«Коля — детдомовец, поэтому он имел право быть любым», — сказал о Николае Губенко режиссер Роман Балаян. «В том смысле, что человек, преодолевший обстоятельства и взлетевший над ними, может уже не интересоваться, как его воспринимают другие?» — уточнила я. «Да...»
Первую мастерскую Сергея Герасимова и Тамары Макаровой во ВГИКе называли «Молодогвардейцы», вторую — «Рыбников — Ларионова», третью — «Кириенко — Гурченко». Четвертую — по нашим с Колей фамилиям: «Губенко — Никоненко», но это было позднее.
В начале учебы Коля производил впечатление одесской шпаны. Забубенный такой, непричесанный, ходил в поношенном пиджаке. Матерщинник даже на фоне других ребят, тоже крепко выражавшихся. Мог подраться. Непонятно было, почему Сергей Аполлинариевич взял этого не слишком отесанного парня с южным говором и уличными замашками к себе на курс.
Но вскоре мы поняли, что Коля в шпану играет, маска у него такая. Может потому, что потеряв в войну родителей, вырос в детском доме, где приходилось отстаивать себя? Вот и привык не распахивать душу? Да, при всей своей общительности Коля оставался закрытым. О том, что после окончания Суворовского училища, где углубленно преподавали английский, Коля хорошо знает язык, мы даже не подозревали.
Его сиротство постоянно давало о себе знать. Как бы он жил на мизерную стипендию, если бы не помощь всех, кто мог? Моя мама, которая тоже росла сиротой и потому понимала Колю, заворачивала ему бутерброды и протягивала мне, когда я собирался на учебу. И домой он к нам приходил, ночевал, мама его кормила, рубахи стирала. Тамара Федоровна Макарова передавала через меня Коле деньги. Помощь он принимал спокойно. Деньги тогда, до реформы, были большими как простыни, и вот Коля брал у меня эту «простыню», клал в карман и хлопал по нему ладонью: «Сегодня гуляем». Покупались водка, пельмени, и устраивался банкет для ребят.
Он не стремился кого-то в чем-то разубедить, открыться, показать себя с другой стороны. На нашем курсе училась Жанна Болотова, красивая, тонкая, рафинированная девочка, дочь дипломата. Курс был очень дружным, но единственным, с кем Жанна не находила общего языка, оказался Коля. По-моему, они недолюбливали друг друга: разное прошлое, разные представления о жизни. Барышня и хулиган.
Жанна вышла замуж за будущего художника Колю Двигубского, юношу воспитанного и самого пижонистого среди нас, просто щеголя. На свадьбу с нашего курса она пригласила только двоих, меня в том числе, Губенко, конечно, не позвала. Но потом Жанна — да, стала женой нашего Коли, и прожили они вместе больше пятидесяти лет.
В нем таилось нечто такое, что не сразу стало понятным, но когда проявилось, мы все признали, что Губенко среди нас если не первый, то один из первых. У меня с ним образовалось негласное соперничество: мы постоянно думали, чем удивить курс, а ведь было кого удивлять. Девчонки — Жанна Болотова, Галина Польских, Жанна Прохоренко, Лида Федосеева — уже снимались в кино и стали известными. И все равно Губенко среди нас выделялся — уже тем, что был прирожденным актером.
На третьем курсе студент режиссерского факультета из ГДР Зигфрид Кюн поставил у нас пьесу Бертольта Брехта «Карьера Артуро Уи», где Коле дали роль Артуро. На студенческий спектакль собиралась вся театральная Москва, среди зрителей я видел известных людей. А нашей дипломной постановкой был «Борис Годунов», опять же с Колей в главной роли. Он очень серьезно относился к работе, готов был с кулаками наброситься на того из мальчишек, кто халтурил на репетициях. Упорный, трудяга, и если кто-то ему завидовал, то исключительно Колиной работоспособности. В роли Артуро необходимо было ходить по проволоке, так он в цирковом училище брал уроки. От одесского говора, кстати, уже ко второму курсу избавился.
Еще во время учебы снялся в фильме «Мне двадцать лет» Марлена Хуциева. Я радовался — прежде всего тому, что у Коли наконец-то появились деньги. Потом картина, хотя снималась долго и драматично, вообще стала культовой, символом оттепели, а Губенко — одним из лиц нового кино.
Пару раз на спектакли «Карьера Артуро Уи» приходил Юрий Петрович Любимов. Он присмотрел Колю и облизывал его, как собака щенка, приносил ему бутерброды и термос с чаем. Потом предложил стать частью создававшегося им Театра на Таганке. Коля проработал там три года, ушел, но через десять с лишним лет вернулся. Уходил он из театра потому, что поступил на режиссерский курс Сергея Герасимова — я тоже вскоре пришел туда — и стал режиссером кино. Снял замечательные картины, среди них «Подранки», «Из жизни отдыхающих», «И жизнь, и слезы, и любовь»... Вот вам и «одесская шпана».
