Шехтель работал весело и вдохновенно, «между чертежной доской и бокалом шампанского».
Миновали решетку ограды с нервными изломами прутьев, за которыми виднелись очертания бирюзового особняка. Шехтель по-хозяйски отворил ворота: «Не тушуйтесь, Виктор Эльпидифорович. Хозяйка, мадам Дерожинская, в отъезде. А мне поручено показать вам дом». И повернул латунную ручку дубовой парадной двери.
Архитектор и его спутник — художник Борисов-Мусатов — из прихожей по небольшой лестнице поднялись в высокий просторный холл. Потрясенный художник замер в изумлении: таких огромных комнат он никогда не видел. Одну из стен занимало высокое арочное окно, через которое свет буквально заливал залу.
«Хозяйка таковое потребовала, наследница миллионного состояния, — улыбнулся Шехтель. — Вид на церковь Живоначальной Троицы на углу Штатного переулка и Пречистенки отсюда открывается сказочный».
Ярким акцентом служил и огромный камин в белоснежной мраморной раме — под его свод можно было войти не нагибаясь. С потолка на тонких металлических нитях спускались жемчужины удивительных светильников.
Проследовали в столовую. На фоне добротных буфетов, выполненных по рисункам архитектора, стоял огромный стол, за которым шестого февраля 1903 года по случаю новоселья устроили торжественный обед. Подавали суп прентаньер, царский студень, седло барашка, дичь, салат и мороженое. В столовой за потайной дверью пряталась винтовая мраморная лестница — как оказалось, для прислуги! В причудливых завитках, она пронизывала пространство прихотливо закрученной раковиной от подвала до личных покоев хозяев на втором этаже.
В кабинете-будуаре хозяйки Шехтель показал художнику новаторское оформление потолка: в затейливый цветочный орнамент он искусно вмонтировал электрические лампочки. Замысловатые стеллажи в библиотеке оформил зонтичными деревьями. Изображения буйно растущих экзотических цветов встречались и на перилах парадной лестницы. Над ними горел большой медный фонарь с матовым стеклом. В благоустроенном стильном интерьере хотелось спрятаться от суеты большого города, расслабиться в мягких креслах, наблюдая за языками пламени в камине.
— Этот дом наполнен мечтами о любви, — задумчиво проговорил Борисов-Мусатов.
— Вы правы, он замышлялся как семейное гнездо, — отозвался зодчий. — Но первый брак Александры Ивановны с Павлом Рябушинским оказался неудачным. Сейчас она замужем за поручиком Николаевского лейб-гвардии конного полка Владимиром Дерожинским. Говорят, у молодого мужа ничего нет, кроме заложенного имения в Воронежской губернии, но сердцу, как известно, не прикажешь.
Между потолком и стенами холла, обшитыми темными дубовыми панелями, остались большие незаполненные пространства. Невысокий горбатый художник, запрокинув голову, осматривал место будущего фриза. Шехтель предлагал ему украсить всю верхнюю часть живописными панно.
— Пока шла отделка интерьеров, я прикидывал, как бы славно смотрелись ваши призрачные женские фигуры в сумерках парка на этих стенах. Хотя работа, конечно, трудная, — признался Франц Осипович, — четыре панно высотой около семи аршин и длиной до двенадцати аршин. Да и хозяйка дома слывет едва ли не самой взбалмошной и эксцентричной особой Москвы, так что если откажетесь — в обиде не буду...
— Что вы, о такой работе можно только мечтать!
Покидая дом Дерожинской, художник заметил, что массивная входная дверь изнутри украшена огромной ручкой в виде замысловатого черного паука, и в очередной раз изумился: «Да, Франц Осипович, вашей фантазии можно только позавидовать!»
Борисов-Мусатов принялся за наброски. Сделал четыре акварельных эскиза, объединенных темой «Времена года»: весна, лето и две осени. Все, кто их видел, были в восторге. Но госпожа Дерожинская работы не оценила, предложив за них сущие гроши. «Заказ с моими фресками не состоялся, хотя эскизы удались, как говорят. Но барыня, вероятно, думала, что я их сделаю для своего удовольствия — задаром», — горько иронизировал художник. Умеющий убеждать заказчиков Шехтель был в тот момент за границей, и объяснить капризной даме, что ей предлагают шедевры, оказалось некому. Вскоре художник умер... А Шехтель еще много лет испытывал неловкость перед памятью земляка-саратовца.
