Порой еду в машине и замечаю: открыли железнодорожный переезд, надо бы позвонить жене, сообщить. И тут же пронзает мысль: стоп — куда позвонить-то?! После ухода Маргариты долгое время ловил себя на этой мысли. Потом постепенно привык. К той жизни, какая она сегодня.
— В зрелом возрасте все чаще посещают воспоминания детства. Когда было лет пять-шесть, дома со мной занимался учитель — обучал игре на аккордеоне. После трагической гибели мамы (она попала под электричку) и новой женитьбы отца я жил с бабушкой и дедом в коммунальной квартире в восьмиметровой комнате у метро «Калужская». После занятий музыкой бабушка усаживала преподавателя за стол, они пили чай и разговаривали.
Учитель, которому было уже за семьдесят, часто жаловался на жену, мол, не может ее больше видеть и находиться рядом. Возмущенно, с ненавистью делился: «Она руки помоет, кладет мыло в мыльницу, вода туда сливается и получается неприятная масса — так раздражают эти обмылки!» И такая ненависть сквозила в каждом его слове. А я сидел на стуле, болтал ногами и размышлял: из-за какой-то мыльницы, подумаешь...
Только сейчас, с возрастом, понимаю: просто эта несчастная мыльница стала для человека горьким символом его неудачной под финал семейной жизни. Понимаете, какая беда: на старости лет остаться с человеком, в котором все раздражает, а мыло — лишь повод. Наверное, хочется удавиться, если такое происходит. Это гораздо страшнее одиночества. Я же предпочитаю вспоминать о хорошем — а хорошего немало.
— Михаил Захарович, ваша семья многие годы считалась образцовой: с супругой Маргаритой прожили сорок четыре года, до самой ее кончины в 2015-м. В чем, по-вашему, секрет прочных отношений?
— Не верю, что существуют безмятежные браки: чтобы со дня свадьбы и до финала ни единой ссоры. Жизнь длинная, всякое в ней случается. Нас с Маргаритой познакомили общие друзья. Некоторое время встречались, потом я уехал в Магадан, затем на Камчатку — пригласили поработать, хорошо платили. Туда ко мне и приехала Рита. Мы поженились, родился Дэвид — наш старший сын. Затем вернулись в Москву. Это было тоже моим решением. В семье я был хозяином — и жена всегда принимала мою сторону.
Приняла и эмиграцию. Хотя и боялась, и не хотела, родителям своим даже сказала, что мы планируем уехать за границу работать — не на постоянное место жительства. Соврала, чтобы избежать возможных конфликтов. Ведь в восьмидесятые считалось: уезжаешь из СССР — значит предаешь родину. Жена моего отца несколько лет — вплоть до девяностых — отказывалась со мной общаться из-за нашего отъезда. И отец, который во всем ей подчинялся, пусть и не столь демонстративно, но тоже почти прервал связь. Нервная сложилась ситуация. Но у меня не оставалось других вариантов.
Я руководил вокально-инструментальным ансамблем «Лейся, песня». Мы собирали стадионы, Дворцы спорта, пластинки расходились миллионными тиражами, но оказались не в фаворе у властей, нас ни разу не показали по телевизору. Не выпускали за границу, даже в Болгарию. Потому что руководитель — то есть я — носил бороду. А с бородой на портретах и в документальной хронике на советском телеэкране могли появляться только три человека: Ленин, Маркс и Энгельс. Остальным — нельзя. Якобы не соответствуют образу строителя коммунизма.
К тому же мы не пели патриотических песен. Пугачева, например, тоже их не исполняла. Но Алле в каком-то смысле чуть больше повезло. В стране должен быть хотя бы один «неправильный» герой, который вопреки всему остается собой. Ей позволили. Кроме того что Пугачева безумно талантливая, оказалась еще и в нужное время в нужном месте, у нее таких проблем возникало меньше, чем у других.
«Веселых ребят» нечасто, но допускали на телевидение — потому что руководитель группы Павел Слободкин был более пробивным. А я нет. Он русский — я еврей, «идеологически неправильный», «антисоветский».
Годы шли, мы не молодели. А хотелось увидеть еще и другую жизнь. Решил: если уеду и мне там будет плохо, пойму, что сам виноват, совершил ошибку. Если же останусь, упущу шанс хотя бы увидеть мир и никогда не узнаю — прав я оказался или неправ, что не уехал. И подал документы на выезд. Через два года (в СССР очень долго принимали решение — выпустить человека или нет) меня лишили гражданства и дали визу.
