Александрой Марковной Захаровой. С Ириной официально оформили отношения, когда родилась Арина. Это была моя позиция.Сам воспитывался мамой и бабушкой, а по сути только мамой, потому что бабушки вскоре не стало. После похорон мамы мой товарищ сказал: «Теперь ты один». Хотя у меня росли Граня с Глашей, его слова заставили призадуматься. Обо мне заботились все жены, за что я им бесконечно благодарен, но когда появилась Ирина, показалось, будто вернулась мама. Говорю об этом на полном серьезе. Иной раз замечаю: она печется обо мне так же, как об Арине.
Взрослые состоявшиеся люди притираются особенно непросто. А с Ирой я почувствовал, что вернулся в годы, когда жил с мамой. С появлением Арины вообще ощутил, как машина времени перенесла меня в молодость. Становиться отцом в двадцать пять и семьдесят — большая разница. Не скрою, мечтал о сыне, представлял, как буду таскать его на стадион. С Граней и Глашей тоже ходил, но ничего хорошего из этого не получалось. Однажды уселся в ВИП-ложе в «Лужниках», Глашку оставил в детской комнате, и она потерялась. Слава богу, ее нашли до того, как у меня случился сердечный приступ.
Очень хочется, чтобы Аришка поскорее подросла. Непременно потащу ее в театр — все мои дочки выросли за кулисами. Арина, кстати, уже была на трех спектаклях, смотрела на меня из-за кулис. Во время «Игры» компанию ей составили сын Марата Башарова Марсель и Матвейка — сын Саши Мохова, крестного моей Арины.
— Самому вам в детстве сильно не хватало отца?
— Обратите внимание на год моего рождения — 1948-й. Кто тогда имел полные семьи? Только что закончилась война, домой вернулись единицы, и в безотцовщине не было ничего сверхъестественного. С отцом познакомился, когда учился в институте — он по-прежнему жил в Караганде, где я родился. На тот момент мы с мамой уже перебрались в Астрахань, но я намеренно вернулся в Караганду, чтобы увидеть единокровных брата и сестру. Общались и во время гастролей в Казахстане.
В моем свидетельстве о рождении в графе «Отец» стоит прочерк. О том, что прибалтийский немец Александр Фендзеляу был до 1956 года поражен в правах, я узнал будучи взрослым — ни бабушка, ни мама об этом не рассказывали. Отца уже нет в живых, как и брата Валеры. Было полной неожиданностью и приятнейшим сюрпризом, когда на посвященную моему юбилею программу Андрюши Малахова приехала племянница — дочь сестры Аллы.
— Мечта об актерстве в юные годы вас ведь не сильно занимала?
— Сколько себя помню, мама работала в бухгалтерии. При этом она хорошо пела, участвовала в самодеятельных агитбригадах и страстно любила театр. Не пропускала гастролей столичных театров и водила меня на спектакли. Но я, честно говоря, больше интересовался футболом. Пару лет, правда, по настоянию мамы посещал балетную студию при Дворце пионеров, потом бросил. Ни в каких театральных кружках не участвовал — я же картавил.
А за два года до окончания школы товарищ уговорил за компанию записаться в театральную студию при Доме учителя. Судьба распорядилась так, что руководил ею Михаил Иванович Мощенский, мой будущий тесть. Прозанимался два года, дикцию не выправлял, да никто и не требовал. Многое получалось, даже завоевали приз на театральном фестивале. Вот тогда и заронилась идея: может, попробовать поступить в театральное училище? Когда прослушивался в Астраханское, в комиссии сказали «Берем с условием: если за первый семестр не избавитесь от дефекта речи, будем вынуждены с вами расстаться». И я моментально искоренил недостаток.
После училища должен был поступить в труппу Астраханского драмтеатра, но меня загребли в армию. Когда спрашивают, чем занимался, отвечаю: чего я только там не делал! И танцевал, и пел, и сочинял литературно-музыкальные композиции про штурм Зимнего и космоса. Сам их ставил, сам был ведущим концертов. У меня сохранилась афиша: вел праздничный концерт армейской самодеятельности в Колонном зале Дома союзов — ни больше ни меньше. Выходил на сцену, освещенный софитами, срывал аплодисменты, но это не приносило удовлетворения. Письма друзей-однокурсников вгоняли в депрессию, они сообщали, какие роли сыграли, какую им дали ставку в театре. А я еду мимо сада... И так два года. Ужас!
Демобилизовался в октябре, в драмтеатре Астрахани сезон в разгаре, штатных актерских единиц нет. «Возьмем, как только появится вакансия, — обнадежил режиссер. — А пока поработай в реквизиторском цехе». Наверное, можно было бы поискать счастья в других городах, но куда я поеду — тут мама, квартира. Готовить до сих пор не умею, у плиты всегда она стояла.
В общем, опасался бросаться в открытое житейское море, решил выждать. Таскал декорации, иногда выходил на сцену со знаменитой репликой «кушать подано». Сокурсники между тем играли главные роли, а я комплексовал и вопрошал как Тарелкин: «Судьба, за что ты гонишь?»
