К моменту внезапно обрушившейся на меня популярности с Викой прожили почти десять лет. Зная мой характер, она понимала: если начнет выступать и устраивать скандалы, тут же уйду.
С партнершей по сериалу «Воронины» Анной Фроловцевой нас пригласили в Ростов-на-Дону на День города. Установленную на главной площади высокую сцену от трехтысячной толпы отделяли металлическое ограждение и полицейский кордон. Выходим на помост и понимаем, что выглядим как два лилипута и узнать в нас артистов из любимого сериала публика вряд ли сможет. Догадка оказывается верной — площадь продолжает жить своей жизнью: шумит, смеется, поет, на нас — ноль внимания. И тут я говорю в микрофон: «Египетская сила!!!»
В воздухе повисает мертвая тишина, которая через пару секунд взрывается тысячеголосым «А-а-а!!!», и толпа, сметая ограждение и полицейских, устремляется на сцену. Хватаю Фроловцеву за руку, вместе влетаем в гримерку и запираемся. Выходим спустя полчаса, когда стражам порядка удается утихомирить публику.
Разве мог я десять лет назад подумать, что Николай Петрович Воронин принесет мне славу, намного превышающую ту, что досталась после роли Дубова-Трианона в фильме «ТАСС уполномочен заявить...»? Началось все в середине нулевых, когда гостил у друга в США и посмотрел несколько серий забавного ситкома про сумасшедшую американскую семейку «Все любят Рэймонда». А спустя три или четыре года меня приглашают на Киностудию имени Горького, где узнаю, что штатовцы продали права на тот самый ситком каналу СТС, но прерогативу утверждать артистов на главные роли оставили за собой.
И вот в павильоне, где проходят пробы, сидят три десятка американцев. Мне дают вводную:
— Ваш герой любит футбол и пиво. Еще у него есть сын, которого отец считает бестолковым.
Спрашиваю:
— Могу импровизировать?
— Да-да, конечно!
В мгновение ока превращаюсь в цунами: ору, топаю ногами, потрясаю в воздухе кулаками. В одном зажата бутылка пива — оно расплескивается, и парень, пробующийся на роль сына, с реальным испугом на лице пытается закрыться от брызг ладонями. Американцы ржут, хлопают.
Возвращался домой без малейшего волнения: утвердят — не утвердят... Не та роль, за которую стоит биться. Пролетело больше года, я уже давно забыл о пробах, и вдруг звонок: «Вы были утверждены сразу, но все эти месяцы американцы искали исполнителей других ролей. Теперь у нас полный комплект. Через неделю начинаем».
Потом узнал, что один из руководителей канала сильно противился выбору американцев: «Клюев? Да вы что?! Он же серьезный артист — его нельзя брать в ситком!» Получая за Воронина статуэтку ТЭФИ, мельком подумал: теперь-то сомневавшийся товарищ должен в полной мере осознать свою ошибку!
Если с одеждой для моих экранных домочадцев проблем не возникло, то с костюмом для Николая Петровича режиссер Саша Жигалкин мучился долго. Сетовал: «Борис Владимирович, на вас даже классическую рубашку надеть нельзя — сразу выглядите аристократом!»
Искали, подбирали, сводили с ума костюмеров — все не то. А потом мне вдруг пришла на память рекомендация великого Чаплина: «Хотите, чтобы было смешно, наденьте штаны на два размера больше, а рубашку — на два меньше». Попробовали — и обхохотались: ничего нелепее придумать было невозможно.
С каждой серией характер Воронина обрастал подробностями и деталями, которые придумывали мы с режиссером: как у Николая Петровича загорается глаз при виде хорошеньких женщин, как он постоянно пасется на кухне и беспрестанно что-то жует... Последнее стало, пожалуй, самым серьезным испытанием. В десять утра я съедал три тарелки борща — по одной на дубль, потом батон докторской колбасы, а через короткое время — торт. После этого на площадке объявляли обеденный перерыв, и я уходил куда-нибудь подальше — от запаха еды меня мутило. Спасали пищеварительные таблетки, которые брал на съемки «Ворониных». Со временем научился имитировать жевательный процесс — и теперь это делаю виртуозно.
В творческом плане тоже не обошлось без проблем. В первых сериях я все действие тащил на себе. Но когда количество перевалило за третий десяток, партнеры стали подтягиваться и мне уже не приходилось в одиночку волочь весь воз.
Хотя жанр «Ворониных» и называется «ситуационной комедией», я использовал любую возможность, чтобы привнести в действие элементы драматизма. Николай Петрович может сколько угодно орать на жену, помыкать ею, но когда с Галей что-то случается, готов отдать за нее жизнь.
Одним из самых драматических эпизодов, безусловно, стала встреча Николая Воронина с сестрой, которую сыграла Римма Маркова. Впрочем, «сыграла» — громко сказано. Талантливая актриса давно нигде не снималась, и сталкиваясь на премьерах и фестивалях, мы постоянно спорили. Начинала всегда Римма — с неизменного лозунга:
— Кинематограф умер!
— Ну умер — и что? — возражал я. — Работать надо, а не предаваться воспоминаниям, как раньше было хорошо!
— Разве что для поддержания штанов в какой-нибудь сериал пойти?
— Хотя бы! И чтоб мозг не закисал!
Когда стали искать актрису на роль Валентины Петровны Ворониной, я предложил Маркову — как говорится, на свою голову. Стали репетировать, а Римма совершенно не в форме: не может запомнить даже простенький текст. Тогда я перевел сцену в такой драматизм, что у съемочной группы, как все потом признались, побежали мурашки. Молча смотрю на нее, а из глаз катятся слезы... Тут и у партнерши давно дремавшая актерская природа проснулась, Римма тоже заплакала — и эпизод получился очень пронзительным. Жаль, эту родственную линию пришлось прервать — актриса совсем не держала текст.
Воронин дался мне труднее, чем все ранее сыгранные князья, графья и шпионы вместе взятые, — и понятно почему: в роли простака-горлопана пришлось дальше всего уйти от себя. Поначалу постоянно замечал за собой то джентльменский жест, то аристократическую интонацию — боролся с ними нещадно и вскоре научился, надев нелепый костюм, мигом перевоплощаться в Николая Петровича...
Молодые коллеги не раз демонстрировали мне периодически появляющиеся в Интернете забавные парные портреты: мой и короля Франциска I, мой и знатного вельможи из старинного рода Ларошфуко. Те, кто составлял «дуэты», находили несомненное сходство между мной и этими историческими персонажами. Такое лестно любому, однако правда превыше всего: хоть и знаю свою родословную только до дедушек-бабушек, дворянские корни, даже самые хиленькие, в ней вряд ли отыщутся. А вот актерские присутствуют!
