В 1959-м, в начале «трудового пути», организация, в которую я пришел работать, называлась ВГКО — Всероссийское гастрольно-концертное объединение. Потом его переименовали в Росконцерт, но артисты между собой по старинке называли Мосэстрадой. Я попал туда в девятнадцать и прослужил сорок один год —вплоть до своего шестидесятилетия.
С утра до вечера большая группа администраторов Москонцерта составляла концертные программы для всех подходящих под эти цели площадок — по их подсчетам, таких в столице и области было около четырех тысяч и везде ежедневно что-то происходило. С чувством ностальгии вспоминаю те безмятежные времена, когда в восемь утра мог раздаться звонок и знакомый голос администратора сообщал, например: «Левочка, не забудьте, у вас сегодня в восемнадцать часов концерт в ЦДКЖ, а потом поедете в Клуб Серафимовича...» Ничего подобного уже не повторится — теперь о своей работе каждый должен заботиться сам.
В свою очередь Росконцерт занимался гастролями артистов по всему Советскому Союзу. Никогда не забуду камчатского администратора Абрама Маграчева, который перед концертом палкой открывал занавес, видел два свободных кресла в партере и указывая на них палкой, строго спрашивал публику: «А это что такое? — и выдержав паузу, предупреждал: — Если такое будет повторяться, вы никогда не увидите ни цыган, ни лилипутов». Напуганные такой перспективой зрители бежали в кассу и выкупали эти «несчастные» места, лишь бы только Абрама Израилевича не огорчать.
В шестидесятые годы образовалась немыслимая по масштабам организация — Театр массовых представлений. Его гастроли проходили с самой ранней весны в теплых краях Советского Союза (в Москве еще хозяйничала зима) до поздней осени в южных регионах. Выступали во всех более-менее крупных городах: Самарканде, Алма-Ате, Краснодаре, Сочи. Представления устраивали на стадионах. Заранее расклеивались афиши «Праздник искусства в вашем городе!», для привлечения максимального количества зрителей на стадионе продавали чешское пиво, сосиски и все, что нужно для приличного отдыха. В таких концертах выступали «легенды кино», которые давно не снимались, но народ их знал и любил, например Иван Переверзев, Борис Андреев, Николай Крючков, Петр Глебов, а вместе с ними те, кто находился на вершине успеха. Участвовали также артисты столичных театров — Большого, Малого, МХАТа, корифеи эстрады — Лидия Русланова, Клавдия Шульженко, Капиталина Лазаренко, Марк Бернес, Гелена Великанова. Никто не отказывался от этих выступлений, ведь за них официально платили три ставки. Концерты проходили иногда по три дня подряд — в пятницу, субботу и воскресенье, и кассовые сборы всегда полные.
Это были не просто концерты, а целые спектакли, как правило, посвященные истории становления советской власти. К масштабным постановкам привлекались армейские части, военная и гражданская техника, пионеры. Выдающийся администратор, он же режиссер и ведущий Эдуард Смольный на репетиции кричал в микрофон: «Солдаты, пошли! Пошли машины! Парашютисты, рано! Рано! Наза-а-ад!» Причем кричал совершенно искренне, от души. Конечно, после концертов, а иногда и во время устраивали застолья. В одном спектакле была сцена, в которой артист Дмитрий Масанов в гриме и костюме Ленина стоял в открытом автомобиле, катившем по беговой дорожке стадиона, приветственно подняв руку. А так как Масанов иногда перед концертом позволял себе употребить горячительное, на дне машины лежали два солдата и держали «Владимира Ильича» за ноги, чтобы он не упал.
Помню, выступает выдающийся баритон Большого театра Павел Лисициан. Поет:
— «И где бы ни жил я и что бы ни делал —
Пред Родиной вечно в долгу...»
А Борис Андреев стоит в ожидании своего выступления и бурчит под нос:
— Сто пятьдесят два рубля за выход получает, а все в долгу...
Сочи. Пляж. Артисты купаются и загорают — до выезда на концерт есть время. Появляются две фигуры в черных костюмах, белых рубашках, галстуках и кепках — Николай Афанасьевич Крючков и Борис Федорович Андреев. Стоят и наблюдают за происходящим. Из моря вылезает Геннадий Дудник — замечательный пародист, и Крючков его спрашивает:
— Геня, как водичка?
— Ну так, градусов восемнадцать.
— О-о-о, портвейн, — говорит Андреев.
Борис Федорович в концертах читал короткие байки собственного сочинения и под эти рассказы просил меня тихонько играть военные песни. А Николай Афанасьевич рассказывал о съемках фильмов, в которых участвовал, и пел хриплым голосом под мой аккомпанемент: «Три танкиста, три веселых друга...»*
В конце 1964 года власти начали готовиться к празднованию двадцатилетия Победы. Было организовано огромное количество концертов, посвященных знаменательной дате. И тут вдруг всем понадобилась Клавдия Шульженко, потому что она со своим «Синим платочком» была знаменем Победы. У Клавдии Ивановны было много разных орденов и медалей, во время войны она часто ездила с выступлениями по фронтам. Шульженко была интересной женщиной, и почти в каждой части высокое военное начальство чем-нибудь ее награждало. Все свои награды она однажды решила надеть на выступление. Прицепила ордена и медали к шарфику — вес получился килограммов шесть — и перекинула шарф через плечо. На сцене придерживала его рукой. Во время исполнения песни Шульженко про «орденскую ленту» забыла, всплеснула руками, и тяжелый шарфик с грохотом упал. Больше она награды на концерты не надевала.
С Клавдией Ивановной работали два пианиста — Борис Яковлевич Мандрус, прошедший с ней всю войну, и Давид Владимирович Ашкенази. Когда в театре МГУ на Моховой объявили концерт Шульженко, ей вдруг пришло в голову, что оба пианиста будут аккомпанировать одновременно. Для этого на сцене поставили два рояля... А два выдающихся аккомпаниатора никогда в жизни вместе не играли. В итоге от непривычного звучания Клавдия Ивановна сбилась с ритма, забыла текст — и все трое переругались. После этого по негласному приказу директора Москонцерта к Шульженко на репетицию отправили меня. Я же тогда занимался совсем другой музыкой, и как заметил коллега, с которым мы играли легкие, почти джазовые мелодии, то, что исполняла Шульженко, для нас было нафталином. Но по прошествии пятидесяти лет понимаю, что для меня работа с выдающейся певицей стала бесценным опытом: Шульженко отличалась невероятной точностью в каждом такте, у нее был отработан каждый жест.
