Я очень люблю домашний уют и готова его создавать для близких, но когда из трехсот шестидесяти пяти дней в году триста — гастроли, это сложно для всех. Илья Резник написал в стихах к песне «Мой путь»: «соленый вкус аплодисментов». Он в душу артистов залез и оттуда эти слова вынул. Правда: кто вкусил настоящий успех — и слез много выплакал.
— Как вы себя чувствуете в роли члена жюри «Голоса 60+»?
— Очень волнуюсь! Причин для переживаний много, они наслаиваются друг на друга. Быть членом жюри вообще нервная и ответственная работа, а тут ее усложняет фактор возраста. Делать замечания и высказывать пожелания приходится людям, которые старше меня, что трудно и как грузинской женщине и просто как интеллигентному человеку. Еще и «слепые прослушивания» — непростая форма: сидишь спиной к поющему, ориентируешься только на звук голоса и должен принять решение очень быстро — максимум за две минуты. Конечно, я боюсь ошибиться, пропустить талантливого человека! И переживаю за людей, ведь участие в таком конкурсе в любом случае подвиг — выйти на большую сцену, зная, что в зале на тебя будут смотреть сотни зрителей, а по телевизору — десятки миллионов. Я уважаю каждого, кто просто на такое решился, независимо от того, повернулась ли к нему, и удивляюсь, как на такой шаг хватило смелости.
— В одном из прошлых сезонов «Голоса» на «слепых прослушиваниях» был сын Александра Градского Даниил — и Градский мало того что не повернулся, еще и не узнал собственного сына. Объяснил потом, что не слышал, как Даня поет. Если вам устроят такой сюрприз, узнаете по пению близких?
— Всех родных узнаю. При мне и со мной все поют! Мы с мамой Инной Владимировной поем дуэтом — дуэт возник практически сразу после моего рождения. Любим романсы, грузинские застольные и эстрадные песни. Мама — одесситка и знает все одесские песни: «Лимончики», «Мурку», «Семь сорок» и многие другие, но они у нас исполняются вне основного репертуара, исключительно на бис. Сын Александр тоже хорошо поет, только немного стесняется. Мой младший брат Павел в детстве тоже стеснялся. Честно признаюсь: в том, что он не пел, невольно виновата я. Когда мне было три года, а Павлику два, нас отобрали в садике выступить на местном телевидении. Под мамин аккомпанемент мы должны были исполнить «Топ, топ, топает малыш». Прямая трансляция. Мама заиграла на фортепиано, я запела, а братик... пришел в такой восторг от моего вокала, что замолчал! С тех пор Павлик мой преданный слушатель. У него через несколько лет обнаружился талант к математике — и тут уже я им восхищаюсь. Со временем Павел расслабился и стал петь просто для удовольствия. Кстати, на самом деле у него не было реальных причин для комплексов: у брата хорошие голос и слух — как и у всех в семье. Как и у многих в Грузии.
— Мне кажется, Грузия должна быть главным поставщиком участников «Голоса 60+». Сколько долгожителей — и большинство невероятно музыкальны. А среди прекрасно поющих членов вашей семьи были долгожители?
— Прабабушка княгиня Мария Ильинична Хидирбегишвили-Амилахвари прожила девяносто четыре года. Когда думаю о ней и людях похожей судьбы, не укладывается в голове: столько пережили — революцию, две войны и во время и после каждого из потрясений голод и разруху. Они все это выдержали и остались людьми — фантастика! Особая закалка и особенное отношение к жизни — к миру, войне, семье, родине, детям и внукам.
— Мария Ильинична была веселой или строгой?
— В ее характере гармонично сочетались сдержанность, эмоциональность, деликатность, упорство, демократичность и умение держать дистанцию.
— Чему-то она вас учила?
— Хотела, чтобы все ее внуки и правнуки читали наизусть стихи на грузинском и русском языках, и я их учила с пяти лет. Она читала нам, а мы с Павликом и двоюродными братом и сестрой запоминали. Устраивала чудесные вечера поэзии, которых я ждала и в пять лет, и когда училась в школе. Все, что закладывается в нежном возрасте, остается с тобой навсегда. И прабабушка отлично понимала, какую важную вещь для нас делает, что в нас взращивает. Она обожала собирать семью за чаем. И это всегда превращалось в настоящую чайную церемонию, только не китайскую и не японскую, а грузинскую. Помню, с каким восторгом мы, маленькие, смотрели на своих прекрасных, добрых и умных взрослых.
