Музыканту, композитору, папе отечественного рок-н-ролла в ноябре исполняется семьдесят! Ко всему прочему Борисыч — потрясающий рассказчик! Его историями действительно хочется делиться.
— С Градским я познакомился в восьмидесятых на одном из многочисленных застолий в квартире Андрея Макаревича* на площади Гагарина. А плотное общение началось, наверное, с 1992 года, когда я уговорил Александра Борисовича сменить место летнего отдыха. По выражению самого Градского, «соблазнил его жену сортиром».
Он по студенческой привычке всегда ездил в одно и то же совершенно дикое место в Крыму. Естественно, Ольга Семеновна с детьми тоже. И убедить поменять насиженное место главу семьи, как и всякого консерватора, было практически невозможно. На самом деле жить с туалетом не во дворе, а в номере гораздо удобнее, да и телефон с телевизором — не лишние. В общем, Ольга действительно соблазнилась моим предложением, и семья Градских поселилась в соседнем номере пансионата для сотрудников сельскохозяйственной академии. Нами благодаря Константину Эрнсту заповедное местечко в Никитском ботаническом саду было освоено уже давно. Лев Константинович Эрнст без проблем устраивал туда на отдых не только заслуженных ботаников, но и сына со товарищи.
Тихая атмосфера камерного театра, соседи сплошь профессора и академики как нельзя лучше способствовали расслаблению. На моей памяти идиллия пансионата была нарушена лишь однажды, когда я встретил в городе гастролировавшего по югам Костю Кинчева и пригласил в гости. Рокер приехал со своей роскошной супругой Сашей Амановой, которая вовсе не отговаривала мужа давать на нашем балконе глубокой ночью концерт.
Но такой отход от общего регламента случился на моей памяти только раз. В основном это было тянучее как кисель летнее времяпрепровождение: портвейн, пляж, еда, достопримечательности. На рынок еще ходили. Однажды в Ялте Градский купил одиннадцатилетнему Дане пищащую игрушку. Не помню, какой в ней был смысл, но звук она издавала мерзкий. Мальчик потащил ее с собой на рынок, и мы придумали хохму — подносили игрушку к разложенным на прилавках овощам и фруктам, включали как бы «дозиметр» и в притворном ужасе восклицали: «Что с вашими грушами? Они не из Чернобыля, случаем?» И если бы сам Градский не ржал как конь, думаю, мы значительно сбили бы цену.
С того времени стали часто вместе отдыхать — ездили в круизы, в Америку, подружились, так сказать, семьями.
— Что-то было в тех вояжах из запоминающегося?
— Почему-то первой в памяти всплыла история про Криса Кельми, с одной стороны, до смешного глупая, с другой — вполне Борисыча характеризующая. Он невероятный перфекционист. Зачем-то Крис ляпнул в кают-компании, что у него было более шести тысяч женщин. Градский битый день производил тщательные расчеты, доказывая, что такое достижение невозможно математически.
Спор затянулся, и в запале Александр Борисович обозвал оппонента «Калинкиным». Почему — не знаю. Может, от «калинки-малинки». Однако фамилия, которая на самом деле никакого к Крису отношения не имела (я был знаком с его отцом Арье Мейлаховичем Кельми), прикипела намертво! И «Калинкин» этот, возникший в споре случайно, всю жизнь преследовал Толю Кельми (его действительно звали Анатолием, тогда популярным в еврейских семьях именем).
В круизах Градский обычно худел, но при этом приходил за наш стол в кают-компанию и демонстративно ничего не ел, только вино прихлебывал, чем лично меня время от времени выбешивал. Зачем сидеть с надменной физиономией в обществе людей, намеренных получать гастрономическое удовольствие, если сам не собираешься есть? Возможно, во мне говорила зависть. Саша каким-то только ему доступным способом умудрялся сбрасывать по пятнадцать килограммов в кратчайшие сроки и так же молниеносно набирать их обратно. Поражала амплитуда.
— Говорят, Александр Борисович не менее искусный повар, нежели Андрей Макаревич*, превративший эту сферу жизни в направление телекарьеры.