Как-то на гастролях в Крыму, купаясь в море, потерял счет времени. Сцену надо готовить заранее, реквизит упакован и заперт на замки в ящиках, а ключи у меня. Короче говоря, опоздал. Спектакль, конечно, состоялся, замки взломали, но меня собрались увольнять по статье. Потом сжалились, разрешили написать заявление по собственному желанию.
Стоял август, отпускное время. В Астрахани навещал родителей мой однокурсник Валера:
— Что ты здесь торчишь?!
— Да уже не торчу, меня с позором выгнали.
— Почему не написал мне в Кинешму? Тебя с удовольствием возьмут в труппу местного театра.
Кинешма — маленький городок на берегу Волги, знаменит тем, что когда-то там творил Александр Островский. Наш педагог по сценической речи Евгений Александрович Егоров, сыгравший огромную роль в моей биографии, числился очередным режиссером в астраханской драме. Но пока я служил, Егоров окончил режиссерские курсы у Андрея Гончарова в Москве и получил назначение главным режиссером в Кинешемский драматический театр имени того самого Островского. Он пригласил в труппу значительную часть нашего курса. Туда отправился и я.
Евгений Александрович принял хорошо: «Давайте попробуем». А я, учитывая армию и год работы реквизитором, был не в форме, с какими-то потухшими глазами и печалью по несыгранным ролям. Сезон начинался в октябре, а в сентябре театр гастролировал по Ивановской области. Егоров вызвал и говорит: «Надо выручить театр. Ты же свободен? Не мог бы поехать с одним из коллективов? — Я внутренне напрягся, но и обрадовался — сейчас введет в спектакль. А он: — Все уже обкатано, поработаешь машинистом сцены?» Внутри все оборвалось, но согласился. А куда деваться? Поехал. Так все началось. Но потом в течение первого сезона я получил множество ролей.
Самой значительной стала роль разлучника и совратителя. Мне кажется, сыграл я ее превосходно. В труппе служила моя однокурсница и дочь руководителя театральной студии, которую я посещал в школьные годы, Людмила Мощенская. Пока был в армии, она успела выйти замуж. Но во время репетиций между нами вспыхнули чувства. В итоге Людмила стала моей женой и матерью Агриппины.
Рожала Люда в Краснодаре, в местном драмтеатре работали ее родители. Дедушка с бабушкой увидели Граню сразу, а я лишь на пятый день: настолько плотно был задействован в репертуаре. Слетал в Краснодар, умилился маленькой дочке и тут же вернулся. В следующий раз повидались только спустя полгода, когда закончился сезон. Думаю, рождение Грани оказалось самым ярким событием моей жизни кинешемского периода. Я стал папой, сыграл свою главную роль.
— Обычно провинциальные актеры движутся в сторону столицы, а вас занесло в Петропавловск-Камчатский. Как это произошло?
— Мы с Людмилой участвовали в театральном конкурсе «Пока не сыгранная роль», показывали отрывок из «Ричарда III»: она играла Анну, я — Ричарда. Юрий Ильич Фрид, известнейший театральный критик, был впечатлен, отозвал в сторонку: «Это заявка на полноценный спектакль. Не кажется, что вы переросли этот коллектив? Мой друг Феликс Демьянченко возглавляет театр в Петропавловске-Камчатском. Давайте с ним спишусь».
Вскоре мы получили приглашение. Обсудили с женой и решили рискнуть, хотя это и конец географии. Подписали договор на три года, по которому в первом сезоне не могли уехать даже в отпуск. Граню пока оставили на дедушку и бабушку. Начали с чего-то незначительного, но быстро заявили о себе, стали ведущими артистами, получили квартиру. За роль Ризположенского в постановке «Свои люди — сочтемся» я получил приз на фестивале, за «Записки сумасшедшего» — первую премию на театральном конкурсе.
Главреж владивостокского театра посмотрел и стал переманивать к себе. Я сообщил об этом своему худруку, тот был краток: «Театр готовится к поездке в столицу с творческим отчетом, поставлю на вас «Идиота». Отнесся я к его словам с недоверием, а зря. Князь Мышкин сыграл решающую роль в моей дальнейшей судьбе.
В Москве мечтал посмотреть гремевшую на всю страну «Взрослую дочь молодого человека». Перед началом спектакля обратился к администратору Театра Станиславского за контрамаркой — отказал. Я бил себя в грудь:
— Я — актер, приехал с Камчатки.
— У меня из Риги люди стоят, попасть не могут!
Дал себе слово: если еще раз буду в Москве, не переступлю порога Театра Станиславского, знать его не хочу! Ровно через год я в нем работал. За десять дней гастролей на «Идиоте» перебывало множество коллег по театральному цеху. Посыпались предложения: позвал к себе режиссер Театра имени Пушкина Алексей Говорухо. Но завлит Театра Станиславского Владимир Борисович Оренов привел на спектакль Александра Товстоногова, который в то время возглавлял труппу, и тот сразу же пригласил на беседу.