Папа с юности мечтал стать артистом. Поступил в Вахтанговскую школу, а после выпуска вместе со всем курсом поехал в Комсомольск-на-Амуре, где начиналась грандиозная стройка. Условия жизни там были катастрофическими, недаром семьдесят процентов живой силы составляли политзаключенные. Однако никто из вчерашних студентов не сбежал, и благодаря им гарнизонный театр вскоре дал первую премьеру. Отец в Комсомольске-на-Амуре исполнил несколько главных ролей — он был красивым, фактурным и мог бы переиграть весь романтический и героический репертуар, даруй ему судьба долгую жизнь и возможность совершенствоваться в профессии.
Через два года артисты-добровольцы вернулись в Москву, устроились в труппу гастрольного театра и ездили по волжским городам, а в конце тридцатых отца взяли в Московский драматический театр, из которого спустя много лет выросла легендарная «Таганка». К сожалению, здесь ничего заметного Владимир Клюев сыграть не успел — началась война.
Из-за больного сердца отца признали негодным к службе, тем не менее вместе с другими белобилетниками из числа художников, музыкантов и артистов он записался в ополчение работников искусств и четыре года воевал в составе истребительного батальона. Мама сохранила военные фотографии отца и письма, которые я часто перечитываю.
После Победы отец на сцену не выходил — прогрессирующая болезнь не оставляла на это сил. Полгода проработал администратором ТЮЗа, еще полгода — директором народного хора имени Петра Яркова. Мама рассказывала, что с гастролей в Средней Азии папу привезли на носилках. Два года он лежал дома. В мою детскую память врезалась картинка: я играю под столом в кубики (в комнате три на три метра больше негде), а папа в пижаме полусидит на кровати, привалившись к подушкам. Лица его не помню — только образ. Мама спрашивает:
— Володя, хочешь чаю?
Он мотает головой:
— Нет, Валь, спасибо.
Мама овдовела в двадцать девять лет и больше замуж не вышла. В последнем, каюсь, есть моя вина. Когда отец умер, мне было четыре, и появлявшихся рядом с мамой мужчин я принимал в штыки. Скандалов, истерик «женихам» не устраивал, просто угрюмо молчал, даже когда обращались ко мне напрямую. Проводив гостя, мама спрашивала:
— Он тебе нравится?
Ответ был неизменным:
— Нет! Не хочу, чтобы приходил.
И больше «жених» в нашем доме не появлялся...
Более или менее прилежно я учился только в первом классе, потом закрутила уличная жизнь. В начале пятидесятых шпаны в Москве развелось без счета, в каждом дворе сколачивалась своя шайка-лейка. Мы жили в самом центре, на Спиридоновке, и я не раз был свидетелем, как на Патриарших сходились врукопашную по сотне человек с каждой стороны и начиналось ристалище с кровью и увечьями. Криминальную пальму первенства в районе держал дом в Трехпрудном переулке, где впоследствии поселилась Людмила Гурченко, — в нем не было квартиры, где хотя бы один из обитателей не сидел по уголовной статье. Мы с пацанами старались обходить тот двор стороной.
Зимой большую часть времени проводили на катке на Патриарших. Если стоять спиной к павильону, в дальнем левом углу всегда огораживали невысоким заборчиком полынью для пары белых лебедей. И была у нас любимая забава — купать в ледяной водичке милиционеров. В ту пору каток работал в две смены: на утреннюю продавались дешевые билеты, потом перерыв с подготовкой льда для вечерней, когда вход стоил значительно дороже. Понятно, никто из нас ухом не вел, когда из репродуктора звучало требование покинуть каток, и милиционеры — как правило деревенские ребята, обутые в валенки, принимались гоняться за нами, виртуозами льда! В финале обессилевшего от бега стража порядка мы с дружками брали за ноги за руки и раскачав, бросали через заборчик к лебедям. Правда следили, чтобы не захлебнулся и выбрался на лед. А когда бедолага уходил сушиться, продолжали кататься без помех.
Кстати, коньки очень пригождались во время уличных драк: накрутив длинные шнурки на руку, их можно было использовать на манер нунчаков.
Прозвища предводителей местной шпаны — Пиня, Кашалот — произносились в дворовой компании с придыханием: уголовная романтика, тюремные песни увлекали все больше. Был бы жив отец, наверняка поставил бы мне мозги на место и объяснил опасность подобных пристрастий.
Мама работала бухгалтером в трех местах (в том числе в Доме композиторов), и времени контролировать дитятку у нее абсолютно не было. Пользуясь неограниченной свободой, я совсем перестал учиться и в шестом классе остался на второй год. Кажется, именно тогда в качестве воспитательной меры мама использовала шнур от утюга, надолго оставивший рубцы на заднице. Но что мне порка, когда пошел вразнос?!
От скатывания в пропасть спас театр. В нашей школе училась дочь Симонова и Серовой Маша, о которой заботилась бабушка — мать Валентины Васильевны актриса Клавдия Михайловна Половикова. Она-то и доверила мне роль черта первого разряда Люциуса, когда решила поставить на школьной сцене спектакль «Чертова мельница» по мотивам пьесы чешского драматурга Яна Дрды. И репетировать, и играть мне очень понравилось — видимо, проявились папины гены. А тут еще с сумасшедшим успехом премьеры пришла и нешуточная слава — теперь то и дело слышал за спиной заинтересованные шепотки: «Смотри, Клюев — это он в спектакле играл...», а главное — меня без очереди стали пропускать в школьном буфете! Это был апофеоз зрительского признания.
Окрыленная успехом «Мельницы» Половикова задумала поставить «Ромео и Джульетту» и меня всерьез примеряла на главного героя. Помню, как в растерянности стоял у домашнего зеркала: «Ну какой из меня Ромео? Длинный, худой, нескладный, руки-ноги отдельно, нос-шнобель висит, занимая пол-лица, волосы — патлами...»
Поделился грустными наблюдениями с Половиковой: «Я ужасно некрасивый — вам нужно искать кого-то другого». Милая добрая Клавдия Михайловна стала перечислять имена больших актеров, которые в юности были довольно неказистыми, говорила что-то о разнообразных театральных амплуа — в общем, утешала как могла.
Спектакль по Шекспиру по какой-то причине не состоялся, но я уже был заражен сценой и поступил в театральный кружок при Доме журналиста. Коллективом руководил человек, который когда-то играл с моим отцом. На занятиях мы учились декламировать стихи, делали этюды на заданные темы и наконец поставили спектакль «Опасный возраст».
