Сорок лет назад на экраны вышел многосерийный фильм Александра Бланка «Цыган», в котором я сыграл сына Будулая. А самому мне в следующем году — шестьдесят. Как быстро летит время...
— Недавно по ТВ прошел сериал «В Созвездии Стрельца», где я исполнил роль Брежнева. Между прочим, много лет назад именно генсек явился одной из причин моего непоступления во ВГИК. На самом деле Леонид Ильич ни при чем, виноват мой юношеский максимализм, всю жизнь с ним борюсь.
От «прозы жизни» всегда спасали стихи, пишу их практически с самого детства, недавно выпустил сборник «Нерасшифрованный аккорд», вот одно из вошедших в него стихотворений:
Я хочу написать светло-розовым цветом
Молодую тебя и несмелую...
Я хочу... Поглядел — краски розовой нету...
Жаль... Придется писать черно-белую.
Это четверостишие родилось в начале восьмидесятых — вскоре после премьеры «Цыгана».
Вырос я в городе Шахты Ростовской области. Мама Галина Сафоновна работала в проектно-строительной организации. Отец Алексей Васильевич — горнорабочим, его бригада установила два мировых рекорда по добыче угля. Папа и в школе учился на одни пятерки, и в работе стремился быть первым. В итоге заработал бронхиальную астму, эмфизему легких и в достаточно молодом возрасте стал инвалидом второй группы.
Маленьким я мечтал играть на скрипке. Увидев инструмент в витрине единственного в Шахтах универмага, умолял маму купить. Не купила. Во-первых, музыкальная школа, тоже единственная, располагалась на другом конце города — кто бы меня туда возил? Родители с утра до вечера на работе. Во-вторых, младшая сестренка появилась — как заниматься музыкой в квартире с грудным ребенком?
Практически в соседнем дворе находился Дворец спорта. Папа отвел меня туда за руку, спросив, чем хочу заниматься. Я ответил: «Плаванием!», поскольку обожал фильм «Человек-амфибия». Была и еще одна причина, о которой родители, по счастью, не знали.
Каждое лето меня отвозили на Кубань, жил я у тетушек и дядюшки — папиного брата и сестер, чудесно проводил время. В тот день — мне было семь лет, через два месяца предстояло пойти в первый класс — с закадычными приятелями, один был старше на три года, второй помладше меня — отправились купаться.
Я первым зашел в реку и почти сразу начал тонуть, затянуло в водоворот. Старший друг ринулся спасать и в полуметре от меня тоже ушел под воду. Младший приятель бегал по берегу, истошно орал и звал на помощь. Не помню, как очутился на берегу. Мужики, прибежавшие из деревни, вытащили моего товарища, пытались откачать — но оказалось поздно...
Следующей ночью, по словам тети Веры, я лунатил. «Встал и отправился во сне на улицу. Взяла тебя за руку, — вспоминала она, — чтобы не испугался. Ты обошел двор и вернулся в кровать». Наутро я не смог вымолвить ни слова, онемел. Тетя повела на край хутора к какой-то бабке, та отчитала надо мной молитвы, и речь вернулась. Я взял слово с тети Веры, что не расскажет о произошедшем маме с папой. Она обещала...
Так что на плавание я записался осознанно: хотелось победить водную стихию, я на нее зуб точил. На тренировках, когда давали свободное время, кто-то дурачился и с бортика прыгал — а я нырял, проверяя себя, сколько метров смогу проплыть под водой. К концу учебного года двадцатипятиметровый бассейн переныривал, ровесники и половины не могли одолеть. Умение сохранилось по сей день, проплыть под водой «полтинник» для меня не проблема.
В школе я учился неплохо, но хромало поведение — обожал смешить ребят. Дневник был красным от замечаний, мама ругалась: «В каком месте у тебя шило? Вытащи уже его!»
Когда учился в пятом классе, родители решили развестись. Не ладилось у них. Мама встретила другого мужчину, он позвал замуж.
— Мы с тобой и сестренкой уедем, — объясняла мама, — это не очень далеко, сможешь навещать папу когда захочешь.
