Время для любви было самым неподходящим: таких черных туч над Фальком не сгущалось даже после «несвоевременного» возвращения из Парижа.
Ранней весной 1939 года к краснокирпичному особняку Перцовой, выходящему торцом на набережную Москвы-реки, а фасадом — на Соймоновский проезд, подошли высокий пожилой мужчина в добротном пальто и худенькая молодая женщина с прямой темной челкой.
Войдя в резные двери подъезда, они поднялись на лифте на четвертый этаж, потом, пройдя длинным темным коридором, вскарабкались по узенькой винтовой лестнице под самую крышу. Мужчина, достав из кармана ключ, открыл дверь с номером пятьдесят семь.
Глядя снаружи на нарядный дом, изукрашенный майоликовыми панно, резьбой и мифическими чудищами, трудно было предположить, что где-то в его недрах может скрываться столь аскетичное жилище. В просторном помещении было тихо и сумеречно. Под невысоким потолком серели два окна. В том, что поменьше, как в раме виднелась колокольня Ивана Великого и башни Кремля с рубиновыми звездами на шпилях. Другое окно выходило на серую громаду здания на противоположном берегу. Из окон сильно сквозило.
«Ну что ж, Геля, проходите», — улыбнувшись, сказал мужчина. И женщина шагнула через порог.
Знакомство их было недавним и случилось всего несколько недель назад, когда он зашел посмотреть выставку детского рисунка в Центральном доме художественного воспитания детей, где она работала.
«Иностранец, — подумала Ангелина Щекин-Кротова, едва заметив в выставочном зале мужчину лет пятидесяти в круглых очках и элегантном, явно заграничном костюме. — А этот молодой, что рядом, видимо переводчик. Думает, наверное, что у нас тут никто иностранных языков не знает. Ну что ж...» Выпускница иняза и в недавнем прошлом переводчица «Интуриста» решительно направилась к посетителям, приветствуя их по-немецки. Переводчик вежливо улыбнулся, а высокий иностранец живо подхватил разговор, принялся рассматривать рисунки, расспрашивать о юных авторах и их наставниках.
— Все педагоги, ведущие у нас занятия, и сами прекрасные художники, выпускники ВХУТЕМАСа, многие учились у Роберта Фалька... — значительно произнесла Геля.
Иностранец в ответ как-то особенно оживленно закивал, будто речь шла о его знакомом. «Наверное, видел картины Фалька за границей», — подумала она. Знала от сослуживиц, что учились во ВХУТЕМАСе: их бывший педагог еще в конце двадцатых уехал в Париж... Как думали многие — навсегда, но в самом начале 1938 года он вдруг вернулся. При упоминании о неожиданном возвращении художника в глазах Гелиных собеседниц неизменно светился вопрос, произносить который вслух, впрочем, никто не решался... «Ему ведь даже ночевать теперь негде...» — пожала как-то плечами одна. Сейчас предаваться размышлениям о Фальке и его жизненных обстоятельствах Геле было недосуг: иностранец хотел смотреть все новые и новые рисунки.
— А вот эти дети занимаются заочно, консультации получают по почте. Многие живут в деревнях, с трудом достают бумагу и краски, но работают очень упорно, — гордо сказала она, подавая гостю очередную папку.
— И кто же консультирует их? Тоже какая-нибудь ученица Фалька?
Геля замялась, но иностранец не отставал... «Вот ведь дался ему этот Фальк со своими ученицами», — подумала она. Слегка покраснев, наконец выдавила:
— Нет, она не ученица... Вообще не художник... В общем... это я, — и прибавила, словно извиняясь: — Я изучала историю искусств.
Приподняв брови, иностранец внимательно посмотрел на нее, и Геле показалось, что улыбка, игравшая в уголках его губ, стала особенно озорной... Впрочем, он быстро опустил глаза и вновь принялся перебирать рисунки.