В отличие от сегодняшних звезд никакого райдера у Клавдии Ивановны не было — тогда и слова такого не знали. Правда, она всегда брала с собой костюмершу, которая фактически и являлась исполнителем этого несуществующего райдера, потому что помимо концертных костюмов возила кипятильник, личную посуду певицы, утюг. В те времена артист был всегда готов к тому, что за кулисами и в гостинице может не оказаться самого необходимого, в том числе горячей воды. Перед выходом на сцену, если дело происходило на гастролях, Клавдия Ивановна все свои драгоценности отдавала на хранение администратору по фамилии Рыкинглаз — как ни странно, у него было бельмо на одном глазу. Он клал мешочек с украшениями во внутренний карман пиджака и картаво цитировал строчку из песни Шульженко: «Хранят так много дорогого...»
Русланова часто ездила на гастроли с Театром массовых представлений. Аккомпанировали ей аккордеонисты — отец и сын Пичуевы. Как-то выпили на дорожку водочки, на жаре в автобусе их разморило, и они заснули. Все вышли из автобуса, а про музыкантов забыли, и вместе с инструментами шофер увез Пичуевых в другой город. Хватились только через час, перед началом концерта. Лидия Андреевна говорит:
— Да и черт с ними! Левка, сыграешь мне «Валенки» и «По муромской дорожке»?
— Конечно! — отвечаю.
У меня был редкий музыкальный инструмент «Юность» — прототип нынешних синтезаторов, его выпускали в СССР по трофейным немецким чертежам. На нем можно было настроить тембр аккордеона. Никто подмены и не заметил.
Русланова имела привычку «заводить» себя перед выходом на сцену — придиралась к тем, кто попадался под руку за кулисами: «Что вы здесь сидите?!» Далее следовала непечатная фраза. Встрепенется и идет петь. Как-то конферансье Борис Сергеевич Брунов, человек ироничный, за кулисами Колонного зала сказал тем, кто находился в «зоне особого внимания»: «Так, все прячемся, — а сам приглашает: — Лидочка, на сцену». Русланова выплывает из гримерки, осматривается в поисках жертвы, а за кулисами — никого. Тогда подходит к мраморной колонне и как пнет ее ногой: «Понаставили тут столбов!»
В пятидесятые годы был очень популярен дуэт куплетистов Рудакова и Нечаева. Павел Васильевич Рудаков был худым и аккомпанировал себе на бандонеоне — шестигранной маленькой гармошке, а Вениамин Петрович Нечаев был корпулентным и играл на гитаре. Они стали известны еще в тридцатые, выступления обычно начинали с фразы: «С Пал Василичем вдвоем мы частушки пропоем...» Проработали дуэтом всю войну, а потом случился период забвения. В 1961 году, когда Гагарин полетел в космос, спели куплеты на космическую тему и их позвали выступить на ленинградском радио. Неожиданно нехитрые четверостишия Рудакова и Нечаева повсюду стали напевать как частушки. Понравились они и Хрущеву, дуэт пригласили выступить на правительственном концерте в Кремле, где их тоже приняли на ура. Сразу пошли гастроли. В Ростове, где я с ними оказался, дуэт встречали как народных героев.
У Павла Васильевича была шляпа, купленная у какого-то американца в Берлине еще в 1945-м, когда они с Нечаевым выступали на ступеньках Рейхстага. В прошлом шляпа имела эффектный вид, но за долгие годы засалилась и обветшала. В Ростове артисты выступали в новых костюмах, но со старой шляпой Рудаков расстаться не пожелал. Его уговаривают:
— Павел Васильевич, выброси!
Тот упирается, дескать, я в ней чуть ли не всю войну прошел. Коллеги не отстают:
— Не позорься. Тебя каждая собака на улице узнает, а ты как бомж!
— Ладно, ладно, — отмахивается Рудаков, — выброшу.
Но поскольку «боевую подругу» выкинуть жалко, завернул шляпу в газету и оставил на скамейке возле гостиницы. Там ее кто-то опознал и принес артисту прямо в номер. На следующий день — выездной концерт за сто пятьдесят километров от Ростова, и Павел как бы случайно оставил шляпу на вешалке в гримерке. Опять вернули... Теперь уже сам Павел Васильевич не знал, как от нее избавиться. По окончании гастролей садимся в поезд: Рудаков и Нечаев разместились в одном купе, мы — в соседнем. Как рассказывал Нечаев, Рудаков берет шляпу, мысленно прощается с ней и со словами «Ну, теперь-то никто не вернет» швыряет в окно. В то время в купе оно открывалось... Шляпа, не желая покидать хозяина, влетает в окно соседнего купе, где сидели мы: Павел Лисициан, Давид Ашкенази, Геннадий Дудник и я — играли в преферанс. Гена Дудник хватает трофей, заговорщически подмигивает: «Слушайте, что сейчас будет» — и бежит в соседнее купе. Через секунду по вагону прокатился вопль Пал Василича «А-а-а-а-а!» — словно привидение увидел. После чего на глазах у всех Рудаков схватил большой нож... Но шляпа и тут устояла. Кто-то протянул ножницы, и Павел Васильевич искромсал «боевую подругу» на мелкие кусочки.
В шестидесятые годы страшно популярным был ресторан ВТО на углу Пушкинской и улицы Горького. Я не был театральным тусовщиком, но иногда с товарищами «по случаю» туда заглядывал. А там — знакомые все лица: и Людмила Марковна Гурченко водила компанию, кстати, всегда сама за всех платила, и Андрюша Миронов. Многие артисты после спектаклей приходили в ВТО отдохнуть. Любил там посидеть и Кобзон.
Писатели предпочитали ресторан ЦДЛ. В его больших залах кутили маститые авторы — Фадеев, Михалков... А в «предбаннике» располагался бар, куда ходили те, кто прогуливал гонорары на второй день, в том числе Михаил Аркадьевич Светлов, которого я знал с детства. У меня был старший товарищ — писатель Юрий Осипович Домбровский, он дружил со Светловым. А я дружил с начинающим сатириком Аркадием Аркановым. И вот Домбровский представляет Аркашу Светлову:
— Познакомьтесь, это молодой писатель Арканов.
— А где вы печатаетесь? — интересуется поэт.
Аркаша пожимает плечами:
— Пока нигде.
— Писать и нигде не печататься каждый дурак может, — сыронизировал Светлов.