Он происходил из обрусевших поволжских немцев. Семья прапрадеда из крошечного городка Бисванг в Баварии перебралась в Россию при Екатерине II, в июне 1766 года, и поселилась в Саратовской губернии в немецкой колонии Шукк. Основы процветания семьи заложил дед архитектора Осип. В Саратове он успешно занялся торговлей вином, табаком, обоями, золотыми и серебряными изделиями. Но главным его делом было производство сарпинки — дешевой и качественной хлопчатобумажной ткани. Сарпинку шехтелевской фабрики приобрел даже цесаревич Александр Николаевич, наведавшийся в Саратов в июне 1837 года.
Отец архитектора Осип Осипович был отправлен на учебу в Петербург, в Практический технологический институт, готовивший специалистов мануфактурного производства. Там он женился на купеческой дочери Дарье Карловне Гетлих. Двадцать шестого июля 1859 года у пары вслед за первенцем Осипом родился второй сын, получивший при крещении имя Франц-Альберт (приняв православие в 1915 году, он стал Федором). Спустя шесть лет семья вернулась в Саратов, где многочисленной фамилии принадлежало несколько магазинов, три домовладения, ткацкая фабрика, крахмальный завод и лучшая в городе гостиница — «Номера Шехтель» с кофейней, устроенной на европейский манер: здесь можно было не только выпить кофе, но и почитать газету.
Но вольготное детство на берегах Волги продолжалось недолго. В феврале 1867 года простудился и умер от воспаления легких отец. Еще через два года скончался его брат Франц Осипович, назначенный опекуном семьи. Он-то и оказался главным виновником разорения некогда процветающего рода: открылись огромные долги, на погашение которых ушел весь «нераздельный капитал» братьев Шехтель.
Дом описали, и Дарья Карловна с шестью детьми на руках вынуждена была определить старшего сына Осипа на казенный кошт, младшего, двухлетнего Виктора, отдать на воспитание чужим людям в Петербург, а сама с дочерьми Александрой, Юлией и Марией отправиться на заработки в Москву.
Франц же оказался в саратовском доме дальнего родственника — купца Жегина, «первого богача края» и «человека с золотым сердцем». Он рос вместе с дочерьми Тимофея Ефимовича, одна из которых, Наталья, впоследствии стала его женой. Жегин оказал протекцию Дарье Карловне для поступления экономкой в замоскворецкий дом Павла Михайловича Третьякова, где она стала фактически членом семьи. Сюда же в 1875 году приехал из Саратова и шестнадцатилетний Франц.
Заметив наклонности юноши к рисованию, Павел Михайлович пристроил его к своему родственнику, в ту пору ведущему московскому зодчему Александру Каминскому. По его протекции Франца приняли на архитектурное отделение Училища живописи, ваяния и зодчества. Его однокашниками были Константин Коровин, Исаак Левитан и Николай Чехов — Кокоша. Он и познакомил Франца с братом.
Для вечно голодного студента большой удачей было посещать гостеприимный дом Чеховых, хотя порой и они сами едва сводили концы с концами. Случалось, даже дров не оказывалось. Тогда Франц с приятелем прихватывали по пути из чужого штабеля по паре поленьев и под мышками приносили их к Чеховым. Добрейшая Евгения Яковлевна, матушка братьев, хоть и пеняла молодым оболтусам за воровство, но за стол приглашала. Великая мастерица на всякие соленья и варенья, она обожала угощать и кормить. В трудные времена варила вдоволь картошки, когда же появилась возможность не считать каждый кусок — и вовсе потчевала как старосветская помещица. Францу казалось, что нигде он не пивал и не едал так вкусно, нигде не встречал такого радушия, душевности и непринужденности. И он в доме Чеховых был желанным гостем: веселый, общительный, легкий — душа компании.
Бедность заставляла искать дополнительный заработок. Шехтель часто пропускал занятия, и на третьем курсе его отчислили «за плохую посещаемость». Уже довольно известный в то время Антон Чехов рекомендовал Франца в московские юмористические журналы «Будильник» и «Сверчок» в качестве художника-графика. Оба печатались под броскими псевдонимами: Антоша Чехонте и Финь-Шампань. Друг стал именовать иллюстратора «великим виньетистом». «Шехтель, который сейчас сидит у меня, уверяет, что виньетки не будет, — писал Антон Павлович издателю Лейкину. — А все из-за того, что я не соглашаюсь быть завтра у него на блинах... Впрочем, ура! Ф.О. сжалился и показал виньетку. Виньетка — восторг». Позднее, когда Шехтель из «виньетиста» превратился в зодчего, Чехов обращался к нему не иначе как «талантливейший из всех архитекторов мира».
В пору жизнерадостной юности оба любили побалагурить и подколоть друг друга. Если заводились деньги, отправлялись в ресторан. Сначала основательно ужинали в «Большой Московской гостинице», потом перебирались в «Яр» или «Стрельну». Подшофе ехали на бал Софийского полка, чтобы «поучиться галантерейности у господ офицеров». А семнадцатого января танцевали кадриль на именинах у Чехова, причем партнерами писателя были Шехтель и Левитан. Хохот вокруг стоял гомерический!
Остепенившись, Франц позвал Антона шафером на свадьбу. Прислал приглашение: «Франц Осипович Шехтель и Наталья Тимофеевна Жегина покорнейше просят Вас пожаловать на их бракосочетание пятнадцатого июля 1887 года, в три часа пополудни, в церковь Вознесения Господня, что в Варсонофьевском переулке, а затем к обеденному столу в «Славянский Базар». Но приятель отказался — пребывал в глубокой депрессии вследствие несчастной любви к Дуне Эфрос. «Чужое счастье всегда на вкус приторно», — слегка обиделся Шехтель. Зато на свадьбе появился Павел Михайлович Третьяков (невеста была его крестницей) и подарил молодоженам чудный пейзаж кисти Лагорио.
«Бросьте вы свою архитектуру!» — сердился Чехов, приглашая друга то в Бабкино, то в свое «неуклюжее Мелихово», но Франц все не находил времени. Зато отправил «новоявленному помещику» золотые яйца, предварительно поинтересовавшись у Ивана Чехова, «каким образом переслать Антону Павловичу небольшую корзиночку с дюжиной яиц. Яйца эти не простые — от каких-то громадных английских кур... из них должны быть высижены диковинные животные». «Полученные от вас яйца положены под курицу, — вскоре отчитался писатель. — Благодарим за приумножение нашего хозяйства!»
В 1893 году богатейший московский купец и добрый приятель Франца Савва Морозов сделал предложение, от которого у того перехватило дыхание: построить на Спиридоновке особняк «в готическом стиле».
Савва слыл известным англоманом. Изучал химию в Кембридже, текстильную промышленность в Манчестере и был очарован английской готикой. Дом «с намеком на Англию» ему захотелось подарить обожаемой жене — он со скандалом увел Зинаиду Григорьевну у своего двоюродного племянника Сергея Морозова.
— Так ведь я не окончил курса в училище, уважаемый Савва Тимофеевич, и диплома не имею, — растерялся Шехтель. — А потому ни строить в Москве самостоятельно, ни подписывать свои чертежи права не имею.
— Ну, этот вопрос как-нибудь уладим, — прищурил хитрые раскосые глаза Морозов (по матери он происходил из крещеных татар).
Франц с энтузиазмом взялся за дело. Он выполнил около шестисот чертежей самого здания и его интерьеров, вплоть до последнего шпингалета. В январе 1894 года представил их в качестве экзаменационной работы в Техническо-строительный комитет и получил свидетельство техника-строителя — низший архитектурный ранг, зато он давал право работать самостоятельно. Через семь лет за создание ансамбля российских павильонов на Международной выставке в Глазго Шехтель будет удостоен звания академика архитектуры.
То, что он сотворил для Морозова, напоминало волшебный замок из детских английских сказок с великанами, химерами и грифонами. Суровый фасад с готическими башнями, стрельчатыми окнами и зубцами на стенах контрастировал с парадностью интерьеров, а богатая деревянная резьба лестниц, панелей и потолков, цветные витражи, гобелены на охотничьи сюжеты и массивные камины воссоздавали романтический мир рыцарского Средневековья.
Английская готика на чинной Спиридоновке взбудоражила Москву. Публика здесь селилась солидная, ценящая покой и тишину. Но какая уж тут тишина, если постоянно народ топчется, за забор заглядывает, пытается узнать, что еще учудил Савва Морозов в своем «замке». А уж когда на фасаде появилась химера, на водосточных желобах — гаргульи, а на консолях — маски с мефистофельской усмешкой, толпа загудела: «Знамо дело, московские богатеи наполовину ничего не делают — отличаться так отличаться!»
В феврале 1897 года чета Морозовых переехала в отстроенный особняк. На пышном новоселье гости наконец сумели удовлетворить любопытство, даже великий князь Сергей Александрович частным порядком пожаловал осмотреть диковину. Правда Савва не удостоил его вниманием, и московский градоначальник вынужден был довольствоваться компанией его мажордома...
Получив солидный гонорар, Шехтель возвел для жены и троих детей миниатюрный готический замок в Ермолаевском переулке. «Построил избушку непотребной архитектуры, которую извозчики принимают то за кирку, то за синагогу», — с юмором сообщил о нем в письме старому другу Антону Чехову.
Карьера сложилась в одночасье, новые заказы сыпались один за другим. За Морозовыми потянулись Кузнецовы, Рябушинские, Дерожинские, Смирновы. Известному водочному королю Петру Смирнову он перекроил ампирное здание на Тверском бульваре. Фарфористу Матвею Кузнецову возвел торговый дом с «глазастыми» витринами на Мясницкой. Сахарозаводчику Харитоненко отделал интерьеры особняка на Софийской набережной.
Шехтель был феноменально трудолюбив. Работал весело и вдохновенно, «между чертежной доской и бокалом шампанского». Порой вел несколько проектов одновременно. Великолепный рисовальщик, он с легкостью переходил от одного архитектурного жанра к другому. При этом умудрялся не повторяться даже в деталях — фантазия его была неисчерпаемой. Если проект захватывал, забывал обо всем: запирался в кабинете и по нескольку дней не выходил к столу. Любимые бифштексы, по рассказам домашних, приходилось просовывать ему в чуть приоткрытую дверь. Но и отдыхать Франц умел самозабвенно: не прочь был с друзьями переброситься в карты, на бега съездить, в ресторане посидеть.
Летом 1900 года он начал строительство роскошного особняка для одного из восьми братьев Рябушинских — Степана Павловича. Молодой миллионер желал иметь дом по последней моде, но участок приобрел крайне неказистый: одной стороной выходящий на Спиридоновку, другой — на Малую Никитскую. Как раз на этом углу стояла покосившаяся бакалейная лавка, продать которую владелец ни за что не соглашался. Задача для архитектора оказалась непростой: на пятачке разместить не только сам дом, но и корпус для конюшни, прачечной, дворницкой и прислуги. Позднее Рябушинский завел для своих малолетних детей двух буренок, так что в служебных постройках расположился еще и коровник. И это в центре Москвы!
Шехтеля, однако, ничто не смутило. Он намеревался в новом проекте создать пространство, уподобленное миру природы. И если во внешнем облике здания преобладали простые геометрические объемы, то интерьеры архитектор оторвал от обыденности.
В холле особняка он создал иллюзию подводного мира с мраморной лестницей в виде взметнувшейся и опадающей волны, в которой «выплеснулся весь модерн», фонарем-медузой и дверными ручками в виде морских коньков. Даже в балконной решетке улавливался мотив рыбьей чешуи. В оформлении остальных помещений преобладали растительные мотивы: улитки и кисти сирени на потолке, извилистые оконные переплеты, напоминающие ветки деревьев, фигурки богомолов на витражах в прихожей и безвозвратно исчезнувшие при новой власти люстра в форме цветков подснежника, а также фриз из тюльпанов — символ счастья.
Шехтель, впрочем, не забыл об удобствах и создал в доме одну из первых в Москве систем кондиционирования воздуха, лифт в подвальном помещении, поднимающий блюда в столовую, провел паровое отопление, электричество и телефон.
Заказчик долго разглядывал каждую деталь интерьера. «А любопытно-таки получилось! Полагаю, в Европе ничего подобного и не видывали», — произнес восторженно.
Интереснейшим человеком оказался Степан Павлович Рябушинский! Расчетливый фабрикант и банкир, он был тонким знатоком и страстным собирателем древнерусских икон. Разыскивал по медвежьим углам образа, для чего посылал скупщиков в отдаленные губернии. Приглашал опытных реставраторов для их расчистки от копоти и позднейших записей. Лучшие оставлял себе, остальные жертвовал в старообрядческие храмы. В его коллекции встречались такие раритеты, как смоленские и новгородские иконы ХIII—ХIV веков. Позднее они составили основу экспозиции древнерусской живописи Третьяковской галереи.
В 1900-м всего за девять месяцев Шехтель возвел «Скоропечатню А.А. Левенсона» в Трехпрудном переулке.
Типографское дело Александра Левенсона было солидным. Начав с визитных карточек и коммерческих счетов, он вскоре уже печатал газету «Новости дня», художественную литературу, альбомы по живописи, программки для всех императорских театров.
В глубь участка уходил производственный корпус с мастерскими и цехами. А вдоль переулка располагался административный корпус издательства, который архитектор спроектировал «во вкусе средневековых сооружений». Левенсону здание очень понравилось. «Издали красиво выступает своими легкими линиями, высокой шатровой крышей и остроконечностями, — восхищался заказчик. — Вблизи впечатление значительно выигрывает. Несмотря на свои размеры, постройка не кажется чересчур массивной, а, напротив, поражает легкостью».
Интерьеры зодчий создал в совершенно иной манере. Этому способствовала поездка на Всемирную выставку в Париже весной того же 1900 года. Он был совершенно очарован носившимся в воздухе стилем модерн, экстравагантная новизна, смелый архитектурный язык и завораживающая пластика которого сулили широкие творческие возможности. Вернувшись из Франции, Шехтель в причудливых «модерновых» формах и линиях оформил рабочий кабинет Левенсона и парадную лестницу. Угловую башню фасада украсил рельефным изображением чертополоха, входную дверь — светильниками в виде бутонов тюльпана. Все это смягчило сумрачность готического фасада и, по мнению современников, стало производить даже «скорее веселое» впечатление.
В конце зимы 1902 года Савва Морозов пригласил архитектора в «Эрмитаж». Сказал, что надо бы побеседовать. Шехтель вошел в большой белый зал ресторана и увидел за столиком помимо Морозова Станиславского с Немировичем-Данченко. «Серьезный, видимо, предстоит разговор», — усмехнулся он.
Сделав заказ — лимонная водка, свежая икра, заливная утка и, конечно, традиционный «Майонез из дичи» (так именовался салат оливье) — Савва тут же приступил к делу:
— Известно ли вам, почтеннейший Франц Осипович, здание в Камергерском переулке, в котором располагалось «Кабаре-буфф» Шарля Омона?
— Да кто ж его не знает, Савва Тимофеевич? — слегка удивился Шехтель.
— Омон съехал, и я на двенадцать лет арендовал здание у домовладельца Лианозова. И теперь мы с Константином Сергеевичем и Владимиром Ивановичем задумали переоборудовать его для нужд Художественного театра.
— И не просто отремонтировать, — подхватил Станиславский, — а полностью перестроить, чтобы это театральное здание стало лучшим в России. Хотим пригласить вас.
Шехтель задумался. За столом повисла тревожная пауза. Морозов нервно покручивал ножку рюмки. Станиславский и Немирович озабоченно переглядывались: знали, модный архитектор стоит дорого, а расходы на театр и так уже непомерные. Какую цену запросит?
— Я поклонник вашего театра, — произнес Шехтель, — и этот заказ для меня — большая честь. Принимаю ваше предложение, господа, но при одном условии: работать буду безвозмездно.
Станиславский и Немирович потеряли дар речи, а Морозов рассмеялся:
— Ай да Франц Осипович! Фамилия у него иностранная, а размах — истинно русский.
За несколько месяцев 1902 года здание в Камергерском переулке перепланировали, фасад перестроили, отделали интерьеры и все убранство театра. Работали быстро, архитектору приходилось порой изменять проектные задания прямо на площадке. Не было времени добраться до чертежной доски, и он набрасывал эскизы углем на стене. Морозов, надев холщовый халат, как заправский маляр красил стены, лазил по лесам, строил декорации, носил мебель.
Обновленный театр открылся двадцать пятого октября 1902 года горьковской пьесой «Мещане». Публика с восхищением разглядывала подъезды, светильники с дуговыми лампами, элегантный зрительный зал, выдержанный в пастельной зеленовато-оливковой гамме, темные дубовые кресла, бледно-розовые фонарики на потолке, собранные в стильную люстру. Шехтель придумал вестибюли, гримерки и одним росчерком пера нарисовал чайку, ставшую эмблемой театра.
В 1910 году его «избушка» в Ермолаевском переулке перешла к почетной гражданке Дунаевой. Семья архитектора переехала в просторный новый дом на Большой Садовой — Франц Осипович спроектировал его в стиле неоклассики. Во дворе нашлось место и для архитектурной мастерской. Уютная Садовая оправдывала свое название: везде деревья, палисадники с кустами сирени и жасмина. Плоская крыша дома использовалась как летняя веранда, вечерами семья пила здесь чай и любовалась Патриаршими прудами. Шехтель полюбил свой новый дом, в нем царили покой и гармония. Впрочем, вскоре идиллию нарушили самым бесцеремонным образом.
Дети выросли. Старшая дочь Катя помогала матери вести хозяйство, Верочка оканчивала гимназию, Левушка, отцовский любимец, поступил в Училище живописи, ваяния и зодчества и обрел там друзей. Правда, друзья эти не очень радовали отца, особенно один из них — Маяковский, начинающий поэт, громкий и бесцеремонный.
Впервые он появился у Шехтелей пятого марта 1913 года. Утром по дороге в гимназию Верочка встретила на трамвайной остановке высоченного молодого человека в широкополой шляпе. Вечером девушка увидела ту же шляпу в прихожей своего дома. Она принадлежала другу брата — Владимиру Маяковскому. «Он футурист, светский человек, одним словом, моего лагеря. Люблю интересных людей», — записала в тот вечер в дневнике младшая дочь архитектора. С тех пор Маяковский стал часто бывать в доме Шехтелей.
Молодые люди много времени проводили вместе: спорили о живописи и поэзии, интересовались «новым искусством», наведывались в только что открывшееся футуристическое кафе «Розовый фонарь» в Мамоновском переулке. Любивший эпатаж Маяковский выходил на балкон комнаты Льва и на всю Садовую читал свои стихи. Друзья решили издать его первый поэтический сборник. Изготавливали книгу кустарным способом: Володя писал тексты, Лев с приятелем Василием Чекрыгиным рисовали иллюстрации. Вместе придумали название — «Я» и оригинальную обложку с желтым бантом, как у Маяковского. В дом к классику отечественного модерна начинающий поэт и ниспровергатель устоев приходил в черной блузе с большим желто-канареечным бантом. Франц Осипович, который никогда не позволял себе вольностей и даже к завтраку выходил безукоризненно одетым, морщился.
Владелец небольшой типографии на Садовой-Каретной улице после долгих уговоров согласился напечатать нелепое издание. Верочка вспоминала, что когда получили первую гранку, Владимир прыгал на одной ноге от радости и придумывал сценку в книжном магазине:
— Дайте стихи Маяковского.
— Стихов нет. Были, да все вышли.
Летом Маяковский часто появлялся на даче Шехтелей в Кунцеве, а осенью выяснилось, что шестнадцатилетняя Верочка беременна. Родители пришли в ужас и увезли ее в Париж, чтобы прервать беременность, а Маяковскому от дома отказали...
В мае 1917 года Шехтель просил Марию Павловну Чехову подыскать ему жилье в Крыму — особняк на Садовой становился не по карману. «Вынужден, со слезами на глазах моих и домочадцев, продать наш дом. Подходящую квартиру пока не могу выбрать, главным образом, не хочу торопиться и думаю поселить пока на осень и, может, зиму все семейство и себя на солнце. Это может быть дача, или один этаж, или хороший пансион не очень высоко от моря (с печами) в Ялте, Алупке, Мисхоре». Но мечтам сбыться не удалось. Грянул октябрь 1917-го, и строивший всей Москве архитектор оказался бездомным и мыкался с семьей по съемным квартирам.
С новой властью отношения не сложились. Он пытался работать над проектами Днепрогэса, Всероссийской сельскохозяйственной и кустарно-промышленной выставки, ирригации Туркестана, но почти все оставалось на бумаге. Даже участвовал в конкурсе на возведение Мавзолея, но предпочли Щусева. «Вы знаете, как я люблю работать, но нигде не могу заполучить таковую», — писал он другу издателю Ивану Сытину.
Последние годы мастера были очень тяжелыми, он болел и нуждался. Обходя толкучки, пытался продать хоть что-то из личной коллекции: книги, картины, персидские миниатюры, гобелены. Предлагали копейки... Франц Осипович говорил: «Я строил богатейшим людям России... и остался нищим». Седьмого июля 1926 года великого архитектора не стало. Его похоронили на Ваганьковском кладбище.
...Мусатовские девушки, как и задумывал Шехтель, все-таки появились на стенах особняка Дерожинской — нынешней резиденции посла Австралии в России. В 2009—2013 годах в здании проводили реставрацию и решили воссоздать фрески по оригинальным эскизам художника, хранившимся в архивах Третьяковской галереи. С помощью цифровых технологий панно перевели на специальные обои и наклеили на стены. Гигантский холл наконец обрел свою завершенность, и стало казаться, что зыбкие женские фигуры на аллеях старинных парков были здесь всегда...
Подпишись на наш канал в Telegram