В моем спектакле «Дом, который построил Свифт» есть такие слова: «Предыдущему доктору тоже было тридцать. А ушел от нас семидесяти. А проработал всего неделю». Театр имени Пушкина я возглавил в тридцать восемь и был, наверное, самым молодым худруком Москвы. Проработал здесь девять лет, а такое чувство, словно прошло лет двадцать.
— То, чем занимаешься, всегда накладывает отпечаток, у меня не самая простая работа. Хотя, наверное, связывать утраченное ощущение легкости бытия исключительно с руководством театром тоже неправильно. Вполне возможно, что если бы я как-то иначе провел это время, все равно испытывал бы нечто подобное в силу прожитых лет. Но на посту худрука, да еще и директора (до недавнего времени совмещал две должности) на тебя давит чудовищный груз ответственности. И самое большое событие «юбилейного» сезона — то, что на десятом году руководства театром я решил разделить полномочия и больше не заниматься ни договорами, ни ремонтами, ни пожарной охраной.
— Приход нового руководителя в сложившийся театральный коллектив, как правило, сопровождается скандалом. В вашем случае все произошло довольно мирно. Видимо потому, что в этом здании на Тверском бульваре вы проработали двенадцать лет и вас хорошо знали. По слухам, артисты сами просили: «Назначьте к нам Писарева!»
— Мою кандидатуру поддерживали тогдашний директор Вячеслав Орлов и ведущая актриса Вера Валентиновна Алентова. Про остальных ничего определенного сказать не могу, они ко мне не обращались. А вообще, несмотря на то что предыдущий худрук Роман Козак тяжело болел и уход его был ожидаем, все произошло довольно внезапно.
О смерти Ромы двадцать восьмого мая 2010 года я узнал от Дмитрия Брусникина. Не успел положить трубку, как раздался новый звонок — из Департамента культуры города Москвы, куда меня срочно вызывали на беседу. Почему-то сразу пронеслась мысль, что предложат возглавить театр, хотя я был лишь молодым режиссером, ставящим комедийные спектакли в МХТ под крылом Олега Павловича Табакова. Занимал пост его помощника, но ни за что особо не отвечал и чувствовал себя прекрасно.
Прихожу в департамент и узнаю — меня действительно прочат на пост худрука. Заявляю, что не готов это обсуждать, тем более в день смерти Козака, и слышу — «А вы все-таки подумайте».
Назавтра снова звонят:
— Подумали? Театр очень заинтересован в вашей кандидатуре.
— Со мной никто не связывался.
Через пару дней на прощании с Козаком в Театре имени Пушкина иду в скорбной очереди к гробу, стоящему на сцене, и сзади вдруг кто-то шепчет прямо в ухо: «Ну что, так и не надумали, Евгений Александрович?» Оглянулся — какой-то незнакомец. Не иначе чиновник из того же ведомства.
А еще через пару дней у меня состоялся разговор с Олегом Павловичем Табаковым и Анатолием Мироновичем Смелянским — старшими коллегами и моими начальниками, которых я бесконечно уважал. Они стали уговаривать принять театр:
— Ты, Женя, даже не представляешь, какая там толкучка. Зная, что Роман болен, огромное число людей подсуетилось заранее, чтобы получить этот пост.
— Но я никогда не руководил большим коллективом! Да и режиссером-то стал совсем недавно!
— Не волнуйся, — успокоил Олег Павлович. — Я тебе помогу, буду поддерживать. Только надо как можно быстрее объявить о твоем согласии возглавить театр. На департамент могут надавить и все переиграть. А «наши люди» должны быть везде!
Наверное, кому-то такое высказывание на фоне произошедшей трагедии могло показаться циничным, но Табаков был мудрым человеком и опытным руководителем, которому я верил. К тому же «толкучка» действительно имела место. Сам ее наблюдал.
Во время беседы с тогдашним главой культуры Москвы ему постоянно звонили и просили назначить в Театр имени Пушкина того или иного человека. Я не понимал, почему эти люди так туда рвались. Неужели только ради статуса? Ведь будучи, скажем так, фрилансером, любой режиссер зарабатывает гораздо больше и чувствует себя значительно свободнее. На посту худрука он должен согласовывать каждый свой чих. Вот только что я подписал очередную кипу бумаг. Если ставлю какой-то спектакль, отчитываюсь за любую мелочь. И не могу надолго оставить театр, даже летом, когда все в отпуске...