Помню его на открытии памятника Юрию Долгорукому в июне 1954-го. Папа работал рядом и взял меня с собой на важное событие. Когда с монумента сорвали простыню, Михаил Аркадьевич посмотрел оценивающе и заключил: «Похож!» И тут раздался возмущенный голос знаменитого историка Милицы Нечкиной: «Никогда русские князья на кобылах не ездили!» Оказалось, у бронзовой лошади отсутствует «мужское достоинство». Основателя Москвы накрыли простыней, приделали кобыле все что надо, чтобы стала конем, и через несколько дней открытие состоялось вновь.
В концертах мы встречались с Никитой Богословским, я часто играл его песни. Он говорил: «Левон, только не меняй гармонии в моих песнях, а то я тебя укушу!» Многие знают, что Никита Владимирович был профессиональным «разыгрывателем», причем довольно жестким.
Как-то Богословский зашел к композитору Сигизмунду Кацу, но его не оказалось дома. Тогда Никита Владимирович отыскал какую-то дощечку, к ней пластилином прилепил веревочку, один ее конец закрепил на двери, другой — на косяке, припечатал гербом пятикопеечной монеты и ушел. Несчастный Сигизмунд Кац, вернувшись домой, чуть не поседел от страха, увидев «опечатанную» квартиру.
Однажды Богословский с тем же Сигизмундом Кацем, прогуливаясь в Доме творчества композиторов, заметили Шостаковича — его дача располагалась неподалеку — и решили разыграть. На нотной бумаге, на которой пять линеек, аккуратно пририсовали шестую, набросали ноты и с серьезными лицами подошли к Шостаковичу:
— Димочка, мы тут вальсик сочинили — посмотри, пожалуйста.
— Да, конечно, давайте, — Дмитрий Дмитриевич берет нотный лист и вдруг начинает плакать: — Со мной что-то случилось, не могу прочесть ни одной ноты.
Приятели поспешили его утешить:
— Дима, мы же пошутили — шестую линейку пририсовали...
— Нет-нет, не утешайте, что-то со мной не то — я, наверное, нездоров, — не поверил Шостакович.
Когда Эмиль Гилельс получил звание Героя Соцтруда, которого ему не хватало для полного «аккорда», новость опубликовали все газеты. Звонит ему утром Богословский и говорит измененным голосом:
— Эмиль Григорьевич, можете завтра к восьми утра приехать в Южный порт? С девятого причала спускаем на воду пароход, названный вашим именем.
Гилельс всполошился:
— Что же раньше не предупредили? Конечно, обязательно приеду. Как вы говорите, Южный порт?..
Знаменитый пианист, который никогда в жизни раньше полдесятого не просыпался, вскочил в шесть, побрился, надел галстук, лаковые концертные туфли, вызвал такси и поехал в Южный порт. Бродит по необъятной территории, спросить дорогу не у кого. Заприметил ангар. Стучится. Открывает вахтерша: «Какой тебе девятый причал?! Напьются тута и ломятся!» Бедняга решил, что не туда заехал, и потащился в своих лаковых штиблетах обратно по грязи к Каширскому шоссе — ловить такси... Где-то к полудню расстроенный вернулся домой и говорит жене: «Я подвел людей, они меня, наверное, ждали». Богословский лишь спустя месяц признался, что это была его шутка. Гилельс год с ним не разговаривал.
Никита Владимирович жил в высотке на Котельнической набережной. Как-то пригласил гостей, а сам, сославшись на срочное дело и пообещав скоро вернуться, исчез. Люди собрались, сидят за столом — ждут хозяина. А тот договорился с крановщиком, забрался в люльку, и его подняли на двенадцатый этаж. Теперь представьте реакцию гостей, когда в комнату через окно вошел Никита в плаще и шляпе, спрыгнул с подоконника, развернулся к окну и бросил кому-то невидимому: «Завтра в десять утра...» Люди лишились дара речи.
Из поколения знаменитых сверстников мне довелось поработать с Иосифом Кобзоном, Володей Винокуром, Олегом Анофриевым, Людмилой Гурченко, Майей Кристалинской и Валей Толкуновой. Валечка была человеком закрытым — с ней трудно было дружить. Помню ее студенткой института культуры, когда она пришла в ансамбль ВИО-66 к Юрию Саульскому еще не оформившейся, длиннорукой, длинноногой, нелепо одетой девушкой. Пела чистенько, но ничего не умела. Жена пианиста Игоря Бриля Тамара Гибалевич, бывшая солистка ансамбля, учила Толкунову петь джазовые фразы. И Валя схватывала на лету. У них с Юрием Сергеевичем Саульским случился роман. Поженились, но брак оказался недолгим. Перед разводом Юрий Сергеевич купил Валентине однокомнатную квартиру в доме на углу улицы Чехова и Садового кольца. Саульского за глаза называли Строителем — он всем своим бывшим женам приобретал квартиры. В доме, где поселилась Толкунова, жили представители творческой интеллигенции: Настя Вертинская, Аркаша Арканов, композитор Илья Катаев, сочинивший песню «Стою на полустаночке», вошедшую в Валин репертуар. В актерской среде кооператив иронично окрестили «Тишиной», поскольку веселье там не прекращалось ни днем ни ночью и шум машин с Садового кольца доносился круглосуточно.
Первые несколько песен для Вали подобрал Юрий Саульский, затем в ее репертуаре появился целый цикл на музыку Ильи Катаева, следом на Толкунову обратил внимание Владимир Мигуля, искавший молодую исполнительницу. Валя пела флейтовым голосом, идеально чисто, и как медиум воздействовала на публику. Поэтому когда Мигуля с поэтом Виктором Гином сочинили песню «Поговори со мною, мама», у них не было сомнений, кому ее отдать. Очень быстро Толкунова стала любимицей всех домохозяек, матерей-одиночек и вдов, которых в стране было предостаточно. Валентина начала активно гастролировать. Помню, приехали в Харьков, возле гостиницы нас встречала толпа женщин, и все с подарками — кто чем богат. Когда привезли на конфетную фабрику, производство остановилось — все работницы сбежались «на Толкунову» и слушали ее со слезами на глазах.
Мы работали вместе три года — с 1972-го по 1974-й. Как-то Валя говорит:
— Мне нужна песня для Нового года.
Отвечаю:
— Есть одна подходящая, ее любил и часто пел мой папа (правда, когда выпивал, но я об этом умолчал) — «Мы на лодочке катались».
А песня, между прочим, не исполнялась с революции, поскольку по одной из версий автор ее К. Р. — великий князь Константин Романов. Я нашел слова, сделал аранжировку. В оригинале есть такие строчки: «Где мы с миленьким встречались, / Там помятая трава, / Где мы с милым расставались, / Там посохли дерева». Толкунова застеснялась:
— Не могу это петь. Помятая трава, это значит...