Примерно в то же время я серьезно увлекся классической борьбой и начал подрабатывать на разгрузке дров и угля. Деньги тратил на кино и мороженое. Благодаря занятиям в секции и нелегкому физическому труду накачал мускулатуру и перестав сутулиться из-за высокого роста, приобрел хорошую осанку. Вскоре заметил, что со мной все хотят дружить — и мальчишки, и девчонки. Меня то и дело звали в кино, на стадион, на дни рождения, чего раньше почти не случалось. Удивлялся: «Чего это они? Вон Петька — какой красавец, а его не приглашают...» Однажды снова встал перед зеркалом и принялся себя рассматривать: «Зеленые глаза, волнистые густые волосы, родинки на щеках... И нос — совсем не шнобель, а породистый, с горбинкой — такие в книгах всегда у красавцев из числа знати бывают. Наверное, я и в самом деле ничего...»
Зачитываясь романами Майн Рида, теперь обращал внимание на полные достоинства манеры героев, их сдержанную жестикуляцию, строй речи — и все это старался выработать в себе. В действительность возвращали заштопанные на заднице штаны и перешитая мамой из солдатской гимнастерки выкрашенная в черный цвет куртка. Я страшно стеснялся своей бедной одежды и еще в юности дал обет: «Обязательно стану знаменитым, богатым и буду одеваться как настоящий денди».
Если с парадным костюмом был полный швах, то проблему с отсутствием денег на подарки именинникам удалось решить. Утром садился на троллейбус № 31, доезжал до Новодевичьего монастыря, где в раннюю пору посетителей почти не наблюдалось, карманным ножичком срезал розы на могилах, заворачивал их в газету и ехал обратно. Если день рождения намечался у девочки, преподносил цветы ей, если у парня — его маме. Взрослые гости умилялись: «Какой же Борис внимательный! Какие у него учтивые манеры!»
В последнее школьное лето, едва исполнилось шестнадцать, с новеньким паспортом отправился к родне в Дмитров, там обещали место разнорабочего на стройке. Два месяца пахал до седьмого пота: рыл котлован, возил в тачке бетон, подносил кирпичи — и все заработанные деньги положил перед мамой. Она расплакалась, а потом тоном, не терпящим возражений, объявила: «Потратим их на тебя — купим костюм, ботинки, плащ. Хочу, чтобы на выпускном мой сын был одет не хуже других».
К десятому классу я выровнялся в учебе и твердо решил поступать в театральное. Однако мечты и планы могли рухнуть в один момент, если бы не отвела судьба.
Традиционным местом сбора одноклассников и ребят, с которыми занимались борьбой на стадионе «Метрострой», был памятник Тимирязеву у Никитских Ворот. В тот день мы тоже встретились — дурачились, подначивали друг друга. Один из парней вроде как по приколу выхватил сумку у шедшей по Тверскому бульвару женщины и бросил нам. Поймал ее стоявший рядом со мной одноклассник, тоже спортсмен, — и рванул с «добычей» по Малой Бронной. Милиция настигла его в районе «Маяковки». Парню дали год колонии, что поставило жирный крест на будущем: с судимостью не брали ни в один институт, ни на одну приличную работу. Наверное, это не совсем правильно, эгоистично, но по сей день благодарю Бога, что сумка не оказалась в моих руках. Я бы тоже побежал...
Получив аттестат, отвез документы в Щукинское училище — его в свое время окончил отец. Туры начинались чуть позже, чем в Школе-студии МХАТ, и ребята-абитуриенты уговорили использовать и этот шанс.
Набиравший курс в Школе-студии Александр Карев после первого тура сказал, что готов взять меня без дальнейших испытаний, но я-то мечтал только о Щукинском! Прошел там все туры и конкурс, успешно сдал экзамены, и вдруг накануне зачисления меня и еще троих парней вызывает ректор училища Борис Захава: «Ребята, вам скоро восемнадцать, а значит, после первого курса призовут в армию. Ну и зачем мы сейчас будем вас учить? За три года вы всю науку забудете».
Это был удар под дых! Я понял, что меня обманули. Пошел к Кареву: мол, хочу у вас учиться. А время-то упущено, курс укомплектован! Александр Михайлович повел к ректору:
— Это тот самый мальчик, о котором я говорил.
Радомысленский поднял подслеповатые глаза:
— Но все испытания уже прошли. Где вы были раньше?
Стал врать, что простудился, лежал с высокой температурой, головы не мог поднять. К слову, та же фишка остается в тренде и у нынешних абитуриентов и студентов — больше полувека минуло, а ничего не изменилось.
— Вы знаете, что такое школа Московского художественного театра? — с бесстрастным лицом забубнил Радомысленский. — Инициатором создания нашего учебного заведения был сам Владимир Иванович Немирович-Данченко — великий театральный режиссер и педагог. А его соратник Константин Сергеевич Станиславский создал систему, которую сейчас преподают в ведущих театральных школах мира...
Лекция длилась уже четверть часа, и тут мне в голову пришла мысль: «Зачем я здесь сижу и слушаю этого старого маразматика?» Поднялся со стула:
— Все понял. Спасибо, до свиданья.
Направляясь к двери, успел заметить крайнее изумление на лице ректора. Потом-то понял: Вениамин Захарович готов был взять меня в студенты, но для начала решил повоспитывать. Всего и требовалось-то — немного потерпеть...
Школа-студия МХАТ оказалась единственным театральным вузом, чье руководство отмазывало студентов от армии. Не психани я в кабинете Радомысленского, цепочка моей жизни сплелась бы совсем иначе.
Вконец отчаявшись, вдруг узнал, что в училище имени Щепкина при Малом театре объявлен дополнительный набор. Успешно прохожу показ и со справкой из «Щуки», что сдал все экзамены, отправляюсь в приемную комиссию.
«Все в порядке, — объявляют, — вы приняты, но занятия начнутся через десять дней — можете пока погулять». С легким сердцем отправился к бабушке на дачу — помог собрать яблоки, выкопать картошку. Одиннадцатого сентября приезжаю в училище и слышу: «Вы отчислены. Занятия начались полторы недели назад, и вас на них не было».
Как не разрыдался от отчаяния, диву даюсь. Ну в самом деле, сколько ж можно?! Прихожу в ректорат, рассказываю, как стал жертвой недоразумения. Мне вручают бумажку с резолюцией: «От экзаменов освободить, на курс принять». Сейчас думаю: а ведь в восемнадцать у меня уже был характер, только я о его наличии еще не знал.
На первом курсе в зимние каникулы, решив подзаработать, отправился на «Мосфильм» и десять дней снимался в массовке картины «Они шли на Восток». Накануне летней сессии пробовался на эпизоды в «Войне и мире» и был замечен ассистентами Сергея Бондарчука, но в июле пришла повестка из военкомата и я на три года загремел в армию.