Табаков сдержал обещание, даже сам пришел со мной в театр на первый сбор труппы и сказал: «Отдаю вам лучшее, что у меня есть. Станете обижать — заберу обратно». В зале засмеялись и как-то расслабились. А я почувствовал себя довольно неловко. По моим ощущениям, мы смотрелись как дедушка с внуком в первый день ребенка в детском саду.
— Так в коллективе все же чувствовалась определенная напряженность?
— Скорее скепсис. Для некоторых я оставался молодым артистом, который когда-то с ними начинал. Они наверняка думали: «Неужели этот мальчишка теперь будет нами руководить?» К тому же я никогда не умел создавать дистанцию, всегда был и остаюсь доступным в общении, в отличие от других худруков не запираюсь в кабинете, не прикрываюсь секретарями.
Когда театр возглавлял Юрий Еремин, попасть к нему было невозможно. Требовалось заранее записаться на прием. И если кто-то случайно вбегал без спроса в кабинет, Юрия Ивановича брала оторопь! К Табакову, кстати, тоже нельзя было ногой открыть дверь. Я так не умел и не понимал, как можно вдруг сказать: «Друзья, теперь я ваш царь и бог, не Женя, а Евгений Александрович — прошу запомнить!» От волнения и страха тряслись коленки, хоть я и изображал абсолютное спокойствие и невозмутимость. Вот когда пригодилось актерское мастерство!
Интересно, что помогли не какие-то умудренные опытом «старожилы», а люди моего круга — ровесники и близкие друзья, которых я боялся больше всего, потому что мы вместе делали первые шаги. На том собрании вдруг встала Виктория Исакова: «Евгений Александрович, а скажите, пожалуйста...» Задала какой-то бессмысленный вопрос о ближайших гастролях. Видимо только для того, чтобы обратиться по имени-отчеству. Все это отметили, потому что знали — Вика моя подруга и мы на «ты». Так она повернула мое общение с коллективом в нужном направлении и помогла перестроиться другим. Не знаю, интуитивный это был поступок или продуманный. Но я его оценил и запомнил на всю жизнь.
— В своей книге «Счастье моё!» вдова Романа Козака Алла Сигалова очень эмоционально вспоминает этот момент «смены власти». С обидой на бывших друзей. У вас были хорошие отношения?
— Замечательные. И с Ромой, и с Аллой Михайловной. Но я ее понимаю. Ничто не может сравниться с потерей близкого человека — ни будущее театра, ни судьба учеников Романа. Сейчас они, кстати, наши ведущие артисты. Я сделал все, чтобы воспитанники Козака стали гордостью Театра имени Пушкина — Александра Урсуляк, Александр Матросов, Александр Арсентьев и другие. Наверное, для Аллы Михайловны было страшным кощунством, что все произошло так быстро. И даже если бы я попытался объяснить, что это продиктовано заботой о театре и его людях, слова мои не стали бы для нее серьезным аргументом.
Сейчас, слава богу, на моем курсе в Школе-студии МХАТ Алла Михайловна ставит «Ромео и Джульетту». Это была ее инициатива, в которой я увидел нечто символическое. Одноименный спектакль Романа Козака, в создании которого она тоже принимала участие, в свое время стал его первой постановкой в Театре имени Пушкина. Вообще, я очень рад, что Алла Михайловна пришла преподавать ко мне на курс. Всегда к ней относился и отношусь с огромным уважением и восторгом — и как к женщине, и как к режиссеру и хореографу. Она уникальна. Наверное, такого человеческого общения, как при жизни Романа Ефимовича, у нас уже не будет. Но то, что творческое взаимодействие продолжается, меня очень радует.
— Вы сказали, что хотели всю жизнь проработать актером. С детства мечтали об этой профессии?
— В восемь лет мама привела меня в театральную студию. Говорят, я туда просился. Если честно, не помню. Наверное, просто как все дети любил что-то изображать, петь и танцевать. Но после того как попал в студию, жизнь моя переменилась. Я открыл для себя мир театра. И в пятом классе уже понимал, что хочу стать актером.