Мария Ильинична до революции училась в Париже и когда рассказывала про Францию, мы слушали раскрыв рты. Особенно сильное впечатление на меня производили ее воспоминания о Париже. Она показала кружевные перчатки, купленные во Франции, я в свои шесть или семь лет была потрясена. Еще прабабушка жила в Ленинграде, который привыкла называть Петроградом, там учился на военного врача ее сын, мой дедушка. О петроградском периоде, как и о революции, войне и разных бедах, она говорила мало и сдержанно, но я впитывала каждое слово. Она для меня была эталоном человека и женщины, таких людей больше не встречала. Я испытывала к ней пиетет именно как к личности — не потому что прабабушка, а старших надо уважать.
— Похожи вы на нее?
— Говорят, да — характером. Она же не покорилась ситуации, но ее непокорность, упорство сочетались с интеллигентностью и деликатностью. Такое сочетание есть и во мне.
— А долгожители мужчины в вашем роду есть?
— Дядя Павлик, мамин брат Павел Владимирович, прожил девяносто пять лет. Его не стало в прошлом году. Ох, у него тоже была невероятная судьба. Ушел на фронт в шестнадцать лет из Одессы, в 1945-м, после победы над Германией, его перебросили на другой фронт, так что в Советский Союз он вернулся только в 1947 году. Причем не в Одессу, а в Тбилиси — семью сюда эвакуировали. Дядя каждый день говорил, что внес свою лепту в победу над фашизмом, но в подробности вдавался с большой неохотой. Он стал физиком, кандидатом наук. Был красавцем, пел потрясающе, а уж о теплоте, широте души, чувстве юмора и говорить нечего — одессит же!
У людей из Одессы особая жизненная энергия. Когда в человеке сочетаются две — грузинская и одесская, он это чувствует очень явственно. Он — в данном случае я. Обе энергии настолько непохожие и яркие и так крепко и затейливо сплелись во мне. В детстве и юности к этому относишься просто как к данности, а с возрастом все интереснее вглядываться туда, вглубь. Это придает устойчивость и силы.
— Поездки в Грузию, наверное, тоже прибавляют и устойчивости, и сил?
— Конечно! Я люблю ее красоту, ее горы, воздух, гордый миролюбивый народ, древние традиции, которые сохраняются, хотя свои коррективы вносят время и обстоятельства. Я ее люблю как маму и всю свою любовь не могу высказать словами — все не так выходит, когда их произносишь вслух. До сих пор тоскую по Грузии. Когда приезжаю, постоянно собираемся с родными и друзьями, которые у меня все из детства и юности — из музыкального коллектива «Мзиури» и консерватории. К сожалению, трех подруг по «Мзиури» уже нет. Душа наполняется печалью, когда о них думаю. Мы с девочками (до сих пор так обращаемся друг к другу — «девочки») всегда о них помним. Опыт показал: новых столь же близких друзей обрести нереально. Мы с девочками не можем наговориться, навспоминаться. Я знаю всех их детей, сын знает всех моих тбилисских подруг.
Мое самое любимое место в Грузии — Тбилиси, а в нем — Старый Тбилиси, центр города. Ведь детство, юность и молодость прошли в основном там. С пяти лет я училась в специальной музыкальной школе для одаренных детей на улице Атарбекова, а консерватория располагается на улице Грибоедова — обе идут параллельно проспекту Руставели. Каждый раз когда приезжаю, обязательно там гуляем. Чаще выбираемся в Грузию после Нового года, на Рождество. Очень люблю, когда в эти дни пусть изредка, пусть немного, но идет снег. С ним все вокруг становится сказочным — сердце от восторга замирает. Такое счастье выпадает не каждый год, но на снег всегда можно полюбоваться, поднявшись повыше в горы. На Рождество в Тбилиси проходит шествие Патриарха, и когда на него смотришь, появляется чувство, которое словами не передать, — столько светлой радости и любви в воздухе разлито.