Я возражаю:
— И что? Ну, занимались люди любовью на траве — что плохого?
Так и не уговорил, спела «там зеленая трава». Песня, между прочим, стала Валиным хитом.
С Кобзоном я был знаком со времен его студенчества. Приходил к нему в «Гнесинку». Ося прославился рано — после выступления на радио. Была такая джазовая пьеса Аркадия Островского «Вьюга смешала...». До этого Кобзон выступал в дуэте с Виктором Кохно, а после «Вьюги...» на него обратили внимание как на солиста. Островский предложил ему целый цикл, начиная с «А у нас во дворе» — песни, которая принесла молодому исполнителю народную известность. В 1960-м мы стали вместе ездить на гастроли.
Иосиф обладал ярко выраженными лидерскими качествами и сразу объединял вокруг себя людей. Человеком он был щедрым — в ресторане всегда платил за стол. Но если ты проигрывал ему в преферанс, например два рубля тридцать четыре копейки, то будь добр — карточный долг отдай. За своих музыкантов всегда стоял горой. Однажды приехали в Красноярск, администратор гостиницы говорит:
— Вы, Иосиф Давыдович, заселяйтесь, а ребята пока пусть сложат вещи в одну комнату и там приведут себя в порядок. Потом поедете на концерт, а вечером всех разместим по номерам.
Иосиф отвечает:
— Ничего подобного! Вот сяду рядом с вами и буду ждать, пока не подготовят номера для коллектива.
И только когда всех устроили, отправился на выступление.
В тот период мы работали как бешеные, на гастролях давали по четыре-пять концертов в день. Когда возвращались, коллективу полагались выходные. Только не мне. Я ездил аккомпанировать Иосифу на шефские концерты. Они проходили в больницах, воинских частях, институтах, даже в тюрьмах. И после каждого выступления к Кобзону подходили люди со своими проблемами. Он каждую просьбу тщательно заносил в огромные списки. Договаривался о госпитализации или помощи с лекарствами. Из тюрем вытаскивал людей. Если же вызволить не получалось, договаривался, чтобы какого-нибудь мальчика, угодившего за решетку по глупости, перевели из Сибири поближе к дому. Кобзон часто выступал на телефонных узлах, благодаря чему у многих наших коллег и знакомых появились домашние телефоны — тогда с их установкой были большие проблемы, в очереди приходилось годами стоять.
Выступаем как-то в программе Театра массовых представлений на стадионе. Выходит певица Эльмира Уразбаева, и тут вскакивает солдатик-узбек, снимает с руки часы с самодельным наборным ремешком и дарит ей. Конферансье одобрительно восклицает: «Вот какой поступок — солдат самое ценное отдал землячке!» Затем появляется Русланова — поднимается женщина и накидывает Лидии Андреевне на плечи шерстяной платок. Ведущий комментирует в микрофон: «Вот она, народная любовь!» Следующий артист тоже получил какой-то подарок. А потом выходим мы с Кобзоном и конферансье замечает: «Ну, Иосиф, держись, сейчас евреи мебель понесут!»
Кобзон был человеком азартным, готовым многим рискнуть, но непременно выиграть. В нарды мог резаться часами, до тех пор пока не победит. Однажды в антракте сел за доску с трубачом. Перерыв закончился, на сцену вышел конферансье Володя Гилевич. Отчитал свой монолог и ушел за кулисы, а там Кобзон в рубашке, при бабочке, но без брюк — Иосиф всегда в перерывах их снимал, чтобы не помять стрелки, — режется в нарды. Конферансье остановился возле него и стал наблюдать. По ходу игры что-то советует... Тут Кобзон отвлекся на Гилевича и спрашивает:
— А кто на сцене?
— Никого, — отвечает ведущий.
Иосиф вскочил, в секунду оделся и с криком музыкантам «Все на сцену!» выбежал к зрителям. На том концерте Кобзон, переволновавшись, первый раз в жизни перепутал слова и сбился, после чего топнул ногой и сказал: «Стоп, сначала!»
Кстати, он прекрасно считал в уме. Помню, тот же Володя Гилевич поинтересовался:
— Ося, вот говорят, ты быстро умножаешь. А можешь, когда поёшь?
— Конечно, — кивает тот.
Написали мы на листочке два трехзначных числа, вручили контрабасисту Фиме, чтобы перемножил в столбик, другой листок передали Иосифу перед тем, как начал петь. Закончив первый куплет, он подошел к кулисе и прошептал: «Сто восемьдесят семь тысяч двести шесть». Фима даже не успел еще досчитать на бумажке. Вот такие гениальные мозги. Все номера телефонов, кстати, помнил наизусть.
В Перу у нас выдались интересные гастроли: в первом отделении выступали артисты цирка, а во втором — Кобзон с коллективом. Двадцать дней ездили по стране с этой программой. Народ с удовольствием ходил на советских артистов. Администратор Хорхе — маленький худенький мужичонка — предлагает:
— Иосиф, могу платить в местной валюте (в Перу были соли) или собрать суточные, обменять на доллары и выдать всю сумму сразу. Вам же доллары больше нужны?
Доллары имели хождение во всех странах континента. Кроме того, гонорары за зарубежные турне сдавались в Госконцерт в валюте, поэтому Иосиф согласился:
— Да, наверное, в долларах лучше.
Гастроли подходят к концу, администратор все тянет и тянет с выплатами, но, похлопывая по портфелю, твердит: «Не волнуйтесь, деньги здесь!» Где-то за час до последнего концерта говорит: «Начинайте, а я пойду менять деньги». Но Кобзона не проведешь.
— Не начну концерт, пока Хорхе не вернется, — обращается он к переводчику. Минут через тридцать командует ему: — Вызывай полицию.
Тот удивляется:
— Зачем, Иосиф Давыдович?
— Я просто вижу, как сейчас этот жулик стоит в аэропорту в очереди на посадку с нашими деньгами.
А у нас уже билеты в Москву на руках, на завтрашний рейс. Появляется полицейский наряд.
— Вы понимаете, что если это несправедливое обвинение, арестую за ложный донос? — говорит молодой полицейский.
Иосиф кивает:
— Понимаю, идет!
Полицейские поехали в аэропорт и действительно нашли Хорхе с чемоданом наших долларов — пройдоху буквально вынули из самолета и в наручниках доставили прямо в концертный зал. Хорхе кричит Кобзону:
— Бандито!