— Когда-то для многих людей театр был другой реальностью, отдушиной, волшебным миром. Сейчас ведь все иначе?
— К сожалению, да. Раньше артисты были властителями дум и принадлежали к особой касте небожителей. Между ними и поклонниками существовала определенная дистанция. Сейчас ее нет. Зрители следят за жизнью кумиров в социальных сетях, знают, что они едят, в каких плавках и где купаются.
У нас в Театре имени Пушкина много популярных артистов, и я периодически наблюдаю, как их караулят поклонники. Но то, как они общаются со своими любимцами, немного шокирует. Почти у всех так или иначе просматривается желание принизить звезду: мол, не задавайся! Ведь ты такой же (такая же), как мы!
Иногда поклонники облепляют машину артиста и не дают пройти. Требуют фотографий и автографов. Они вообще довольно решительны и категоричны. Попробуй откажи или прояви невежливость — такое получишь в соцсетях! Никакого поклонения больше нет.
В юности я был фанатом Андрея Миронова, считал его божеством. Пересмотрел с ним все спектакли в Театре сатиры. Несколько раз видел совсем близко. Караулил у служебного входа, но когда он появлялся, не решался подойти. Думал: «Что я скажу? Что люблю его творчество? Или просто здравствуйте?..»
В августе 1987-го, когда Андрея Александровича не стало, я находился в Одессе. Печальную новость услышал в телепрограмме «До и после полуночи» и был потрясен. Не только смертью любимого артиста, которому было всего сорок шесть, но и тем, что рухнули мои мечты. Я ведь думал: поступлю в театральное, стану артистом и Миронов однажды сам обратит на меня внимание. Спросит: «Кто этот замечательный парень?» Вот тогда и состоится наша встреча. Мне не хотелось затеряться в толпе, мечтал подойти и сказать на равных: «А знаете, Андрей Александрович, я ведь из-за вас стал таким хорошим артистом!» Его ранняя смерть вообще очень повлияла на мое поколение, еще сильнее утвердила нас в желании заниматься театром...
Школу-студию МХАТ окончил в 1993 году и с удивлением обнаружил, что за время моего обучения в вузе страна стала другой и деваться нам, актерам, некуда. Кино не снимают. В театре, даже таком прославленном, как МХАТ, на сцене звезд больше, чем зрителей в зале. То, чем мы жили, что обожествляли, оказалось никому не нужно. Моему курсу еще повезло. Нашим мастером был Юрий Еремин — худрук Театра имени Пушкина, многих студентов, и меня в том числе, он взял к себе.
Юрий Иванович активно ставил, но почему-то особенно удачные и интересные спектакли получались у него на других площадках, а не в Театре имени Пушкина, куда народ почти не ходил. Пару раз власти даже порывались его закрыть — из-за того, что билеты почти не продавались. К счастью, до окончательного краха не дошло. Но Еремин довольно скоро ушел, и наступило абсолютное безвременье.
В принципе, я не сидел без работы и даже сыграл Хлестакова — в двадцать три года! В столь юном возрасте эту роль никто никогда не получает. Но уникальное достижение никак не повлияло на мою судьбу.
Как-то встретил Диму Марьянова.
— Привет! Ты где?
— В «Ленкоме».
— Танцуешь? Ха-ха! А я играю Хлестакова!
— В Театре Пушкина?! Да уж!..
«Ленком» еще оставался островком небожителей, а у нас было болото. С тоски начал хандрить, болеть. Все валилось из рук. Однажды пошел к любимому педагогу по Школе-студии МХАТ — Алле Покровской и пожаловался на горькую судьбу.
— Иди преподавать, — неожиданно сказала она.
— Зачем?
— Мне кажется, тебе надо еще немножко поучиться. Мы ведь только делаем вид, что учим, а на самом деле учимся у своих студентов — пробуя, репетируя, проговаривая какие-то вещи. Не дома перед зеркалом, а видя себя в отражении глаз молодых людей. Никакое мастерство не заменит их энергии. И еще преподавание — постоянный процесс, который помогает быть в тонусе. Студенты очень стимулируют. Если утром на занятиях рассказываешь им, как надо играть, а вечером они приходят в театр и видят, что ты творишь — это заставляет работать по максимуму. Я сама никого не боюсь — ни мамы, ни подруг, ни сына Миши, ни Олега Николаевича Ефремова, но боюсь, что придут мои ученики и скажут: «Алла Борисовна, что-то вы сами-то не очень!»