Когда вернулся в «Щепку», курс, на который поступил, готовил дипломные спектакли. А мне, взрослому мужику гренадерского роста, пришлось сидеть на лекциях и делать этюды со вчерашними школьниками. Впрочем, это мало смущало — больше переживал, что одет хуже «молокососов». И тут привалила удача в лице Елены Евтушенко, сводной сестры поэта, с которой вместе учились на первом курсе. Встретившись в коридоре, разговорились, и Лена, окинув меня взглядом с ног до головы, сказала:
— Женя привез себе джинсы из Америки и порвал молнию. Выпросила у него, но штаны такие огромные...
Я взмолился:
— Ленка, продай! Попробую отдать в починку, это ж настоящие американские джинсы!
В цене сошлись быстро, поломку я легко устранил и носил те джинсы несколько лет.
Спустя время приятель привез из Чехословакии трикотажную охренительно красивого зеленого цвета рубашку! Прекрасно помню, как иду в джинсах и этой рубашке по улице Горького, а навстречу — первый красавец отечественного кино Евгений Урбанский. Знаменитый актер с таким интересом на меня посмотрел, что я чуть не задохнулся от счастья: «Значит, и вправду шикарно выгляжу!» Никогда не был рабом вещей, но по сей день в соответствии с некогда данным самому себе обетом люблю элегантно одеваться.
Кроме съемок на «Мосфильме» у меня, как и у всех студентов «Щепки», был еще один «приварок» к стипендии — участие в массовых сценах спектаклей, шедших в Малом. Первый выход состоялся в «Любови Яровой». Старшекурсники предупредили, что играющий комиссара Кошкина Николай Анненков любит устраивать испытание новичкам: в сцене, где конвойный (в данном случае я) задерживает красного командира, артист начинает вырываться изо всех сил — и вот тут его никак нельзя отпустить. Ну, думаю, с этой-то задачей справлюсь: спортсмен, сила в руках — о-го-го! Анненков раз рванулся, два — бесполезно, а в третий так дернулся, что рукав кожанки остался у меня. Как же я переживал, что испортил реквизит! Боялся, Анненков устроит скандал, а он за кулисами похвалил: «Молодец, хорошо держал!»
У моего друга Сашки Потапова тоже однажды случился конфуз. В «Ярмарке тщеславия» он в образе лакея возил в инвалидной коляске мисс Кроули — подбиравшуюся к столетнему юбилею Александру Александровну Яблочкину. Неожиданно колесо попало в зазор между сценой и кругом, и «великая старуха» Малого театра — чпок! — ничком выпала из коляски.
Инна Чурикова студенткой Щепкинского тоже участвовала в массовках Малого. В «Маскараде» изображала гостью на балу, где по замыслу режиссера Варпаховского все вертелось в неистовом танце. Во время «хореографического безумства» Инна схватила за руку Нелли Корниенко, игравшую Нину, и нечаянно сорвала браслет, который тут же куда-то укатился. Началась нешуточная паника — ведь вокруг драгоценной безделицы крутится весь сюжет. Артисты массовки, не сговариваясь, рыскали по всем щелям и закоулкам сцены, пока другие танцевали. Слава богу, буквально на последнем такте потеря нашлась.
В 1969 году, получив диплом, я был принят в труппу Малого театра и сразу получил большую роль. Хорошо помню день, когда на доске приказов вывесили распределение в «Так и будет» по пьесе Константина Симонова. Мгновенно собралась толпа актеров, искавших свои фамилии в списке. Я стоял позади всех и поверх голов прочел: «Сергей Синицын, архитектор — Б. Клюев» Уже хотел уйти, как вдруг услышал возмущенный возглас:
— Нет, вы только посмотрите, опять кого-то взяли!
— М-да, Клюев какой-то, — с уничижительным ерничеством поддакнул другой голос.
— Клюев — это я, — отрекомендовался гордо, с достоинством.
Толпа обернулась и изучающе оглядела меня с ног до кудрявой шевелюры. Я был выше всех на голову, и это коллегам тоже не очень понравилось.
— Ну посмотрим, посмотрим... — резюмировал кто-то с ехидцей.
Вскоре после премьеры «Так и будет» главным режиссером Малого театра назначили Бориса Равенских, и следующие три года я сидел без серьезной работы, пока Борис Бабочкин не решил ввести в своих «Дачников» молодых актеров. Обновленный спектакль имел большой успех, а я за роль Николая Петровича Замыслова был поощрен благодарностью руководства, которую вывесили на доске приказов. И все сошки из режиссерского управления запели дифирамбы: «Боречка, вы прекрасно играли! Боречка, вам так идет этот джемпер!» Мне такие комплименты безумно нравились.
Между тем мой первый брак трещал по швам. Из-за семейных неурядиц я раз опоздал, другой, а на третий вообще не явился на спектакль. Объявили выговор, потом строгий, затем — с последним предупреждением. При этом во всех трех постановках выходил в массовке, мое отсутствие на действии никак не сказывалось, но люди, еще вчера курившие фимиам, стали преследовать — о любом, даже двухминутном опоздании тут же доносили директору. Было очень обидно, я даже плакал, но в какой-то момент скомандовал себе: «Ты же мужчина — здоровый, сильный, ну-ка, соберись!»
Как только внутренне собрался — пошли роли: Кудряш в «Грозе», Молчалин в «Горе от ума», Вернер в «Русских людях» Симонова. «Фимиамщики» попытались снова сблизиться, но эти люди перестали для меня существовать.
Я давно преподаю в Щепкинском училище, как худрук выпустил несколько курсов и всех своих студентов готовлю к суровой жизни. Кому-то с моей помощью удается расстаться с розовыми очками, кому-то нет. Внушаю им, что наша профессия жестокая: если оступился, рядом обязательно найдется тот, кто подтолкнет, через тебя, упавшего, перешагнет и пойдет дальше. Что успеху всегда сопутствует зависть менее удачливых коллег, что актер на вершине славы может позволить себе быть благосклонным, но если карьера не ладится, чувство несправедливости вырастает до неимоверных размеров... Чехов однажды сказал: «Актеры — насквозь прожженные самолюбием люди». Очень точное определение, в справедливости которого убеждался не раз.
В середине восьмидесятых, услышав по радио, что Гундаревой присвоили звание народной артистки России, порадовался за Наташу: талантливейшая актриса, великая труженица — в общем, заслужила! Ликуя, влетел в гримерку, где сидел Витя Павлов: «Наташке Гундаревой народную дали!» Витя обернулся, и я увидел искореженное злобой лицо. И это реакция человека, который не мог пожаловаться на отсутствие ролей и в кино, и в театре, обласканного властью, любимца публики! Звание народного Виктор Павлов тоже получил — через восемь лет после Гундаревой.