Я любил джаз, хотел посмотреть Америку и был уверен, что совершаю правильный поступок. Думал: не пропадем! Умею я многое, необязательно выступать на сцене. Могу делать аранжировки, работать в студии или, например, в музыкальной библиотеке...
Поселились в съемной двухкомнатной квартирке в Бруклине. Получали фудстемпы — продуктовые талоны на определенную сумму — двести сорок долларов в месяц, пособие для тех, у кого заработок ниже прожиточного минимума. Могли на эти талоны покупать в любом магазине что угодно, кроме алкоголя и табака.
Жена устроилась на работу первой — в парикмахерскую на Манхэттене подметать пол. Из дома выезжала в шесть утра, чтобы к восьми быть на месте. Получала три доллара шестьдесят центов в час — в то время минимальная оплата труда в США. Примерно через полгода добилась повышения — допустили мыть головы клиентам. А это уже оклад плюс чаевые, три-четыре головы — еще пятерочка!
К тому моменту устроился и я — в русский ресторан. Аккомпаниатором. Однажды жена не смогла получить фудстемпы — была занята. В офис отправился я. Увидел длинную очередь — многих из стоящих в ней я знал, эти люди видели меня в ресторане и были в курсе, что я там играю. Загвоздка состояла вот в чем: если получая пособие, не заявляешь, что у тебя появился дополнительный заработок, это обман. А обман карается. Так что я развернулся и ушел. Больше мы фудстемпы не получали.
— Жена не жаловалась на жизнь, работая в парикмахерской?
— Нет — нам нужны были эти деньги: оплачивать съемное жилье, детей кормить-одевать. Учились они в бесплатной школе. Трудно сказать, скучала ли Маргарита по родине. Когда переезжаешь, ты должен воспринимать новую страну как свою. Иначе не получится адаптироваться. Ты закрыл страницу прежней жизни, начал следующую главу, и эта новая жизнь затягивает и захлестывает. Не оставалось времени думать или сожалеть о прошлом.
Потихоньку стал записывать песни, вышел первый альбом «Побег», потом мне в Нью-Йорк передали кассету Александра Розенбаума, и под громадным впечатлением я выпустил второй альбом — «Атаман». Мои записи попали в СССР из далекого зарубежья и стали любимыми, хотя и запрещенными. В Америку начали прилетать артисты — Пугачева, Кобзон, Лев Лещенко с Владимиром Винокуром. Мы все хорошо знали друг друга по прежней московской жизни. Коллеги сообщали: твои кассеты повсюду продаются, голос звучит из каждого окна, пора о выступлениях подумать... И в 1990-м я решился приехать с концертами.
Вернулся в Москву фактически «королем»: действительно из каждого окна или автомобиля мой голос звучал. Устроил гастроли и привез меня в СССР при содействии Госконцерта и поддержке Иосифа Кобзона американский импресарио Леонард Лев. Репертуар Шуфутинского исполняли в ресторанах, музыканты не раз говорили: «Мы на твоих песнях озолотились, только твое каждый вечер и звучит». Летом 1990 года я дал в СССР семьдесят пять концертов на переполненных стадионах, во Дворцах спорта. И созрел, чтобы окончательно вернуться. Это моя страна, мои корни, здесь мой воздух.
А вот жена не захотела, точнее не смогла. К Америке привыкла, жизнь наладилась, уже был дом, за которым надо следить, появились подруги. Да и сыновья там. Старший Дэвид учился в университете, Антон пошел в армию. Так что Маргарита осталась, иногда прилетая ко мне. А я мотался в Штаты из России, где, в общем, заново обосновался.
— Сложно, когда семью разделяет океан?
— Да. Но так сложилась жизнь. Я приехал в Россию «на белом коне», увидел, что меня здесь любят, ждут, зачем же отказываться от этого? Все живут по-разному, и вовсе не обязательно следовать стереотипу. Да и что такое «жить с семьей»? Спать с женой в одной кровати, а утром завтракать с сыновьями и внуками за одним столом? Не у всех это получается. Я понимал, что дети вырастут и каждый пойдет своим путем.