— Покровскую все ученики вспоминают с огромной нежностью, говорят, она была им как мама.
— Однажды я ей так и сказал. Покровская посмотрела укоризненно: «Ты что, дурак? Мама у тебя одна». А та немного ревновала меня к Алле Борисовне.
Когда был студентом, мы с мамой жили вдвоем. Я часто бывал у Покровской, за разговорами об искусстве иногда засиживался до двух-трех ночи и оставался у нее ночевать — транспорт уже не ходил, а денег на такси не было. Звонил домой: «Мама, не волнуйся. Я у Аллы Борисовны. Сегодня не приду». Это вызывало непонимание.
— Она что-то подозревала?
— Это вряд ли. Они с Покровской почти ровесницы. Видимо, просто ревновала. Я ведь еще по глупости все время рассказывал ей, о чем мы беседовали, и восхищался: «Вот это педагог! Вот это женщина!» Мама мои восторги воспринимала крайне сдержанно.
— Как же вы подружились с Аллой Борисовной?
— Это произошло далеко не сразу. Дело в том, что студенты Школы-студии МХАТ подслушивали все заседания кафедры актерского мастерства. Нам было безумно интересно, как оценивают нас педагоги. Покровская активно всех обсуждала, а про меня обычно говорила: «Ну, с Писаревым все ясно. Тут обсуждать нечего. Милый мальчик». Слышать подобное было невыносимо... Что еще за милый мальчик?! Лучше бы говорила, что Писарев ужасен! Я хотел добиться другого отношения.
В конце второго курса сыграл в отрывке из «Собачьего сердца». Покровская в мой адрес обронила всего одну фразу: «Это было неплохо». Но я был на седьмом небе от счастья. Дождался, когда выйдет в коридор, побежал следом: «Алла Борисовна, хотелось бы еще что-нибудь услышать о своей работе!» Она окинула холодным взглядом: мол, что, хвали?те меня поподробнее?
Так продолжалось довольно долго. Я ее обожествлял, а она говорила: «Не понимаю природу обаяния Писарева. Какой-то эстрадный психологизм». Но однажды Алла Борисовна взяла меня в свой дипломный спектакль «Дом с мезонином», и я сыграл у нее такого нелепого помещика, восторженного и бессмысленного. Чтобы проникнуться чеховской атмосферой, мы небольшой группой съездили в Мелихово на машине Покровской. В этой поездке впервые «крякнули» все вместе. Прямо на капоте. Алла Борисовна пить не могла, поскольку за рулем, но привезла закуску: какие-то огурчики, бутербродики. Когда подъезжали к Москве, я набрался смелости и сказал:
— Алла Борисовна, все выпили, а вы нет. Может, где-то продолжим?
— Давайте у меня. Вот деньги, сходишь в магазин, купишь то-то и то-то. Только Еремину об этом не рассказывай.
В тот вечер я впервые увидел своего педагога, народную артистку Аллу Покровскую, сидящей на полу. Все угощения мы разложили на ковре, подстелив газету, будто продолжая пикник на капоте. При этом все равно никакого панибратства не наблюдалось, все разговоры — про Чехова.
С тех пор лед между нами был сломан. Мы с Покровской стали общаться иногда и неформально. У нее я познакомился с Верой Воронковой, учившейся на несколько курсов старше. Впоследствии мы вместе оказались в Театре имени Пушкина. Вера общалась с Аллой Борисовной на протяжении многих лет и очень помогала. Возила ее в путешествия. Она с Покровской была гораздо ближе, чем я, особенно в последний период, когда та болела и меня к себе уже не пускала. Алла Борисовна полгода практически не вставала из-за проблем с позвоночником и не хотела, чтобы я видел ее в таком состоянии.
Со мной про болезни не говорила принципиально. Даже когда звонил и спрашивал, как дела, сразу меняла тему: «Так, у меня план. Я должна выздороветь к лету, сделать то-то и то-то. Кстати, я еще не видела твой спектакль».
— Она часто бывала у вас в театре?
— Смотрела все мои работы, но никогда не восторгалась: «Какой же ты молодец! Это потрясающе! Невероятно!» Думаю, и по отношению к собственным детям и внукам Алла Борисовна была так же строга. Если была немногословна после спектакля, я делал вывод, что ей понравилось. Потому что о недостатках Покровская говорила сразу и подробно: «Вот здесь у тебя переигрывают. Здесь ошибка». Обычно я звонил ей на следующее утро, и мы часа два все разбирали.
В день смерти Покровской я был у мамы на даче. Когда сообщил, что Алла Борисовна умерла, мама расплакалась, и в этих слезах было столько самых разных эмоций: и не до конца изжитая ревность, и сострадание, и сожаление о прожитой жизни. Потом она сказала: «Кто же теперь тебя будет ругать?»
Когда ехал из Сергиева Посада в Москву, думал: «Как это точно...» Ругать-то меня могут многие, но как мало осталось людей, чья критика имеет значение! Табакова нет, Козака нет, а теперь вот нет и Аллы Борисовны. Их оценке я верил. Они могли прямо сказать: «Не получился у тебя спектакль». Даже когда остальные хвалили.
Раньше бывало обидно слышать от Покровской критические замечания. И когда служил артистом, и когда стал режиссером. В этом смысле общение с ней не назовешь легким и комфортным. Но мне была нужна такая «вторая мама» — строгая, требующая отдачи и роста, а не добрая и покладистая, которой нравится все, что ни сделаешь...
— Благодаря Покровской вы занялись преподаванием?
— Сначала был ее ассистентом в Школе-студии МХАТ на курсе Романа Козака. Причем Алла Борисовна норовила притулиться где-то сбоку, а меня сажала в центре первого ряда: «Ты ведешь репетицию». Хотела, чтобы быстрее включился.
Через преподавание я пришел и к режиссуре. «Пересев на другую сторону», стал делать отрывки и видеть все в ином свете. Натренировавшись со студентами, попробовал поставить в театре спектакль. Потом второй. Но в голове по-прежнему держал мысль, что я — прежде всего артист, который преподает и ставит.
В это время неожиданно стала развиваться актерская карьера. Я начал больше играть и даже получал театральные премии. Например за роль в спектакле «Откровенные полароидные снимки» Кирилла Серебренникова. Несколько раз снялся в кино — пусть не в каких-то громких проектах, но в добротных. Параллельно продолжалась моя режиссерская история. Театр имени Пушкина к тому времени уже возглавлял Роман Козак. И однажды он дал мне для постановки пьесу «Одолжите тенора!».
— Это правда, что вы не хотели ее ставить?
— Не то чтобы не хотел... Просто не видел себя постановщиком комедий, тем более бульварных. Выпустил спектакль по рассказам Сэлинджера и писал инсценировку по Ремарку. А тут такое!..
Козак и сам не особенно понимал и не очень любил такой жанр. Тянулся больше к абсурду: Мрожеку, Беккету. Но возможно, на основе каких-то моих педагогических работ в Школе-студии МХАТ или капустников, которые я тогда активно делал, чувствовал во мне комедийный потенциал. При этом никто из нас не рассчитывал на особый успех. Я-то уж точно.
Спектакль собрал практически за месяц. В главной роли видел своего бывшего студента Сергея Лазарева. Позвонил без особой надежды:
— Ну, ты, конечно, занят. У тебя группа «Smash!!»
— Да нет, вчера разорвал контракт и пока не знаю, чем буду заниматься.
Так все сошлось. Очень быстро, дружно и весело, приятной компанией, сделали эту комедию. На премьеру пришло много замечательных людей. Не только Олег Павлович Табаков, но и еще несколько худруков московских театров. Возможно, их интересовала пьеса нового автора. Что это за Кен Людвиг, тогда мало кто представлял. Ничего подобного в Москве не шло. Может, еще и поэтому наша постановка произвела эффект разорвавшейся бомбы.
На банкете после премьеры Козак сказал: «Запомните этот день! Сегодня, двадцать девятого сентября 2005 года, родился режиссер!» А на следующее утро позвонил Табаков: «Жду тебя завтра в МХТ». Мы были знакомы, я даже играл в «Табакерке» в спектакле «Старый квартал», но, по-моему, он не очень меня замечал. Ну, какой-то неплохой мальчик, но не его саратовского замеса, который он так ценил в артистах и который видел в своих любимых учениках — Евгении Миронове, Владимире Машкове, Сергее Безрукове.