Александр Георгиевич говорил о моем переходе к нему как о решенном вопросе: «Давайте подумаем о вашем дебюте». В театре служили тогда Альберт Филозов, Сергей Шакуров, Юрий Гребенщиков... Актерский коллектив очень сильный. Никаких вторых составов, вводов в старые спектакли там не признавали. Надо было искать свой материал.
Но тут во весь рост встала главная проблема: у меня не имелось московской прописки. Это сегодня снимай койко-место, живи, работай, а тогда с этим было строго. Первые полгода я не получал зарплату, поскольку не был оформлен в театре. К слову, в аналогичной ситуации оказался Георгий Иванович Бурков, когда приехал в Москву и Львов-Анохин принял его в Театр Станиславского. Борис Александрович сказал: «Будешь приходить ко мне в день зарплаты, сам стану тебе ее выдавать. У нас такая практика, чтобы не обижать артиста». Как-то приходит Бурков, а Львов-Анохин спрашивает:
— Жор, ну как дела? Как репетиции?
— Все хорошо!
— А чего пришел?
— За деньгами!
— За какими деньгами?!
Напрочь забыл об этом. Историю поведал мне писатель Владимир Лакшин, узнав про мою ситуацию: «Не вы первый, Бурков тоже через это прошел».
Трудно приходилось — как выжил, сам не понимаю. Однажды не выдержал, отправился к Товстоногову, хотел сообщить, что возвращаюсь на Камчатку. У него в кабинете сидел режиссер Владимир Портнов, обсуждал будущую постановку пьесы Алексея Дударева «Порог». Когда я вошел, Владимир Михайлович обернулся: «А вот и исполнитель главной роли». О намерении покинуть Москву я тут же забыл.
Спектакль имел оглушительный успех, а я получил приз за лучшую мужскую роль на фестивале «Театральная весна». Вручала мне его в Доме актера на Тверской Руфина Нифонтова. Посчитал это добрым знаком, поскольку во время гастролей Камчатского театра, проходивших в помещении Малого, меня как ведущего артиста посадили в ее гримерную, из окна открывался вид на лысую макушку памятника Островскому. Вот как все совпало. Я ей, конечно, об этом не сказал, поцеловал ручку, поблагодарил. А с Портновым мы потом работали постоянно. Считаю его своим крестным отцом на московской сцене.
Труппа Станиславского приняла прохладно, на себе испытал, что такое столичный снобизм. Не раз давали понять: все, что находится за пределами Садового кольца, вроде как не имеет к ним отношения. Я не строил из себя звезду, боже упаси, тем не менее одна актриса не упускала случая высказаться на репетиции: «Ты как-то малярно-столярно работаешь, так уже нигде не принято».
Когда завоевал театральную премию, кто-то фыркал: «Это ничего не значит, еще посмотрим!» Приходилось каждым выходом на сцену доказывать, чего стоишь. Конечно, плохо ко мне относились не все. Звезда театра и моя партнерша Алла Балтер очень поддерживала, помогала. Вспоминаю ее с огромной благодарностью. Как же рано она ушла...
В общем, переезд в столицу оказался непростым. Тяжелейший путь из провинции в столицу мы прошли вместе с Людой. Но Москва — город жесткий, если не сказать жестокий. Женщине-актрисе добиться успеха в профессии здесь невероятно тяжело. Перед женой встал выбор: ехать в Москву, чтобы у мужа состоялась столичная театральная биография, или оставаться в провинции. Люда четко понимала, что теряет профессию, однако пошла на это. Она стала талантливым театральным менеджером.
Самым сложным в Москве оказалось решить бытовые проблемы. Пробовали обмен квартиры в Петропавловске-Камчатском — безрезультатно. Выручила подруга, писательница Анечка Вальцева, просто взяла и поселила у себя на проспекте Вернадского. Граню снова забрали дедушка с бабушкой — они работали уже в Крыму. Дочку мы навещали раз в году, что страшно угнетало. Ребенок рос, менялся, а мы этого не видели. И тогда моя мама извернулась и с приличной доплатой поменяла жилье в Астрахани на квартиру в Москве. Мы получили пятнадцатиметровую комнату с совмещенным санузлом, сидячей ванной и трехметровой кухней в конце проспекта Мира. Оказались там вчетвером. Когда с Людмилой разошлись, я ничего не делил, все оставил им с Граней. А начав сниматься и прилично зарабатывать, купил маме квартиру.
Мои работы в Театре Станиславского вызывали интерес у московских режиссеров. Пригласила в МХАТ имени Горького Доронина, начали репетировать пьесу Радзинского «Старая актриса на роль жены Достоевского». Все бросить и перейти к ней сразу не мог, сказал, что должен окончить сезон. А Татьяна Васильевна не захотела ждать, взяла Буркова.