Вдруг говорю:
— Нет, мам, я останусь с отцом.
Мама потеряла сознание...
— Она что, не могла заставить, вам же всего одиннадцать-двенадцать лет было?
— Нет. Переубеждать бесполезно, заставить тоже, я же упрямый. Во-первых, сыграла роль мужская солидарность. Все-таки мама уезжала с новым мужем и моей сестренкой, а папа оставался один. А во-вторых, как это бросить класс, друзей?
В Шахтах новости разлетаются быстро, все соседи уже знали, что семья наша распалась. Бабки во дворе приставали с дурацким вопросом: «Леш, а кого ты больше любишь — маму или папу?» Я не отвечал, поскольку любил обоих. На выходные и каникулы ездил к маме за сто пятнадцать километров. Отец уже не работал по причине инвалидности. По вечерам во дворе играл с мужиками в домино, заканчивалось часто выпивкой. Я за него страшно переживал и однажды предложил: «Давай ты какое-то время поживешь в деревне у своих сестер? У них полно забот, поможешь».
Чувствовал: в городе он погибнет. В деревне отец ходил на рыбалку, чинил калитки, строил беседки, просто помогал по хозяйству, в общем, был при деле. И сестрам хорошо, и он духом воспрял. Встретил там женщину, в которую был влюблен еще до армии, они сошлись и до конца дней были вместе.
В Шахтах папа теперь бывал нечасто, и я жил один, сам себе хозяин к огромному ужасу школьных педагогов. Те не понимали, как меня урезонивать, ведь даже родителей в школу не вызовешь.
— А что с вами было не так?
— С одной стороны, учился прилично, без троек. Знаменосец, участник всех турслетов, стоял в почетном карауле у Вечного огня, играл Деда Мороза на школьных новогодних утренниках. Плюс к тому уже был чемпионом города по плаванию. А с поведением по-прежнему дела обстояли хуже некуда. Вот для примера история.
В 1976-м, кажется, случился по весне очередной съезд партии, выступал Леонид Ильич Брежнев. Он был уже совсем плох, не говорил, а буквально мычал.
Учеников старших классов обязали речь генсека слушать по радио на политинформации. Вела ее наша классная руководительница. Ее муж занимал крупный пост в городе, а муж моей двоюродной сестры работал у него шофером, так что я знал всю подноготную этой семьи: и как чиновнику с торговых баз привозят тюки тканей и коробки с колбасой, тогда как в магазинах — шаром покати.
С трудом порой сдерживался, чтобы на очередном уроке не выпалить классной руководительнице: «Что вы нам тут про коммунизм рассказываете, как жить стало хорошо, вам-то может и стало, а остальным — нет». Она чувствовала мою неприязнь и побаивалась, как бы чего не ляпнул. «Никульников, — говорила, — буду ставить тебе четыре по истории (она вела этот предмет), только не приходи на урок».
Но вот прогулять доклад Брежнева, которого я ненавидел как воплощение лживой системы, не дозволялось никому. К началу политинформации я опоздал. Влетел, когда в классе уже стояла звенящая тишина и радио выдавало первые фразы «исторической речи» дорогого Леонида Ильича. Классная руководительница прошипела: «Садись!»
Сел, быстро заскучал и стал тихо Брежнева передразнивать. Одноклассники схватились за животы, и вскоре, не в силах сдерживаться, хохотали в голос. Учительница заорала: «К директору!» Схватила меня за шиворот и поволокла по коридору плача, видимо от бессильной ярости. Вваливаемся в директорский кабинет — она с порога кричит:
— Никульников сорвал доклад Леонида Ильича!
Директор изумился:
— Да? — И пообещал: — Обязательно разберемся, но позже, а пока идите, идите.
Но что он мог со мной сделать? Если б меня, допустим, в сторону уголовщины понесло, отправили бы в колонию — и дело с концом. Но я-то хорошист! Знаменосец, спортсмен... И все-таки директор вызвал после «брежневского доклада» и строго сказал: «Если в конце учебного года не заберешь документы и не уйдешь из школы, то десятый класс (тогда мы учились десять лет), обещаю, закончишь со справкой по поведению». Это означало, что не выдадут аттестат.