— А в чем заключался этот замес?
— В близости к народу и каком-то хулиганстве — в хорошем смысле. Ученики Табакова продолжают эту линию мастера. Володя Машков мне недавно сказал: «Как лучшими боксерами и чемпионами мира становятся только парни из плохих районов, так и хорошими артистами, уверен, не могут стать люди из приличных московских семей. Только те, кому надо куда-то рваться, пробиваться».
Я как раз был московским мальчиком из приличной семьи. И Олег Павлович впоследствии написал обо мне в своей книге «Моя настоящая жизнь»: «Хороший Женька парень, веселый, легкий, но уж очень интеллигентный. И место в троллейбусе уступит, и дорогу к успеху. А театр — жестокое место».
Так вот, сразу после того как Табаков назначил встречу, позвонили еще несколько худруков, которые тоже хотели видеть у себя Евгения Писарева — вчера еще малоизвестного артиста и начинающего режиссера! Олегу Павловичу я сразу честно признался:
— У меня идут переговоры с Александром Анатольевичем Ширвиндтом и Марком Анатольевичем Захаровым.
— Никаких переговоров. Переходишь ко мне в театр!
Табаков был собирателем по натуре. Если считал стоящим кого-то или что-то, сразу накладывал лапу — моё!
Однажды пожаловался: «Не могу надолго уехать, Женька. Кто в лавке останется? На хозяйстве все время должен кто-то быть». Он был купцом, причем довольно наивным. Когда я ставил в МХТ «Конька-Горбунка» и показал ему эскиз сложных и дорогих декораций, Табаков спросил:
— Сколько же эта ...ня будет стоить?
— К сожалению, столько вы не потянете.
— Я не потяну? Я?! Все! Делаем! — и пошел звонить в разные инстанции, чтобы добыть денег.
Мое заявление его только раззадорило.
— Козак не обиделся, когда Олег Павлович прибрал вас к рукам?
— Разве что чуть-чуть. Я продолжал преподавать у него на курсе и через какое-то время поставил в Театре имени Пушкина еще два спектакля. Табаков позволял, поскольку я «ходил на сторону» не куда-нибудь, а в свой родной театр. У него были хорошие отношения с Козаком.
Наверное, Роман понимал, что я не мог не принять предложение Табакова. В Театре имени Пушкина все равно продолжал бы оставаться артистом, иногда выпускающим спектакли. А в МХТ пришел уже в другом качестве. Сначала был режиссером, а через два года стал помощником художественного руководителя.
В каком-то смысле Козак сам меня к этому подтолкнул, когда сказал: «Сегодня родился режиссер». Хотя любому художнику сложно пережить рождение рядом с собой другого художника с иным мышлением — даже если он признает его талант. Спектакль «Одолжите тенора!» пользовался бешеным успехом, каким в то время на большой сцене Театра имени Пушкина не мог похвастаться ни один другой.
— Вы намекаете на творческую ревность?
— Скорее, предчувствие ревности и некий дискомфорт. Хотя для Козака работа худрука находилась далеко не на первом месте. Он был замечательным режиссером и человеком, но любил жизнь больше Театра имени Пушкина. А я больше люблю Театр имени Пушкина, потому что он и есть моя жизнь.
У Романа было много других интересов и увлечений. Неслучайно он любил говорить: «Ну, и по дороге у меня театр». Такой подход не соответствовал моему пониманию, поэтому я легко ушел к Табакову. Для него театр был не «по дороге». Олег Павлович ощущал себя его хозяином. Папой. Его так и называли в МХТ.
Мне там было хорошо. Я каждый год выпускал очередной блокбастер. У меня были очень дорогие спектакли, но Палыч поднимал любые бюджеты. В Театре имени Пушкина все пришлось начинать заново и учиться быть худруком. Я часто звонил Табакову, спрашивал, как поступить в той или иной ситуации.
— Он не советовал отбросить интеллигентские замашки и вести себя решительнее?
— Советовал. Хотя большинство советов нельзя здесь воспроизвести, они непечатные. Из самых безобидных, наверное, такой:
— Первым делом, как придешь, кого-нибудь уволь, — наставлял Табаков.