— Приняты там сейчас большие застолья? Или это «легенды и мифы Древней Грузии», как в России медведи и балалайки?
— До пандемии были очень даже приняты. Когда с мамой и сыном приезжаем, каждый день или едем в гости, или принимаем гостей. В среднем собирается человек пятнадцать-двадцать. Мы и вспоминаем, и музицируем. Поем песни, которые звучали в Грузии и два века назад, дети выныривают из своих гаджетов и оказываются в плену старинной музыки. Не хотела бы, чтобы что-то менялось. Надеюсь, наши девочки и мальчики, а потом и их дети с внуками тоже будут так собираться и петь.
В этом году поездка получилась особенной... Приехали на несколько недель, но мы с мамой улетели в начале февраля в Москву, поскольку у меня начинались репетиции, а сын решил еще ненадолго остаться в Грузии. Сандро живет в Англии, занимается историей, получает докторскую степень в Лондонском университете и пишет сейчас диссертацию. Планировал задержаться на пару недель, а получилось на много месяцев: началась пандемия и все границы закрыли.
Конечно, величайшее утешение человечества — современные средства связи. Мысленно благодарю людей, придумавших «Вотсап». Мы с мамой весь день висим на телефоне — постоянно на связи с родственниками и друзьями. Сейчас, когда сын в Тбилиси, вижу его лицо в скайпе и мое материнское сердце тревожится чуть меньше.
— Удивились, когда Сандро решил стать историком? У вас в семье музыканты — вы и бабушка, а среди мужчин много физиков и математиков — отец, брат, дядя... Две проторенные родными дороги.
— Всегда было понятно, что у Сандро гуманитарный склад ума: с детства проявлял интерес к истории, литературе, языкам, сам поступил в Лондонский университет. Но мне кажется, что генетическая склонность всегда проявляется. Поэтому не исключаю, что в будущем он станет режиссером, как его отец (первый муж Тамары и отец Александра — режиссер Георгий Кахабришвили. — Прим. ред.). Пока увлечен историей. Знаю, что специализируется на XX веке, в подробности не вникаю.
— Не пытались читать его научные работы?
— Мы с братом ходили в английскую школу, только это ничего не значит: язык, которому учили в семидесятые годы, и тот, на котором пишут научные труды в XXI веке в Лондонском университете, — абсолютно разные. Я свободно говорю на английском на общечеловеческие и бытовые темы и, конечно, пою, но не могу понять язык, на котором пишет сын. Иногда Сандро зачитывает фрагменты, которые могут быть мне любопытны, а я переспрашиваю, что значит вот это слово и вот то выражение. Поэтому я просто им горжусь и счастлива, что вырос таким умным.
— Верится, что ему уже тридцать четыре года?
— Правду говорят: сколько бы ни было лет ребенку, для матери он навсегда остается маленьким. Сам может думать, что уже взрослый, все прекрасно понимает, во всем разбирается, но для мамы это не совсем так. Нет, не подумайте, я не позволяю себе во что-то вмешиваться или советовать, если Сандро не просит. И это не только сейчас — никогда не читала ему лекции. Если меня что-то беспокоит, могу спросить. Но каждый себя контролирует: как и что спросить, как и что ответить. Мы оба очень деликатные. Считаю, что есть черта, через которую никто не имеет права переступать. Можно оставаться заботливой мамой и трогательно любить ребенка, но при этом не быть «нарушителем границы».
— Вы необыкновенно близки с мамой, многие годы живете вместе. А были периоды, когда хотелось отделиться, отдалиться?
— Никогда — ни в пятнадцать лет, ни в двадцать, ни в тридцать. Мы всегда прекрасно понимали друг друга. У подруг возникали проблемы с мамами, и мне это казалось странным. Но ведь чужая душа потемки — кто знает, почему у них так складывалось. Мне-то как раз наша ситуация кажется естественной: девочка с мамой всегда близки. Дочь похожа на мать и в каком-то смысле ее продолжение. Я похожа на маму — как же иначе?
— Сын на карантине писал диссертацию, а чем вы с мамой занимались на самоизоляции и тяжело ли она вам далась?