Того, что сейчас рассказал, наверное, хватит, чтобы объяснить редкость такого явления, как дружба между актерами. Среди коллег и партнеров в Малом театре у меня был только один настоящий друг, который, к сожалению, уже ушел, — Саша Потапов. Но дружба «в одном экземпляре» не исключала наличия приятелей, к которым испытывал симпатию, уважение. Как, например, к Виталию Соломину, с которым делил гримерку.
Помню, как тяжело Соломин переживал развод с первой супругой. Они поженились еще студентами: Виталий учился в Шепкинском, а дочь известного журналиста, писателя и драматурга Владимира Рудного Наталья — в Щукинском. Попав в интеллигентную еврейскую московскую семью, провинциал Виталий не знал, как себя вести. Когда к тестю и теще приходили гости, брал книжку и делал вид, что читает, — только бы не участвовать в разговоре. Наташа любила светские тусовки, Виташе же эти сборища были абсолютно неинтересны. Он каждую минуту занимался самообразованием: очень много читал, ходил в музеи, театры. Даже став известным, а после роли Ватсона знаменитым не только на весь Советский Союз, но и за рубежом, продолжал доказывать профессиональную состоятельность в качестве актера и режиссера — в первую очередь самому себе. Потому и надорвался, уйдя в шестьдесят лет.
В Малом мы с Виталием были партнерами в десятке спектаклей, но самым успешным дуэтом оба считали Чацкого и Молчалина в «Горе от ума». Спустя четыре года после премьеры комедии Грибоедова Виталия утвердили на роль доктора Ватсона в многосерийном фильме о Шерлоке Холмсе, которого должен был играть Василий Ливанов. Прежде актеры не пересекались, и Соломина, ратовавшего за железную дисциплину на площадке, опоздания партнера к началу съемок приводили в бешенство. Усугублял ситуацию тот факт, что оба по характеру были лидерами и не собирались друг другу уступать. Эх и стычки между ними случались — только искры летели в разные стороны!
До сих пор когда смотрю сцену боксерского поединка в первом фильме «Знакомство», не оставляет ощущение, что Ливанов и Соломин лупят друг друга по-настоящему. На каком этапе противостояние превратилось в дружбу, сказать не берусь, могу лишь предположить, что точкой соприкосновения стала пережитая обоими непростая ситуация — в первом браке Василию Борисовичу ведь тоже пришлось входить в семью со сложившимися устоями: ее главой был выдающийся биохимик, академик, лауреат Сталинской премии Владимир Энгельгардт. И разрыв с женой был таким же тяжелым, как у Виталия.
Став друзьями, Василий и Виталий организовались во фронду, противостоявшую режиссеру. Ливанов и Масленников до сих пор друг друга на дух не переносят, хотя создав замечательную картину, которая не сходит с телеэкранов вот уже сорок лет, могли бы забыть о раздорах.
Я очень люблю Васю, он образованный и разносторонне талантливый человек, но некоторые его поступки приводили в полное недоумение. Во время съемок «Шерлока Холмса и доктора Ватсона» киногруппа жила в ленинградской гостинице «Астория». Как-то сидим в одноименном ресторане за ужином, мирно беседуем. Вдруг к соседнему столику подходит Гердт. Ливанов вскакивает, запускает в Зиновия коробок спичек и начинает его чихвостить на весь ресторан! Сижу и хлопаю глазами: интеллигентнейший Ливанов — и вдруг такое...
Спустя много лет узнал причину Васиного «выступления» — незадолго до сцены в «Астории» у них с Гердтом случился конфликт по поводу авторства пьесы «Дон Жуан», поставленной в Театре Образцова.
В другой раз Вася в Доме литераторов погнался за каким-то критиком, а его старший сын Боря, который в ту пору был еще совсем маленьким, бежал следом и кричал: «Папа, дай ему! Дай!» Народ, глядя на это, покатывался со смеху.
Впрочем, начав рассказывать о «Шерлоке Холмсе...», я перескочил через десяток лет и теперь вернусь в конец шестидесятых — к первой большой роли в кино.
Отыграв сцену в спектакле Малого театра, вхожу за кулису и нос к носу сталкиваюсь с незнакомцем.
— Скажите, вы завтра свободны? — спрашивает он.
— Да.
— Можете прямо сейчас поехать со мной в Ленинград?
— А в чем, собственно, дело?
— Я второй режиссер картины «Крушение империи», к съемкам которой приступает Корш-Саблин. На роль Василия Шульгина, известного публициста, депутата Государственной думы, принявшего во время Февральской революции отречение из рук Николая II, был утвержден Гафт, но Ефремов не отпускает его на съемки... Ну что, поедем?
— Поехали!
Так я оказался в мощной актерской компании: Грибов, Стржельчик, Еременко-старший. К своему удивлению, нисколько не растерялся и не зажался — легко схватил рисунок роли, быстро вжился в образ. Корш-Саблин и мэтры наперебой меня хвалили, и я был уверен, что Шульгин принесет известность, а с ней — кучу предложений от разных режиссеров. Ничего подобного не случилось, и это стало первым большим разочарованием.
Известность пришла спустя восемь лет — после премьеры телефильма «Д’Артаньян и три мушкетера», где мне досталась роль графа Рошфора — интригана и соратника кардинала Ришелье. Кстати, облик героя я придумал сам. Режиссер Юнгвальд-Хилькевич хотел, чтобы у Рошфора была окладистая борода, но когда ее приклеили, я стал выглядеть, мягко говоря, нелепо. Предложил: «Лицо у меня узкое — к нему пойдут тонкие усики и эспаньолка». Пробы сделали в обоих вариантах и утвердили мой.
В «Д’Артаньяне...» довелось продемонстрировать и вокальные данные. Позвонил Максим Дунаевский, знавший, что я пою под гитару, пригласил к себе, и мы у него дома разучили куплеты: «Кардинал был влюблен в госпожу д’Эгильон...» Обидно, что в фильм не вошло написанное опять же Максимом Дунаевским красивое «Танго Миледи и Рошфора». Мы с Маргаритой Тереховой уже начали репетировать, когда объявили, что танцем пришлось пожертвовать при сокращении сценария.
Впрочем, были потери и посущественнее — во время поединка между Д’Артаньяном, Рошфором и де Жюссаком я шпагой выбил Мише Боярскому передний зуб. Съемку остановили, гримеры замазали гипсом дырку между зубами, и Миша как настоящий профессионал продолжил сниматься.