...Нащупав на стене выключатель, хозяин комнаты под крышей зажег свет, и гостья разглядела обстановку лучше. Тахта, сооруженная из матраса, стоящего на четырех кирпичах, овальный столик, продавленный диванчик, пара стульев, табурет. И картины — стопкой распластанных холстов лежащие на полу, набитые на подрамники и стоящие лицом к стенам, торчащие из недораспакованных длинных ящиков.
На одном из таких же ящиков, но еще не открытых, было устроено что-то вроде кухни или обеденного стола: щербатая чашка, пара блюдец ей под стать, половник с погнутой ручкой, алюминиевая кастрюлька, в которой хозяин, похоже, готовил все блюда от супа до чая....
«Знаете, Геля, мой младший брат Муня — он работает адвокатом — очень ругался, когда узнал, что я почти все, написанное во Франции, привез с собою. Уверял: если бы я распродал картины там, мог бы купить в Париже граммофон и хорошую посуду», — смущенно заметил мужчина. И в следующее мгновение ловким движением вынув из стоящего у стены штабеля одну из картин, поставил ее на мольберт. Гостья молча опустилась в продавленное кресло напротив.
О том, что ее «иностранец» и есть тот самый профессор ВХУТЕМАСа Роберт Рафаилович Фальк, а его спутник — летчик-герой Андрей Юмашев, берущий у Фалька уроки живописи (вовсе не переводчик), молодой методист ЦДХВД Ангелина Щекин-Кротова узнала только вечером, когда в книгу, где расписывались посетители выставки, заглянула заведующая отделом.
— Геля, да вы с ума сошли! Как могли никого из нас не позвать? — негодовала она.
Геля с полными слез глазами только смущенно оправдывалась:
— Ну откуда я могла знать? Я даже смотреть не стала, что они там написали! И по-немецки он говорил совершенно свободно...
— Господи, ну еще бы! Он же с детства на нем говорит. Да он с вами и на французском говорил бы не хуже! Как-никак десять лет в Париже. Ах, да что уже теперь рассуждать... — начальница, с досадой махнув рукой, удалилась.
Геля вдруг неожиданно для себя самой прыснула от смеха: этот мэтр, о котором с таким пиететом говорят сослуживицы, оказывается, не так уж и страшен. Она вспомнила ласковую улыбку «иностранца» и мягкий взгляд его серо-голубых глаз из-за стекол очков...
И все же идти в Дом литераторов на открывшуюся там несколько дней спустя выставку Фалька было страшновато. Что если он, увидев ее, примется вышучивать при всех? Но Роберт Рафаилович, которого она заметила в зале в первый же вечер, Гелю будто не узнал. Осмелев, пришла во второй раз. Потом еще и еще... Едва ли не каждый вечер, сама не зная как, оказывалась в доме на улице Воровского. И смотрела, смотрела...
Картины были в основном «французские»: неожиданно будничный Париж, натюрморты из фруктов, рыб и цветов, задумчивые нездешние люди на портретах. То распадаясь на множество цветных осколков, то вновь возникая, словно сотканные из воздуха, картины так заворожили Гелю, что она в какой-то момент начисто позабыла об их авторе. И потому, услышав за спиной его голос, вздрогнула от неожиданности.
— Вам в самом деле нравятся мои работы? Я вижу вас тут почти каждый вечер.
Порывисто обернувшись, она выпалила совсем не то, что по ее представлениям следовало говорить художнику в таких случаях:
— Нравятся? Нет, это совсем не то слово! Я просто их видела уже во сне. Это будто мои работы...
Много позже Ангелина Васильевна говорила, что, наверное, именно с этих ее слов и начался их с Фальком роман.