Вскоре позвал Марк Анатольевич Захаров. Петр Штейн ставил в «Ленкоме» «Ромула Великого». Пришел к Товстоногову, обещал, что «Ромул» не помешает моему участию в «Собачьем сердце», которое ставил сам Александр Георгиевич: «Буду так составлять график, чтобы Шариков оказывался на первом месте». И какое-то время я успешно совмещал работу в двух постановках.
Еще шли репетиции «Ромула», как снова вызвал Марк Анатольевич:
— Евгений Павлович болен, пока не сможет играть «Поминальную молитву», хочу ввести вас.
Я был счастлив, что доверили роль Леонова, набрался наглости и сказал:
— Да.
Тут уж пришлось расстаться с Театром Станиславского.
Начали готовиться, весной планировали сыграть премьеру. Но где-то за полмесяца до нее во время репетиции у меня отнялась нога. Вроде не падал, не болел... Кто-то посчитал, что меня сглазили: театр — гиблое место, там работают люди завистливые. В «Ленкоме» коллеги, конечно, не прибивали мои ботинки к полу перед началом спектакля, но и не радовались особо. Недоумевали: с какого бока он тут появился? Труппа вообще организм сложный.
Меня прямо из театра отвезли в больницу, прооперировали. Опухоль настолько разрослась, что начался воспалительный процесс. Премьеру перенесли на осень, Евгений Павлович выздоровел, и «Поминальную молитву» играли в очередь: два спектакля он, третий — я. Договорились, что даже если я не занят, не могу покидать Москву, должен находиться в пределах досягаемости — неизвестно, как будет чувствовать себя Леонов. Так и случилось в траурный для многих день. Играть должен был Евгений Павлович, мне позвонили, сообщили, что ему плохо. Немедленно помчался в театр. Пока ехал, Леонова не стало... Приняли решение не выходить в тот вечер на сцену.
Захарова мне повезло застать, когда он еще был ангелом. Жесткость стала проявляться позже, и артисты за глаза начали называть его Мрак Анатольевич. К нам же всегда относился с любовью, сам побывал в этой шкуре. Однажды рассказал мне, как вышел на сцену в роли Остапа Бендера, а в зале вскочил человек, воскликнул: «Ой, нет!» — и ринулся вон.
Марк Анатольевич понял, что с актерством надо завязывать. И стал замечательным режиссером. Он тверд в своих убеждениях, пускаться с ним в творческие споры, конечно, можно, но надо обладать приличной весовой категорией, не говоря о том, чтобы быть доказательным. Ты же актер — так выйди и докажи. Мне, как и Захарову, не нравится, когда артист много разговаривает. Марк Анатольевич никогда не берется за то, в чем не уверен. Поэтому все, что делает, освещено, озарено внутренним светом.
— Кто кого заметил первым, вы Александру Захарову или она вас?
— Проработав в «Ленкоме» два года, я был едва знаком с Александрой Марковной. А уж чтобы проявить нетворческий интерес... Нет, даже помыслить не мог! Не шучу. И не потому что она дочь художественного руководителя, просто нет.
С Сашей пересекались только на «Поминальной молитве». Потом начали вместе репетировать «Снегурочку», я играл Мизгиря. Спектакль в итоге не вышел. У нас не возникло приятельских отношений, сохранялась некая дистанция — она, кстати, существовала не только у меня, но и у других ленкомовцев.
Все началось со случайного разговора за столиком в театральном буфете. В то время состоялась шумная премьера спектакля Романа Виктюка «М. Баттерфляй» на сцене Театра на Малой Бронной, где главным режиссером работал мой друг Володя Портнов. Попросил его: «Хочу повести на спектакль женщину, но еще непонятно, согласится ли». Володя организовал два билета, а я подошел в театре к Саше:
— Не знаю, как вы относитесь к творчеству Виктюка, но в пятницу идет его спектакль «М. Баттерфляй».
— Да, родители собираются.
— А не хотите и вы пойти?
— Давайте!
Сидели на козырных местах, Марк Анатольевич маячил где-то сзади. Это было наше первое появление на публике, которое не осталось незамеченным. Злопыхатели потом говорили: Стеклова и в «Ленком»-то взяли как мужа Захаровой. Ошибались, но мне это было по барабану. Отношения развивались стремительно. Вскоре я развелся и женился на Саше. Один хороший товарищ сказал, правда не мне, а общим друзьям, полагая, что передадут: «Думаю, Володя теперь должен уйти из театра». Может, так и следовало сделать, но я был плотно занят в репертуаре.
Свадьбу играли шумно. Гришу Горина назначили посаженым отцом. Саша Абдулов, большой выдумщик, договорился с каскадерами «Мосфильма»: когда вышли из ЗАГСа, нас ждало несколько бричек, запряженных лошадьми.
Не знаю, как отнесся к нашему браку Марк Анатольевич, но Нина Тихоновна приняла меня замечательно, царствие ей небесное! Чудесная женщина, мудрая, умная. Очень хорошая актриса, она не служила не только в «Ленкоме», вообще в театре, полностью посвятив себя заботам о муже и дочери. Вспоминаю ее с огромной благодарностью, она сильно помогла в тот непростой период — ведь первое время мы жили с Сашиными родителями.