— Готовит Градский прекрасно. Я глубоко убежден, что вкус еды зависит не столько от рецептуры, сколько от того, кто ее приготовил. Когда у Антона Табакова были рестораны, я, заказывая одно и то же, мог определить, сам ли он стоял у плиты. Есть поварская магия рук. Точно есть. Александр Борисович делает простой овощной салат гораздо вкуснее, чем в ресторане. Возможно, все дело в уникальном сочетании масла, уксуса и специй, но мне нравится думать, что главная причина — музыкальные персты виртуозного исполнителя. А какие у него котлеты! Случалось, хрупкие девицы по восемь штук за вечер умудрялись слопать!
— Посиделки были масштабными?
— Да, в его скромную квартиру на улице Марии Ульяновой порой набивалось человек по сорок. Соседи по лестничной площадке — семья Валеры Тодоровского — выручали гостеприимного хозяина стульями и табуретками. Обычно и само застолье выплескивалось за пределы квартиры, кто-то выходил покурить, другие поболтать... А с тех пор как Александр Борисович переехал в огромные апартаменты на Тверской, собирать народ перестал. Домой, во всяком случае, не зовет. Приглашает на редкие торжества уже в рестораны. Впрочем, могу заметить, что даже обычные батоны из соседнего «Елисеевского» у него дома мне кажутся вкуснее, чем где-либо. Градский по-прежнему генерирует правильную ауру и умеет выстроить контекст пищепотребления.
— А в его загородном чудо-дворце приходилось бывать?
— Конечно, и зрелище, поверьте, незабываемое. Дача Градского очень похожа на главный корпус кремлевки — Центральной клинической больницы. Участки в Новоглаголево помимо нас купили в середине девяностых многие: тот же Кельми, Кира Прошутинская, Андрей Караулов, Александр Морозов (тот, что Moroz Records). Мы свой, что граничил с Градскими, вскоре продали Саше Толмацкому.
Но лишь Александр Борисович построил в том поселке такой громадный дом, что так и не смог в нем поселиться. Настоящий дворец, в котором даже собачьи вольеры выложены мрамором. Никита Сергеевич Михалков, увидев его размах, сказал примерно следующее: «Я опасался — начнись что, с вилами в первую очередь придут ко мне. Теперь вижу, что сначала, Саша, придут к тебе!» Градский возразил, заметив, что даже если он построит что-то вроде Кремлевского дворца съездов, народ не станет возмущаться, дескать, Борисычу можно, а вот если Никита пристроит к своей скромной даче даже сарайчик — его желтая пресса по стеклу размажет...
Большую часть первого этажа занимает бассейн, над которым огромный, как в кинотеатре, экран. Честно говоря, ни разу не видел и даже не слышал, чтобы кто-то ими пользовался.
На самом деле это все надо видеть! Музей имени архитектора Градского. Когда мы приехали к нему с Ваней Демидовым, тот признался мне, что ни за что не остался бы в этом доме на ночь — слишком уж похож он на заброшенный отель из фильма ужасов Стэнли Кубрика The Shining. Ваня счел местечко жутковатым. Возможно, в глубине души Александр Борисович не так уж с ним и не согласен. Ведь они с нынешней женой Мариной живут преимущественно в небольшом деревянном домике в японском стиле на другой стороне пруда...
Я считаю Александра Борисовича гением. Это правда. Но как многие люди, достигшие большого успеха, однажды он, вероятно, решил, что может браться за все на свете и все получится! Даже если речь идет о сфере, в которой абсолютный профан. На этапе строительства дачи Борисыч уверовал в свой архитектурный дар — он реально придумал это здание, выносил мозг строителям, объясняя, как они должны строить, планировал. Мне все же кажется, во время визита к дантисту не стоит учить его, как вылечить зуб. Достаточно выбрать профессионала. Плюс вещи реально огромные — массивные хрустальные люстры, стол человек на пятьдесят...
— Зачем же он?
