После премьеры «Секретного фарватера» письма на киностудию приходили мешками — правда большинство были адресованы не актеру Котеневу, а командиру торпедного катера Шубину.
К отождествлению с персонажем я относился без досады — напротив, в душе было сплошное ликование: «Ну вот, все и случилось как мечтал! Теперь бы не упустить время и правильно оценить предложения, которые на волне успеха фильма наверняка повалят от режиссеров...»
Насчет востребованности не ошибся — в одночасье получил приглашения на главные роли в девяти фильмах. Самым лестным был звонок из команды Глеба Панфилова весной 1987 года — режиссер запускался с картиной по роману Горького «Мать» и рассматривал меня на роль Павла. Положив трубку, я чуть не пустился в пляс: «Вот оно, началось! Теперь всегда так будет!» При встрече Глеб Анатольевич сказал приятные слова:
— Уже был утвержден другой актер, но я сомневался. Какое везение, что в начале января заболел и смог посмотреть по телевизору «Секретный фарватер»!
После короткого разговора меня и Чурикову режиссер отправляет на грим. Встав с кресла, спрашиваю:
— Сейчас, наверное, пробы будут?
— Нет, — отвечает Глеб Анатольевич. — Зачем? Я все увидел. Идем снимать эпизод. Только давай сразу договоримся: больше ни на какие предложения не соглашаешься — не люблю, когда актеры по разным площадкам скачут.
— Но я уже снимаюсь у Дудина, — докладываю чуть ли не виновато. — Мы с ним еще до «Фарватера» на фильме «Матрос Железняк» работали.
— Езжай, быстренько доснимайся — и сразу ко мне! На ближайшие полгода у тебя только Павел Власов.
Прежде чем отпустить, с меня сняли мерки, чтобы перешить уже готовые костюмы. На площадку к Дудину, в белорусский город Борисов, добирался с полным ощущением, что на спине прорезаются крылья, — честное слово, едва сдерживался, чтобы не оглянуться и не посмотреть.
Виталий Андреевич к моей просьбе отнесся с пониманием: «Конечно, постараемся снять твои эпизоды в первую очередь. Поздравляю! Панфилов — это да!»
Отработав у Дудина, возвращаюсь из Борисова в Минск и на проходной киностудии «Беларусьфильм» слышу: «Зайди в актерский отдел — тебе звонили от Панфилова».
Влетаю радостный, готовый узнать дату начала съемок, а мне говорят: «В Москве посмотрели первый отснятый материал и просили передать — к сожалению, у вас с Чуриковой настолько разные типажи, что ты ей не то что в сыновья, в дальние родственники не подходишь».
Роль Павла Власова в фильме «Мать» сыграл Витя Раков — внешне они с Инной Михайловной действительно похожи.
Сейчас давнюю неудачу вспоминаю с иронией, а тогда расстроился ужасно. Однако впадать в отчаяние не стал. Во-первых, не из тех, кто любит страдануть, во-вторых, надо было зарабатывать для молодой семьи — в конце восьмидесятых я женился на одной из первых красавиц Минска, студентке театрального института, будущей звезде белорусского телевидения Светлане Боровской.
Снимался одновременно в четырех картинах, постоянно курсируя между Одессой, Минском, Энгельсом и Баку. Просыпаясь утром, не сразу мог сообразить, в каком городе нахожусь. Выматывался страшно, тем не менее приглашению на пробы от Владимира Бортко обрадовался чрезвычайно: на счету режиссера уже были «Блондинка за углом», «Единожды солгав» и — главное! — легендарное «Собачье сердце». И вот теперь Бортко подбирал актеров для фильма про Афганистан, где мне предстояло пробоваться на главного героя — советского офицера-десантника.
Выкроив в сумасшедшем графике один день, прилетаю в Питер и попадаю на встречу режиссера с ребятами-афганцами. Прочитав сценарий, они выносят вердикт:
— Все неправда! Такого, как написано, близко не было, — и начинают рассказывать, что происходило в Афгане на самом деле.
Бортко выглядит растерянным, а когда парни замолкают, удрученно спрашивает:
— Ну и что мне теперь делать? Я вот актера из Минска вызвал — надо хоть что-то с ним снять, а вы весь сценарий забраковали.
Тут же придумали какой-то эпизод, я в нем снялся, а Бортко, обращаясь к ассистенту по актерам, заметил:
— Нет, ты только посмотри, как он на Микеле Плачидо похож...
И все на этом. Я поехал сниматься дальше и ждал звонка из киногруппы Бортко. Только оттуда ни слуху ни духу. Значит, не утвердили, а оповестить не сочли нужным. Спустя полтора года, в 1991-м, на экраны выходит «Афганский излом», в главной роли — Микеле Плачидо, говорящий голосом Олега Янковского!
В начале девяностых кино на всем постсоветском пространстве стало стремительно загибаться. Я снимался в одном-двух фильмах в год, получая такие мизерные гонорары, что их едва хватало на пару походов за продуктами. Реальная возможность прокормить семью, где уже рос сын, возникла случайно. Помимо рисования и чеканки, я давно занимался резьбой по камню и однажды смастерил жене серьги из бирюзы в оправе из серебра. Света уже работала на телевидении, и там дамы-коллеги одолели расспросами, где купила такую красоту. Узнав, кто автор, начали делать заказы. Тогда-то я и обустроил на балконе мастерскую. Стал скупать лом драгметаллов, поделочные камни — малахит, бирюзу, яшму — привозили и присылали с Урала приятели-актеры. Со временем наладил небольшое производство. Поскольку в художественные салоны изделия из золота и серебра принимали только у тех, кто имел лицензию, а получить ее было нереально сложно, сдавал туда кулоны и серьги из мельхиора, а те, что в драгоценных оправах, — перекупщику. Зарабатывал в неделю примерно сто долларов — вполне приличные деньги, особенно по сравнению с зарплатой Светы на телевидении. Серьезно экономило семейный бюджет и мое умение выполнять всю мужскую работу по дому: сам делал ремонт, столярничал, красил, собирал мебель. Жили не то чтобы ни в чем себе не отказывая, но и не бедствуя. За что не раз благодарил рано ушедшего отца, который передал рукастость по наследству и научил всему, что умел сам.
Эта картинка из детства осталась в памяти до мельчайших деталей. Вместе с домом, куда мы переехали из барака, отец поставил на участке отапливаемую времянку и там оборудовал мастерскую. Туалет — на улице, и вот зимним вечером в одной рубашке, трениках и галошах на босу ногу (одеваться-то лень!) бегу через двор по снегу и замираю перед ярко освещенными окошками времянки. Подвешенная над верстаком мощная лампа от паровозного прожектора отбрасывает на сугроб два (по числу окон) серебряных снопа, отец с карандашом за ухом ловко орудует рубанком, из-под которого вылетает закрученная в тугие кудри стружка. Руки у него сильные, крепкие, под футболкой — на груди и предплечьях — перекатываются мышцы. Захожу внутрь и вдыхаю один из самых прекрасных запахов на свете — запах свежеструганого дерева. Когда думаю об отце, эта картина всегда первой встает перед глазами — и к горлу подступает ком...
Он никогда не вел со мной и старшим братом нравоучительных бесед, главным средством воспитания был ремень, а наказывать — уж поверьте! — было за что. В детстве у нас с Валеркой, который старше на три года, земля горела под ногами. В прямом и переносном смысле. С друзьями покупали порох и делали взрывные устройства: начиняли им железные трубочки, укладывали в старые автомобильные покрышки, поджигали импровизированный бикфордов шнур и считали, сколько взорвалось. Отодрав в заборе доску, проникали на территорию пункта вторчермета и хозяйничали в сарае, где хранились обезвреженные авиабомбы и зенитные снаряды. Стащить незаметно большие тяжелые железяки было невозможно, но однажды нашли разряженную лимонку, которую, конечно, забрали с собой. И ведь придумали, негодяи, как превратить ее в боевую! Подложили под кучу застывшего бетона — эх и шандарахнуло же! Осколки чудом не попали в канаву, где мы укрывались... Большая удача, что отец не знал обо всех наших проделках, иначе ремень из рук не выпускал бы.
Наш дом стоял на окраине Невинномысска, и во время каникул мы целыми днями пропадали на окрестных прудах, в лесополосе или уходили еще дальше, на Кубань, где играя в войнушку, лазали по прибрежным оврагам. Поскольку родителей о длительных отлучках не предупреждали, на обратном пути я фантазировал:
— Вот бы гости сейчас приехали. При них папа пороть бы не стал, а потом, может, и совсем забыл бы...
— Мечтай, мечтай, — бурчал брат. — Все равно попадет.
Не ошибался, конечно... Как старшему ему доставалось первому. Помню: отцовский ремень гуляет по Валеркиному заду, брат молчит, а я за него ору, предвкушая неминуемый черед.
У родителей хватало мудрости не делать «стрелочником» Валеру только потому, что старший. Когда папа порол брата, мама повторяла: «И малому не забудь, и малому! Он не меньше виноват!»
Меня и к посильной работе приучали с самых ранних лет. Когда отец ставил дом, вся семья была у него в подручных. Мама помогала настилать крышу: залезала на леса, подавала тяжелые доски, коробки с гвоздями. На холодном ветру штукатурила стены, а я, первоклассник, просеивал ледяной песок. До сих пор удивляюсь, как она потом загрубевшими пальцами в мозолях, трещинах и занозах играла на пианино в детском саду, где была музыкальным работником.
Мы с братом никогда не видели родителей в безделье: мама содержала в идеальном порядке дом, занималась огородом, варила варенье, закатывала на зиму батарею банок с помидорами-огурцами. Отец, работавший помощником машиниста на паровозе, все выходные проводил в мастерской, делал на продажу кухонные столы — с полочками, ящичками, красивыми ручками.
Не помню, чтобы он намеренно приучал меня к столярному делу: дескать, идем, сынок, покажу, как пользоваться рубанком и лучковой пилой. Увидев, как мучаю-мочалю доску, досадовал: «Ну кто ж так пилит?! Смотри, как надо». Разрешал брать любые инструменты, но просил: «Только пальцы береги!» Однако кто же в творческом порыве думает о таких мелочах — у меня все кисти в мелких шрамах. И к ранам, и к виду крови относился абсолютно спокойно: подумаешь! А папа бледнел как полотно — так меня было жалко. Брал тряпочку, смачивал керосином и заматывал поврежденное место: «Ничего, до свадьбы заживет».
Не знаю работы тяжелее той, что отец выполнял на паровозе, перекидывая за одну поездку из тендера в топку по восемь тонн угля. Какое сердце такую нагрузку выдержит? В пятьдесят девять у отца случился инфаркт, из которого он, может, и выкарабкался бы, если бы не ошибка врачей.
Недавно довелось наконец побывать в селе Гофицкое Ставропольского края — на родине родителей. Многие жители там носят фамилию Котеневы, еще примерно столько же — Мухортовы (девичья фамилия моей мамы). Первым делом отправился на хутор, где когда-то было крепкое хозяйство деда по папиной линии, а сегодня лишь развалины каменного дома. