Папа был в школе всего один раз, когда встал вопрос о моем отчислении и директор потребовал «именно Романа Андреевича», видимо полагая, что он имеет на сына большее влияние. Прекрасно помню тот визит: директор водит отца с экскурсией по школе, а за ними тянется процессия теток — учителей, методистов. Карцев вертит головой и похож на хомяка, которого не до конца разбудив, вытащили из норы. На лице читается крайнее недоумение: «Куда я попал? Что здесь делаю? Кто все эти люди?»
Вернувшись после уроков домой, застал отца лежащим на диване со стопкой листов в руках — он учил очередной текст. Поднял на меня глаза:
— Как дела?
— Нормально.
— Ну и хорошо.
Ни нотации «как докатился до жизни такой», ни констатации «Тебя оставили, но это в последний раз — подумай, куда пойдешь, когда выгонят». Такое впечатление, что он уже забыл, что утром был в школе...
А первые детские воспоминания, связанные с отцом, — это прогулки по Одессе. Для нас с сестрой они были праздником, потому что случались редко. Восемь месяцев в году папа был на гастролях, а дома в Москве или в гостях у тещи в Одессе учил тексты новых миниатюр и спектаклей. Сюжетов в тех давних воспоминаниях нет, только картинки: папа покупает нам с Леной мороженое, берет меня на руки, чтобы дотянулся до «свечек» цветущего каштана — понюхал, как пахнут.
Первая полноценная история относится к началу восьмидесятых — мне было пять или шесть, и там фигурирует легендарный форвард Олег Блохин. Но прежде чем ее расскажу — маленькая биографическая справка. Моего деда по отцу звали Аншель Зельманович Кац, поэтому по паспорту папа — Роман Аншелевич Кац. Карцевым он стал с легкой руки Аркадия Райкина, которому «родовая» фамилия показалась слишком короткой, а настоящее отчество трансформировалось в «Андреевича» само собой — для простоты и легкости запоминания.
До Второй мировой дед был известным в Одессе футболистом, но получив на фронте ранение, после Победы мог работать только тренером и судьей. До конца жизни футбол оставался его главной страстью, которую Аншель Кац передал сыну. Главе дома Суре-Лее Рувиновне Фуксман (как в большинстве еврейских семей, у Кацев командовала жена) увлечение обоих не слишком нравилось, но приходилось мириться.
К сожалению, родители папы умерли до моего появления на свет и я знаю о них только по рассказам. Бабушка, которую все звали Соней, работала контролером ОТК на обувной фабрике и много лет избиралась секретарем партийной организации. При жене-коммунистке дед умудрялся диссидентствовать. По вечерам слушал «Голос Америки», а потом под одеялом пересказывал Соне новости от «вражеского радио». А она делилась свежими партийными директивами и содержанием обсуждавшихся на бюро райкома закрытых писем ЦК. Часто такой обмен информацией переходил в горячую дискуссию на повышенных тонах или даже в баталию. Поскольку семья жила в одной комнате, папа за своей ширмочкой все слышал и умирал со смеху.
В зрелом возрасте страстный болельщик Роман Карцев вынужденный пропуск матча с участием киевского «Динамо» или одесского «Черноморца» считал чуть ли не трагедией. Был лично знаком с каждым игроком обеих команд, а с некоторыми дружил.
...Итак, Одесса, лето. Я живу у бабушки, маминой мамы. Друг за другом в город на короткий отдых приезжают папа, Ильченко и Жванецкий. А на одну из лучших в СССР тренировочных баз, что расположена в одесском пригороде, прибывает «Динамо» (Киев) в полном составе. Хороший приятель отца — нападающий Олег Блохин предлагает: «Бери Витю, Мишу — и приезжайте на базу, поиграем в футбол».
Папа взял с собой и меня. Суечусь, мелкий, возле ворот — вроде как один из защитников, в какой-то момент поворачиваю голову и вижу, как прямо в нее летит пущенный Блохиным мяч. Удар был такой силы, что я упал и разрыдался — от боли и обиды. Все игроки, включая Олега Владимировича, бросились ко мне — рассматривали место, куда приложился мяч, жалели, успокаивали. А вот отца среди утешителей не помню. То ли он сильно испугался, то ли наоборот — рассердился, что реву.
Другая случившаяся в Одессе история, где главными героями были отец, Ильченко и Жванецкий, относится к началу девяностых. Мы приехали на «Юморину» и поселились в гостинице «Лондонская». Предложение Михал Михалыча «А пойдемте погуляем» было легкомысленно принято. Не успели сделать и десятка шагов, как вокруг образовалась толпа — посыпались вопросы, признания в любви, рассказы об общих друзьях и знакомых. Так и ходили по улицам и бульварам с огромным эскортом. Добрались до Привоза, где торговцы даром отдавали первую весеннюю зелень, домашнюю колбасу, вяленую и копченую рыбу. В гостиницу, увешанные пакетами, возвращались затемно в сопровождении многократно выросшей толпы. С разговорами, шутками, смехом. Для меня эта прогулка навсегда осталась свидетельством настоящей народной любви.
У нас с Леной не было отца, который мог, посадив напротив, предложить: «Давай поговорим о твоем будущем — кем ты хочешь стать?» Или воззвать: «Знаю, ты можешь! Сделай! Порви всех!» Не помню и случая, когда он повысил бы голос или отругал за что-то. Наше воспитание было полностью отдано на откуп маме, и если сестра больших хлопот не доставляла, то я попортил крови изрядно. Не скажу, что был таким уж отъявленным хулиганом, но учиться не хотел. Большинство предметов казались скучными, даже литература, хотя читал запоем с раннего детства. Просто мой выбор авторов не совпадал со школьной программой: Пушкину с Толстым предпочитал Зощенко, Аверченко, Бабеля, Шолом-Алейхема, Хармса. Меня ругали на каждом родительском собрании, завуч и учителя постоянно вызывали маму для серьезных разговоров, после чего мне здорово доставалось плетеными ручками капроновой авоськи.
Когда спрашивают:
— А как отец относился к твоим ролям в «Ералаше»? Хвалил? Поддерживал? — совершенно искренне отвечаю:
— Не уверен, что он видел меня хотя бы в одном из выпусков. Во всяком случае, разговора об этом между нами никогда не было.
Люди удивляются, не верят:
— Как такое может быть?
Пожимаю плечами:
— Выходит, может, — не объяснять же всем и каждому, что отец был совершенно отдельным человеком, на которого общепринятые нормы не распространяются, а логика тех или иных поступков зачастую непонятна даже близким, а может, и ему самому.
О том, что я сын Романа Карцева, в «Ералаше» долго никто не знал. Однажды на улице ко мне подошел человек, сказал, что из киножурнала, дал визитку и попросил позвонить, чтобы узнать дату и время кастинга. Тогда отбирали кандидатов для выпуска, который вышел на экраны под названием «Угадайка». Сюжет такой: в фойе кинотеатра смонтировали робота, выдающего полную информацию о стоящем перед ним человеке. А главный герой по имени Федя Васечкин пытается его обмануть, гримируясь под старика, негра и даже девчонку. Помощники сценариста и режиссера Владимира Аленикова искали определенный типаж, и я оказался в числе избранных. Через пару дней в сопровождении мамы (которая, к слову, совершенно обыденно отнеслась к перспективе сына сняться в суперпопулярном «Ералаше») отправился на Киностудию имени Горького, где проходили пробы, и выдержал конкурс среди полусотни кандидатов. Боязни публики и камеры у меня не было, поскольку с четырех лет выходил на сцену во время «левых» концертов отца и читал стихи, пока он, страшно потевший на выступлениях, переодевался за кулисами. А еще постоянно наблюдал за его работой во время круизов на океанских лайнерах, куда артистов разных жанров с женами и детьми (до определенного возраста) приглашали на полное довольствие — с тем, чтобы за двадцать четыре дня дали два концерта: один — перед пассажирами, второй — для команды.
Кроме «Угадайки» я снялся в главных ролях еще в нескольких выпусках «Ералаша»: «Не верю!», где сыграл упертого скептика-зрителя на представлении фокусника; «Сделка», где мой герой толкает приятелю продвинутые наручные часы с батарейками в двух тяжеленных чемоданах; «Давай поспорим!» — с поеданием десятков эклеров; «Изобретатель» — с «антигравитационным подъемником» в виде крысы. Еще в двух или трех играл героев второго плана. Мне повезло, что сразу попал к Аленикову, сниматься у которого было легко и весело, а если учесть, что на вполне законных основаниях мог пропускать школу — вообще счастье. Автор знаменитых детских картин про Петрова и Васечкина хотел делать продолжение, а поскольку исполнители главных ролей выросли, подыскивал им замену — потому-то в «Угадайке» я и фигурирую под фамилией Васечкин.
Осуществить задумку помешало большое кино: в конце восьмидесятых Владимир Михайлович снимает фильм-мюзикл «Биндюжник и Король», местом действия которого выбрана знаменитая одесская Молдаванка, а главных персонажей играют Армен Джигарханян, Андрей Ургант, Максим Леонидов, Ирина Розанова, Зиновий Гердт, Евгений Евстигнеев, Роман Карцев. Отца режиссер без проб утвердил на роль Лазаря Боярского — жениха сестры Бени Крика Двойры, которую блистательно сыграла Татьяна Васильева. Уверен: кто хоть раз видел картину, сразу вспомнит эпизод, где папин герой поет песню «Нервы, нервы, нервы», одновременно выделывая немыслимые танцевальные коленца.
Считаю, что лучшего фильма про Одессу никто не снял ни до ни после. В нем — истинный дух, колорит и язык города, который всегда стоял особняком. Ни сериал про Мишку Япончика, ни тем более «Ликвидация» картине Аленикова в подметки не годятся, в них все пафосное и искусственное: ситуации, персонажи, говор.
Отец снялся в полутора десятках картин, но самой удачной ролью считал именно Лазаря Боярского. Про Швондера в фильме Бортко «Собачье сердце» говорил: «Мне легко было его сыграть — я столько лет выходил на сцену в образе таких долбодубов. К сожалению, и Швондеры, и Шариковы в нашей жизни неистребимы». О Йосе в «Старых клячах» вспоминал, что «было интересно залезть в шкуру немолодого влюбленного еврея». Вторым номером в его личном рейтинге шла роль портного Миши Перельмутера в фильме все того же Владимира Аленикова «Улыбка Бога, или Чисто одесская история». К сожалению, одна из последних картин отца была недооценена и критиками, и зрителями.
Однако вернусь к «Биндюжнику...». В 1990 году его показали на родине мюзиклов — в Лос-Анджелесе на кинофестивале, где фильм имел бешеный успех. Режиссера пригласили в Голливуд и сразу подписали с ним контракт на картину «Время тьмы», которая в нашем прокате вышла под названием «Феофания, рисующая смерть». Следующие несколько лет параллельно со съемками документального и короткометражного кино Владимир Михайлович был профессором лос-анджелесского университета, преподавал режиссуру в киношколе. Вот так из-за «Биндюжника и Короля» я и не поучаствовал в новых приключениях Петрова и Васечкина...
Кажется, именно на съемках фильма-мюзикла Алеников и узнал, что уже имел дело с одним из членов семьи Кацев — Кассинских, то есть со мной. Владимир Михайлович был поражен, что я ни разу не заикнулся о знаменитом родителе.
Стоит, наверное, объяснить, почему мы с сестрой носим фамилию мамы. Все просто — записывать в ЗАГСе детей как Елену Кац и Павла Каца в стране победившего антисемитизма родители не рискнули.
Недавно встретил знакомого парня, который, стремясь пробиться в профессии, поменял фамилию в паспорте на актерский псевдоним отца. Ему я говорить ничего не стал, а про себя подумал: «Надеешься, что после этого на тебя снизойдет папин талант? Напрасно».
Могу уважать себя за то, что и во взрослой жизни, решив стать актером, не спекулировал на имени отца. Даже к поступлению в «Щуку» попросил помочь подготовиться не его, а худрука театра «Эрмитаж» Михаила Левитина, в труппе которого тогда играли Роман Карцев и Виктор Ильченко. Впрочем, один раз удочку родителю все-таки закинул:
— Пап, хочу в театральное поступать.
Он оторвал глаза от текста:
— Тебе оно надо? — и опять уткнулся в листок с ролью.
Что стояло за такой реакцией, до сих пор не знаю. Может, он не видел во мне фанатичного желания стать актером и больше никем, а может, не хотел, чтобы повторил его печальный и в какой-то мере унизительный опыт — на актерский факультет ГИТИСа отец поступил только с седьмой попытки.
К творческим испытаниям в Щукинском училище подошел с солидным багажом: большим количеством стихов, двумя десятками басен Эзопа, Маршака, Крылова, Михалкова, отрывками из прозы Зощенко, Чехова, Хармса, Шолом-Алейхема. Когда, преодолев два тура, предстал на конкурсе перед ректором «Щуки» Этушем и он спросил, что хочу почитать, ответил:
— Выбирайте из списка... — и посыпал, посыпал именами.
Брови Владимира Абрамовича поднялись до линии волос:
— Вот это репертуар!.. Ну что ж, молодой человек, давайте что-нибудь по своему усмотрению.
Приемная комиссия из звезд Театра Вахтангова слушала внимательно и доброжелательно, а Этуш после окончания конкурса сам подошел в коридоре: «Я тебя не беру, но только потому, что учить тебя нечему. Ты состоявшийся артист — ходи на кастинги, показывайся разным режиссерам, кто-то обязательно обратит внимание и позовет в спектакль или фильм».
Дома с большим воодушевлением пересказал отзыв Этуша маме. Она нахмурилась: «Актер — это не профессия. Сегодня ты на сцене весь в букетах, а завтра тебя забудут. Не станешь народным или хотя бы заслуженным, даже актерский дом престарелых не светит. Мужчина должен иметь профессию, которая всегда будет востребована. Обязан уметь что-то делать руками — и делать хорошо! У меня вот вроде двое детей, а на самом деле — тут она показала в сторону любимого отцом дивана — трое. Я как многодетная мать-одиночка — сама лампочки вкручиваю, сама гвозди забиваю, пилю, строгаю, кошу траву и плитку кладу...»
От себя добавлю, что действительно не знаю ни одного домашнего или дачного дела, с которым не справилась бы Виктория Павловна. Она у нас универсальный солдат, и характер у нее бойцовский.
Мама всегда была щедрым и добрым человеком, но не терпела несправедливости, а уж если кто решался обидеть мужа или детей — могла и прибить. Ленка училась в младших классах, когда директор школы начал доставать ее придирками: не так причесана, не поздоровалась, пролетев мимо на переменке. Останавливал и читал нотации, доводя девчонку до слез. Почему именно Ленка была выбрана мишенью, непонятно — может, из зависти к известности отца? Когда сестра пожаловалась, наша «Победа Павловна» тут же рванула в школу — влетела в кабинет директора, заперла дверь изнутри и пригрозила: «Еще раз подойдешь к моему ребенку — убью!» Хорошо, инвалидом не сделала. Директор понял, что приехала одесситка, конфликтовать с которой — себе дороже. И все у Ленки стало не просто хорошо — замечательно! Ее назначили командиром звездочки, потом старостой класса, комсоргом школы.
Дед-футболист Аншель Зельманович был левшой и передал мне это по наследству. В первом классе учительница попыталась заставить писать правой рукой, но мама предупредила: «Еще раз об этом услышу — пеняйте на себя!» И меня оставили в покое.
Отец, узнав об очередной маминой битве, сокрушался:
— Вика, что ты делаешь?! Тебя ж посадят!
— Ну и что? — был ответ. — Отсижу. Где наша не пропадала...
Родители познакомились, когда папа первый раз ушел от Райкина. Он и Ильченко репетировали дебютный спектакль по Жванецкому и импровизировали, вставляя подслушанные в Одессе диалоги. Райкину «отсебятина» не понравилась. Остановив репетицию, худрук заявил:
— Это совсем не смешно!
Отец стал горячо возражать, на что Аркадий Исаакович отреагировал вопросом:
— Выходит, вы юмор понимаете лучше меня?!
— Выходит, так! — ответил отец и прямо на сцене написал заявление об увольнении, на котором Райкин тут же поставил автограф. Ошарашенные Ильченко и Жванецкий в защиту друга не успели слова сказать.
Быстро одумавшись, отец звонил Райкину, просился обратно, но Аркадий Исаакович был непреклонен. Пришлось возвращаться из Ленинграда в Одессу, где Роман Карцев поступил в только что созданный театр «Симфоджаз» — исполнял со сцены монологи Жванецкого. В коллективе были артисты разных жанров, в том числе кордебалет. Одну из танцовщиц Роман Андреевич «срисовал» сразу: высокая, стройная, с длинной косой и большими ясными глазами. Маме только исполнилось семнадцать, папе — двадцать семь. Разница в росте (теперь уже «в пользу» невесты) тоже была ощутимой: сто семьдесят сантиметров (на каблуках — сто восемьдесят) против жениховских ста шестидесяти. Ни то ни другое их не смущало — решили пожениться. Но тут восстала родня с обеих сторон. Близким Виктории не нравилось в ее избраннике все: от национальности и несерьезной профессии до неказистой внешности, а Кацы не хотели отдавать сына на сторону — «не то за русскую, не то за полячку».
Через полтора года после спора, обернувшегося папиным увольнением, под натиском Ильченко и Жванецкого, умолявших вернуть друга в театр, Райкин сменил гнев на милость и принял «блудного сына» обратно. Свадьбу родители справляли уже в Ленинграде, а в ЗАГС ехали на снятой за три рубля поливальной машине — других свободных авто на Невском не нашлось.
Не устаю удивляться, как эти два совершенно не похожих друг на друга человека — из разных социальных слоев (дед со стороны мамы был полковником), с разным образованием, интересами, бытовым укладом — смогли прожить вместе полвека. У отца, например, была усвоенная с детства «еврейская» привычка: каждое блюдо он ел из отдельной тарелки. Стоит на столе пять салатов — пять раз надо сменить посуду. По рассказам мамы, поначалу это ее бесило, но «потом привыкла и смирилась».
Готовить папа не умел совершенно, и когда однажды маме пришлось уехать на неделю к больной родственнице в Читу, мы все семь дней на завтрак, обед и ужин ели яичницу в его исполнении. Каждый раз блюдо оказывалось или подгоревшим, или пересоленным. Про папу-кулинара можно было снимать комедию.
Примерно так же, как готовил, он водил автомобиль. Первой машиной была «Ока», и когда мы отправлялись куда-то вместе, я от ужаса зажмуривался: отец перед маневром не смотрел в зеркала, мог развернуться через двойную сплошную, поворачивал под «кирпич» — в общем, вел себя так, будто один на дороге. Правил не знал совершенно, но хмурился, когда я подкалывал: «Скажи честно, ты права купил или ГАИ в знак уважения к таланту подарила? Не дай бог столкнешься с мощным джипом — твою кроху расплющит как консервную банку!»
В ту пору Москву уже начали наводнять иномарки, и «ну о-о-очень бюджетная» «Ока» интереса для гаишников не представляла. Останавливали редко, и если такое случалось, папа откупался своими книжками и дисками, которые возил в бардачке.
Мама ездила с ним только в случае крайней необходимости — говорила, что «нервная система не выдерживает». И вот на нее Рома обижался...
Для отца Вика была всем, даже мы с Леной шли под вторым номером. В гастрольных поездках он так по ней скучал, что улетал домой первым рейсом. Когда мы вместе играли в спектакле театра «Эрмитаж» «Хармс! Чармс! Шардам! или Школа клоунов» и возили постановку по России, я просил отца:
— Ну давай задержимся хотя бы на день — хочу город посмотреть, походить по улицам. Ты уже здесь бывал, а я нет!
— Вот приедешь сюда один — и ходи смотри сколько хочешь!
Если с уговорами «остаться ненадолго» приставали коллеги или организаторы гастролей, Роман Андреевич махал руками:
— Нет-нет, я в Москву! Там Вика!
— Да не денется никуда твоя Вика! Пусть хоть немножко от тебя отдохнет!
Упрямо помотав головой, папа продолжал паковать чемодан и настаивал, чтобы машину в аэропорт подали пораньше — не дай бог, опоздает на рейс.
Из своих школьных времен помню сцены ревности, которые отец закатывал маме. Стоило ей задержаться, дома ждали мрачное молчание или допрос с пристрастием: где была, с кем, почему опоздала? Случалось, он даже ходил проверять, правда ли Вика сидит у соседки или живущей неподалеку подруги. Мама к «приступам ревности» относилась с юмором, мы с Леной тоже хихикали, а у него это было больше, чем всерьез, хотя и совершенно беспочвенно.
Не знаю, что отец дарил любимой Вике в первые годы совместной жизни, когда заработки были не ахти, а на моей памяти это были золотые украшения с каменьями. Разглядывая сережки, браслеты, кольца, мама ворчала: «Лучше бы деньгами отдал... Знаешь же, что не охотница до этих побрякушек. Да и куда я их надену? На дачу — грядки полоть?»
Вот тут она была права: на моей памяти родители только однажды съездили на «Кинотавр» и один раз сходили на «Нику». Отец терпеть не мог тусовки, но если бы Вике они нравились — стал бы завсегдатаем, хоть и страдал бы при этом безмерно. На его счастье, мама тоже домоседка.
Для Вики он никогда ничего не жалел, но в целом к деньгам относился сложно. Большую часть зарплаты и гонораров, конечно, отдавал жене, но непременно имел хорошо спрятанную заначку и держал в кармане стопку купюр. Даже дома, переодевшись в спортивные штаны, перекладывал туда деньги из пиджака или парадных брюк. И вот заставить его расстаться с этими запасами было непросто. Перед глазами встает картинка: мы на даче и у матери не хватает наличных денег, чтобы заплатить рабочему, скосившему траву. Просит отца:
— Рома, дай, пожалуйста, полторы тысячи.
Он — с подозрительным прищуром:
— У тебя же на карточке есть!
— До ближайшего банкомата — пять километров! Может, мне пешком сходить?!
Отец, тяжело вздыхая, лезет в карман и, отвернувшись, достает из пачки пятисотрублевые купюры. Кладет на стол по одной и с таким мрачным лицом, будто куски от себя отрывает. Смотреть на это со стороны было уморительно.
Приписывать прижимистость, которую он временами демонстрировал, только еврейским корням неправильно. По большей части виной этому — военное детство и жизнь впроголодь в эвакуации, да и первые годы после Победы были несладкими. Доходящую до смешного бережливость я замечал во многих папиных ровесниках — представителях разных национальностей.
Удивительно, но не помню случая, чтобы он устроил трагедию из-за «развода» на большие деньги. А кидали его частенько. Предлагали: «Зачем тебе везти гонорар за гастроли в Москву? Положи в израильский банк!» Проходило немного времени — и где тот банк? Где эти деньги? Предполагаю, что в большинстве случаев отец с его небывалым чутьем подозревал аферу, но боялся обидеть людей недоверием.
Он никогда не жадничал, если кто-то из друзей попадал в затруднительную ситуацию. После смерти Вити вместе со Жванецким помогал семье, где в конце девяностых случилась еще одна беда: на отдыхе в Крыму сына Ильченко Сергея укусил энцефалитный клещ, в результате была поражена нервная система, отказали ноги и речь. Почти десять лет парень был прикован к постели и умер в 2007 году. На Троекуровском кладбище отец и сын лежат рядом.
Начал вспоминать, на что папа мог безоглядно потратить всю зарплату или гонорар за несколько концертов... На книги! В магазине «Москва» у него была знакомая продавщица, которая оформляла любимому актеру все подписки: на энциклопедии, словари, русскую и зарубежную классику. Мать ругалась, что теперь не на что купить еду, — Рома покорно ее выслушивал, но вскоре опять появлялся на пороге со связкой книг. По-моему, и гонорар за единственную рекламу, в которой снялся (это был какой-то банк), полностью спустил на книги. Его и потом звали, но получали отказ: если предмет раскрутки или сценарий не приходились по сердцу — никакие посулы не помогали.
Почти уверен, что папе не очень нравились ролики с моим участием — водки и шоколадных батончиков, где я изображал желудок, но он ни разу об этом даже не заикнулся. Считал, это мое дело и право.
Моралью и принципами отец навсегда остался в шестидесятых, когда было принято уважать зрителя (сравните с нынешним «Пипл все схавает!») и не пускаться во все тяжкие ради денег. Часто цитировал героя рассказов Бабеля о Бене Крике «Самолюбие таки мне дороже!» — и сокрушался, когда видел артистов, трясущих перед камерой грязным бельем: «Получается, они любят деньги больше самих себя... Сегодня, чтобы стать популярным, не нужно быть талантливым. Покажи публике голый зад или посреди сугроба сядь в бикини на шпагат — и все, ты звезда!»
Для себя ему требовалось совсем немного: чтобы было тепло, тихо, вкусно и у Вики хорошее настроение. Из зарубежных гастролей привозил нам с Леной и маме чемоданы подарков, а себе за полвека концертной деятельности приобрел три крупные вещи: концертные ботинки, дубленку и пальто, которое купил в 1962 году во время первых зарубежных гастролей по Чехословакии — в пражском «Детском мире». С ростом сто шестьдесят сантиметров и весом сорок семь килограммов только там и смог найти подходящее. И пальто, и дубленку заносил чуть ли не до дыр, рукава лоснились — и сколько же нервов ушло на уговоры выбросить «этот позор» на помойку и справить новые! Зато пара роскошных ботинок, приобретенных в 1964-м в Лондоне, куда театр Райкина тоже ездил на гастроли, до сих пор в прекрасном состоянии. Несмотря на то, что только в них отец выходил на сцену на протяжении пятидесяти с лишним лет!
Отчаявшись затащить Рому в магазин, чтобы померить вещи перед тем как приобрести, мама научилась зорким глазом попадать во все его параметры и покупала костюмы, свитеры, рубашки, жилетки. А потом заставляла все это носить. Увидев, что муж отправляется на интервью в потертых джинсах и вытянутом пуловере, устраивала скандал: «Где ты это нашел?! Немедленно сними! Еще раз наденешь в люди — сожгу к чертовой матери! Шкаф забит приличными вещами — выбирай не хочу!» К слову, папин гардероб мать содержала в идеальном порядке: только ей известным способом выводила-выпаривала солевые разводы от пота, тщательно утюжила, закрепляла пуговицы. Отец не то что это не ценил — ему было все равно.
Среди немногочисленных друзей Романа Андреевича имелся один дипломат, много лет проработавший в Швейцарии. Как-то, приехав в Москву в командировку, он заглянул к нам и в разгар посиделок начал стыдить хозяина:
— Рома, на кого ты похож?! Завтра же едем в «Березку» и покупаем тебе приличные вещи!
— Ой, спасибо! — кинулась благодарить гостя мама. — Он же ни меня, ни детей не слушает...
— Это точно, — подтвердил я. — Никакие уговоры: «Папа, ты же народный артист!!!» — не помогают. Может, хоть вы повлияете...
Отец во время обсуждения его персоны сидел насупившись, однако утром отправился по магазинам, где потратил восемь тысяч долларов, купив пальто, костюм, жилетки, туфли. Друг-дипломат обладал хорошим вкусом, и все обновки папе очень шли — в них он соответствовал статусу народного артиста. Одна беда: надев элегантный прикид пару раз, повесил в шкаф — и забыл.
Единственной его слабостью среди одежды и аксессуаров были галстуки, которые покупал сам — и в дорогих магазинах, и на дешевых развалах. Цена не важна — главное, чтобы подошли рисунок и расцветка.
Ему было все равно, из каких тарелок есть — дорогущих из подаренного на очередной день рождения сервиза или керамических за два рубля. Если бы я в свое время не поменял телевизор — так бы и пользовался древней моделью, вручную переключая каналы. По примеру своего отца-футболиста Роман Андреевич не расставался с магнитолой, настроенной на два канала — спорт и новости. Если радиотехника начинала барахлить, убедить не отдавать ее в ремонт, а купить новую стоило большого труда. Привыкнув к вещи, он очень трудно с ней расставался.
Смотрю сегодня на некоторых народных и заслуженных: таланта — ноль, зато какие понты! В отце высокомерия и снобизма не было ни грамма. Считывая людей с первого взгляда, он даже тех, с кем никогда не будет общаться, старался не обижать. Здороваясь при встрече, в разговоры не пускался — объяснял, что спешит. Но если человек совершал подлость — говорил об этом в глаза. Никогда не лицемерил, не интриговал, не распускал слухи, не верил наветам. И за это порядочные люди его уважали.