— Мы не выходили из квартиры, еду нам привозили и оставляли под дверью курьеры. Мама переживала за меня, я за нее — она ведь по возрасту входит в группу риска. Если случилось столь неслыханное несчастье, оставалось только беречь друг друга и соблюдать меры безопасности, предписанные врачами. Нам очень тяжело дались эти месяцы... Уговаривала себя каждый день хоть немного времени уделять физкультуре, чтобы оставаться в форме. Минут сорок — пятьдесят занималась музыкой: больше не могла, крайне тяжело было настроиться. К вечеру уставала так, будто весь день сражалась. Но ведь это и на самом деле было битвой — боролись с чем-то страшным и непонятным такими же непонятными доселе способами: дистанцией, сидением дома. Человек существо сложное и депрессивное, и приходилось каждый день вытягивать себя за волосы из болота мрачных мыслей. Помогали хорошая музыка и шедевры кино — независимо от того, комедии это или драмы, они несут свет.
За несколько месяцев я выбралась из дома лишь однажды — принять участие в концерте в поддержку врачей в Большом театре. Пела «Как молоды мы были». Он состоялся одиннадцатого апреля, когда все было совсем страшно. Машина привезла меня к подъезду Большого строго к выступлению, а после сразу отвезла домой. Я пришла в маске и перчатках. Все, кого я видела, тоже. Никто не заглянул в гримерку даже словом перекинуться — люди были подавлены и сознавали свою ответственность. Народные артисты нервничали, словно впервые выходили на сцену. Я была как в тумане, но четко понимала: меня станут слушать врачи — те, кто сейчас на передовой, рискуя собой, спасает чужие жизни. И у меня — четыре минуты, чтобы своим пением поблагодарить их. Выступать перед пустым залом тяжело. Страшно давила обстановка, поначалу каждый звук приходилось из себя выдавливать — но я представила, как у своих мониторов меня слушают миллионы медиков, и старалась им подарить кусочек прекрасной мирной жизни, где есть музыка, артисты, цветы. В такие трагические моменты души распахнуты, так что я многое почувствовала и думаю, что те, кому мысленно говорила спасибо, тоже.
Девятого мая вышли с мамой на балкон и грянули «День Победы». Дядя Павлик не дожил — ему мы по телефону песню спеть не могли. Было так странно, словно во сне... Мы с мамой старались петь почаще, это нас подбадривало. Мама готовила — она потрясающе это делает, я помогала. В хорошей еде большой смысл. Когда готовишь вкусное блюдо — создаешь прекрасное, то, что радует людей.
— Но многим приходится за эту радость расплачиваться лишними килограммами!
— Я — адепт баланса. Стараюсь жить размеренно, есть умеренно и не распускаться ни в смысле физической формы, ни в интеллектуальном. Фитнесом занимаюсь без фанатизма, однако регулярно. Вообще, думаю, главное — придерживаться режима. Хотя, конечно, это сложно с бесконечными репетициями и гастролями, усталостью от постоянных переездов. Встреча со зрителями — большая радость, но дорога — плата за нее. Разумеется, знаю, что диетологи советуют не есть после шести вечера, но сама ем и после десяти, а иногда даже после полуночи: иначе из-за переездов и концертов можно вообще без ужина остаться. Но считаю, что за три часа до сна все-таки лучше не есть. Обхожусь без специальных диет — с аэропортами, поездами и машинами они плохо совмещаются.
— Даже мучное себе позволяете? Даже хачапури?
— Надо быть ненормальной, чтобы родившись в Грузии, не есть хачапури! У меня даже в мыслях нет, что хачапури навредит фигуре! Я же съедаю два кусочка, а не двадцать штук. Съешь — и сразу на душе весело, а подходящим вином запьешь — так еще лучше!
— Когда встречаетесь с сыном, накрываете традиционный стол?
— Он просит, чтобы не беспокоились, не тратили силы, время и деньги, но мы их тратим, и столы всегда ломятся. Это же в нашей природе, не можем идти ей наперекор! Спроси итальянца, и тот скажет, что пицца самая полезная еда, готов есть ее до ста лет. Это вшито в генетический код, и не нужно от этого отказываться. Можно в дополнение к тому, что уже есть, постичь и полюбить новое. Я обожаю Францию, хотя далеко от нее родилась, и когда попала первый раз в Париж, была без ума от всего и, конечно, от еды — начиная с лягушек. Так что хачапури, пхали, хинкали для моего организма — правильное питание. Вопрос в количестве.