Много лет спустя одна из моих одноклассниц — она устроилась завучем в нашу школу — смеясь поведала: «Когда о тебе заходит речь в учительской, все принимаются говорить, каким же ты был классным. Причем даже те педагоги, которые тебя недолюбливали. Ты стал гордостью школы».
— Куда подались после восьмого класса?
— Спорт как будущую профессию сразу отмел, поскольку занимался больше для себя — воспитывал характер. Думал поступать в строительный. Тем более что по черчению имел пятерку. В детстве приходил к маме в проектную контору, подружился с архитекторами, те каждый раз радовались моему появлению: «О, Лешка! Иди сюда, будем дома рисовать!»
Но судьба распорядилась иначе. Был у меня приятель годом старше, ездили вместе на турслеты, и вдруг куда-то исчез. Случайно сталкиваемся на улице, спрашиваю:
— Ты где?
— В Ростове-на-Дону. Училище искусств, театральное отделение. Артистом буду.
— А чему там учат?
Он стал перечислять: мастерство актера, сценречь, танец, вокал, фехтование... Думаю: как интересно! Решил тоже туда поступить. Поехал. Конкурс — человек триста, а мест всего двадцать. На прослушивание абитуриентов заводили по десять человек. Объявляют фамилии, и среди них — моя. В первой десятке. Захожу, сажусь возле двери, решил: послушаю, как другие читают, если пойму, что ловить нечего, потихонечку уйду. Тут педагог, набиравший курс, говорит: «Пожалуй, от двери и начнем. Молодой человек, у вас что?»
Я опешил: неужели ко мне обращается? Стал читать. Сначала стихи, потом басню — причем когда готовился, лень было искать у Крылова или Михалкова. Сам сочинил. А прозу даже не учил — таким был ленивым. Почему-то подумал, что до прозы не дойдет. Так и вышло, даже басню не дали дочитать: «Спасибо, хорошо».
Страшно изумился, увидев в списке поступивших свою фамилию. Просто, считаю, повезло! Среди однокурсников оказался самым молодым — всего пятнадцать, а самому взрослому было двадцать шесть. Курс был дружным. Меня из училища дважды пытались выгнать, оба раза из-за «Цыгана», ребята отстояли.
— Как попали в легендарную картину?
— Снимала Одесская киностудия. Были уже определены исполнители главных ролей — Михай Волонтир и Клара Лучко. В Ростов приехал второй режиссер — договориться с оседлыми цыганами, чтобы те сделали кибитки для съемок (потом эти цыгане снимались в картине в массовых сценах). Он случайно узнал, что в городе есть училище искусств с театральным отделением, зашел, увидел меня.
Через некоторое время пригласили на Одесскую студию на пробы. Это означало, что я должен был пропустить несколько дней занятий в училище. Пошел отпрашиваться к директору, а он не пускает: «Не положено. Или пиши заявление на отчисление по собственному желанию!»
Написал. Съездил на пробы, вернулся в училище. Сижу тихо на лекции в надежде, что о моем пропуске забыли. Директор тоже сделал вид, будто не было никакого заявления.
Из нашего училища студенты неоднократно ездили на кинопробы, но ни разу никого не утверждали, так что и я сильно не надеялся. Вдруг телеграмма: «Поздравляем, начало съемок тогда-то и там-то».
Утвердили, думаю, по банальной причине — отталкивались от внешнего сходства с Михаем Волонтиром, я на него, по мнению режиссера, похож. На роль Будулая, кстати, пробовалось много артистов, например Армен Джигарханян и Николай Сличенко. Если б утвердили кого-то из них, скоре всего, меня бы не пригласили.
Учился я тогда на третьем курсе. Снова иду к директору, он опять не пускает. «Пиши, — говорит, — заявление и уходи!» Чувствую, что теперь могут отчислить по-настоящему. А уже репетировали выпускные спектакли, в двух я играл главные роли. Мастер наш и весь курс чуть ли не с плакатами в коридор вышли, требуя меня не изгонять. И ведь отстояли!