— Думаю, гигантомания его выросла из очень необеспеченного детства. Градский до четырнадцати лет жил в восьмиметровой комнате в подвальной коммуналке — сначала с родителями, потом его переселили в такую же к бабушке. Представьте: два метра вниз в подвал, там комната два на четыре и по соседним, аналогичным каморкам, еще десять семей. Спал на раскладушке, которую раскидывали на весу и подсовывали под пианино (с трудом приобретенное, чтобы мальчик мог заниматься), иначе не получалось. Он рассказывал, что с тех пор встает с кровати только вбок — детская привычка, иначе можно было больно въехать головой в инструмент. В бабушкиной каморке подросший Саша спал уже на трех связанных бечевкой стульях. Вероятно, сжатое пространство продолжало довлеть над ним и после переезда из подвала. Он мысленно расширял его и однажды не смог остановиться.
— Градский волевой человек?
— Никогда не думал, что он бросит курить! Александр Борисович терпеть не может фотографироваться, уговорить невозможно. «Полно портретов, возьмите старый! Зачем делать новые, кому это надо?» — обычно возражает он. И только на фотоизображения, окутанные легким никотиновым дымком, его не приходилось уламывать полдня. Сядет с сигареткой — мол, ну разве что так. Проблемы начались, когда курение стало, мягко говоря, не приветствоваться. Срывал съемки, отказываясь фотографироваться без сигареты, даже на обложку предыдущей книги «The Голос» выбрал фото, где сладко затягивается, чем доставил массу проблем и мне, и издательству.
Поэтому когда однажды Саша сказал, что бросил, удивлению не было предела. Оказывается, попросил сын, Александр-младший. Подозреваю, Марина подговорила. Подошел, внимательно посмотрел и изрек:
— Папа, бросай курить.
Борисович ответил:
— Понял, — и через час бросил совершенно. Во всяком случае, именно так сам мне рассказывал.
— Александр Борисович — отец прекрасных четверых детей, почему он так редко о них говорит?
— Градский и сам нечасто открывается, и детей в медийную плоскость выводить не стремится. Может, отцовские комплексы?.. Возможно, старших видел в каком-то более ярком проявлении — со многими такое случается. Мария не стала телеведущей, хотя данные безусловно были. Даня не вырос в серьезного музыканта или большого экономиста. А что тут такого? Если все станут достигать выдающихся высот, оные утеряют ценность.
Но светить детей не любит, нет. Градский основательно поссорился с Аксютой (главный продюсер музыкальных и развлекательных программ Первого канала. — Прим. ред.) из-за участия Даниила в «Голосе». Он и правда ничего не знал тогда. Все готовили втайне, в качестве сюрприза члену жюри. Но многие, вероятно, решили, что сценка разыгранная, и Градскому это сильно не понравилось. Раздражен он был и на Даню, и на Юрия Аксюту, и вообще на всех причастных к появлению отпрыска в проекте.
— Как-то слишком серьезно относится к телешоу.
— Вы не представляете насколько! Сейчас вообще постоянно жалуется, что «Голос» уже не тот и его надо закрыть, и ждет от меня поддержки. Ну а как я могу? Хотя сложно не согласиться с тем, что точки надо ставить на этапе, когда проект нов, хорош, дает солидную долю и прочее. Как фильмы стоит заканчивать до того, как пошла розовая мыльная пена. В новом сезоне «Голоса» и меня озадачил подбор судей, а Градский в смысле вокала и музыки в целом еще и профессионал высочайшего уровня! Наверное, он меряет именно своими категориями. Чрезвычайно щепетильный человек.
— Иногда уровень снижают вполне оправданно — для широкого охвата аудитории например.
— Про зрительские предпочтения есть отдельная история. Дело было в Нью-Йорке. У Александра Борисовича концерт на сцене Карнеги-холла — одной из самых престижных в мире площадок для исполнителей классики и джаза. Я пришел по приглашению и увидел в холле, где кассы, толпу народа совершенно для Бродвея нетипичную: слишком ярко накрашенные женщины на слишком высоких каблуках слишком сверкали и переливались стразами, не хватало разве что цветастых перьев. Мужчины тоже непривычно разодетые. Общались на специфическом русском, этаком брайтонском диалекте. Причем внутрь не проходили, билеты не покупали. Вопрос «Кто эти люди и чего они ждут?» я из любопытства задал менеджеру. Тот с готовностью просветил: оказывается, в Карнеги-холле за полчаса до начала концерта нераспроданные билеты отдают за четверть номинала. Захожу в гримерную поздороваться с героем вечера и со смешком рассказываю о своем открытии Саше. Тот приходит в ярость, вызывает распорядителя и требует на этот вечер аннулировать бродвейскую традицию!
Когда представитель администрации вышел к нарядной толпе и объявил, что сегодня халявы не будет, те пожали плечами: «Ну и ладно. В паре кварталов отсюда сегодня Розенбаума дают». И вся эта пестрая публика развернулась и потопала прочь. Вероятно, слушать Александра Розенбаума.
— То есть для Александра Борисовича важно, чтобы зритель был именно свой?
— Градский — мощный полифонист, он оперу написал! Настоящий исследователь музыки. Двадцать лет шел к открытию площадки «Градский Холл», но сделал это! Наверное, грустно осознавать, что широкий слушатель знает его по одной песне Александры Пахмутовой. Сам он шутит все время про два хита, но подозреваю, тема для него непростая. В книге, которую я написал к его юбилею «Александр Градский. Гранд российской музыки», он рассуждает о поклонниках и славе.
«Читаю ли я, что пишут в «интернетах»? Читаю иногда... Не всегда, впрочем, понимаю, зачем я это делаю. Могу сказать, что большинство тех, кто высказывается на мой счет, имеют весьма поверхностное представление о предмете своих высказываний. Они не знают и сотой доли того, что мной сделано! Не знают пластинок и компакт-дисков, которые я выпустил, не знают моих работ крупной формы — музыки к кино, не говоря уж об операх и балетах... Зато они твердо убеждены, что «весь Градский» — это две песни! «Как молоды мы были» — первая и «Первый тайм мы уже отыграли» — последняя!
Это шутка одного моего товарища очень хорошего — Вити Глазкова. (По поводу «первой и последней».) Но судя по тому, что порой приходится читать о себе, он не так уж далек от истины.
Думаю, что есть какое-то количество довольно приличных слушателей, может, это несколько миллионов человек, которые знают буквально все, чем я занимался. Мне этого, поверьте, вполне достаточно! То, что есть люди, которые «не знают», — не мои проблемы... Это их история.
На моих сольных концертах процентов на девяносто пять, а чаще на сто, зал всегда заполнен.
Публика всегда права в том смысле, что она платит деньги за билет и имеет право на какие-то свои ожидания в связи с этим... Если артист ожиданий не оправдывает, публика просто перестает на него ходить. Так что ожидания публики надо оправдывать. Если ты, конечно, хочешь выступать перед зрителями, а не перед зеркалом у себя в прихожей».
«Всенародная любовь необъяснимая меня не устраивает. Потому что когда всенародно любят какого-то исполнителя или исполнительницу, я не понимаю, откуда берется такая любовь, если человек не поет уже двадцать лет. Но всенародная любовь есть. Стопроцентно — есть. У меня нет такой всенародной любви, по крайней мере я ее не ощущаю, но последнее время начинаю наблюдать нечто вроде благодарности за то, что существую. Это выражается в каких-то странных словах, которые мне говорят в аэропорту или на улице. Например:
— Здоровья вам!
Я отвечаю:
— Вот лажа какая, раньше никто не желал здоровья, а как состарился, стали говорить «Здоровья вам!» — с беспокойством, что вдруг со здоровьем что-то случится...
Естественным образом человек стареет. Это весело. Но только теперь я понял Магомаева: однажды с ним об этом говорили. Я был сильно начинающий в то время. А он — ярчайшая звезда всесоюзного масштаба. Мы случайно встретились на каком-то концерте, в совместной гримерке, и Муслим сказал — мне это тогда показалось кокетством: «Ох, как я устал, постоянные приставания на каждой улице, я никуда не могу выйти, это невозможно... то да се, пятое-десятое».
Я был молодым парнишкой и про себя подумал: «Ну-ну, мне бы такое! Как так — он устал от славы?..» Когда получил это сам, понял, что Магомаев имел в виду. Проникся тем, как он сказал, и запомнил надолго.
Еще о нем. Как-то на Али Пахмутовой юбилейном концерте в финале все выходят на сцену и поют «Надежду». Он никуда уже петь не ездит, дома, как я понял, сидит все время... но к Пахмутовой пришел и спел фантастично! В общем, в финале мы рядом стоим, а микрофоны нам обоим не достались. Иосиф запевает, все остальные — кто подпевает, кто имитирует. Мне изображать лень — на октаву выше как дал в припеве! Вижу, Магометович чуть на пол со смеху не падает, подошли мы близко друг к другу и вдвоем без микрофонов так врезали, что Давыдыч на нас оглянулся с глазом таким: «Вы что тут творите, мать вашу?!..»
Но мы до самого конца «дотворили».
— СМИ Градский не жалует, а как он отнесся к идее книги к юбилею?
— Противоречиво отнесся. С одной стороны, не готов признать, что имеет к ней отношение. Ему неловко, ведь в книге я его постоянно нахваливаю и получается, будто он к комплиментарному тону тоже руку приложил. Неудобно...
Еще сказал, что не понимает ценности мемуаров вообще и книжных в частности. Но если рассуждать логически, газета живет день, телевизионный сюжет — и того меньше. Или как мне сказал на эмоциях Андрей Макаревич*: «Книжка — это важно, потому что «герой сдохнет, а она останется». Мне кажется, многостраничные мемуары — это нечто монументальное, позволяющее поклонникам уникального музыкального таланта Градского лучше узнать его как человека, увидеть бытовые, местами мещанские стороны жизни... Ко всему прочему Борисыч — потрясающий рассказчик! Его историями действительно хочется делиться.
«Помню, производился набор артистов для съемок фильма «Неуловимые мстители». Дело было на «Мосфильме», жил я рядом, прочитал объявление на заборе, дескать, нужен парень, владеющий гитарой, на роль Цыгана. По этому объявлению на «Мосфильм» пришли Миша Турков и аз грешный. Конечно, нас обоих, к счастью, забраковали, и в отместку мы, поболтав немного, решили, как тогда говорили, «сделать группу» хотя бы пока из двух человек.
Кто придумал название «Славяне» — я или Турков — не помню, скорее всего я, так как Миша предлагал варианты с гитарами: «кричащие», «вопящие гитары», какие-то «струны» и что-то в этом роде. Турков жил на Кутузовском проспекте в том самом доме, где проживал Брежнев. Мишиным дедом был писатель Михаил Шолохов, который из поездки в Японию привез для внука пачку свежих пластинок, а для присоединившегося к нам позже Виктора Дегтярева — фирменные басовые струны. На барабанах в «Славянах» играл Вячеслав Донцов, ранее вместе с Дегтяревым выступавший в составе оркестра Юрия Мухина. «Славяне» репетировали в ДК МИД. Там был вокальный кружок, в котором девчонки и ребята пели классику. Однажды кто-то из кружковцев пытался пропеть какую-то оперную арию, а мимо проходил я и зачем-то завопил ту же самую арию. Педагог пробкой вылетел в коридор:
— Кто сейчас тут пел?!
— Я!
— Иди быстро сюда!
Затащил в класс, где по его просьбе я исполнил еще парочку арий, и сказал:
— У вас — талант! Вам надо заниматься!
На что я важно ответил, что заниматься буду бит-музыкой».
«В молодости поспорил с приятелем, что прочту академическое девяностотомное собрание сочинений Льва Николаевича Толстого. На ящик коньяка забили... Он привез мне ЭТО на такси и вывалил все около дивана.