— Зачем?
— Для острастки. Чтобы знали, кто здесь хозяин.
— А кого уволить?
— Ну, не знаю, найди кого-нибудь.
Ничего такого я делать не стал. И бесконечно благодарен всем работникам Театра имени Пушкина, которые терпеливо ожидали моего взросления и понимания ситуации. Они видели, что я пришел не разрушать, а любить это место, и отдаю ему все силы и всю свою жизнь. Могу терпеть и талантливых, и не очень талантливых людей, если они тоже любят этот театр.
— Труппу не разогнали, как случалось с другими худруками?
— Ну, тут ведь кому что нравится. Когда Серебренников пришел в Театр имени Гоголя, некоторые артисты восприняли его в штыки, яростно кричали на общем собрании: «Убирайся! Убирайся!» Я честно признался, что сразу ушел бы и больше в театре не появился, потому что могу существовать только в любви. Если вы меня не любите — до свидания, всего хорошего. Если вы меня хотите, я к вам приду. Кирилл другой, и его такая ситуация только завела. У нас с ним вообще много лет продолжается своеобразный спор, который в двух словах можно выразить так: он за революцию, а я за эволюцию. Серебренников говорит: «Признаю твои аргументы, только жизнь коротка! Ждать некогда».
Конечно, наша труппа так или иначе обновилась за девять лет. Два года назад в нее влилась довольно большая команда моих учеников, которые сыграли в спектакле «Влюбленный Шекспир». Какие-то люди ушли. Я с ними встречался и объяснял, что перспектив у них нет. Что, к сожалению, не только я, но и другие режиссеры не хотят с ними работать.
Пожилых артистов не тронул. Хотя в свое время возмущался: «Что это такое?! В школах почему-то нет учителей, которые не преподают. И в больницах нет врачей, которые не лечат. А в театре есть артисты, которые не играют!» Так я думал, когда только начал заниматься профессией. Поработав, понял: «Нет, это совсем другая история. Людям, которым по восемьдесят и девяносто, нужно оставаться в театре. Они отдали ему всю жизнь. Я не могу их предать».
Вообще, артистов я очень люблю и уважаю. Ведь они огромному количеству замечательных профессий, которые есть на свете, предпочли эту странную, иллюзорную и нестабильную жизнь. Между прочим, только про армию и театр говорят не «работать», а «служить». Артисты старшего поколения уж точно служили, служат и, надеюсь, еще послужат театру.
Молодежь нужно этому учить. Знаете, когда я впервые почувствовал себя хозяином театра, твердо стоящим на ногах? Когда в 2014 году сделал событие из в общем-то формального и для многих малозначимого столетия Камерного театра. Посвятил ему половину сезона, поставил спектакль. Существует ведь множество мифов о том, что этот театр проклят, что по нему до сих пор бродит тень великой Алисы Коонен, которая не может обрести покой. И этим спектаклем мы в каком-то смысле поклонились предшественникам и покаялись перед ними.
Молодые артисты после читки пьесы спрашивали: «Это что, действительно было здесь?» Потому что там описана необыкновенная жизнь, полная страстей, интриг и трагедий. И многие стали по-другому относиться к театру, почувствовали свою сопричастность, ответственность за его судьбу. Люди, создававшие сто лет назад на этом месте храм искусства, стали для них родными.
— Никогда не жалели, что ввязались в эту историю в 2010 году?
— Жалею каждый день. В начале сезона как-то легче, но чем дальше, тем чаще приходит мысль «Господи, зачем мне это?» Иногда читаю интервью других худруков, более зрелых и опытных, где они говорят: «Сто раз на дню прихожу к выводу, что надо все бросить», и радуюсь — «Ой, как хорошо! Я такой не один! Не только я думаю, что так жить нельзя».
Конечно, можно все бросить, но я понимаю: это станет проявлением слабости. Важен путь, а не какие-то твои личные эмоции. На пути может встретиться множество препятствий и трудностей. Но судьба неслучайно когда-то привела меня именно сюда и вернула обратно, когда ушел.
— Коллектив у вас немаленький, помимо штатных артистов много приглашенных. Как распределяете роли, чтобы «свои» были довольны и не бунтовали?