Съемки проходили недалеко, в ста с небольшим километрах от Ростова, на хуторе Пухляковском и в станице Раздорской. В тех местах я маленьким с родителями отдыхал. Клара Степановна помогала советами, объясняла, в чем разница между крупным планом и общим, как следить за мимикой и прочие тонкости, у меня же опыта — ноль.
Помню, Волонтир в один прекрасный день говорит:
— Не буду сниматься в кузне, пока сам не научусь ковать!
Режиссер попытался возразить:
— Зачем время терять? Снимем вас крупным планом, а руки настоящего кузнеца подмонтируем.
Михай настаивал:
— Нет, я должен сам.
Два дня проработал в кузнице подмастерьем — и ведь научился! У меня сохранилась небольшая подкова, которую он выковал и подарил. Его отношение к профессии запомнилось на всю жизнь: если хочешь, чтобы было хорошо, сделай по-настоящему. А вот Клару Степановну не надо было учить доить корову — умела с детства. Хотя тоже можно было отдельно снять актрису и подмонтировать руки доярки. И хату она, между прочим, мазала сама.
Одно лишь было «не по-настоящему» — в сцене, где Будулай учит Ваню ездить верхом. Я выговаривал режиссеру:
— Послушайте, я с семи лет умею с лошадьми обращаться! А у вас в кино сельский парень, здоровый лоб пятнадцати-шестнадцати лет. Если не научился до этого возраста сидеть в седле, он, извините, идиот.
Бланк в ответ:
— Понимаю, но мне нужно показать отношение отца к сыну.
Так и осталась эта странная, по моему убеждению, сцена.
— После премьеры «Цыгана» вы, что называется, проснулись знаменитым — слава радовала или тяготила?
— К моменту выхода фильма я успел окончить училище в Ростове и поступил в Школу-студию МХАТ в Москве. Клара Степановна, с которой продолжали тепло общаться, настаивала на ВГИКе. Курс набирал Евгений Семенович Матвеев, они дружили. Лучко сказала: «С Женей я договорилась, и твое поступление — вопрос решенный. Нужно просто подать документы и сдать экзамены».
Я поблагодарил, а про себя подумал с негодованием: «Учиться у Матвеева?! Он же в кино играл Брежнева, которого я терпеть не могу!» Но главное, пойди я во ВГИК, получилось бы, что поступил по протекции, по блату. Мой юношеский максимализм позволить этого не мог. Соврал Лучко, будто отнес документы, но приемная комиссия завернула, сославшись на то, что прием закончен.
Клара Степановна возмутилась:
— Ну, Женя! — имея в виду Матвеева. — При встрече выскажу ему!
— Ой, не надо, — я испугался, вдруг обман раскроется. — Может, ему не передавали, что приходил.
В Школу-студию поступил безо всякого блата. Как-то пересеклись в компании со вгиковцами. Стали вспоминать экзамены, и ребята рассказали: «В списке поступивших был какой-то цыган. Но кто такой, непонятно, он ни разу не появился». Не признался, что этим «цыганом» был я.
Клара Степановна, конечно, расстроилась, что я во ВГИК не пошел, но поняла: спорить бесполезно. Летом до поступления успел сгонять в Одессу на пробы. Ближе к осени прилетели телеграммы, и во всех трех сообщалось, что я утвержден. В три картины! Однако первокурсник Школы-студии уж точно не мог позволить себе наглость уехать на съемки — сразу бы отчислили, а мне хотелось учиться в серьезном академическом заведении. Позвонил на Одесскую киностудию и отказался от съемок.
С Лучко продолжали общаться, отношения из товарищеских переросли чуть ли не в родственные. Если я хотя бы раз в неделю не звонил ей, получал нагоняй: «Куда пропал, я же волнуюсь?!» Такую же выволочку получал от мамы, если минимум единожды в неделю не отчитывался о своем житье-бытье. Старался звонить обеим как можно чаще. Кларе Степановне рассказывал, какие отрывки репетируем в Школе-студии, как дела в общежитии, о своих планах, словом, обо всем. Она переживала за меня как за родного.