Спустя несколько месяцев, с июля 1939-го, Геля Щекин-Кротова уже жила в доме с майоликовыми панно на фасаде. Сквозняк из окон сменился нестерпимой духотой: только две стены в квартире были настоящими кирпичными, остальные — просто доски, кое-как отделявшие пространство мастерской от жара раскаленной солнцем крыши. Но Геля, лежа на той самой тахтушке с кирпичами вместо ножек, тряслась в постоянном ознобе: непонятная прилипчивая хворь, начавшись с простуженного по весне горла, постепенно расползлась по всему организму, сделав ватными ноги и чугунной голову. Сердце то замирало, то принималось колотиться, как у затравленного зайца. Ходить в таком состоянии на службу нечего было и думать. Зато времени для разговоров с необычным человеком, с которым ее так стремительно свела судьба, теперь оказалось предостаточно. С каждым днем она все больше узнавала о его переменчивой судьбе и прихотливом характере. Вскоре начала знакомиться и с людьми, составлявшими жизнь Роберта Рафаиловича «до нее».
Одним из первых появился в студии под крышей худощавый нервный молодой человек — Валерий, сын Фалька от студенческой любви с художницей Елизаветой Потехиной.
По рождению Роберт был москвичом, старшим сыном присяжного поверенного и заядлого шахматиста Рафаила Александровича Фалька. Несмотря на еврейские корни, идиша в доме не знали, говорили почти исключительно по-немецки, учиться сына отдали в престижную Петер-Пауль-шуле при лютеранском приходе, да и национальных традиций тоже почти не придерживались. И хотя университет или консерваторию, куда одно время усердно готовился неплохо игравший на рояле Роберт, почитали все же больше, чем Московское училище живописи, ваяния и зодчества, становиться на пути сына, страстно желавшего стать не музыкантом, а художником, отец посчитал неразумным. Там, в училище, в 1905 году девятнадцатилетний Роберт и познакомился с Лизой Потехиной, учившейся в мастерской неразлучных друзей — Константина Коровина и Валентина Серова, которых развеселые студенты прозвали «Коров и Серовин».
Лиза была тремя годами старше и ко всему в жизни относилась всерьез. От мальчишеских шалостей Роби, на первый взгляд казавшегося спокойным и рассудительным, порой приходила в ужас. Вопреки строгому запрету на выставки вне стен училища он мог, перевернув наоборот собственное имя и сделавшись из Роберта Фалька Клафом Требором, пристроить свои картины на вернисаж где-то в Рязани. Выручив несколько червонцев за проданное полотно, страстно возмечтать о путешествии в Италию или подбить однокашников на бунт против авторитарного тона профессора Леонида Пастернака. Но чем более мальчишескими казались этой серьезной девушке поступки высокого сероглазого парня, тем сильнее ее влекло к нему.
«Смешно вспоминать, но по сути она сама сделала мне предложение. Мы с однокурсниками в то лето гостили в Прокунино, в имении у Лизиных родных. Роман наш был уже в разгаре, но я никак не мог ни на что решиться. Наверное, из самолюбия — боялся отказа, если не от самой Лизы, то уж точно от ее родителей. В конце концов она однажды утром увела меня на прогулку, а когда мы оказались на берегу пруда, достала из сумочки револьвер и заявила: «Если вы, Роби, немедленно не сделаете мне официальное предложение и не пообещаете принять крещение и православную веру, я вас убью». Ну что мне оставалось делать? Отобрал револьвер и тем же вечером пошел к ее родителям, заявив, что если не согласятся на наш брак, я застрелюсь у них на глазах. Они, конечно же, тоже согласились. Так что револьвер в тот день сыграл свою роль дважды», — смеясь, вспоминал он.
В 1909-м, приняв крещение и став из Роберта Романом, Фальк обвенчался с Лизой Потехиной. Впрочем, друзья и родные называли его по-прежнему — Роби. Так же стала звать и Геля.
Когда болезнь немного отпускала, она поднималась с тахтушки, пыталась наводить уют. Из освобожденных от картин «парижских ящиков» старичок-столяр, знакомый по работе в ЦДХВД, сколотил шкафчики для книг и посуды, приноровив их высоту к неровному, с балками и нишами пространству мастерской. На одной из длинных стен прибил особую полку из толстой доски, куда Геля составила реквизит для натюрмортов. Вернувшийся из поездки Фальк одобрительно покивал.