— А в юности на диетах сидели? Видела фотографии, на которых вам девятнадцать-двадцать лет — совсем тростиночка...
— Тогда не было помешательства на худобе. Ценились красота, молодость (тоже, кстати, вещи преходящие) и профессионализм, а насчет веса — какой есть, такой есть. Я действительно была очень тоненькой. Мама даже переживала из-за моей худобы. У меня тоже были комплексы по поводу внешности. Когда поклонники воспевали мою красоту, это успокаивало — но только на время! Вскоре поступала новая порция восторгов, и я опять начинала думать, что все неплохо. Победив на всесоюзном конкурсе «Красная гвоздика» и окончив консерваторию с красным дипломом, стала выступать больше, чем раньше, поэтому поклонников, к счастью, хватало... Мне кажется, женщины, не страдающие комплексами, артистками не становятся. Я же многих знаю и могу делать выводы. Возможно у тех, кто появляется на сцене ненадолго, все обстоит иначе, но поверьте, у любой певицы или актрисы, которых вы считаете выдающимися, есть комплексы по поводу внешности! И у большинства неудачные браки — тоже повод для переживаний.
Крайне сложно для женщины быть артисткой — много лишений на пути и цена успеха велика. Я очень старалась соединить практически несовместимое. Когда Сандро исполнился годик, начала брать его на большие гастроли. Была возможность оставлять сына дома с мамой, но я не могла надолго разлучаться с ребенком. В 1991 году после концертов с Мишелем Леграном в «Олимпии» мне предлагали заключить контракт и остаться в Париже на два года. Обещали известность и любовь французов — вот только условия были невероятно жесткие: я должна была жить в Париже одна, без семьи, и только работать, только выступать. Шанс стать звездой во Франции выпадает раз в жизни, но я от него отказалась.
Я очень люблю домашний уют и готова его создавать для близких, но когда из трехсот шестидесяти пяти дней в году триста — гастроли, это сложно для всех. Илья Резник написал в стихах к песне «Мой путь»: «соленый вкус аплодисментов». Он в душу артистов залез и оттуда эти слова вынул. Правда: кто вкусил настоящий успех — и слез много выплакал. Я не говорю о людях, которым успех вскружил голову, подхвативших звездную болезнь и ставших для близких абсолютным ужасом. Нет, те, кто сохранил вменяемость и рад бы жить так же, как его семья. Но даже в те редкие дни, когда находишься дома, не можешь — подчиняешься нетипичному для них распорядку. Молчишь, потому что надо беречь голос, репетируешь. Если ты не в настроении, это ни в коем случае нельзя нести на сцену — стараешься не огорчать семью, но все равно иногда срываешься на близких. После концерта не можешь сразу успокоиться — не спишь до глубокой ночи. Живые выступления — это творчество, каждый день прорыв, большое эмоциональное напряжение, а у человека нет кнопки, которую можно быстро включить и выключить. Когда уезжаешь, теряешь счет городам и государствам, засыпаешь в одной стране, просыпаешься в другой, а родные за тебя непрерывно переживают: как долетел, как доехал.
— Сцена много отнимает, но ведь и дает много, разве не так?
— Конечно! И это счастье, что я зрительской любви много получала и получаю. Давным-давно, когда не было Интернета, поклонники не смотрели выступления на ноутбуках и смартфонах, а ездили на мои концерты по всему Советскому Союзу. Я их уже в зале узнавала, некоторых знала по имени. Мужчины всегда приезжали с огромными букетами — сто гвоздик или сто пятьдесят роз. Стоя аплодировали со слезами на глазах, ждали после концерта у служебного входа на морозе. Женщины вязали носочки и варежки, дарили оренбургские шали. А сколько присылали писем — у меня ими полкомнаты было завалено! Вкусить это, видеть такую любовь и преданность дорогого стоит. А если не слышать оваций, не видеть поклонников, зачем выходить на сцену, тратить столько нервов и здоровья?.. Сейчас любовь зрителей проявляется по-другому — но ничего, главное, что она по-прежнему есть.
Редакция благодарит за помощь в организации съемки музей «Собрание»
Подпишись на наш канал в Telegram