Вы спросили, пришлась ли мне по вкусу слава. Нет, не пришлась. На следующий день после того как по телевидению показали первую серию, захожу в метро и испытываю единственное чувство — стыд. Больше ничего... Такое ощущение, будто у всего вагона занял деньги и не отдаю. Уткнулся лицом в стекло, чтобы меня никто не видел. Вышел на «Площади Революции». Догоняет женщина, протягивает листок и ручку. Совсем стушевался, залепетал:
— Зачем?
— Автограф! Это ведь вы в «Цыгане» играете? — Кивнул, еще больше смутившись, сказал, что автографы никогда еще не давал. Она рассмеялась: — Ничего, привыкнете!
Расписался... На каникулы приехал в Ростов — там еще хуже! Захожу в троллейбус — какой-то парень, признав во мне артиста, принимается орать на весь салон: «Гляньте! Он! Точно он!» И весь троллейбус оборачивается. Красный от смущения, выскакиваю на ближайшей остановке.
Девушки слали письма на Одесскую киностудию, оттуда их иногда пересылали мне. Одно из посланий было особенно живописным: «Мне двадцать пять лет. Работаю в ОБХСС, зарплата хорошая, есть большой дом, сад, огород, виноградник. Приезжай — поженимся, родители согласны». Что тут ответишь?..
Родители были счастливы увидеть меня на экране, но больше всех радовалась бабушка Таня. В юности, когда приезжал к ней в гости, зная, что занимаюсь спортом, она просила: «Хорошо занимайся! Мне так хочется увидеть тебя на соревнованиях по телевизору! Можешь даже не выигрывать, главное, чтобы показали». Смотрела «Цыгана» и рыдала!
На первом курсе делил комнату в общежитии с Сергеем Гармашом. Мы шутили: «Сошлись Ростов с Херсоном» — Сергей из Херсона. Просыпали, опаздывали на занятия, лишались стипендии... К началу второго курса я женился, из общежития съехал, остепенился.
С женой Ольгой вместе учились в Ростове, я на театральном, она — на фортепианном, так и познакомились. Переехав в Москву, она поступила в педагогический. Сняли квартиру в Подмосковье. Дорога до столицы на электричке занимала двадцать четыре минуты, столько же на метро до Школы-студии. В дороге все время читал, благодаря чему вскоре стал получать повышенную стипендию.
В 1984 году окончил учебу и стал безработным — не брали в театры без московской прописки. На мое счастье, вскоре начались съемки «Возвращения Будулая». Тогда же, в 1984-м, у нас с Олей родился сын Борис. Когда подрос, отдали его в музыкальную школу. Не на скрипку, о которой я сам когда-то мечтал, а на виолончель. Ему не понравилось, жаловался: «Пилишь все время и пилишь...» Однажды радостно сообщил: «Все! Мама меня на эту виолончель записала — а я отписался». Бросил, переключился на спорт.
Так вышло, что с женой мы расстались... Жил я теперь отдельно, но по-прежнему встречал Борю из школы и с тренировок. С Олей мы продолжали общаться, я знал обо всех ее проблемах, она — о моих.
С 1986 года стал работать в театре, где никого не смущало мое «цыганское прошлое». А вот в кино не брали. После очередных проб слышал от режиссера:
— Все хорошо, но на эту роль все-таки нужен блондин.
— Готов перекраситься.
— Нет, блондин нужен натуральный.
Выходит фильм, и вижу в роли, которая не досталась мне, Евгения Леонова-Гладышева! Прекрасный артист — но не блондин абсолютно. Или, например, заявляли:
— Вы не подойдете, герой должен быть... русским!
— Да я русский!
— Но зрители не поверят — вы ведь цыгана играли!
...В 1995-м сын погиб. Было ему десять лет. После трагедии Ольга свою жизнь посвятила храму и служению Господу. А вот я не знал, как жить дальше.
Здравствуй, мой любимый человек!
Я тебя не видел целый век.
Я не спал за неименьем снов,
Я не пел за неименьем слов.
Глядя вверх за неименьем сил,
Я, как зверь на месяц, голосил.