«Кухню» тоже усовершенствовала — купила новый примус и несколько фаянсовых чашек.
— А это-то зачем? — удивился он.
— Роби, ну придут же к нам гости. Как они будут чай пить из одной чашки?
— По очереди, — недоуменно пожал плечами Фальк.
Геля лишь руками развела...
Ее собственное отрочество, прошедшее среди вихря Гражданской войны, поневоле выучило Ангелину «летать над трудностями жизни», как говаривала мама. Как в заставленной мебелью красного дерева, завешенной плюшевыми занавесями и переполненной безделушками квартире московского присяжного поверенного, проводившего лето на европейских курортах, вырос этот аскет, она решительно не понимала. Однако факт оставался фактом: быта Роберт Рафаилович чудесным образом умел не замечать. Как-то признался Геле, что в детстве самым уютным уголком в родительском доме считал отгороженную от кухни ситцевой занавеской «спаленку» кухарки, где таились настоящие сокровища: яркое лоскутное одеяло и фанерный сундучок с крышкой, оклеенной изнутри лубочными картинками, открытками и фантиками.
Еще в молодости став вегетарианцем, Фальк и в еде не любил излишеств, что, впрочем, ничуть не мешало ему встречать каждую снятую Гелей с примуса кастрюльку с гречкой или картошкой громким возгласом: «Ну, вот и картошечка! Сейчас будем есть, пить и веселиться».
Иногда на вечернее картофельное «веселье» заглядывали гости. Чаще других соседи — Василий Рождественский и Александр Куприн, чьи мастерские находились ниже, в длинном и темном, пахнущем кошками коридоре. Оба были дружны с Фальком с тех незапамятных времен, когда молодыми и ражими вместе с другими однокашниками и приятелями — Петром Кончаловским, Михаилом Ларионовым, Аристархом Лентуловым, Ильей Машковым, Натальей Гончаровой — устроили под Рождество 1910 года на Воздвиженке, в доме Экономического общества офицеров, ошеломительную по своей художественной наглости выставку общества «Бубновый валет», опрокинувшую авторитеты не только реалистической живописи, но и совсем еще недавно казавшегося весьма современным модерна.
Кое-кто из «бубновалетовцев», в том числе и Фальк, за приверженность новомодным живописным течениям и скандалы с профессорами-ретроградами к тому времени и так уже висел в училище на волоске, рискуя быть исключенным за несколько месяцев до диплома. Но когда и где это останавливало захлебывавшихся творческой свободой молодцов?
«Кстати, знаешь, почему название такое? Миша Ларионов то ли вычитал где, то ли сам придумал, что в старину в Италии на игральных картах бубнового валета рисовали с палитрой в руках. А каторжные «бубновые тузы», которых нам потом постоянно припоминали, были совершенно ни при чем», — смеясь, рассказывал Фальк Геле.
Своего молодцы добились — прогремели на обе столицы. К их картинам начали присматриваться. И в училище, едва выгнав, восстановили, дипломы выдали. А дальше жизнь, еще недавно будто общая для всех, начала распадаться на судьбы...
Война, революция, снова война. Мир клокотал, вчерашние скандалисты, ниспровергавшие авторитеты профессоров, сами становились профессорами новых, уже революционных вузов. В 1918-м бывших «бубновалетовцев» позвали преподавать во ВХУТЕМАС: учить молодежь творить новый мир из линий и красок.
Лет десять спустя волна, поднятая войнами и революциями, в полном соответствии с законом природы начала отступать. Все громче и со страниц советских изданий об искусстве, и с высоких трибун звучали речи о «героическом реализме» и «художественном документализме». Все чаще казалось, что в утонченной Европе, где Шагал, Ларионов, Гончарова, как-то иначе. В 1928 году там же оказался и Фальк.
— Зачем, Роби? Зачем же ты вернулся? — не удержала однажды Геля в себе тот самый вопрос, что невысказанным светился в глазах бывших учениц Фалька, с которыми она работала в ЦДХВД.