Нина Тихоновна не была только женой при муже-гении, она имела довольно жесткий характер и оставалась стержнем семьи. Не секрет, что Марк Анатольевич очень считался с мнением Горина, тот нередко генерировал идеи, которые потом воплощались на сцене «Ленкома». Но и Нина Тихоновна играла в этом деле не менее значительную роль. Захаров всегда прислушивался к ее советам.
Пока жили с родителями Саши, не тужили. А дальше случилось как случилось. Не открываю тут новой истины: двум публичным людям крайне непросто ужиться вместе, наверное, как двум медведям в одной берлоге. Есть, конечно, и другие примеры, но нам сохранить брак не удалось. Каждый пошел своей дорогой. Сашины родители не пытались вмешиваться, мирить нас, соединять, вести разговоры по душам.
Расстались тихо и цивилизованно. Жалею об одном: не родили детей. Нина Тихоновна стала бы потрясающей бабушкой, могла бы многому научить внуков. Какие бы бонусы ни приносило ей высокое положение Марка Анатольевича: безбедную жизнь, путешествия по миру, разнообразные знакомства, — это не заменяет близости, которая возникает между бабушкой и внуками.
Удивительно, но после развода с Сашей мы больше ни разу не пересекались. С Марком Анатольевичем вот недавно встретились на записи телепередачи, посвященной Валентину Иосифовичу Гафту. Моя Гранечка училась у Захарова, относится к нему с огромным пиететом. Она бывала на спектаклях мастера, и тот тепло ее принимал, хотя на тот момент мы уже разошлись с Александрой.
Очень спокойно расстались мы и с Глашиной мамой. В свое время нас познакомили друзья. Ольга — врач, доктор медицинских наук. Иметь такую женщину рядом — все равно что выиграть в лотерею. А я сорвал джекпот — меркантильное знакомство со стоматологом переросло в отношения. Кроме того, в браке родилась Глаша. Мне было за сорок, но я беспокоился, когда Ольга объявила, что беременна. Не хотелось, чтобы ребенок увидел когда-нибудь немощного отца, тревожился. Сейчас Глаше двадцать один год, очень надеюсь в скором времени увидеть внуков и от средней дочери. А дальше не загадываю.
Когда начала бурно развиваться антреприза, Иосиф Райхельгауз пригласил в несколько постановок «Школы современной пьесы». В спектакле «Борис Акунин*. Чайка» играли вместе с Левой Дуровым. Боже, чего мы только не вытворяли на сцене! По сюжету Сорин, которого играл Лев Константинович, парализован, и Райхельгауз усадил его в инвалидное кресло. Кулисы там маленькие, не развернешься. Я как-то, выходя на сцену, споткнулся о кресло, чуть не расшиб нос и от злости привязал колесо веревкой к какой-то балке. Лев Константинович сел, а кресло не едет. Когда наконец выкатился на сцену, сразу догадался, кто все подстроил, потому что я прятал лицо. После спектакля пообещал: «Ну я тебе покажу!» Ответка была мощной! Дуров прямо на сцене неожиданно плеснул мне водой в паховую область, проскрипев: «А то дымится, не загорелось бы».
Вместе ездили на гастроли в Америку. В Сан-Франциско позавтракали в отеле, Дуров спрашивает:
— Что собираешься делать?
— Еще не решил.
— Здесь же самое крутое место для геев, давай сходим на площадь, где они собираются. Интересно же.
Когда дошли, Лева заявил:
— У меня после инсульта пропало периферийное зрение, могу только вертеть головой. А еще я подволакиваю ногу, можно возьму тебя под руку?
— Конечно!
Прижался и давай нарочито озираться по сторонам. Представляю, что о нас подумали окружающие! Но Леву хлебом не корми, дай кого-нибудь разыграть.
Сегодня сам работаю художественным руководителем Московского современного художественного театра. Наши спектакли пользуются успехом у зрителей. «Остров Бармалея» — у маленьких, часто играем его для воспитанников детских домов. «Семейка Фани», «Мальчишник», «Страсти по-французски», где помимо меня заняты Юрий Чернов, Александр Головин, Александр Пашутин, — у взрослых.
За свою версию «Анны Карениной» удостоились диплома Международного театрального фестиваля в Липецке. В ближайших планах — постановка Александра Мохова «Пантера» по пьесе Петра Гладилина, где одну из главных ролей сыграет Нонна Гришаева.
— Вы очень плотно заняты в театре — и в репертуарном, и в антрепризном, при этом постоянно снимаетесь. Режиссеры не возражают?
— Бывает такое. Помню, пробовался у Вадима Абдрашитова в «Парад планет», неплохо получилось. Но там все герои постоянно находились в кадре вместе. А в Театре Станиславского, где я тогда служил, шли два спектакля, которые собирали кассу: «Сирано де Бержерак» с Шакуровым и мой «Порог». Когда пришел с письмом от «Мосфильма», Товстоногов сказал: «Нет, как я могу тебя отпустить, да еще на приличный срок?» Я жутко расстроился. А Шакурова, заслуженного артиста, отпустил — мы были в разных весовых категориях. Мою же роль в фильме сыграл Алексей Жарков.