Жил я тогда между двумя проспектами — Ленинским и Вернадского. Идешь вечером — неподалеку от дома постреливают, кто-то истошно вопит: «Помогите!», а ты ничем помочь не можешь, даже если побежишь спасать. Однажды родилась фраза, на сто процентов передававшая мое тогдашнее внутреннее состояние: «Становилось страшно от того, что не страшно». Потому что было все равно. Сына больше нет. Живу на съемной квартире. Получаю мизерную зарплату — служил в театре «Около дома Станиславского». Что делать дальше — не знал, да и ничего уже не хотелось.
Летом друг пригласил на Байкал, где я ни разу прежде не был. У него имелся собственный теплоходик типа прогулочного, мы небольшой компанией на нем путешествовали. Однажды товарищ говорит: «Скажу только тебе. Мы с женой и детьми переезжаем в Новую Зеландию на ПМЖ». Предложил поехать с ними. Он же видел мое состояние — абсолютно подавленное. Я колебался. Он спросил:
— Признайся, тебе нравится твоя московская жизнь?
— Честно говоря, в театре нового ничего не репетирую — только играю старые спектакли. И в душе пустота.
— Если так, то что ты теряешь?
— Но у меня нет денег даже на билет.
— Я тебе одолжу, потом отдашь.
— А вызов?
— Сделаем!
Придя в посольство, увидел людей, которые годами рвались за границу, а их не выпускали по разным причинам. Переводчица меня узнала и объяснила иностранным представителям:
— Алексей — наша кинозвезда. Как вы понимаете, заборы красить не будет.
— Не будет?
Шлеп, шлеп — я получил на руки необходимые для выезда документы и четвертого ноября 1995-го отбыл на чужбину. Заборы действительно не красил. Красил крыши, окна, двери.
От себя самого сбегал по большому-то счету. Южное полушарие. Солнце ходит в другую сторону — не слева направо, а наоборот. Поначалу испытываешь дикий ужас, потому что из речи местных жителей не понимаешь ни слова. Подружился с сибиряками — ребятами из Томска, Новосибирска, Иркутска.
— Они на заработки туда поехали?
— Кто за чем. Кто-то не захотел, чтобы сын в армию шел — в Чечню воевать, вот и уехали на другой край света. Замечательная пара из Новосибирска, ученые, кандидаты наук, после распада СССР остались без работы — а у них четверо детей, их надо кормить. Встречались и просто романтики, он и она — геологи, привыкли бродить по свету. Рядом с этими людьми я оттаивал душой, очень им благодарен.
Ходил в церковь, познакомился с замечательным батюшкой, потомком русских эмигрантов. В храме пел, но это для души. Работал всюду, где предлагали, — от стройки до уборки офисов. По вечерам развозил еду из ресторана, десятки пакетов: если за день не успел пообедать, голова кружится и тошнит от запаха.
Как бы ни было трудно, благодарен Новой Зеландии — там ушло чувство острой неприкаянности. Точно знал, что не останусь в этих краях, вернусь в Москву. Хоть какое-то желание появилось, значит, буду жить.
Оказалось полезным переключиться на жесткий физический труд. Он абсолютно не мешает писать стихи. Даже наоборот: красишь крышу, руки заняты, а голова свободна и рождаются строки. Или, допустим, у берегов Антарктиды работал на судне. Вокруг — океан, а ты монотонно разделываешь кальмара или потрошишь рыбу на конвейере. Пожалуй, самыми тяжелыми за два года моих странствий стали эти три месяца на корабле.
Техника безопасности запрещает работать в шторм, но мы все равно и ловили, и разделывали, и паковали... Вокруг летают ящики с рыбой — не увернешься, очередной может и голову снести. Мужики ругаются, мат-перемат, порой схватываются врукопашную — от бессилия и отчаяния. Невольно подключаешься к всеобщему хаосу и тоже начинаешь звереть, теряя разум.
Однажды сказал бригадиру: «Мне надо какое-то время помолчать. Можешь меня на любой участок направлять. Говоришь — и я иду. Но молча». Он не возражал, и я десять дней молчал. Всем советую взять на вооружение этот нехитрый способ, он отлично прочищает мозги. Через три месяца вернулись на сушу.