На гонорар за «Д’Артаньяна...» я купил «жигули». Точнее, денег хватило только на полмашины, на вторую половину занял у друзей, твердо зная, где и когда заработаю на возврат долга. Приезжаю как-то навестить маму, она кладет передо мной на стол худенькую стопочку купюр:
— Это тебе, чтобы погасил часть долга.
Оказалось, отнесла в ломбард и за копейки отдала все свои колечки и сережки. Я ее чуть не убил:
— Зачем ты это сделала?!
— Хотела помочь.
— Не надо мне помогать! Я в состоянии сам решать свои проблемы!
Рванул в ломбард, но успел уцепить только одно колечко. Выкупил, вернул и попросил больше никогда не проявлять инициативы.
Независимый характер у матери сохранился до старости. Любая моя попытка помочь, дать денег натыкалась на категоричный отказ: «Мне ничего не нужно, все есть, пенсии хватает». С огромным трудом уговорил поменять деревянную входную дверь, которую можно было вышибить одним пинком. Услышав наконец: «Ну ладно, согласна», — тут же, пока не передумала, заказал металлическую.
У мамы была идея фикс — чтобы сыну дали звание народного. Заслуженного я получил в 1989-м, и перспектива на следующие несколько лет приятных событий не сулила. В кино на большие роли давно не приглашали, в театре набирал силу конфликт с худруком Соломиным. Юру тогда «попросили» с поста министра культуры, и он везде искал врагов. А в Малом было кому, нашептав хозяину на ухо, подлить масла в огонь. Видимо, что-то наговорили и обо мне, а Соломин поверил. Почувствовав перемену в отношении, не раз пытался объясниться напрямую, но бесполезно. Характер у Юрия Мефодьевича такой же непростой, как у младшего брата.
В разгар конфликта меня отыскал Смоктуновский, с которым в начале семидесятых на сцене Малого играли в спектакле «Царь Федор Иоаннович». Иннокентий уже несколько лет служил во МХАТе и пришел ко мне с предложением от Ефремова перейти в его труппу. Я прекрасно понимал, что это повысит мой статус — профессиональный, материальный, но колебался: в Малом меня знали все, от охранников до работниц прачечной. Здесь я свой в доску, а как сложится там — непонятно. Подумав, отказался, а спустя время Соломин понял, что меня оговорили, и все встало на свои места. Появились хорошие роли, в 2002 году я получил звание народного. Пришел с добрым известием на могилу к маме: «Твоя мечта исполнилась. Жаль, что не можешь разделить со мной радость».
Ну вот, опять я забежал вперед! Возвращаюсь в конец семидесятых — начало восьмидесятых. После интригана Рошфора меня стали узнавать на улице, просили автограф. Старший брат Шерлока Холмса Майкрофт тоже добавил известности, но сумасшедшая популярность пришла ко мне с премьерой политического детектива «ТАСС уполномочен заявить...», где сыграл агента ЦРУ Трианона — роль, отлучившую меня от кинематографа на десять лет. Режиссер Вениамин Дорман доходчиво объяснил причину: «Как тебя сейчас ни одень, какой грим ни наложи — скажут «Трианон!» Ты заложник успеха».
В основу фильма лег одноименный роман Юлиана Семенова, написанный по документам из архива КГБ об операции советских спецслужб по разоблачению агента американской разведки. Почти у всех героев фильма имелись прототипы, в том числе и у моего Дубова, которому в фильме оставили реальное кодовое имя Трианон. Настоящего завербованного ЦРУ советского дипломата звали Александр Огородник. Он был арестован летом 1977 года и во время первого допроса покончил с собой, раскусив спрятанную в авторучке капсулу с ядом. Я читал дневники Огородника, и судя по записям, он был личностью, прямо скажем, малосимпатичной — амбициозный эгоцентричный субъект с больным самолюбием.
С режиссером Борисом Григорьевым у нас как-то сразу не сложилось. На съемках первого эпизода он распорядился:
— Поднимаясь по лестнице, подкиньте и поймайте ключи от машины, — наверное, ему казалось, что именно так делают люди, «зараженные» буржуазной моралью.
Подкидываю, ловлю и слышу:
— Не так! Давайте еще раз.
Повторяю — и опять:
— Нет, не то!
Начинаю злиться, в душе понимая, что с Григорьевым у нас вряд ли что-то получится.
Через несколько дней киногруппа вылетела на Кубу — снимать эпизоды, где действие происходит в некой африканской стране. Боря в Гаване запил — водился за ним такой грех. Кто-то стукнул киношному начальству, и Григорьева с картины убрали. Вместо него назначили малоизвестного режиссера Владимира Фокина и поставили задачу — снять уже не четыре, а десять серий. Показать их планировали в августе 1984-го, во время летних Олимпийских игр в Лос-Анджелесе. Чтобы наши граждане не шарили по радиоволнам, не приникали ухом к приемникам во время ответственных матчей, а смотрели патриотический детектив про шпионов.
После замены режиссера некоторые актеры отказались участвовать в съемках — пришлось искать новых. Три месяца Фокин проводил пробы на роль американского резидента Джона Глэбба — безуспешно. Узнав, что требуется актер с «абсолютно нерусской внешностью», я показал на настенный календарь с портретом Вахтанга Кикабидзе: «Возьмите Бубу — вот уж точно нерусский типаж!»
Когда Вахтанга утвердили, воодушевленный метким попаданием, пошел в своих рекомендациях дальше: «Если полковник Славин — суперположительный герой, не предложить ли его Юре Соломину? А коварную соблазнительницу агента ЦРУ Пилар отдайте манекенщице Эльвире Зубковой — ей и играть-то в картине почти нечего, а на озвучку пригласите профессиональную актрису». Все мои протеже отлично справились с поставленными режиссером задачами.
В сорок лет я был в прекрасной форме: мощный торс, накачанные руки и ноги — и Фокин использовал это в сценах, где Дубов-Трианон тягает штангу, играет с любовницей Ольгой Винтер (ее роль исполнила Ира Алферова) в теннис, сидя у стойки бара, ловит восхищенные женские взгляды. К сожалению, все эти эпизоды не вошли в фильм по вине консультантов из КГБ, которые сочли образ шпиона слишком ярким и обольстительным. Хорошо хоть пару минут, когда мой герой фланирует по квартире с голым торсом, оставили.
Но даже в урезанном виде Трианон снискал мне сумасшедшую любовь огромной армии поклонниц. Вскоре после премьеры телефильма Малый театр отправился на гастроли в Алма-Ату, и там одна из фанаток залезла ко мне в гостиничный номер по водосточной трубе. Другая, довольно симпатичная кореянка, каждый день привозила ящик коньяка и ящик шампанского. Я одаривал ими всю труппу.