Понятно, в начальных томах — основные произведения, пьесы, повести, рассказы, а потом началось... Статьи, записки, дневники, такая нудятина: поучающий всех нравственности заядлый ходок, панически боящийся смерти неврастеник, сомневающийся во всем и во всех человек. Безудержное moralitе, граничащее с еле скрываемыми реминисценциями офицерского прошлого, и это осточертевшее в конце концов Е.Б.Ж. (Если Будем Живы) в письмах или в дневниках при окончании описания дня минувшего перед днем завтрашним.
Я настолько устал, что только из какого-то теперь уже неведомого мне принципа дочитал примерно за полгода собрание сочинений до конца по очереди с «Виконтом де Бражелоном», Мопассаном и Элюаром с Баратынским вперемежку, а иначе мой хладный труп с выпученными от ужаса глазами так и не дождался бы заветного коньячного ящика! А так все закончилось дикой пятизвездочной пьянкой и вывозом из моего дома академического издания. Но серо-голубой пятнадцатитомник великого писателя Толстого Льва Николаевича всегда под рукой».
«Бондарчук — последний титан. Вот советское старое кино пересматривать намного интереснее, чем современное, даже не знаменитое...
А если про веселое, то у нас с Бондарчуком в Нью-Йорке имелось по сто долларов в 1989 году, мы были в составе делегации советских деятелей литературы и искусства.
Федорович (мы там с ним познакомились) поинтересовался:
— Ты знаешь английский?
— Хреново! А для чего?
Сказал, что хочет купить подарок дочери Наташе. Мы пошли по улице и забрели в какой-то испанский магазин.
Смотрим — два платья.
— Спроси, спроси у него, сколько стоит.
— How much it cost?
— Сорок долларов.
— Останется по шестьдесят?
— Ладно, хрен с ним.
— А сорок шестой размер у них есть? Для Наташи.
Я знал Олин размер. Одно выбрали сорок второго размера, другое — сорок шестого. Решили: он купит платье дочери, а я — жене. Так и сделали.
Два абсолютно одинаковых платья... С вырезом, с воланами... Короткий рукав, где-то три четверти, из черного гипюра, как сейчас помню.
Прошло месяца три, идет очередная «Ника», я Бондарчука встречаю, идем с ним выпивать, а навстречу друг другу идут Наташа и Оля. В одинаковых черных гипюровых платьях! Сергей Федорович на ухо мне говорит:
— Саша, надо сматываться.
Спрашиваю:
— Что случилось-то?
— А ты посмотри!..
Кто же знал, что обе на «Нику» придут в одинаковых американских платьях?! Папа привез, муж привез! И вот они подходят, а мы огородами бежим от них. Оля с Наташей начали болтать и ни слова друг другу про платья не сказали, ну а что подумали — страшно вообразить!»
«У меня есть друг Илья Быков, замечательный племянник Ролана. Он много лет живет в Америке. В свое время, кстати, познакомил меня с Викой Федоровой, дочкой Федоровой Зои. Она была красоткой. Рано умерла, к несчастью...
Так вот, Илюха как-то заказал сумасшедший ресторан. «Пойдем, Саш, я тебя отведу, здесь охрененный ресторан в Сохо, куда не попасть». А у него там знакомый.
Пришли мы в этот ресторан, какой-то подвал занюханный. Просто подвал. Вниз спускаешься, а там маленький садик, какие-то столики. Смотрю: кругом звезды голливудские. Такой клуб закрытый.
Сидит Микки Рурк, сидит Лайза Миннелли. Еще куча народу. Вайнштейн Харви, с ним какие-то актрисы.
Ну, сажусь, мы едим. Причем с Маринкой все дело происходит, я не один.
Короче говоря, выхожу покурить на улицу. И за мной же на улицу выходит Рурк. Я сижу один на своей лавке, Рурк тоже на своей один — и курит. Ну и я сижу курю. Рурк на расстоянии примерно метров семи от меня. Я, конечно, посматриваю на него, интересно, что за чувак. В это время откуда-то сбоку выскакивает какой-то русский с фотоаппаратом, с какими-то бабами и начинает меня фотографировать. Спрашиваю:
— Ты чего?