— Чтобы жить там, нужно было все время продавать, продавать, продавать, бегать по маршанам, а меня ничто не опустошает сильнее, чем эта суета. Я подумал, что здесь смогу просто отдать картины в музеи. И они останутся там, даже если меня арестуют, — он смущенно покосился на штабель полотен, сложенных у стены.
После двух небольших выставок 1939 года о Фальке вроде бы забыли. Не звали ни выставляться, ни преподавать. К добру или к худу? И надолго ли? Этого не знал никто. В старой мастерской, выделенной некогда Роберту Рафаиловичу как профессору ВХУТЕМАСа, жила теперь его бывшая ученица и бывшая уже жена с сестрой и маленьким сыном, отцом которого был художник Александр Лабас. О том, чтобы выселить ее, Фальк, вернувшийся на родину, не желал и слышать. Почти год ночевал по друзьям и родным, а потом из малоудобной студии в «доме с драконами», где давно обитали Куприн и Рождественский, съехал в новые апартаменты шедший в гору плакатист Соколов-Скаля...
И вот теперь, как когда-то в училище, старые друзья, прибитые волной жизни к одному берегу, время от времени собирались на чай, показывали друг другу новые работы, расспрашивали Фалька про Францию, по которой он за десять лет изрядно поездил, про тамошний рынок искусств, про встречи в Париже с их старым учителем Константином Коровиным, ярко рассказывавшим им о никогда не виданном волшебном городе, а теперь нищенствовавшим в «веселом Париже» с больной женой и сыном-инвалидом на руках...
«Лишних» вопросов друг другу не задавали, слухи о новых арестах, расползавшиеся по столице, не обсуждали, к окнам дома за рекой, иногда зажигавшимся среди ночи адским огнем, пытались не присматриваться. Старались просто жить, хоть чем-то помогать тем, кому еще хуже, по мере сил работать...
Искать работу между тем становилось все сложнее. Выручали частные уроки, которые добывали Фальку то бывшие ученики, то старые друзья. Да еще работа над оформлением спектаклей в Государственном еврейском театре, с которым Фальк сотрудничал с двадцатых, подружившись с нынешним руководителем ГОСЕТа Соломоном Михоэлсом.
Геля все болела, иногда Роберт Рафаилович неделями был в их студии под крышей и за сиделку, и за домохозяйку. «Думаю, Роби, ты не совсем так представлял себе жизнь с молодой женой», — виновато шутила Щекин-Кротова. Но Фальк как ни в чем не бывало, сунув под мышку свою универсальную кастрюльку, отправлялся по винтовой лестнице вниз за водой: раковина, ванная и уборная были общими на два этажа мастерских. Вернувшись, разжигал примус...
В декабре 1940-го Ангелина официально стала его четвертой женой. К тому времени она знала почти все не только о Лизе Потехиной, но и о других своих «предшественницах». Фальк рассказывал о былых увлечениях и браках свободно и легко, принимая на себя вину за все размолвки и расставания с любившими его женщинами. Говорил о бурном романе с Любовью Попеску, случившемся в Крыму в 1916-м. О том, как эта страсть разрушила благополучный брак с Лизой, с которой они расстались вскоре после рождения сына. И о платоническом поначалу увлечении дочерью Константина Станиславского Кирой Алексеевой, об их непродолжительном браке, в котором на свет появилась дочка Кирилла. И о нежной, почти мистической связи с той самой Раисой Идельсон, что жила теперь в его бывшей мастерской на Мясницкой с сыном Юликом. Прихватив мальчика, она тоже заглядывала порой в гости в «дом с драконами».
...Рая была дочерью витебского врача, в детстве училась у Иегуды Пэна, когда-то бывшего первым наставником Шагала. Продолжать учебу поехала сначала в Петроград, потом в Москву. С Фальком они повстречались в 1920-м в стылой мастерской ВХУТЕМАСа, где человек пятнадцать закутанных во что попало и обутых в валенки молодых людей рисовали натюрморт, от которого струился жирный запах керосина: по общему соглашению староста группы опрыскивал им продукты, чтобы изголодавшиеся студенты не соблазнились едой. Натюрморт Рае не давался, громоздился на холсте грудой случайных мазков.