Наши эстрадные «мегазвезды» не упускают случая похвастаться, что собрали зал аж в самом Карнеги-холле. Ребята, а ничего, что во второй половине восьмидесятых Карцев, Ильченко и Жванецкий дали на этой едва ли не самой престижной в мире площадке больше десятка концертов?! И что до них полный зал в Карнеги-холле собирали только исполнители с мировым именем? Мама, сопровождавшая отца на нью-йоркских гастролях, рассказывала: «Народ скупал даже входные билеты и сидел где придется — в проходах, на ступеньках, а однажды даже на сцене, потому что в зале приткнуться было негде. Служащие Карнеги-холла шалели от происходящего: «Кто эти русские? Почему мы их не знаем?!»
Викторию Павловну на тех гастролях чуть не арестовали из-за того, что в одном из нью-йоркских ресторанов закурила отечественную сигарету. Кто-то из посетителей пожаловался на жуткий, очень подозрительный запах, и вскоре к столику подрулил полицейский: «Что вы курите, леди? Марихуану?»
Выслушав объяснение о специфичности русского табака, коп удалился, а маме тут же купили американские сигареты.
Виктория Павловна курит до сих пор — по две пачки в день, никак не может избавиться от вредной привычки, а отец бросил вскоре после возвращения из Америки. Когда закончились привезенные из-за бугра блоки, купил привычные, родные — затянулся и сморщился от отвращения: «Какая гадость!» С той минуты и бросил. Ни разу не сорвался, хотя сетовал, что в снах часто курит, а утром просыпается со вкусом табака во рту. Ворчал на нас с мамой: «Вы меня всего обдымили!»
В завершение темы «Высокомерие и скромность» хочу сказать, что наблюдая за отцом — как работает, как общается с коллегами и зрителями, — перенял у него несколько правил. Первое: «Не выпендриваться!» Второе: «Относиться к актерской профессии без пафоса». Отец часто повторял: «Это наша специальность, работа, которую можно делать хорошо, а можно — из рук вон плохо. Тут мы мало чем отличаемся от таксистов, пекарей и врачей...» В этом я с ним абсолютно согласен.
Мата отец не выносил даже в быту: если рассказывал анекдот с ненормативной лексикой, плохое слово не произносил даже шепотом — его можно было только прочитать по губам.
В 2010 году, снявшись в полутора десятках фильмов и сериалов (в том числе в побивших все рейтинги первых двух сезонах «Солдат», где играл сержанта Рылеева по прозвищу Рыло), я решил попробовать себя в качестве театрального актера и в театре «Практика», получил роли в нескольких спектаклях. Очень хотел, чтобы отец посмотрел хотя бы один, но он отказывался: «Не пойду — у вас матерятся на сцене».
В «Практике» отработал полтора сезона, а потом ушел. Известный режиссер, репетируя с нами новую постановку, распорядился:
— Павел, будешь играть голым.
— Не буду! — воспротивился я. — Действие происходит в бане, могу закутаться в простыню...
— Делаем, как сказал. Кто тут в конце концов режиссер?
И тут мое ретивое взыграло:
— Слушай, режиссерище! Если считаешь, что мой голый зад — самое важное в твоей постановке, значит, ты такой же режиссер, как я — китайский император!
Ушел с репетиции и больше в театр не возвращался.
Я бываю практически на всех московских премьерах и в тридцати процентах случаев не досиживаю до конца.
На большинстве спектаклей мне или невыносимо скучно, или противно до омерзения. Актеры фланируют по сцене голыми, изображают половой акт. Господи, спасибо, что папа не был театралом и не видел всего этого! А еще не присутствовал на разборках, когда актеры, прервав спектакль, пререкаются со зрителями.
Среди публики, ходившей на концерты Романа Карцева и Виктора Ильченко, тоже встречались разные персонажи, но мастера умели вплести их «выступления» в сюжет. Отец часто вспоминал случай, когда к ним на сцену поднялся пьяный. Расскажу историю от первого лица: «Играем с Витей знаменитую миниатюру Миши Жванецкого «Авас». Вдруг видим — по центральному проходу откуда-то с дальних рядов нетвердым шагом приближается мужичок. Подходит к рампе и обращаясь к Ильченко, начинает возмущаться:
— Он тебе уже четыре раза сказал! Все поняли, а ты не понял!
Публика, думая, что вышел третий актер, продолжает хохотать, а я судорожно соображаю, что делать. В конце концов предлагаю:
— Товарищ, а давайте к нам сюда — может, у вас лучше, чем у меня, получится объяснить.
«Товарищ» закидывает ногу, залезает на сцену и решительно отодвинув меня в сторону, машет сложенными ковшиком руками прямо перед Витиным носом:
— Доцент тупой, а грузин умный. Он спрашивает: «Как зовут?» — «Авас». — «А я доцент! Понял?»
Витя:
— Кто тупой?
Пьяный зритель:
— Доцент! И его спрашивает!
Витя:
— Кого?
— Грузина!
— Какого грузина?
Публика от смеха сползает со стульев. Витя из последних сил сохраняет серьезность, а мужичок, бросив в отчаянии:
— Ты такой же тупой, как доцент! — спускается и идет на свое место».
Даже когда отец упал с высокой сцены театра «Эрмитаж» в зал, спектакль не был остановлен. Миниатюра «Сундук» игралась в полной темноте при выключенных световых надписях «Выход». В образе персонажа, который пытается выбраться из запертого сундука, папа и рухнул в первый ряд. На ощупь поднялся по ступенькам и после секундной заминки снова был в роли. Я тогда здорово за него испугался: «Пап, ну ты осторожнее! А если бы в театре была оркестровая яма? Навернувшись с трехметровой высоты, точно одними ушибами не отделался бы!»
В другой раз, играя «Сундук», он глубоко пропорол руку торчавшим из декорации гвоздем. После окончания миниатюры за кулисами рану забинтовали — отец довел спектакль до конца и только потом поехал в больницу, где наложили несколько швов.
Роман Карцев не понимал, как можно петь под фонограмму и брать за это колоссальные деньги со зрителей. Они с Ильченко были крайне редкими гостями «Голубых огоньков» — стыдились принимать участие в действе, где бородатые шутки и анекдоты выдавались за экспромт, а бездарные пародии — за большое искусство. Сначала дуэт звали, но получив несколько отказов, перестали.