Иосиф Давыдович отвечает:
— Сам дурак! (В оригинале, конечно, прозвучало другое слово.)
Сидит наш антрепренер в стальных «браслетах», но крепко вцепившись в чемодан. Иосиф отобрал у него кейс и раздал артистам деньги по списку. И тут Хорхе расплакался — видимо, стало жалко денежек. На что Кобзон заметил: «Никогда не надо воровать у артистов!»
В 1982 году проходил чемпионат мира по футболу. В Испанию командировали бригаду артистов в качестве группы поддержки. Были Володя Винокур, Лева Лещенко, Евгений Леонов, Иосиф Кобзон и я. Наши играли со сборной Польши, и чтобы выйти в полуфинал, нужна была только победа. Решающий матч завершился вничью — 0:0. Уступив полякам по количеству забитых мячей, футболисты выбыли из борьбы за награды. С противным чувством мы — Никита Павлович Симонян — один из руководителей сборной, Вячеслав Иванович Колосков — начальник управления футбола, два тренера, гид и я с Кобзоном — отправились в Мадриде на центральную площадь. По ее периметру располагались кабачки. Решили в какой-нибудь заглянуть.
Заходим в один: полный зал народу, у стены рояль. Я попробовал — звучит. Иосиф подначивает:
— Что, руки чешутся?
— Ну давай споем, — отвечаю, — что так скучно сидеть-то?
Симонян предложил:
— Лева, тут граппа хорошая — попробуем?
Опрокинули по стопке, настроение немного поднялось. Иосиф говорит мне: «Пойдем к роялю!» — и спел «Гранаду». У Кобзона очень хороший слух, поэтому произношение было идеальным. Посетители разразились аплодисментами, стали подходить, по-испански с Осей заговаривать, а он ни понять, ни ответить не может. Спрашивают у наших сопровождающих:
— Кто это?
Гид отвечает:
— Это советские тренеры.
Люди были изумлены:
— Послушайте, если у вас тренеры так поют, чего же плохо в футбол играете?
Кобзон готовил программу романсов — принес огромную кипу нот и заставлял меня все свободное время это играть. Те романсы, к которым нот не оказалось, слушали на пластинках, а Изабеллу Юрьеву — в магнитофонных записях. Иосиф заметил с досадой:
— Не могу разобрать у нее некоторые слова.
— Так можно ей позвонить, — отвечаю, — и спросить.
— Она что, жива? — удивился Кобзон.
Жила Изабелла Даниловна в Трехпрудном. Для справки замечу: в этом переулке на протяжении многих лет мой папа заведовал мастерской по ремонту и пошиву обуви. Папа лично и Ивану Козловскому, и Сергею Лемешеву шил тапочки. Часто приходил архитектор Алабян, они подолгу беседовали по-армянски. Ему отец шил мягкую удобную обувь для работы, поскольку Каро Семенович творил стоя. А Юрьева покупала вязаные носки и просила, чтобы папа пришил к ним подошву.
Короче говоря, приехали с Иосифом в Трехпрудный и будто попали в декорацию фильма про старину. Вся мебель дореволюционная: оттоманки, массивный ореховый стол, повсюду рушнички, царские хрусталь и серебро в «чеховском» буфете. Дом в стиле модерн построен в двадцатых годах прошлого века, и видимо, ремонт в квартире Юрьевой с тех пор ни разу не делался. Хозяйка, седая старушечка, аккуратненько причесанная и одетая, говорит Кобзону:
— Знаю вас, слышала по радио — очень хорошо поете.
Телевизора у нее не было. Иосиф отвечает:
— Изабелла Даниловна, нужна ваша помощь. К сожалению, никак не можем разобрать некоторые слова на ваших записях.
Она изумилась:
— Какие записи? От записей я всегда отказывалась.
Выяснилось, что мы слушали любительские, сделанные на ее живых концертах десятилетия назад...
Иосиф интересуется:
— У вас есть магнитофон?
Магнитофона у нее, конечно, не было. Кобзон послал в комиссионку — она располагалась недалеко, в Благовещенском переулке — шофера. Тот привез маленький японский двухкассетник. Включили. Юрьева слушает и восклицает:
— Какой ужас, это не я! Вернее я, но голос будто не мой.
Иосиф, кстати, подарил ей этот магнитофон. Именно Кобзон заново открыл имя забытой всеми Юрьевой широкому слушателю. Пригласил на свой вечер в ЦДРИ. Изабелла Даниловна пришла и даже спела, я аккомпанировал. На свое девяностолетие она дала сольный концерт. Я снова сидел за роялем. Певица предупредила: «Только не играй как Ашкенази». Видимо, в свое время они поругались. В последний раз Юрьева вышла на сцену при полном аншлаге на столетнем юбилее в концертном зале «Россия».
Кстати, вальс «Синий платочек» Ежи Петерсбурского впервые, еще до войны, исполнила Изабелла Даниловна. В нем не было слов: «Строчит пулеметчик за синий платочек» — это песня о любви... Позже с новым «военным» текстом ее записала на пластинку Лидия Русланова. А в 1942 году Шульженко во фронтовом концерте исполнила песню со словами, которые ей принес лейтенант Михаил Максимов. Этот вариант стал визитной карточкой Клавдии Ивановны.
Интересна история и другой популярной песни Изабеллы Юрьевой «Мне сегодня так больно». На самом деле это итальянское танго тридцатых годов, но выступать с зарубежной песней, да еще мелкобуржуазного жанра на советской эстраде не представлялось возможным. И Юрьева попросила мужа, поэта Иосифа Аркадьева, написать стихи на понравившуюся мелодию. Он просьбу жены исполнил, но встал вопрос: кого указывать в качестве композитора? Уговорили Аркадия Островского. Только в пятидесятых «вдруг» выяснилось, что мелодия зарубежная, у песни появился «новый» автор, но строчку «обработка Аркадия Островского» оставили.
Юрьеву называли «белой цыганкой». Голос у нее был такой, что без микрофона слышно каждое слово. Этой певческой техникой обладали только исполнители старой школы. Никогда не забуду, как в 1947 году в Кисловодске папа повел меня на концерт Александра Вертинского. Длинный коридор зеленого театра упирался в ракушку сцены. Никакого микрофона. На сцене — белый рояль, за ним Михаил Брохес. Пианист играл негромко, и было слышно каждое слово Вертинского на всю глубину зала.
Из этой плеяды и Вадим Козин — человек фантастической и трагической судьбы. Познакомился я с ним, когда с Кобзоном приехал в Магадан и легендарный певец пришел к нам на концерт. После выступления Иосиф пригласил его за кулисы и спросил:
— Нужна ли вам какая-то помощь?