Вырезав в кусочке плотной бумаги крошечное прямоугольное отверстие, Роберт Рафаилович протянул листок девушке: «Взгляните еще раз с той точки, откуда хотели писать». Произошедшее дальше как молнией поразило Раю — старый деревянный кубок, оловянная тарелка, пахнущее керосином яблоко вдруг перестали быть просто вещами, превратившись в россыпь драгоценных камней, уложенных в строгий узор неведомым чародеем. Позже она, конечно, узнала, что прием этот ненов и почти все преподаватели живописи рано или поздно учат ему воспитанников. Но тогда все произошедшее показалось ей волшебством, захотелось больше не покидать этого удивительного человека, который способен одним движением руки преображать мир.
Очень скоро Раиса вместе с однокурсниками оказалась на восьмом этаже дома на Мясницкой, 21, в квартире с закопченной буржуйкой и удивительными картинами, полными ярких цветов, по которым так тосковала в промерзшей вхутемасовской аудитории. Некоторое время спустя она перебралась в эту комнату жить. Именно с Раисой Вениаминовной Роберт Рафаилович уехал из СССР во Францию в 1928-м. Через год она вернулась на Мясницкую. Одна...
Расставание с Раисой Идельсон было, пожалуй, единственной историей из прошлого, о которой Фальк предпочитал не говорить. И всегда опекал ее нежнее остальных своих бывших женщин, распространяя эту опеку и на сестру Раисы Вениаминовны, и на маленького Юлика, оставшегося Рае на память от короткого брака с Лабасом, в который она после возвращения из Парижа ринулась как в омут. Года через два после рождения сына муж Раисы вернулся из Крыма с другой женщиной...
«Раз отец мальчика оказался негодяем, значит, ему будем помогать мы», — как о чем-то само собой разумеющемся сообщил Фальк Геле. «Мы должны помогать кому можем», — неизменно напоминал он ей после получения любого случайного гонорара. И она старательно кивала, никогда не упрекая его ни за дачку, снятую для Юлика, ни за авоську с продуктами, отнесенную Елизавете Сергеевне, которая после гибели Валерия на войне осталась совершенно одна и в минуты отчаяния осыпала Фалька упреками за то, что тот не удержал сына от ухода на фронт...
И хотя иногда, вспоминая, как скупился Фальк в эвакуации на продукты для ее собственной матери, Ангелина Васильевна и сердилась на мужа, вслух слов досады или ревности старалась не произносить. Возможно, шестое чувство любящей женщины безошибочно подсказывало, что ревновать этого странного человека бессмысленно. Как к его прошлым женщинам, так и к будущим...
Думать о «будущих» не хотелось особенно. «Хотя я была сама четвертой женой, но почему-то казалось, что вот я и есть настоящая, со мной надо дожить до гроба», — усмехалась Ангелина Васильевна на склоне лет. Увы, остаться последней любовью дорогого Роби ей было не суждено.
Последняя любовь вошла в жизнь Фалька, когда ему шел уже седьмой десяток. Вошла неожиданно и властно: в самом конце сороковых он случайно встретил на улице Майю, дочь писателя Михаила Левидова, которую знал еще девчонкой.
Время для любви было самым неподходящим: таких черных туч, как в те годы, над Фальком не сгущалось даже после «несвоевременного» возвращения из Парижа. В начале 1948-го в Минске трагически погиб под колесами грузовика Соломон Михоэлс, в смерти которого обвиняли НКВД и самого Сталина. В конце того же года вместе с другими членами Еврейского антифашистского комитета был арестован преемник Михоэлса на посту директора ГОСЕТа Вениамин Зускин. В июле 1949-го закрыт сам ГОСЕТ, разогнана студия при театре, в которой много лет преподавала сестра Раисы Идельсон...