Любовь женщин к героям «с гнильцой» обсуждали как-то с Сашей Белявским, и, помню, он сказал: «Этот феномен невозможно объяснить. Сколько на моем счету положительных персонажей, но безумное обожание дам пришло только после Фокса».
Отступив от темы поклонниц, расскажу историю, как благодаря Трианону и актеру Валерию Носику обзавелся дефицитным холодильником «Минск-15». Когда старый агрегат сломался, мог, конечно, походить по магазинам, «посветить лицом», но для меня это как острый нож. Поделился проблемой с коллегой по Малому театру Носиком и услышал: «Чего раньше молчал? Пошли!»
Валера привел в какую-то подворотню в районе Китай-города. Открыли дверь с невнятной табличкой. В хорошо обставленной комнате в торце большого стола сидит важный дяденька. При нашем появлении тут же вскакивает:
— Товарищ Носик, товарищ Трианон, очень рад! Какие проблемы привели к нам?
— Да вот, холодильник нужен, — отвечаю, чувствуя страшную неловкость.
— Будет, и самой последней модели! Сейчас подберем магазин поближе к вашему дому, чтобы далеко не везти.
— Валера, — говорю, когда вышли на улицу, — даже не знаю, как тебя благодарить!
Он машет рукой:
— Да ладно тебе, трудов-то! Надобность возникнет — обращайся.
Через пару недель после визита в подворотню позвонили из магазина в паре кварталов от дома и сообщили, что холодильник ждет.
Знаю еще только одного человека, которому было в радость похлопотать за ближнего, — Леню Куравлева. Он мог уболтать любого чиновника, главврача или сидевшего на дефиците делягу.
Сейчас молодые коллеги воспринимают подобные истории как анекдот, и случаи из гастрольной жизни советских артистов кажутся им абсолютно неправдоподобными. А ведь все это было: и набитые лапшой, крупой и консервами чемоданы в зарубежных турне, и приключения с кипятильниками, которые называли «кормильцами».
В 1978 году Брежнев посетил с официальным визитом ФРГ, прихватив Малый театр — мы участвовали в Шиллеровском театральном фестивале и получили там Гран-при. Зная, что суточные с гулькин нос, перед отъездом уложил в чемодан по несколько банок тушенки и упаковок лапши, брикеты горохового супа, колбасу, пачку чая. Вдруг при заселении в отель сопровождавший нас мидовский чиновник объявляет: «Ни в коем случае никаких кипятильников! Повсюду датчики».
Вошли с Сашей Потаповым в номер, сели и приуныли. Мало того что полсуток во рту — ни маковой росинки, так гады-немцы еще и бокалами с шампанским встретили. Есть после спиртного захотелось пуще прежнего. Я стал рассуждать: «Если включить телевизор, он же заберет какую-то энергию? Так почему вместо «ящика» не включить «кормильца»?»
Вытаскиваю огромную эмалированную кружку с надписью «Магнитогорск», подаренную Виталием Соломиным, наливаю воду, сую кипятильник, жду, когда забулькает, и растворяю брикет горохового концентрата. Употребили с Сашей супчик-пюре — вроде полегчало, и я приступил к приготовлению второго блюда. Опустил в кипящую воду банку тушенки, дождался, когда разогреется, и аккуратно вскрыл. Заранее залитая кипятком лапша была уже готова. Вычищая до блеска тарелку, Сашка сказал: «Никогда в жизни так вкусно не ел!»
Встает перед глазами и другая картинка: старейшая актриса Малого театра Татьяна Петровна Панкова с неизменным кофейником, в который вставлен угрожающих размеров кипятильник, включает агрегат в коридорную розетку — ею обычно пользуются горничные при уборке пылесосом. Закипая, кофейник начинает трястись, как ракета на старте, и издает звук отбойного молотка. Татьяна Петровна с трудом его удерживает. Подбегает горничная, начинает в ужасе махать руками и что-то лопотать. Панкова на мгновение — только чтобы пробасить: «Фрау, я вас не понимаю!» — выдергивает шнур, снова включает, и «дыр-дыр-дыр» вновь разносится по всей гостинице.
Следующая история произошла в начале девяностых, когда артистам, чтобы заработать на жизнь, приходилось колесить по стране в составе концертных бригад, куда кроме нас набирали вокалистов, иллюзионистов и ведущих популярных телепередач.
Однажды за полночь приезжаем в Татарстан, селимся в приличную на первый взгляд гостиницу и узнаем, что буфета нет. Потом оказывается, что нет и воды — ни холодной, ни горячей. Справляемся у администратора, имеются ли в округе круглосуточные магазины, — он смотрит на нас как на идиотов. Через четверть часа в дверь моего номера постучали, и в приоткрытую дверь просунулось сразу несколько физиономий:
— Боря, это не от тебя душистым чаем пахнет?
— От меня, — отвечаю, жуя бутерброд.
— А где воду взял?
Понимая, что оказался в роли спасителя, приосаниваюсь.
— Давайте рассуждать логически. Если воды сейчас нет, но была — где могла сохраниться? — довольный интригой, тяну паузу, а потом выпаливаю: — В сливном бачке!
Через мгновение остаюсь в одиночестве — все ринулись заваривать чай.
Ну а теперь вернусь к теме поклонниц. Нас с женой как-то пригласили на мидовскую вечеринку. Только объявили танцы, все бабы ринулись ко мне. Перетанцевал с добрым десятком — вижу, моя Вика наливается краской. От греха подальше сбежал в туалет, вытаскиваю носовой платок из кармана, а оттуда на пол летят скрученные в трубочку записки с именами и телефонами. Заранее заготовив, дамы во время танца опускали их как в почтовый ящик в мои карманы.
Присутствие жены поклонниц никогда не смущало. Помню, однажды во время гастролей возвращаемся с Викторией после моего выступления в гостиницу, а у входа дежурит десяток фанаток. С дикими криками:
— Борис!!! Трианон!!! — кидаются навстречу и виснут на мне банановой гроздью.
Жена — в шоке:
— Что это такое? Вы кто?!
— А ты кто? — совсем невежливо отвечают ей и отодвигают в сторону.
К моменту внезапно обрушившейся на меня популярности с Викой прожили почти десять лет. Зная мой характер, она понимала: если начнет выступать и устраивать скандалы, тут же уйду. Женам артистов должно хватать мудрости не демонстрировать ревность к поклонницам и славе — тем более что она приходит далеко не к каждому.