Познакомившись с русскоязычной диаспорой, я стал первым ведущим новозеландского радио на русском языке. Раз в неделю читал новости, проводил интервью, на ночь рассказывал детям сказки: на энтузиазме, без зарплаты, в удовольствие.
Много стихов и песен написал. Даже составил из них моноспектакль. Представил новозеландской публике, собралось человек двести. Ладно бы русские эмигранты, но смотрю — индусы сидят, вьетнамцы... Оказалось, они учились в СССР, одни в Краснодаре, другие в Ленинграде...
После концерта подходит старая-престарая женщина — с королевской осанкой, очень ухоженная, этакая графинечка: «Спасибо большое, молодой человек. А знаете, что вы — первый артист за всю историю Новой Зеландии, кто собрал людей и полтора часа им вещал на русском языке?»
— Но ведь приезжали ансамбли, балет?
— Да. Но там музыка.
Через какое-то время в Новую Зеландию прилетел Юрий Шевчук. Мне предстояло его представить публике. Перед концертом спустились в буфет выпить кофе.
— Извините, Юрий, — говорю, — но вы второй.
Он удивился:
— В смысле?
Рассказал про встречу с графинечкой, вместе посмеялись.
После Шевчука в Новой Зеландии выступали многие наши артисты, ну а я в 1997-м вернулся в Москву. Столица изменилась, постреливать перестали.
Думал: что с песнями делать? Позвонил давней приятельнице певице Галине Хомчик, она помогла организовать концерт. Стал потихонечку в бардовскую среду внедряться и выступать. Это был единственный на тот момент источник дохода. Потом поступило предложение из театра — восстановить один из спектаклей, и я вернулся на сцену.
Иногда в кино приглашали. У меня немного картин, но есть необычные роли. Например играл Дмитрия Ульянова в «Расколе» Сергея Колосова. На фотопробах было интересно увидеть себя приклеенным к бороде. Сделали фото, спрашиваю:
— Когда кинопробы?
Помощник режиссера отвечает:
— Жива дочка Дмитрия Ульянова. Ей твою фотографию покажут, если одобрит, будешь играть.
Оказался похож.
В «Звезде империи», картине про Матильду Кшесинскую, пригласили попробоваться на роль князя Волконского — директора Мариинского театра, где служила балерина. Приезжаю. Гримеры ахают:
— Как же вы похожи на Волконского!
Рассмеялся:
— А вы что, с ним лично знакомы?
Разумеется нет, но говорят, есть фотография. Показали. Долго смотрел, но сходства с собой, честно говоря, не обнаружил. Однако был утвержден.
Василий Мищенко, а он не только актер прекрасный, но и режиссер замечательный, приступая к съемкам «Атамана», предложил роль плохого милиционера. Я так обрадовался — интересно же сыграть негодяя. Попросил Василия: «Можно сам себе дурацкую причесочку придумаю, усики мерзкие?» Он разрешил.
Еду на съемки. Со мной в купе — Игорь Ливанов, с которым мы не были знакомы. Точнее я-то его знал — когда учился в Ростове, он служил в Театре драмы и я видел его на сцене. Стали вспоминать общих ростовских знакомых. В какой-то момент спрашиваю, кого Игорь играет в картине, на съемки которой едем. Он называет фамилию персонажа. «Так это вас, — говорю, — завтра на съемках буду убивать!» Парадоксы кинопроизводства: сидят люди, чай пьют, а назавтра один другого в кадре «убьет»...
В сериале про Эдуарда Стрельцова, как уже говорил в начале разговора, сыграл Брежнева. Не того, которого когда-то ненавидел, а генсека середины шестидесятых, первых лет правления. Его таким редко в кино показывают — здорового и деятельного, обычно представляют старым и причмокивающим. Есть фотография: он на катере в очках смотрит в морскую даль. Выглядит как Марчелло Мастроянни! Именно такого захотелось сыграть, в которого влюблялись женщины. Обаятельного, деятельного, Стрельцову помог — разрешил снова выходить на поле.
— С коллегами по «Цыгану» видитесь — с теми, кто жив?