Коля рассказывал, как однажды, приехав на «Мосфильм», обнаружил, что у него нет пропуска. Тогда он поднял руку: «Вот!» — и человек, стоявший на контроле, пропустил его, хотя видел, что никакого документа нет. А Коля, по-моему, так верил в собственные метаморфозы, что его вера воздействовала на других. Придумщик, любивший играть не только в кино или на сцене, но и в жизни. С ним было весело, бодро.
Правда для нас в то время, когда с Колей познакомились, все было здорово. Молодые, энергичные... Глеб Панфилов работал над картиной «Прошу слова», где мы с Колей снимались в ролях мужа и жены. Тогда и задружились. Он был очень талантливым, очень красивым. Искренний, все подмечавший. С большим чувством юмора, хулиганистый, стихийный — и на таких скоростях!.. Снимался в замечательной картине, играл в Театре на Таганке, был окружен любившими его людьми, а в Москве — съемки проходили на «Ленфильме» — его ждала Жанна.
Советы жены Коля принимал близко к сердцу. Он тогда вдали от нее по примеру Глеба стал курить сигары. Отчикивал краешек, принимал важную позу и становился похожим на Черчилля. Сигары были среднего размера, а однажды Коля пришел с сигарой чуть ли не с полстола, огромной — такой, извините, человека прибить можно.
Потом у него оказался перерыв в съемках и он уехал в Москву. Вернулся и говорит: «Жанна увидела эти сигары и сказала «Или ты никогда больше не будешь это курить, или я с тобой развожусь». И все, он бросил — слово Жанны было для него законом. Они производили впечатление единого целого, очень любили друг друга, и в этом, думаю, был главный смысл и его, и ее существования.
От полноты жизни, полноты эмоций Коля стремился высказаться, выразить себя. На съемках постоянно что-то предлагал. Придумал своему герою сеточку для волос, манеру закуривать папиросу... И придумал точно. Он рассказывал нам о своей жизни в детском доме, и Глеб посоветовал превратить эти воспоминания в сценарий и в фильм. Коля загорелся и спустя какое-то время пришел вдохновленный: «Я написал сценарий». Дал почитать Глебу, тому очень понравилось. Через год мы увидели Колин фильм «Подранки» — о мальчике, оказавшемся в войну в детском доме, картина произвела на нас сильное впечатление.
Нам с Глебом на тех съемках нравилось в свободное время гулять вместе с Колей, шутить, смеяться. Как-то раз пошли осматривать провинциальный город, в котором снимали. Зима. Возле одной церкви я запрокинула голову и любовалась куполом, а когда мы ушли оттуда, обнаружила, что на мне нет меховой шапочки. Представляете, как я была оживлена, если не заметила, что в мороз иду с непокрытой головой? Спохватилась: «А где же шапка?» — и Коля бросился назад к церкви. Вернулся ни с чем, но его порыв меня тронул.
Дружба с Колей для меня — одна из замечательных историй. Я знала его таким, каким он был от Бога, а не тем, кем его постепенно делала жизнь. Она, жизнь, всех воспитывает, заставляет мириться с чем-то, приспосабливаться, принимать условия игры... Став министром культуры, Коля настолько вжился в эту роль — как вживался во все роли, которые играл, что даже мне было впору называть его по имени-отчеству. А я не знала его отчества, да если бы и знала, неужели обращалась бы к нему официально? Он оставался для меня тем Колей, с которым мы когда-то гуляли, болтали, смеялись. С которым сделали большую хорошую картину. Наши отношения — они же с корнями, как я могла эти корни выдернуть? Но общаться по-прежнему не получалось, а по-новому я не умела и не хотела, поэтому отстранилась.
...Не так давно, когда Коля еще был жив, смотрела телеинтервью с ним и вдруг заметила: глаза все те же — юморные, живые. Колины глаза. Человек — таинственное явление, ты думаешь о нем что-то свое, а он — таинственный.
Коля был ведущим актером в нашей Таганке — как известно, одном из лучших или лучшем театре семидесятых — восьмидесятых годов. Губенко играл центральные роли во всех постановках: «Добрый человек из Сезуана», «Десять дней, которые потрясли мир», «Борис Годунов», «Герой нашего времени», «Пугачев»... Свое место в театре заслужил. Знаете, как он относился к работе? Приходил раньше всех и повторял нужные ему места в спектакле. К моменту выхода на сцену уже был разогрет, как отличный бегун перед стартом. А спектакли были сложными, причем и в техническом плане. Например для «Пугачева» на сцене соорудили помост под углом градусов в сорок, и мы бегали по нему, скользили... Накануне каждого спектакля Коля практически отыгрывал свою роль, сначала для себя, а потом шел на сцену — и играл с такой отдачей!..