Игнорировать приглашения (точнее — приказы) выступить перед вождями страны на кулуарной вечеринке было невозможно, и каждый раз это оборачивалось серьезным испытанием. Тут я опять вставлю рассказ от первого лица, хотя понимаю, что печатный текст не в состоянии передать папины интонации: «В Одессу, где мы тогда работали, пришло распоряжение доставить дуэт Карцев — Ильченко для участия в праздничной новогодней программе перед членами ЦК. Место проведения — Барвиха, время — ночь с тридцать первого на первое. В качестве бонуса за то, что не сможем встретить Новый год в кругу семьи, разрешили взять с собой жен. В Москве поселили в гостинице «Варшава» и велели к десяти быть готовыми. Помню, мы с Витей еще порадовались выбору организаторов: миниатюру «Авас» во время гастролей по странам Содружества играли на венгерском, румынском, болгарском, немецком — и везде в залах стоял дикий хохот.
В одиннадцать черная «Волга» привезла нас в Барвиху. Там первым делом попросили показать сцену, где предстоит выступать и, мягко говоря, ошалели. Столы в большом зале стояли буквой «П», чуть отступив от них, высилась огромная пушистая елка, а уж за ней — помост для артистов. То есть все устроено так, что ни один из празднующих сцену не увидит. Потом-то мы поняли, что оно, может, и к лучшему, но с разбегу принялись искать, кто подвинет елку. Успевший надраться электрик сказал, что ему для иллюминации выдали слишком короткий шнур, поэтому трогать елку нельзя, — и исчез. Всей концертной бригадой, в которую кроме нас с Витей входили бас из Большого театра, фокусник и конферансье, на свой страх и риск оттащили елку в сторону.
После многочисленных и однообразно нудных тостов конферансье наконец-то объявил о начале концерта. Бас исполнил «Песню о Родине» и был награжден тремя жидкими хлопками, фокуснику, у которого от волнения все падало из рук, досталось и того меньше. Потом настал наш черед. Впервые за всю историю исполнения «Аваса» в зале стояла мертвая тишина. Мы с Витей так и ушли с помоста под звук своих шагов.
Настроение было до того паршивое, что хотелось забиться куда-нибудь в щель — только бы не трогали. К счастью, за столом нас посадили рядом с ребятами из ЦК комсомола — им в отличие от старших товарищей молодой организм позволял и хорошенько выпить, и закусить страшно вредным для здоровья жареным поросенком. С ними мы и подняли тосты — за родителей, жен, детей, друзей и даже, кажется, «за мир во всем мире».
Перед возвращением в Москву в три часа ночи заглянули в барвихинский буфет, где за копейки купили по блоку импортных сигарет и бутылке французского коньяка. Привезли трофеи в «Варшаву», где нас за скромно накрытым в одном из номеров столиком ждали жены».
Две похожие истории произошли позже. Отца и Витю, который уже был очень болен, пригласили в Колонный зал Дома Союзов — на первое мероприятие, устроенное Ельциным в ранге президента. Миниатюру «На складе», где рядовой гражданин оказывается в распределителе «для своих» и едва не сходит с ума от изобилия, играли под шелест бумажных страниц — Борис Николаевич, сидя в ложе, читал газету. Остальная публика застыла в мрачном молчании — ведь камни-то летели в их огород.
Спустя несколько лет, уже без Вити, отца позвали в Кремль для участия в новогоднем концерте перед Ельциным, правительством и депутатами. Обнаружив, что зрители, разделившись на кучки и в полный голос ведя разговоры, стоят к сцене спиной, он поздравил всех с Новым годом и ушел. И никакая сила не смогла бы заставить его вернуться, как, впрочем, и в будущем — дать согласие на участие в подобных мероприятиях.
Я уже говорил о необыкновенном чутье, благодаря которому отец мгновенно считывал, хороший ты человек или так себе, с червоточиной. Так же быстро он понимал, талант перед ним или посредственность. Причем это касалось не только жанра, в котором выступал, но и всех ипостасей актерской профессии. Вот он смотрит фильм по телевизору и на первом же эпизоде раздает всем сестрам по серьгам: «талант», «не без способностей», «бездарь», «опять бездарь»... И всегда его оценки оказывались точными.
С детских лет помню, едва на экране появлялась Пугачева, папа расцветал улыбкой: «Какая все-таки Алка молодец! Талантище! А ведь начинала у нас с Витей на разогреве...»
Такой факт в биографии Примадонны действительно был — Алла Борисовна сама любит о нем рассказывать.
В начале семидесятых годов дуэт Карцев — Ильченко пользовался сумасшедшей популярностью, и когда в Ждановском, ныне Таганском парке вывешивали их афишу, зал перед летней эстрадой набивался под завязку, да еще и вокруг собиралась толпа. Папа и Витя выступали во втором отделении, а от участия в первом отказывались все более или менее известные исполнители. Пришедшая на «Раков» и «Аваса» публика, не желая ни песен, ни танцев, кричала с мест: «Баста! Карцева и Ильченко давай!» или расползалась по окрестностям — перекурить, выпить пивка.
«И тогда позвали группу «Веселые ребята», которой руководил Юлик Слободкин, а я была солисткой, — рассказывала Пугачева на одной из посвященных отцу телепередач. — Нас в ту пору никто не знал, и администраторы решили: «Таким за счастье будет выступить». Выходим на сцену — и публика начинает потихоньку утекать. Тут я впервые показала характер, громко скомандовав: «Назад! Сесть всем на место!» Народ в недоумении — что это такое было? — стал возвращаться. Мы продержались на сцене минут тридцать пять — и это, скажу вам, было достижением, потому что любовь к артистам, которые выйдут во втором отделении, перечеркивала все!»