— Ничего не надо, — отозвался Вадим Алексеевич.
— Ну, может, похлопотать насчет звания народного? Вы его заслужили, ваши песни все знают, — предложил Кобзон.
— Я и так давно «народный», — улыбнулся Козин.
До войны его пластинки выпускались огромными тиражами, в Великую Отечественную Вадим Алексеевич часто выступал на фронте, ему симпатизировал Сталин... Но в 1944-м после одного непочтительного разговора с Лаврентием Берией певца арестовали и сослали на Колыму.
На свободу он вышел в 1950-м, потом — второй арест и ссылка в Магадан, где Вадим Алексеевич в итоге и остался. Появился свой коллектив, Козина здесь все знали и любили. Кстати, он терпеть не мог срезанные цветы, просил: «Не дарите мне мертвечину».
Через несколько лет после первой встречи я прилетел в Магадан с Владимиром Винокуром. Зашли проведать Вадима Алексеевича. В подарок привезли огромную банку югославской ветчины. Старик обрадовался: «О-о-о, это я люблю, спасибо». Пили чай, Козин читал свои стихи. Стены его просторной однокомнатной квартиры были увешаны фотографиями. На одной он выступает перед Черчиллем, Рузвельтом и Сталиным. Это было в 1943 году на Тегеранской конференции — незадолго до ареста.
В третий раз увиделись накануне его девяностолетия, Кобзон принял активное участие в организации юбилея. Пришли к Козину, уговариваем выступить. Он засомневался:
— Я-то спою, а кто сыграет?
Иосиф кивает на меня:
— Да вот же — Левон!
— Умеешь играть романсы? — спрашивает Вадим Алексеевич.
Я тут же сел за фортепиано и сыграл «Осень, прозрачное утро...» — написанный на музыку самого Козина. Вадим Алексеевич похвалил:
— Хорошо! Правильно играешь.
Репетировали мы, репетировали... В день концерта юбиляру специально кресло на сцене поставили. Но на свое торжество Козин так и не явился. Сказал: «Холодно мне, не поеду». Кресло так и осталось пустым...
Особое место в моем сердце занимает Андрюша Миронов, с которым мы познакомились, когда он еще не был артистом. Мои студенческие друзья по консерватории жили по адресу Петровка, дом 26. В их дворе была хорошая спортивная площадка. Играть в волейбол и теннис туда приходили молодые Юрий Визбор и Андрей Миронов. Жил Андрюша рядом — в доме напротив ресторана «Будапешт». Там же обитал и мой школьный товарищ Николай Петров — будущий выдающийся пианист, его родители дружили с Марией Мироновой и Александром Менакером. Кстати, с ними я познакомился даже раньше, чем с Андрюшей. От Москонцерта с Мироновой и Менакером ездил в Ленинград с их спектаклем. В те годы гастроли таких больших артистов нередко проходили в одном городе и на одной площадке до двадцати дней подряд, и Андрюша во время каникул приезжал к родителям. Но тогда за рамки «привет — пока» наше общение не выходило. Дружба случилась позже, когда стали вместе работать.
Андрюша очень ответственно подходил к любому концертному номеру. Он вырос за кулисами, поэтому прекрасно чувствовал природу особых взаимоотношений артиста и публики. На эстраде ведь нужен совсем иной подход, нежели в театре. Очень немногие драматические артисты умеют работать в таком формате. А вот Андрюша умел.
Был у него секрет, о котором зрители не догадывались, — Миронов никогда не занимался музыкой. В детстве, когда затягивал какую-нибудь песенку, родители, обладавшие великолепным слухом, по очереди говорили сыну: «Не пой, у тебя слуха нет». И так заклевали, что парень жутко стеснялся своего пения. Когда Миронов поступил в Театр сатиры, в котором почти все спектакли были в той или иной степени музыкальными, пришлось серьезно заняться вокалом. С Андрюшей и я по мере возможности, когда стали вместе работать, занимался. Между прочим, вопреки убеждению родителей, музыкальный слух у него имелся. Он мог ритмично и чисто спеть любую джазовую тему на хорошем английском. Джазом Миронов увлекался с детства, имел великолепную коллекцию пластинок, которую начал собирать еще его отец.
Андрюша был открыт для друзей — всем охотно помогал, в том числе и деньгами, но в свой внутренний мир почти никого не пускал. От него всегда немножко холодком веяло. Как-то исполняя песню, спустился со сцены и во время проигрыша начал общаться с публикой. Сегодня таким приемом пользуются многие, но в те годы это было не особенно принято. Сидевшая в первом ряду Мария Владимировна — она часто бывала на выступлениях сына, сухо заметила: «Мой сын спустился в зал». Этой фразы оказалось достаточно, чтобы Андрей вновь стал соблюдать дистанцию.
Он говорил: «Я панически люблю свою мать». Каждый день звонил и спрашивал: «Мама, как ты?» Притом что Мария Владимировна с сыном никогда не сентиментальничала и крайне редко хвалила. Если ей все нравилось, говорила: «Хорошо иметь сына — талантливого артиста». Для Андрея это было наивысшей похвалой. На самом деле Мария Владимировна им безмерно гордилась, просто редко свои чувства демонстрировала.
Она обладала острым юмором. Помню, вернулись мы из какой-то заграницы и Андрей попросил отвезти маме чемоданчик с гостинцами — сам не успевал заскочить, спешил на концерт. Когда Миронова открыла чемоданчик, я увидел лежащие сверху светлые тапочки из вывернутой цигейки. Андрюша позаботился о том, чтобы мама зимой не мерзла. «Ну вот, сын прислал мне белые тапочки», — отреагировала Мария Владимировна. В Венгрии мы с Ларисой Голубкиной сопровождали ее на рынок. Лариса нашла замечательные швабры с длинной рукояткой.
— Ой, смотрите, — обращается к свекрови, — какие нужные вещи, давайте купим.
Миронова без паузы:
— Давайте. Купим. На них и полетим в Москву.
Мария Владимировна по складу характера была интровертом, а ее муж Александр Семенович Менакер — экстравертом. В гостинице «Англетер», где супруги останавливались на время ленинградских гастролей, Менакеру выносили кресло из номера в коридор. Он усаживался в него в халате, принимал вальяжную позу и «вел прием». К популярному артисту приходили горничные и рассказывали про свое житье-бытье. Александр Семенович помнил всех по именам, даже их детей, и живо интересовался новостями: «А как старшенький-то?.. Уже институт окончил?.. Молодец!» Всем сочувствовал, сопереживал и с удовольствием раздавал советы.