Не хотел отказываться от того, чем занимаюсь, — от музыки. Иначе все остальное вообще теряло для меня всякий смысл. Да, мы спали бы в одной кровати, завтракали и ужинали вместе, уставившись в телевизор. Что дальше, чем бы я занимался в Америке? Играл в русском ресторане? Сколько? Для кого? Хотя, думаю, в общем и там были шансы развиваться. Но не такие, как дома. Здесь я получил сразу все: любовь зрителей, популярность, деньги.
Есть, конечно, разные семьи. Кому-то важно собрать всех под одной крышей. Я не ставлю перед собой такую цель. Когда сказал, что возвращаюсь, сыновьям предоставил возможность сделать выбор, не вмешивался. Дэвид, окончив университет, работал в СNN. В 1996-м переехал в Москву, женился, открыл собственную студию. Младший, Антон, пустил корни в Америке.
— Внуки слушают вашу музыку?
— Конечно нет. Четверо живут за океаном, их мама — афроамериканка. Антон, их папа, скорее всего тоже не слушает. Наверное, не нужна им эта музыка. Она неотделима от русской культуры — литературы, поэзии, ее нужно слушать, понимать, а дети младшего сына думают на другом языке. Московские внуки бывали на моих концертах — больших, значимых, юбилейных. Вот они слушают, поскольку эта музыка здесь звучит. Но тоже вряд ли она представляет для них интерес. Слишком большая возрастная разница — два поколения. Мою жизненную позицию они никогда не поймут, даже если сильно постараются.
— Вы к этому философски относитесь?
— А у меня есть выбор? Младший внук — Миша Шуфутинский — учится в престижной музыкальной школе при консерватории, одной из лучших в Европе. Как я ему буду давать слушать песенки про тополя, которые росли на той улице, где его дедушка родился? Зачем ему это надо?
Корни? Когда-нибудь они, возможно, для Миши будут иметь значение. Но на сегодняшний день у меня нет большого позитивного впечатления от того, как внуки и другие родственники относятся к тому, что я делаю всю жизнь. Зато очень хорошо понимают материальные ценности всего этого... Но счастлив, что могу им помогать. Ведь если не я, то кто?
— Много времени проводите с внуками? Или вы все-таки больше дистанционный дедушка?
— Если дистанция и существует, то зависит не от меня, а от внуков. Вернее даже от их родителей, поскольку маленькие дети сами не решают, как часто видеться с дедушкой. А родители не имеют желания или возможности. Когда могут и хотят, они знают: мой дом для них всегда открыт, в любой момент приезжайте и находитесь здесь сколько угодно. Но они заняты. Иногда не видимся месяцами... Сам я уже не так часто в Америку летаю, у младшего сына тоже не всегда получается собраться всей семьей и навестить меня. Раньше приезжали чаще.
Семья Антона живет в Филадельфии. Старший внук, Дмитрий, окончил университет международных отношений. Ною девятнадцать, тоже учится в университете. Он рэпер, сочиняет стихи, пишет музыку — ею увлекается со школы, снимает клипы. Рэп в исполнении Ноя — не уличный, не хулиганский, поскольку папа внимательно следит за его воспитанием и речью. Младшие — десятилетний Захар и семилетняя Ханна, если вернуться к теме их отношения к моему скромному творчеству, пока совсем малы для песен дедушки. Да и язык у них другой, а я, как вы знаете, пою только по-русски. Так что хороший ли я дедушка — не знаю, надо у внуков спросить.
— А московская часть семьи?
— Старшему, Андрею, двадцать один. Он сын моей невестки от первого брака. Живет в Лос-Анджелесе — его туда отправили учиться. Мише десять лет, Анечке тринадцать, серьезно занимается живописью с итальянскими преподавателями. В моем доме висят ее картины. Сейчас изучает скульптуру и лепку, у нее хорошо получается. Миша и Аня настоящие москвичи — поскольку здесь родились, как и я сам.
— Вы живете в загородном доме. Поселок небольшой, соседей мало. Осознанно выбрали уединение?
— Приятель как-то сообщил: тут продают участок. Привез, показал. Место мне понравилось. Стиль выбирал сам, хотел не такой «золотой» — но доверился архитектору. Оказалось, он хороший строитель, правда вкус имеет своеобразный: чтобы выстроить мне «дворец», раз в месяц мотался в Петергоф, делал зарисовки. А я был на гастролях и мало вникал в его фантазии.