Алла Борисовна была и на прощании в Доме литераторов, и на поминках, которые во многом благодаря ее рассказам получились такими, что отец обязательно бы одобрил. Собравшиеся больше смеялись, чем плакали. Ему, всю жизнь веселившему людей, это точно понравилось бы.
Папа прожил бы много дольше, если б не принимал так близко к сердцу уход друзей, и прежде всего — Ильченко. Первые несколько недель после похорон Вити он ни с кем не разговаривал. Сутки напролет лежал на диване, отвернувшись к стене, почти не ел, никуда не выходил. Смотреть на него было страшно: серое, как асфальт, лицо, огромные черные круги вокруг глаз. К жизни вернул спектакль, который он решил посвятить Ильченко. Уверен: у всех, кто был в зале, сжалось сердце, когда открылся занавес... На сцене стояла лодка с надписью «Витя». В тот вечер отец играл миниатюры, которые прежде они исполняли вдвоем — играл за себя и за друга.
А потом стал писать ему письма и сам на них отвечал. С Виктором Ильченко Романа Карцева связывала дружба такой высокой пробы, что встречается раз на десять миллионов. Настоящая, мужская — которая порой крепче, чем кровное родство.
На протяжении четверти века отец рассказывал о Вите на каждом концерте и постоянно ловил себя на том, что во время монологов смотрит направо — туда, где раньше стоял друг и партнер. Это замечали и зрители.
Мы с мамой еще не разбирали его архив — мало времени прошло, слишком больно. Найдется ли там «переписка», или отец уничтожил ее как нечто очень сокровенное, никто не знает. Но я уверен: если отыщется — приоткроет завесу тайны, которой окружен Роман Карцев даже для близких.
Сейчас вдруг вспомнилось, как оставшегося без партнера отца наперебой приглашали в труппы разных театров и в антрепризы. Однажды он рискнул, согласившись сыграть в спектакле с Татьяной Васильевой и Лией Ахеджаковой. Обеих хорошо знал по съемкам в кино, любил, ценил.
Вскоре после начала репетиций пришел домой выжатый как лимон. Рухнул на диван и пожаловался: «Вика, не могу с ними работать! Эти сумасшедшие бабы готовы вкалывать сутками! В обеих столько мощной энергии, что я их боюсь! Еще и скачут из сцены в сцену: одну до конца не отработали — берутся за следующую».
Конечно, он привык к другому — и в театре Райкина, и в их дуэте с Витей было принято репетировать размеренно, оттачивая каждую интонацию, каждую паузу.
Причина, по которой спектакль не состоялся, мне неизвестна. Но только не по вине отца, который хоть и жаловался на «сумасшедших баб», не пропустил ни одной репетиции.
Единичный антрепризный опыт убедил: такого «комфортного» партнера, как Витя, у него никогда не будет и работать нужно одному.
Даже при больном сердце, плохих сосудах и диабете он мог бы добавить себе не дни, а годы, если бы слушался врачей и родных. Вот только уговорить его лечь на плановое обследование, поехать на консультацию или заставить выполнять предписания докторов было сродни подвигу. По этому поводу мы с ним даже ссорились:
— Папа, все! Завтра едем в клинику — тебе велели явиться через две недели, а прошло уже больше месяца.
— Зачем? Что, доктор знает о моих болячках больше, чем я сам?!
А как мама воевала против колбасы, сосисок, сарделек и копченых куриных окорочков, страстью к которым отец воспылал в последние годы! «Рома, ты понимаешь, что это отрава?! А при твоем диабете — тем более! Нельзя ни одной сосиски! Не говоря уже о канцерогенных окорочках!» — возмущалась она. Отец все равно покупал «отраву», мама ее прятала или выбрасывала, а он опять шел в магазин. Даже когда лежал в реанимации и я спросил, что привезти, ответил: «Сосисочку».
С помощью докторов потихоньку выкарабкивался после инсульта, но тут случился обширный инфаркт. Врачи поддерживали в нас надежду: «Шанс всегда есть — будем уповать на чудо».
А что нам еще оставалось?
...Это была наша последняя встреча — я наклонился к нему, чтобы поцеловать, и услышал:
— Чем я могу тебе помочь?
У меня защемило сердце:
— Пап, ну что ты? Ничего не надо! Только выздоравливай.
В следующий раз увидел его уже на прощании. Каюсь: сидеть рядом с родными у гроба не смог. Ушел с одним из папиных друзей в ресторан по соседству, где мы, немного выпив, проговорили несколько часов. А когда панихида закончилась, вместе со всеми поехали на кладбище.
Думаю, отец меня простил бы, потому что сам не любил ритуалы, в том числе прощальные. Он не был ни иудеем, ни православным, ни атеистом и считал, что человеку по дороге к Богу никакая мишура не нужна.
К сожалению, нам не удалось выполнить его завещание и похоронить рядом с Витей. Последним пристанищем отца стала актерская аллея на Троекуровском кладбище.
Уже полгода, как живем без него, а я все не могу удалить номер из памяти телефона. По словам мамы, у нее тоже никак не получается осознать, что отца больше нет: «Мне легче думать, что он уехал на гастроли — и скоро вернется домой».
Сразу после похорон нам стали звонить редакторы с разных каналов — просили поучаствовать в передачах о Романе Карцеве. Мы отказались, но пришли известные люди, называвшие себя друзьями отца. Между тем в его близком круге кроме Жванецкого не было ни одной медийной персоны. Отец дружил с инженерами, физиками, врачами, дипломатами и говорил, что с ними ему гораздо интереснее, чем с коллегами: «Ну о чем я могу поговорить с актером? О книжке, которую он — одну за год! — осилил? Или о коварстве режиссеров и продюсеров?»
Хочу сделать фильм об отце, но позову только тех, с кем он по-настоящему дружил. Возможно, как и переписка с Витей Ильченко (если найдется), эти люди смогут приподнять завесу тайны. А то, что останется сокрытым, наверное, никому и не надо знать.
Подпишись на наш канал в Telegram