Андрей бесконечно уважал родителей и дорожил их мнением. Еще одним авторитетом для него был старший товарищ, всегда немножко иронично-снисходительный Александр Ширвиндт. Оценивая очередную Андрюшину находку, Шура мог бросить что-то вроде: «Да-да, ты еще надень разные ботинки...» И сразу становилось понятно: в этом месте Андрей переигрывает. Многие вещи, которые делал на сцене Миронов, подсказал ему именно Александр Анатольевич. Кстати, он давал дельные советы не только Андрею. Это ведь Ширвиндт придумал дуэт Вероники Маврикиевны и Авдотьи Никитичны, прославивший артистов Тонкова и Владимирова. И первый концерт Владимиру Винокуру, в котором я тоже участвовал, поставил именно Шура. Его дружба с Андреем была особенной — я бы сказал, родственной, поэтому на подколы и розыгрыши Ширвиндта Миронов не обижался.
Часто друзья собирались в квартире у Миронова и Голубкиной. Обычно засиживались за полночь, общались, шутили. Лариса накрывала прекрасные столы, заказывала по сто маленьких пирожков с разными начинками. Алкоголь брал на себя Андрюша — он знал в нем толк. Приходили Марк Захаров, Зиновий Высоковский, Люда Максакова то с мужем, то без, Белла Ахмадулина с Борей Мессерером, Олег Шейнцис — гениальный театральный художник, мог буквально на коленке из ничего сделать такой макет сценической декорации, что дух захватывало. Иногда Андрюша упомянет в разговоре, что приступает к работе над спектаклем, и на следующее утро Олег приносит готовый макет. Миронов изумляется:
— Когда успел?
— Ну, ты сказал, и у меня сразу идея возникла, всю ночь клеил.
Бывали и мы с женой. Помню, однажды Андрей с Зиновием Ефимовичем Гердтом неожиданно начали вести диалог стихами. Все, что хотели сказать, мгновенно рифмовали. Это была удивительно виртуозная импровизация. Композитор Ян Френкель садился за фортепиано и пел свои песни, к нему подключались и Лариса с Андреем.
Если Голубкина ездила с мужем на гастроли, выступала в его программе отдельным номером. Обычно же у нее были свои сольные концерты, на которых я ей тоже аккомпанировал. Не раз предлагал обоим сделать совместный вечер, мы же практически каждый день репетировали у них дома то с одним, то с другой. В это сложно поверить, но Андрей упорно отказывался: стеснялся, считая, что его исполнительский уровень недотягивает до вокала жены. Лариса ведь окончила факультет музкомедии ГИТИСа, ее педагогом была оперная прима Мария Петровна Максакова. После выхода на экраны «Гусарской баллады» творческие вечера Голубкиной пользовались большим успехом. Помню, выступаем однажды на летней эстраде, начинаю играть, Лариса вступает.
Вдруг какая-то птица как засвистит в унисон. И что бы Лариса ни пела, птаха все повторяла на своем языке. С хорошим слухом оказалась! Пока Голубкина что-нибудь рассказывала, «провокаторша» смиренно молчала. Но стоило запеть, птичка тоже включалась. Публика уже не слушала артистку, все внимание было обращено на птицу. Стали ее длинными палками гонять — так она с дерева перелетела на сцену. Продолжалось это минут сорок. Наконец Лариса взяла микрофон и обращаясь к «хулиганке», спела популярный романс: «Уйди, совсем уйди, я не хочу свиданий...» Удивительно, но птица все поняла — улетела.
Вернусь к Андрюше. В основном коллеги его обожали, но случались и обратные примеры. Как-то едем в Питер, Миронов в ту пору был уже очень популярным. От проводницы узнаем, что в соседнем купе — Смоктуновский. А они же снимались вместе у Рязанова в «Берегись автомобиля». Узнав про такое соседство, Андрюша говорит: «Пойду поздороваюсь, а то неловко как-то получается». Стучится:
— Иннокентий Михайлович, я Андрей Миронов, хочу вас поприветствовать.
Смоктуновский открывает дверь, растерянно здоровается, напрягает лоб и выдерживает длинную паузу, как бы пытаясь вспомнить... Андрюша, не ожидавший такой реакции, напоминает:
— Мы же с вами снимались у Рязанова...
— Ах да-да, ну как же... И как дальше сложилась ваша судьба?
— Неплохо, — отвечает Андрей, резко закрывает дверь и уходит.
Артисты — люди сложные.
Однажды приезжаем с гастролями в Псков и узнаем, что умер Брежнев. Объявили траур и все концерты отменили. С нами были Мария Владимировна Миронова и Анатолий Дмитриевич Папанов. Что делать? Обратных билетов на поезд в Москву нет, только на завтра. Мария Владимировна говорит: «Я спасу вам вечер». Звонит в Псково-Печерский монастырь, настоятель которого — ее приятель. За нами присылают две длинные черные машины. Папанов протяжно говорит: «Не люблю я попо-о-ов, попов не люблю-ю-ю». Но все сели и поехали... А Анатолий Дмитриевич был в завязке — после микроинфаркта врачи настрого запретили спиртное. В монастыре сначала провели экскурсию по кельям и пещерам, потом пригласили в просторную трапезную. Началось застолье. Служка наполнил наши бокалы вином собственного производства типа кагора, но покрепче. Папанов, естественно, пить отказывается. Его уговаривают:
— Анатолий Дмитриевич, ну немножко-то попробуйте.
— Ну, немно-о-ожко — мо-о-ожно, — соглашается народный артист.
Выпил, «крантик открылся», и через полчаса он уже был готов поддержать любую инициативу. Только кто-то начинает говорить, Папанов тут же «Вот за это выпью до дна, — и показывает: — Смотрите, как пьют народные артисты!» С поднятой над головой руки выливал в горло полный бокал, не пролив ни капли и не сделав ни единого глотка. Вот это был фокус!
Когда Анатолий Дмитриевич умер, чтобы не срывать спектакль «Ревизор» — Папанов играл Городничего, Плучек попросил Миронова провести сольный творческий вечер. И Андрюша в память о друге сыграл сцену Городничего и Хлестакова за Папанова и за себя. Гениально сыграл! Он не изображал голос Анатолия Дмитриевича, но как-то деликатно обозначил, что без всяких масок играет разных людей. Публика это прочувствовала. Мы еще не знали, что беда не приходит одна...