Познакомились мы в 1975 году на дне рождения моего приятеля. После расставания со второй женой я был свободен, Вика — замужем. Увидев ее, испытал тот самый удар молнии, о котором пишут в романах. Добивался год — ухаживал, уговаривал: «Мужа ты не любишь, детей у вас нет — ну что нам мешает жить вместе?» В конце концов Вика ушла ко мне, но мы долго не могли расписаться — вторая жена не давала развода. Потом у нее кто-то появился, родился ребенок, и мы благополучно развелись.
Мужчина всегда стремится к идеалу, но каков он — не знает и вряд ли способен внятно объяснить. Однако моментально чувствует: вот женщина, с которой может сложиться. С Викой именно так и произошло.
С первыми двумя женами ничего подобного не чувствовал, поэтому, наверное, и союзы были короткими. А еще в очередной раз сказалось отсутствие отца, который мог бы объяснить мне, молодому и горячему, что в супружеской жизни бывают моменты, когда нужно засунуть самолюбие поглубже и переждать. Тем более если в семье есть ребенок. Все-таки мужчины иначе понимают жизнь, чем руководствующиеся эмоциями женщины...
Мой сын Алексей рос без меня — таково было решение его матери. О том, что Алеши больше нет, я узнал через месяц после его похорон. Но мог бы годы оставаться в неведении, если бы не одна мистическая история. К бывшей жене пришла подруга и глядя на портрет Алеши, спросила:
— А ты Боре про смерть сына сказала?
— Нет, — ответила хозяйка, и в то же мгновение портрет Алексея упал со стены и стекло по диагонали прорезала трещина. Это так на нее подействовало, что тут же набрала мой номер...
Алеша умер во сне. Проблем со здоровьем у него никогда не было: не курил, не пил, занимался спортом. А ушел в двадцать четыре года из-за сердечной недостаточности, которую диагностировали после смерти.
Телефонный разговор перевернул душу, меня трясло как в лихорадке, а в голове крутилось: «За что она так со мной поступила, не дав попрощаться с сыном? Много лет назад я сделал как она просила, а теперь, выходит, виноват?»
Договорились встретиться на следующий день, чтобы вместе поехать на могилу, но я вдруг почувствовал: не могу ее видеть — и все! Набрал номер и отменил встречу. Позвонил другу юности, с которым забирал Алешу из роддома, и мы отправились на кладбище.
С момента Алешиной смерти прошло больше четверти века, в нынешнем году ему исполнилось бы пятьдесят, но рана на сердце так и не затянулась. С его матерью однажды все-таки встретился и понял, что эта женщина всегда меня любила и продолжает любить. А во мне ничего не дрогнуло — все выжжено и выхолощено.
С Викой мы вместе уже сорок четыре года. Я так и не научился подстраиваться, и ей со мной порой нелегко. Несмотря на серьезный возраст, жена сохранила по-девичьи стройную, ладную фигуру. Вика много лет проработала вузовским преподавателем физкультуры, защитила диссертацию, стала доцентом. Она уже давно на пенсии, но по-прежнему порхает по нашим дачным семи соткам как бабочка.
К слову о даче: вместо грядок я развел там сорок восемь сортов роз. Когда ездил на гастроли, отовсюду волок саженцы, а теперь и в Москве есть места, где продают редкие, изысканные виды. Вытащить меня из павильона роз невозможно, хотя Виктория причитает: «Остановись! Уже места нет!»
Знаю, что все в жизни закольцовано и любовь к розам наверняка родилась, когда срезал цветочки на могилах в Новодевичьем монастыре. Еще один круг замкнулся, когда несколько лет назад мой студент попал в криминальную историю и пришлось выступать в его защиту на суде. Парень принадлежит к тем, кому совсем нельзя пить: употребил стакан красного — и все, идиот! Начал подшофе приставать к девушке, отнял сумку и дал деру. Гадать не приходится, какую историю из своей юности я рассказал на заседании. Судья решила не давать моему подопечному даже условного срока. Когда выходили из зала, парень, сияя радостной улыбкой, обронил: «Спасибо! Все, к ребятам побегу».
Это не единственный случай, когда хлопотал за своих студентов и в суде, и в отделениях милиции-полиции, куда их забирали за хулиганские выходки и драки. И все через полчаса забывали, кому обязаны свободой. Еще молодым педагогом ждал по наивности благодарности, но с возрастом понял: бесполезно. Эгоизм молодых надо принимать как аксиому и тешить себя надеждой, что когда-нибудь, лет через двадцать — тридцать, они вспомнят о тебе добрым словом.
В канун моего семидесятипятилетнего юбилея Малый выпустил спектакль «Перед заходом солнца», где я занят в главной роли — играю Маттиаса Клаузена. Это пронзительный рассказ о трагической любви пожилого человека и юной девушки. Их разлучают дети героя, опасаясь остаться без, как им кажется, скорого наследства. И Маттиас умирает.
Мы сыграли спектакль больше двадцати раз, и не было случая, чтобы зал не аплодировал стоя. Однако знаю: до сердцевины образа мне еще предстоит добраться. Так было и с Арбениным в «Маскараде», когда только через год понял истинную причину его поступков.
Премьера «Перед заходом солнца» могла состояться несколькими месяцами раньше, но меня подвело здоровье. Осенью прошлого года врачи обнаружили серьезную проблему с легкими, хотя никогда не курил и до недавнего времени регулярно занимался спортом. Пресса и Интернет много чего насочиняли — прогнозировали, что никогда не выйду на сцену и больше не появлюсь в «Ворониных». Как видите, ошиблись, хотя проблемы со здоровьем действительно имеются — а у кого их нет, особенно на восьмом десятке?
Если благодаря Трианону завоевал любовь женской аудитории, то в поклонниках у Николая Петровича Воронина — все категории населения. На улицах подходят люди разных возрастов с признаниями: «Вы так похожи на моего папу!», «Когда смотрю на вас — сразу вспоминаю дедушку. Даже манера разговора одинаковая!» Мне их слова — бальзам на душу: значит, удалось-таки сделать Николая Петровича выходцем из самой гущи народной!
В Ростове на Дне города, о котором рассказывал в начале, после выступления подошла женщина с ребенком: «Это мой внук, он болеет. Сфотографируйтесь с ним — и мальчик сразу поправится!» Ну как откажешь?
В другой раз снимали эпизод на улице, и ко мне через ограждение рванула пьяненькая тетка: «Папуля, мы тебя очень любим! Дай расцелую! — да так крепко в меня вцепилась, что три ассистента с трудом оторвали. Оттаскивают ее, а фанатка продолжает вопить: — Папа, знай, мы тебя обожаем!»
Подпишись на наш канал в Telegram