По крайней мере, дом получился светлым и просторным — не люблю узкие темные пространства. Мне хватает уюта, ничто не тяготит. Где бы ни сел — удобно. В многоквартирном доме жить бы не смог, отвык — слишком много вокруг людей. Здесь я сам по себе, соседей в глаза не видел. И страшно этим доволен. Можно было на Рублевке поселиться — но там как-то уж слишком пафосно. Тут мне больше по душе: полянки, лужайки, лес кругом.
— Ваш отец быстро женился после ухода из жизни мамы. Мужчина не может долго быть один?
— Зависит от мужчины — один может, другой нет. Когда в 1953-м не стало мамы, отец был совсем молодым. Тридцатидвухлетний мужчина должен был жениться. С того времени мы вместе больше уже никогда не жили — у них с новой женой родился сын. Владимир, который на семь лет моложе, живет с семьей в Америке, они бывают у меня в гостях.
— Ваше сердце с некоторых пор снова несвободно. В состоянии влюбленности работается плодотворнее, чем в «невлюбленном»?
— Каждое живое существо живет и работает лучше, находясь в состоянии влюбленности. Чем любовь в зрелом возрасте отличается от этого же чувства в тридцать — сорок лет? Она ценнее и дороже. Какими качествами в женщине восхищаюсь? Мне нравятся чистоплотность, доброта и умение создавать уют... Еще важно, чтобы избранница не мешала себя любить.
— В какие моменты чувствуете себя счастливым?
— Знаете, довольно часто. От удачно записанной и спетой песни. От общения с друзьями. От вкусной еды и хорошей выпивки... От музыки Рахманинова или Леграна, Дюка Эллингтона или Телониуса Монка. И конечно, от успехов близких. Хочется, чтобы они были умными, талантливыми, не болели... Увы, это мало зависит от моего желания. Жизнь так устроена: самые удачливые и счастливые люди сталкиваются с проблемами и препятствиями.
— Нереализованные мечты остались?
— Не так уж много... Мечтаю подольше прожить. Чтобы окружали близкие. И чтобы мог быть им полезным. Мечтаю поехать в Биарриц. Не знаю почему... У Аксенова прочитал. Слово нравится. Еще мечтаю фьорды увидеть. Но все никак не доберусь — не хватает времени.
На самом деле моя жизнь не такая размеренная. Гастроли, съемки, запись в студиях — иногда вздохнуть не успеваю. Но с годами, которых впереди все меньше, желаний меньше не становится. Только теперь жалко тратить время на пустые разговоры, ненужных людей. Если перед выступлением на каком-то вечере мне дают список песен, которые вроде как должен исполнить, никогда его заранее не утверждаю. Я не знаю, захочется ли петь этот репертуар. Твердо обещаю одно: гостям настроение не испорчу, наоборот подниму. Я же профессионал!
— Мысли об одиночестве посещают?
— Случаются такие моменты, но ничего страшного в них не вижу. Знаете, порой даже неплохо побыть с самим собой. Я никогда не боялся одиночества, ведь начало жизни и уход из нее все встречают одинокими. И все разговоры — якобы «мы — это то, что оставляем после себя» — ложь... Приятно ненадолго поверить Бернару Верберу, рассказывающему о жизни после смерти в «Империи ангелов»! Но вскоре приходит четкое осознание: после себя мы ничего не оставляем, кроме того, что создали: изобретения, открытия, музыку, стихи. Остальное — лишь горстка пепла.
Меня больше волнует, что у сыновей в семьях странная жизнь. На мой взгляд. Очевидно, отец тоже думал, что у меня жизнь странная. Один мудрый товарищ, когда мы беседуем о детях и внуках, говорит: отпусти их, не дергайся — пусть живут так, как хотят, значит, так им удобно. Не надо близких отягощать своей заботой, советами, иногда лучше замолчать и отойти в сторону. Я стараюсь так и делать.
Напоследок расскажу притчу. Внучка спрашивает дедушку:
— А когда ты умрешь?
Тот отвечает:
— Умру, когда ты умрешь.
Невестка возмутилась:
— Зачем ребенку глупости говорить?
Старик объяснил женщине:
— Я умру, когда она перестанет обо мне помнить, пока помнит — я жив.
Возможно, это просто глупый анекдот. Но иногда, сидя в одиночестве, могу поразмышлять: долго ли будут обо мне помнить близкие? Не уверен. Возможно те, для кого пел, будут помнить подольше. Но пока я — слава богу — жив. А значит, без лишних философствований надо просто жить и радоваться.
Подпишись на наш канал в Telegram