Но в большинстве случаев сложностей не возникало. С удовольствием, хотя и с некоторым содроганием вспоминаю фильм «Полонез Кречинского» по трилогии Сухово-Кобылина, где я сыграл Тарелкина и Копылова. Я плавал в гробу по каналам Петербурга — так режиссеру Вадиму Дубровицкому увиделись сны Тарелкина. Знаю случаи, когда актеры категорически отказываются ложиться в гроб, но я не боюсь.
Наша профессия — большая песочница, где все играют. Если к своему ремеслу относиться слишком серьезно, то вряд ли вообще стоит им заниматься. Я человек несуеверный, так что ложиться в гроб не отказывался. Правда, когда меня поместили туда в первый раз и оттолкнули от берега, вода чуть не перелилась через край. Старался замереть и не шевелиться. Снимали на канале Грибоедова, там был мостик и на берегу храм. В момент, когда поплыл, на мостике завыла собака и зазвонили колокола. Было жутко!
Мне довелось сниматься в невероятном количестве трюковых картин — там тоже иногда было страшно. На боевике «Савой» например. По сюжету мой герой-очкарик затерялся в пустыне, нашел колею и решил идти по ней, чтобы выбраться. Навстречу выскакивал поезд, от которого он в последний момент отпрыгивал. Снимали под Бухарой. Жара жуткая, песок раскаленный. На мне рваные, как с помойки, ботинки, в них постоянно забивался горячий песок. Еле терпел, ноги болели.
Все отрепетировали, положили веточку: когда увижу, что поезд дошел до нее, надо прыгать в сторону. Очки на репетиции были с обычными стеклами, а во время съемок кто-то подсунул с диоптриями — в них казалось, что поезд еще далеко, а на самом деле он был совсем рядом. В довершение всех неприятностей запутались шнурки, и я не мог двинуться с места. Очнулся от дикого рева паровоза и истошного крика машиниста. Прыгнул, но буфером паровоз меня все же задел. Как ничего себе не переломал — не знаю.
Но оказалось, самое «веселое» впереди. Мог и погибнуть. Надо мной должны были пролететь и выпустить реактивные снаряды вертолеты, компьютерную графику еще не использовали. Показали, куда идти. Вертолеты отстрелялись, но как выяснилось позже, у одного не выпустились два снаряда. Никто не предупредил, что он зайдет еще на один круг. А мне захотелось посмотреть на настоящую непиротехническую борозду. Легкомысленно продефилировал к месту взрыва. Тут слышу в рации мат-перемат. Слава богу, не дошел, а вертолетчик в последний момент выпустил снаряды чуть в стороне.
Такие истории конечно расстраивали, но не сильно. Больше переживал, если роль от меня уходила. Когда-то Эльдар Рязанов позвал на Чонкина, и в то же самое время Павел Лунгин предложил главного героя в драме «Такси-блюз». Одна незадача: съемки проектов начинались одновременно. Я, наивный, пришел к Рязанову:
— Нельзя ли нам как-то поделиться временем с Лунгиным?
Он посмотрел на меня как на сумасшедшего:
— Вы отдаете себе отчет, что снимаетесь в картине по гениальному роману Войновича?! У вас такие звездные партнеры, как Михалков, Смоктуновский, Гундарева. О чем вы говорите?! Идите и не попадайтесь мне на глаза с такими просьбами.
В результате проект закрыли, а в «Такси-блюзе» снялся Петр Зайченко.
Кстати, со Смоктуновским я познакомился еще до несостоявшегося «Чонкина». Будучи в Москве на гастролях с «Идиотом», упросил друга Борю Дьяченко провести во МХАТ на репетицию «Иванова». Мечтал увидеть Иннокентия Михайловича. Смотрел на него собачьими глазами, ждал, когда можно будет подойти. Боря в паузе что-то ему шепнул и указал на меня. Смоктуновский направился в мою сторону со своей неподражаемой улыбкой.
— Здравствуйте! Мне сказали, что вы тут на гастролях. Что играете?
— Мышкина.
— О, я тоже играл Мышкина у Товстоногова. Когда расстался со Сталинградским театром, писал всем, в том числе на Камчатку. Хорошо, что не ответили, иначе сейчас Мышкина играл бы я, а не вы. Когда идет ваш спектакль?
— Завтра.
— Жаль, я занят. А вы его перенесите!
Позже мне посчастливилось сниматься с Иннокентием Михайловичем в «Мертвых душах», «Деле». Леонид Аристархович Пчелкин тоже экранизировал пьесу Сухово-Кобылина. Смоктуновский играл Муромского, его дочь Маша — Лидочку, а я — Ивана Сидорова. Это было потрясающе! Нельзя сказать, что мы подружились, просто Иннокентий Михайлович очень тепло ко мне относился, много рассказывал о работе в провинции, о побеге из плена. Я, конечно, советовал: нужно все это записать.