В последние дни Андрея я был рядом. На гастролях Театра сатиры в Прибалтике участвовал в спектакле «Прощай, конферансье!». Две недели весело и сытно провели в Вильнюсе, в результате Андрюша, посмотревшись в зеркало, заключил: «Нет, так не пойдет, лишних два килограмма...» — и немедленно сел на диету.
Я по эстрадной привычке всегда возил с собой плиточку, кастрюльку, сковородку. Вижу голодного Андрея и осторожно предлагаю:
— Хочешь, яичницу сделаю?
— Да, пожалуйста, вместо обеда ее съем.
Обжарил я маленькие кусочки ветчины, помидоры, разбил яйца, сверху посыпал зеленым лучком, получилось вкусно и красиво. Приношу на тарелке Андрюше в номер и застаю там коллегу — она пришла одолжить денег. Во время разговора девушка отщипывала по кусочку от обеда Андрея, и к концу беседы в тарелке ничего не осталось. Товарищ сглотнул слюну и посмотрел на меня растерянно. Я пообещал: «Сейчас сделаю тебе еще одну такую» — и пошел готовить.
Там же в Вильнюсе отмечали день рождения Ширвиндта: девятнадцатого июля ему исполнилось пятьдесят три года. Купили два круглых торта, соединили восьмеркой, на одном сахаром вывели цифру пять, на другом — три. Вечером собрались у Шуры в номере — поздравили друга.
Из Москвы в Прибалтику ехали на машинах: мы с Ширвиндтом отправились на его «Волге», Андрюша — на своем БМВ. Первым пунктом как раз и был Вильнюс, следующим — Рига. Туда к Миронову прилетела Лариса, следом — мама. В Юрмале были и дочка Андрея Маша с Екатериной Градовой — первой супругой Миронова.
В тот вечер играли «Женитьбу Фигаро», поэтому я остался в гостинице. После первого акта звонит Андрей: «Мы с Шуркой купили водки, к вечеру нарежь салат и закажи в ресторане вареной картошки». Я все исполнил, жду. Заходит растерянная Таня Егорова: «Андрею прямо на сцене стало плохо, его увезли в больницу». Вскоре стало известно — Миронов в коме. Я впервые в жизни услышал слова «разрыв аневризмы головного мозга». По стечению обстоятельств в Риге в это время проходил симпозиум нейрохирургов СССР. На нем присутствовал Эдуард Кандель — один из лучших специалистов в этой области. Его срочно вызвали в больницу. В конце второго дня пребывания Андрюши в коме Эдуард Израилевич вышел из палаты и сказал: «Жить может, но это уже будет не Андрей, он потерял больше половины мозговых клеток. Нужен вам такой Миронов?» По молчаливому согласию родных Кандель отключил аппарат искусственного жизнеобеспечения...
Как только гроб с телом Андрея заехал на территорию Ваганьковского кладбища, вдруг пошел сильнейший ливень, хотя погода в тот день была солнечной. Ливень продолжался все время, пока мы следовали до места захоронения. У меня после потери Андрея в душе поселилась пустота, которую никто с тех пор так и не смог заполнить. Мария Владимировна перенесла смерть сына стойко — сказала: «Нет у меня слез, я никогда не плачу». Поистине железная женщина. Можно только догадываться, что творилось в ее душе. Когда я во время похорон проходил мимо Марии Владимировны, сидящей у гроба, вдруг услышал: «Вот, Лева, — доигрались!» Мы продолжали общаться до конца ее дней.
Со дня смерти Андрея прошло больше тридцати лет, но по телевидению практически через день показывают его фильмы, спектакли, выступления. Андрей не ушел, он по-прежнему среди нас. Он всех перехитрил — навечно остался молодым, а мы постарели.
Теперь несколько слов обо мне сегодняшнем. Прошлым летом мы с женой Софьей отметили пятидесятилетие супружеской жизни — то есть золотую свадьбу. Познакомились в 1969-м, мне было двадцать восемь лет, ей — двадцать два. Мы оба «перовские» — жили в Москве в районе Перово, познакомились в автобусе. Это случилось в феврале, а в июне уже поженились. На пятидесятилетие свадьбы дети подарили нам торт в виде того самого автобуса. Они и устроили праздник, который мы отмечали в США. Там сейчас живут наши дочери Маша и Даша с семьями. Собралось человек пятьдесят — причем все близкие люди. В Москве дочки учились музыке — Маша в «Гнесинке», Даша в ЦМШ. Выйдя замуж, старшая дочь с мужем в девяностые перебралась в Америку, затем туда подтянулась и младшая. В США обе окончили университеты.
После вуза Маша работала финансовым аналитиком в крупной компании, но в один момент все бросила и вместе с подругой создала фирму, занимающуюся концертной и гастрольной деятельностью. Часто приглашают коллективы и артистов из России. Даша окончила университет Clark по специальности «пиар и международные отношения». Компания, в которой работает, занимается балетными фестивалями и конкурсами по всему миру. Так что обе дочки так или иначе имеют отношение к искусству. У меня три внучки: Веронике — двадцать четыре, Наташе — девятнадцать, Алисе — восемь. Этот год очень «расходный» для нашей семьи: мне исполнится восемьдесят, Маше — пятьдесят, Даше — сорок, Веронике — двадцать пять, а Наташе двадцать — и все эти даты собираемся широко отмечать. С зятьями своими Максимом и Вадимом дружу — для меня главное не их профессия и доход, а то, что любят моих дочерей и внучек.
Человек я постоянный не только в семье, но и в профессии — ей никогда не изменял. Не чувствую себя стариком, потому что все время работаю. Сейчас участвую в двух спектаклях: «Хотим сыграть Мольера» в Театре сатиры, который поставил Александр Ширвиндт, и «Пока наливается пиво» Евгения Гришковца в «Школе современной пьесы» в постановке Иосифа Райхельгауза. Продолжаю работать концертмейстером с разными, очень хорошими солистами: Геннадием Хазановым, Максимом Галкиным*, Александром Олешко, Дмитрием Певцовым, Андреем Анкудиновым, Аллой Лазаревич. Репетируем в «берлоге» — так Саша Олешко прозвал мою старенькую студию. Есть ансамбль «Жизнь прекрасна», состоящий из замечательных музыкантов — моих товарищей. У нас несколько программ, проводим концерты и участвуем в халтурах, сегодня это называется «работа на корпоративах». Останавливаться не собираюсь. Ведь недаром говорят: найди дело по душе — и тебе никогда не придется работать.
Подпишись на наш канал в Telegram