Для Фалька, оформлявшего спектакли ГОСЕТа с середины 1920-х и дружившего с Михоэлсом, это были знаки апокалипсиса. Их видели все, кто его окружал. Несколько театров под благовидными предлогами расторгли уже подписанные договоры на оформление постановок, вздрагивавшая от каждого стука Ангелина Васильевна, не выдержав напряжения, уничтожила воспоминания Фалька о Михоэлсе, написанные в первые недели после смерти друга. Но кому и когда надвигающийся апокалипсис мешал влюбляться? И вновь, как это уже не раз случалось в жизни Фалька, тучи пронеслись стороной. А любовь осталась...
От жены свой роман Фальк особо скрывать не старался. Уезжая с Майей и Елизаветой Сергеевной на этюды в Молдавию, писал оттуда подробные письма, рассказывал о новых работах, о Кишиневе, чем-то напоминавшем ему Самарканд, где они с Гелей бедствовали в эвакуации.
Там они жили в глиняной келье старинного медресе Улугбека, спасаясь от несметного количества блох и ночной духоты, спали на старой войлочной кошме прямо под звездным небом, готовили на ржавом мангале, под которым Ангелина разводила костерок из высушенного на солнце кизяка...
Геля, окрепшая в теплом климате, изнемогала от тяжелой, ревнивой неприязни, постоянно искрившей между Фальком и ее матерью, считавшей, что этот странный чудак погубил жизнь дочери. Роберт, как-то поевший соленой брынзы с рынка, несколько месяцев промаялся в госпитале с тяжелейшим бруцеллезом, а едва выйдя оттуда, взялся за кисть. Стоять от слабости почти не мог, сидел на колченогом стуле, и пестрая восточная толпа, струившаяся через площадь, обтекала художника в самодельной соломенной шляпе и веревочных сандалетах, как река обтекает упрямый утес.
Несмотря на все «среднеазиатские» размолвки и злоключения, в разоренную мастерскую в «доме с драконами» вернулись вместе. Их и без того аскетичное жилье за два года превратилось в развалины. Во время войны в комнате складывали мешки с песком для тушения «зажигалок», потом в здание напротив попала бомба, взрывом которой выбило окна мастерской, разрушило крышу. Над старой тахтушкой в прорехи потолка виднелось небо, и надев шапки и варежки, они опять, как в Самарканде, подолгу смотрели на звезды, только уже ноябрьские, московские. «Мы звездам сродни», — вздохнув, сказала как-то Геля.
Оставить Ангелину Васильевну Фальк так и не смог, хотя связь с Майей Левидовой не прерывалась до самой его смерти. И несмотря ни на что, дом Фальков был всегда открыт для друзей. Приходили Илья Эренбург, Святослав Рихтер, Илья Сельвинский. С Рихтером Фальк особо дружил, давал тому уроки живописи. Святослав Теофилович платил учителю нежной преданностью, устроив изголодавшемуся по зрителям Фальку выставку прямо у себя в квартире...
С началом оттепели Фалька стали покупать чаще, а в конце 1957-го Московский союз художников принял решение провести его персональную выставку, первую с двадцатых годов. О тысяче мелочей, всегда предваряющих подобное событие, хлопотала Ангелина: Роберт Рафаилович уже порядком прихварывал. В госпиталь к нему жена ходила по очереди с Майей... Вскоре после открытия долгожданной выставки, первого октября 1958 года, Фалька не стало.
До самой своей смерти Ангелина Васильевна Щекин-Кротова не прекращала трудов по увековечиванию памяти мужа, собирая по крупицам архив и раздавая, часто бесплатно, музеям, друзьям и ученикам его полотна, акварели, рисунки. Сегодня работы Роберта Фалька есть в десятках музеев бывшей Советской страны.
В декабре в Третьяковской галерее открывается ретроспективная выставка работ художника, которая представит его уникальное наследие во всей полноте.
Подпишись на наш канал в Telegram