Любимов настолько его ценил, что когда после ВГИКа Коле в Москве негде было жить, поселил у своей мамы. Представляете? Спустя несколько лет после прихода в театр Губенко оставил труппу и ушел в кино, но потом возвратился. Помню, я снимался в одной картине вместе с его женой, Жанной Болотовой, и она спросила, как я думаю — может ли Коля вернуться в театр?
Он ведь любил Таганку. И вернулся. Пользовался таким доверием у Юрия Петровича, что тот, уезжая за границу ставить спектакли, оставлял вместо себя Губенко. Когда Любимова лишили советского гражданства, Коля всячески хлопотал за него, в какие только кабинеты не ходил, к кому только не обращался и сделал все возможное, чтобы Юрий Петрович смог вернуться.
Однако спустя какое-то время после возвращения Любимова на родину и в театр они с Губенко разошлись. Один по-прежнему возглавлял Театр на Таганке, второй создал «Содружество актеров Таганки».
Что на самом деле стало причиной разлада двух режиссеров, никто сейчас точно не скажет. Но те, кто играл в спектаклях Любимова, кто был ему предан, остались с ним, и я в их числе. Те же, у кого не получалось работать с Юрием Петровичем, ушли в «Содружество...». По правде говоря, ничего особенного в этом новом театре не происходило, не помню ни одной значительной постановки.
На мой взгляд, что Коле стоило делать в первую очередь — это играть на сцене и сниматься в кино. А он пошел еще и в депутаты. Зачем? Вот в этом и таилась драма: настоящее Колино призвание в некий момент оказалось на втором плане. Худрук, министр, депутат... А он был прежде всего актером. Потрясающим! Им для меня и остался.
В фильме «Подранки» мой герой, поэт Алексей Бартенев — альтер эго самого Николая Губенко. Он же меня и озвучил. Получается, я показал очень близкого ему человека. Но вот какой остался у меня вопрос: почему на столь важную для себя роль Губенко взял именно меня? Актеры русской школы играют более открыто, я же довольно замкнутый и существую в кадре скорее по наитию. Губенко ничего не показывал, не объяснял, как сыграть ту или иную сцену: просто говорил, что хотел бы видеть, и все. Доверял.
Может, Николаю нужен был именно я потому, что по натуре интроверт? Как и Бартенев. Мой персонаж — такой отдельный ото всех человек: бродит в одиночестве и произносит внутренний монолог. Сам-то Губенко внешне выглядел экстравертом, тем не менее чувствовалось, что раскрывается только с теми, кто понимает его без слов. Мне показалось, что в глубине души Николай — человек закрытый, что живет внутренней жизнью, невидимой никому, кроме Жанны.
Вокруг моего персонажа в «Подранках» разворачивается все действие, но он существует сам по себе и открывает другим то, что чувствует, только в искусстве. Не потому ли, что Губенко был таким же? Это осталось для меня тайной.
Отношение к Коле было разным, как ко всякому непростому чело-веку.
Думаю, его неоднозначность происходила от трудной жизни. Помню, во времена нашей молодости недоброжелатели говорили в сторону Губенко: «Ну, сейчас из него опять полезет детдом».
Впервые я увидел Колю, когда он поступил во ВГИК — несколькими годами позже меня, и еще не знал, что это за парень ходит по коридорам института, но отметил его. Он был ярким, привлекал внимание.
Знаю — перед пробами у Марлена Хуциева собирали в общежитии по копейке, по рублю Коле на пальто, чтобы мог явиться на «Мосфильм» прилично одетым. Да, ему жилось тогда нелегко...
А спустя некоторое время он уже производил впечатление элегантного мужчины, даже появляясь в простом свитере и джинсах.
Коля жил насыщенно не только в театре и кино. Любил жизнь, любил людей. Будучи министром культуры, постоянно держал двери кабинета, что называется, распахнутыми. Энергичным был, оптимистом.
Если что и стало для него драмой, так это распад Советского Союза. Он сам сказал, что чувствует себя в новой реальности диссидентом. А как иначе? Он ведь с конца восьмидесятых ничего не снимал — не давали денег.
...Когда мы виделись в последний раз, он пребывал в прекрасном настроении.
Я, зная Колю многие годы, вообще никаким другим его и не помню, кроме как счастливым.
Подпишись на наш канал в Telegram