— С Матлюбой Алимовой, она играла Настю, виделся прошлой осенью. Приезжала в Москву из Узбекистана, увы, ввиду дальности расстояния встречи наши редкие. С Олей Жулиной, сыгравшей мою сестру Нюру, раз в месяц перезваниваемся, делимся новостями. С Мишей Долгининым — он Мишку Солдатова играл — встречаемся, когда я бываю в Питере либо он в Москве. Каждый раз возникает неуловимое ощущение, будто только что вышли из кадра и все у нас еще впереди.
К сожалению, уже нет ни Клары Степановны, ни Михая. С Волонтиром виделись в восьмидесятые, он наведывался в столицу по делам, а когда СССР распался, бывать перестал. Помню, приехал на юбилей Клары Степановны. Отмечали в Доме кино. Мы с ним вышли на сцену, пели «Нас не нужно жалеть...». Зал все равно жалел, буквально заходясь в рыданиях. Это была последняя встреча с Волонтиром.
— Вы рассказали о первой жене Ольге. Была ведь и вторая — Елена Аввакумова.
— Да, мы прожили вместе десять лет. Познакомились на «Амурской осени» в Благовещенске. Я был приглашенным артистом, Алена — вице-президентом кинофестиваля. В 2016-м, к сожалению, ее не стало, сгорела от рака. Детей у нас не было.
Жена ушла незадолго до моего пятидесятипятилетия. Несложно представить, в каком состоянии я находился. Подошел мой друг и директор театра «АпАРТе», в котором работаю, заслуженный артист Иван Сигорских: «Понятно, что юбилей отмечать не будешь. Давай выйдешь с гитарой, микрофон поставим, что хочешь, то споешь и расскажешь».
Я сделал полуторачасовой моноспектакль. Не поверите, но выплеснул боль — и стало немного легче. Впоследствии моноспектакль превратился в полноценную постановку в режиссуре Нины Григорьевой, мои стихи и песни под музыку исполняют шесть артистов. В зависимости от времени года можно песни менять, новую сюжетную линию придумать... Неоконченная форма дает простор для творческой свободы.
Сборник стихов и песен «Нерасшифрованный аккорд» посвятил памяти Алены. Дочь артиста Георгия Жженова, актриса и моя однокурсница Юлия написала трогательное предисловие: «Поэт, не разлюбивший жизнь... А разлюбить-то, кажется, было за что. И отнимала, и обрекала, и гоняла... Но если для обычного человека якорем и пристанищем становятся любимые люди, друзья, дело, дом, то у Поэта еще есть Слово...» Она права, спасают стихи. И конечно, профессия.
В спектакле по произведениям Александра Володина играю Бузыкина — героя «Осеннего марафона». В фильме Георгия Данелии эту роль исполнил Олег Басилашвили.
В горьковской пьесе «На дне» я — Сатин, буквально выпросил эту роль у постановщика Андрея Любимова. Сатин произносит мою любимую фразу: «Сделай так, чтоб работа была мне приятна — я, может быть, буду работать». Когда труд — удовольствие, жизнь хороша. Когда труд — обязанность, жизнь — рабство. По этим принципам и живу, стараясь делать то, что по душе.
Сейчас работаем над постановкой по Салтыкову-Щедрину «Господа Головлевы», надеюсь, в новом году представим зрителям. Я играю Иудушкиного брата Павла, пожалуй, это самая тяжелая роль в моей творческой биографии, никогда прежде не доводилось играть столь отчаянно недолюбленного человека. Когда приглашают, с удовольствием веду программы на православных каналах «Спас» и «Радость моя».
— Многие ваши стихи и песни буквально пропитаны одиночеством. Это чувство часто вас посещает?
— Одиночество — тема серьезная и глубокая. Другое дело, как человек использует время наедине с собой. Кто-то в тоску впадает, кто-то читает, кто-то с удочкой сидит... Мне для того, чтобы поделиться с миром своими ощущениями, достаточно авторучки и блокнота. А если есть гитара — вообще прекрасно. Каждому свое.
Подпишись на наш канал в Telegram