Он говорит:
— Александр, вы такой редкий гость, разрешите представить, вот Катя и Таня.
— Здравствуйте, Александр! Очень приятно. Мы живем в Нью-Йорке, недавно приехали из Киева, разрешите с вами сфотографироваться.
Не стал препираться... Потом еще какие-то две бабы, и потом еще три. И все меня снимают. Рурк сидит и, видимо, размышляет: что за фигня, какого-то лохматого фотографируют? Я поймал этот его взгляд, и мне было страшно неудобно. Думаю, зачем я в это во все влез? И сваливаю оттуда.
Потом он идет мимо, уже внизу, так смотрит, смотрит на меня. И я так взгляд отвожу, отвожу в сторону.
Все, история кончилась.
Сидит мировая знаменитость, актер номер один, и какого-то хрена какие-то люди снимают на фотокамеры, а на него — ноль внимания... Это очень смешно».
«Мама рано ушла. Но она была даже не музой, она была барометром или, ну не знаю, человеком, который в своей жизни, в своей профессиональной состоятельности являлся для меня примером... Она умерла, когда мне было четырнадцать лет, но я успел все это заметить. А отец очень был мягким человеком, он говорил: «У тебя такой же характер, как у Тамары».
Нам не удалось с ней увидеться в возрасте, когда можно поговорить по-серьезному двум взрослым людям. Когда, допустим, ей было бы шестьдесят, а мне сорок. Очень обидно, поэтому я ее все время домысливаю. Представляю: как бы реагировала, увидев, что из мальчика, росшего в подвале, сын стал человеком, который пишет музыку, которого слушают? Я совершенно точно знаю, что эту женщину безумно люблю. Как рассказывал мне папа, она на смертном одре, уже практически ничего не говоря, в течение последнего дня своей жизни все время повторяла мое имя: «Саса, Саса, Саса...»
«Была группа в Архангельске, которая играла рок-н-ролл, не очень здорово, во Дворце культуры. И я от них получил письмо в начале 1982 года. Они исполняли свои какие-то вещи, делали обработки русских песен на манер моих работ, на манер того, что делал «Ариэль».
Их постоянно гнобили за то, что лохматые, волосатые, в джинсах, играли на гитарах, в общем, рок. К ним пришел какой-то человек, может инструктор райкома комсомола, не знаю, какой-то средний, а может даже маленький начальник, принялся их ругать, чуть ли не выгонять из Дворца культуры, чтобы не занимались больше такой музыкой. На что они вытащили мою пластинку «Русские песни», на обратной стороне было написано: «Фирма «Мелодия», Министерство культуры СССР». Показали ему: «Вот, мы играем такую же музыку. Ты просто сидишь у себя здесь, в Архангельске, и ни хрена не знаешь, что в Москве уже давно дали добро на это. Поэтому иди отсюда».
Он осмотрел пластинку — действительно Министерство культуры СССР. И ушел. Смешно. Лейбл, полученный на фирме «Мелодия», давал людям иногда возможность им прикрыться и сказать: «Вот, все уже разрешено, вы опоздали со своим мнением».
Если группа один раз куда-то пролезала, это позволяло ей дальше работать... Было гораздо легче, потому что следующий редактор мог сказать: «Вот там это было, а почему бы не поставить» — и так далее.
Ведь редакторы в основной своей массе были люди прогрессивные, но в силу того что работали в определенных системных условиях, не могли прыгнуть выше головы. Тот же Аркадий Петров, та же Таня Бодрова, те же Дина Берлин, Таня Зубова — потихонечку протаскивали что-то.
«Вот здесь такой большой-большой концерт, в нем немножко — Градский» или «Вот такой большой-большой концерт на телевидении, огромный концерт на телевидении». Одно дерьмо, второе дерьмо, третье, четвертое, пятое, шестое... потом вдруг Макаревич поет песню про скворца. Вот так. А почему бы и нет? Ну, их немного причесали, в костюмчики одели. Лучше показывать, но мало. Если спросят:
— А почему не показываете «Машину»?