С «Мертвыми душами», раз уж их помянул, случилась мистическая история. Меня позвали на встречу с режиссером фильма, название которого не отложилось в памяти: там молодежная бригада тянула газопровод в Сибири. А у меня каждый день шли репетиции спектакля «Порог». На «Мосфильм» пригласили к десяти утра, репетиция начиналась в одиннадцать. Несмотря на то что с финансами было скудновато, взял такси, подъехал заранее, надеялся встретить какую-нибудь звезду. Но в итоге ничего кроме автокара, везущего железки, не увидел.
С трудом разыскал производственный корпус. Пока шел по коридору в поисках таблички с названием нужной группы, вдруг прочитал: «Михаил Швейцер, «Мертвые души». Меня как током ударило! Незадолго до этого посмотрел по телевизору «Маленькие трагедии» и был в восторге. Подумал: вот бы зайти в эту дверь! Даже тормознул перед ней, но постучать не решился. Мой режиссер опоздал, я вернулся в театр в жутком настроении. А через неделю — звонок от Швейцера. Помчался, прошел кинопробы и получил роль. Когда узнал, с кем придется сниматься, был в шоке, что всех этих людей — Калягина, Богатырева, Невинного, Санаева — увижу воочию!
На «Криминальном квартете» у нас сложились замечательные отношения с Колей Караченцовым, Борей Щербаковым, Володей Ереминым. После ночных съемок собирались дома у Караченцова. Его жена Люда кормила нас завтраком, только потом ехали отсыпаться.
Люда — Колин ангел-хранитель, причем была им всегда, не только когда с мужем случилась беда. Она посвятила себя ему, когда Наколай был в полном порядке, хотя сама актриса не из последних. Жаль, я особо не видел ее на сцене «Ленкома», разве что в роли Мадонны в «Юноне и Авось».
Коля всегда стремился быть лидером. Многие трюки исполнял сам. В один из первых дней снимали эпизод, где наш квартет подъезжает на очистительные сооружения, дорогу преграждает амбал-охранник, Коля прыгает, валит его, и тот сносит забор.
Все отрепетировали, на первом же дубле Коля приземлился в ямку, нога подвернулась, перелом. Пришлось картину останавливать и ждать, пока кости срастутся. Примерно то же самое случилось на «Досье детектива Дубровского». Коля включил мужика: все буду делать сам. Снимали в реальном офисе, где Караченцов вышиб дверь, а заодно повредил плечо. Продюсеры потом разбирались с уроном, а врачи — с травмой Караченцова.
Коля ушел накануне своего дня рождения. Мы с друзьями готовились навестить его в больнице, устроить небольшой фуршет, поздравить. Но Господь его призвал, считается, так уходят из жизни лучшие. Последние тринадцать лет Бог посылал ему испытания, но Коля выдерживал их с достоинством и мужеством. Надеюсь, это будет отмечено, дорога в царствие небесное ему обеспечена. В свое время он подарил мне книгу своих воспоминаний, надписав ее: спасибо за дружбу. Могу лишь вернуть эти слова ему: Коля, спасибо за то, что был моим другом...
Очень люблю работать с Сергеем Соловьевым. Безумно нравится его картина «Чужая белая и рябой». Для меня именно она, не «Асса» — лучший фильм режиссера. Он гениально подобрал актерский состав! В «Чужой...» снимались ребятки из коррекционных школ. Сергей Александрович садился за камеру, сам выстраивал кадр, хотя над фильмом работал прекрасный оператор Юра Клименко.
Соловьев придумал, что весь проход моего героя по бильярдной должен сопровождаться ненормативной лексикой. Шел я «окровавленный» — с ног до головы обмазанный вареньем, на которое слетался рой мух и слепней. Ужас! Сергей Александрович сказал: «Подложу здесь красивую музыку, мата слышно не будет. Какие слова знаешь?»
Три слова я еще как-то соединил. Но потом пришлось обращаться к специалистам. Заучить трехэтажные выражения оказалось крайне сложно. Сняли несколько дублей, хохотали конечно. Когда озвучивали, тирады мои забили музыкой, но артикуляция получилась настолько явной, что нас предупредили: будут смотреть глухонемые — все поймут.
Иногда на площадке мы позволяли себе подшучивать над Соловьевым. Подзывали мальчишку из коррекционной школы:
— Что ты здесь стоишь? Делай хоть что-нибудь.
— А что мне делать?
— Подойди к режиссеру и спроси: «Сергей Александрович, а что я тут делаю по задаче?» Сможешь?
Парень подходил, спрашивал. Соловьев озирался по сторонам: кто научил? Все отворачивались, чтобы не расхохотаться. Мне он «отомстил» так. Мой герой был весь в татуировках, Соловьев предложил:
— Давай сделаем тебе задницу, пронзенную кинжалом.
— А я что, буду голым ходить?
— Нет, когда запрут в душевой, а ты выломаешь дверь и побежишь, мокрые трусы сползут и наколка будет видна.
Рисовала ее каждый раз девчонка-гример. Бедняжка поначалу смущалась, потом привыкла, а Соловьев постоянно контролировал процесс, давал указания, как должна выглядеть рукоять кинжала. Иногда перерисовывали ее по нескольку раз.
— Вы участвовали в международных проектах. Как работают зарубежные коллеги?
— Если уж рассказывать о работе с большими не нашими мастерами, стоит вспомнить Питера Гринуэя, у которого я снимался в «Чемоданах Тульса Люпера». Когда проходил кастинг, меня не было в Москве. Вернулся, позвонила знакомая, второй режиссер: «Жалко, что не получилось тебя показать. У Питера сегодня пресс-конференция, может, просто подъедешь познакомиться?»
Встреча проходила в Центре Ролана Быкова на Чистых прудах. Гринуэй сидел в кабинете директора, я заглянул на минутку. Он окинул меня взглядом и спросил:
— Помнишь, как ты родился?
Я переспросил, подумал, что мне его слова неправильно перевели. Но переводчик подтвердил, мол, нет, он хочет знать именно это.
— Помню, что родился мертвым, — говорю.
Так и было, появился на свет синим, бездыханным, мама рассказывала, что меня шлепали по заднице, пока не закричал. Потом стал что-то Питеру показывать, рассказывать. И так в течение двух часов. Гринуэй улетел, а через два дня прислал телеграмму, что я утвержден.
Снимали в Лейпциге, там находится самый большой кинопавильон в Европе. Вошел и подумал, что попал на улицу: такие грандиозные выстроили декорации. Я играл коменданта лагеря, нас снимали восемь камер, в какой момент включались и где они вообще — нам не сообщали, и вдруг Гринуэй говорит: «Снято!»
Такой подготовки, такого внимания к деталям я раньше не встречал. Разбираем сцену, ассистент приводит молодого немецкого артиста. Гринуэй, не переставая со мной говорить, хлопает кулаком по столу, тот падает как подкошенный. Это, оказывается, репетировался выстрел. Кто-то мудро сказал: «Надо про это забыть! Потому что такого счастья никогда больше не повторится».
— Вы постоянно снимаетесь у Александра Велединского. Легко с ним работать?
— Саша замечательный! Встретились с ним и Сережей Маковецким на Чистых прудах, Саша дал почитать сценарий «Ты да я, да мы с тобой», и мы оба сказали да. Провели десять дней на Селигере в каком-то творческом угаре. График был напряженным, день переходил в ночь. Как-то проснулся, а перед глазами движется вереница голых девушек, подумал: все, приехали! Оказалось, идут съемки снов героев.
Его первая работа одна из лучших. Потом были «Закон», «Русское», в картине «Географ глобус пропил» снялась Граня. Когда Велединский сказал, что собирается экранизировать «Обитель», я тут же прочел роман Прилепина и испытал шок. Но сниматься согласился, Саша — профессионал, с ним на площадке легко, он точно знает, чего хочет. Сегодня это — увы! — большая редкость.
Как-то приезжаю на площадку, выхожу, режиссер командует: «Так, все, начали!» И непонятно, что начали: репетировать, снимать? Я сыграл. А они:
— Почему вы пошли отсюда?
— Ну я так решил.
— Нет! Надо оттуда.
— Вы же могли мне заранее сказать.
— Давайте еще раз!
На другой картине сидит девочка-режиссер, что-то смотрит в планшете. Оказывается, американский фильм. Буквально на секунду отрывает взгляд от экрана, бросает: «Ну давайте, что там у нас?» Позже говорю ей:
— Давай попробуем сыграть иначе.
— За те деньги, что мне здесь платят, я не собираюсь заморачиваться.
Откровенно, но печально. Это ведь унижение собственного достоинства и профессии. К сожалению, сталкиваюсь с таким отношением к работе все чаще.
Или другая история. Принято подыгрывать партнеру, даже если сам не в кадре. А тут услышал от одного актера категорическое: без меня обойдетесь. Считаю, это невоспитанность, убогость какая-то, личностная деградация. Могу сказать, что у больших мастеров я ничего подобного не наблюдал.
— Чего бы вы сами себе пожелали?
— Творческого долголетия, востребованности в профессии. Семья — это замечательно, но не представляю, как мог бы существовать без работы. Смотрю расписание: что у меня сегодня? Ничего. И начинаю хандрить. У людей есть привязанности — к машине, даче, путешествиям. У меня всего этого нет. Во время путешествий очень скоро начинает тянуть домой. Валяться на пляже для меня просто немыслимо, на рыбалку еду на два дня, максимум на три. Счастлив, когда звонит телефон и мне говорят: «Ждем вас на кастинге».
Благодарим ресторан IL BAROLO за помощь в организации съемки.
Подпишись на наш канал в Telegram