— А это невозможно. В любой труппе, большой или маленькой, все равно большие роли будут играть десять человек. Хотя все хотят. Но помимо таких очевидных критериев, как талант, фактурность, мастерство, есть еще чувство времени. Янковский когда-то об этом хорошо сказал: «Самое сложное в нашей профессии — оставаться интересным». Меняется эпоха, вместе с ней — герои, способ существования. А театру нужны артисты сегодняшнего дня. И уловить современную интонацию очень трудно.
Вообще, в нашем деле не бывает довольных жизнью. Одни артисты приходят и просят: «Пожалуйста, освободите меня, я играю каждый день». Другие предъявляют претензии: «Почему я не занят уже третий сезон?» Угодить всем невозможно.
— Какие же премьеры ждут ваших зрителей в ближайшее время?
— В этом сезоне исполняется семьдесят лет Театру имени Пушкина (он открылся в 1950-м) и сто пять лет Камерному театру. По этому поводу двадцать пятого декабря у нас состоится большой юбилейный вечер. Готовим четыре премьеры. Два спектакля по пьесам Мариво — «Игра любви и случая» с Анастасией Паниной и Антоном Феоктистовым и «Ложные признания» с Викторией Исаковой и Верой Алентовой. Третий по пьесе Пристли — «Инспектор пришел». Еще Юрий Бутусов поставит «Мамашу Кураж» Бертольта Брехта с Александрой Урсуляк в главной роли.
— За истекшие девять лет вам определенно удалось сделать Театр имени Пушкина раскрученным брендом.
— Мне бы хотелось мерить наши достижения не коммерческими показателями, а тем необыкновенным духом, что ли, который здесь есть. У нас очень интересная внутренняя жизнь. Это все наши капустники, посиделки, встречи Нового года, просто общение. Многие артисты рисуют, увлекаются скульптурой, пишут стихи и песни. Я стараюсь аккумулировать эту творческую энергию, потому что она передается спектаклям.
То, что нам удалось возродить дух этого театра, считаю своим главным достижением. Конечно, здорово, что мы продаем много билетов и нас часто зовут на фестивали. Но если пропадет это ощущение дома, коммерческие успехи станут никому не нужны.
Раньше завидовал брендовости некоторых театров. Но потом увидел, что внутри там зачастую царит такая интриганская атмосфера!
— Хотите сказать, у вас интриг нет?
— Тьфу-тьфу-тьфу! Клянусь. Но это дается ежедневным трудом художественного руководителя и его команды. У нас сложилась прекрасная компания — за счет того, что люди полюбили это место. Когда поняли, что они здесь не первые — за ними славная история, великая и трагическая. Да и мой пример чему-то учит. Я ведь прихожу на работу одним из первых и ухожу одним из последних. Есть худруки, которые лишь заезжают в свои театры время от времени. Есть артисты, которые ненавидят свои спектакли и партнеров, с которым выходят на сцену. У нас такого нет. Наши даже отдыхать ездят вместе.
— А как ваши домашние относятся к тому, что вы целыми днями пропадаете в театре?
— Конечно ревнуют. Хотя уже привыкли к такой участи. Но свой дом и родных я очень люблю. Жалею, что раньше уделял мало времени дочери. Сейчас Тоня студентка Щукинского училища, поглощена учебой и, думаю, понимает меня лучше.
— К актерской профессии больше не тянет?
— Лишь иногда — в качестве какого-то хобби или приятного воспоминания. Прошлой весной согласился сняться в фильме «Доктор Лиза». Подкупили тема и замечательная партнерша — Чулпан Хаматова. Она играла Елизавету Глинку, а я — ее напарника, тоже реального человека, доктора Сергея Петровича. Входить в профессию, которой много лет не занимаешься, было немного страшновато. Но вроде все получилось.
— Кто же «оставался в лавке», пока снимались?
— Да отлучился я ненадолго, на майские праздники. Когда все отдыхали. Надеюсь, получился хороший фильм. Там много замечательных артистов. А Чулпан — просто потрясающая.
— К себе ее не приглашали?
— У меня такое количество своих прекрасных актрис! Со времен Алисы Коонен с женщинами в этом театре все в порядке!
Подпишись на наш канал в Telegram