— Как?! Четыре месяца назад мы показали!
— А почему не каждый день?
— Ну, у нас много коллективов».
«Володе Маркину я подарил «Сиреневый туман». Сказал: «Слушай, Вова, вот есть песня старая, не знаю, кто автор. Тебе репертуар нужен, ты же только «Я готов целовать песок, по которому ты ходила» — и больше у тебя ничего нет. Давай запиши эту песню». И спел «Сиреневый туман». Сидели Макар, я, Кутиков и, по-моему, даже Эрнст. И Володя Маркин завелся, текст и мелодию запомнил, потом на студии записал — и сделал карьеру на одной песне, на «Сиреневом тумане». Эта история произошла на кухне у Андрея Макаревича*. Весело...»
«Троицкий объявился в нашей тусовке, кажется, в 1982 году и вообще ничего не знал про рок-н-ролл.
Потратил я, по-моему, двое суток, все ему рассказывал, абсолютно, потом он все переиначил в книге Back in the USSR, где вообще ни одного до конца точного факта нет, но есть его собственный взгляд на нашу действительность. После чего я понял: больше ничего ему не буду рассказывать никогда.
На самом деле тогда Троицкий не был в рок-тусовке. Он возник сильно позже и стал одним из музыкальных критиков, которые пишут о рок-н-ролле.
Их было несколько: Илья Смирнов, Марина Тимашева, Артемий, ессссс-те-сссно, «МК» в полном составе с Шавыриным на подхвате, а самым главным и мудрым был, конечно, Аркадий Евгеньевич Петров.
У Артемия всегда было стремление кого-то открывать и рекомендовать, но он никого не открыл, никого никому не рекомендовал и никого не угадал.
Квартирники в Питере и иногда в Москве, которые он организовывал, конечно, приносили пользу движению, но весьма скромную...
О роке он очень торжественно и мудрено писал везде и всюду... Башлачева все знали, кроме меня. Вот тут надо Теме отдать должное — именно он меня с ним познакомил. Мне Троицкий о Саше очень хорошо говорил, и я тоже о нем очень хорошо говорю, потому что очень люблю то, что делал Александр Башлачев. Все остальные ленинградские группы нам были доподлинно известны. И еще, как бы я сейчас к Троицкому ни относился, но о «Русских песнях» именно Артемия рецензия была одной из самых-самых...
В середине восьмидесятых у меня была программа на радио «Хит-парад», где практически все питерские группы впервые прозвучали: «Пикник», «Зоопарк», Шевчук, Башлачев — просто все. Кроме, естественно, Гребенщикова и Макаревича, которые до этого уже были на радио несколько раз.
Спустя какое-то время на радио появилась похожая программа «45 минут в воскресной студии», которую Валера Сауткин вел. Мы около четырех лет продержались, но нас гнобили очень сильно, все это не нравилось начальству. В конце концов мне тоже надоело нервы себе трепать и лавочка закрылась».
— Семьдесят лет — серьезная веха. Градский стал лояльнее, спокойнее в оценках?
— Я спросил его для книги, почему же мы в последнее время не слышим сравнений вокала с «пердючим паром изо рта» или «пищанием»? Ответил он так: «Не «пердючий», а «пердячий». Могу ответить на этот вопрос — вопрос хороший, правильный и справедливый. Я со временем, с возрастом, стал более толерантно (если так можно сказать) относиться к ситуациям, когда человек кормит своих детей, жену, родителей. И если человек больше ничего не умеет делать, как только хреново петь, но за это ему платят и он каким-то образом может содержать семью, то, на мой взгляд, все-таки делает благое дело, хотя бы для себя и близких. И уже нельзя его ругать. Ведь может получиться, что я помешаю человеку выживать, назовем это так. А это не очень корректно. Могу намеками говорить, почти все понимают, что имею в виду, но я перестал называть имена где-то лет пятнадцать назад, даже больше. И мне кажется, правильно делаю, потому что человек умеет только так — и больше никак. Могу сказать, что он поет плохо, но не буду хамить».
Подпишись на наш канал в Telegram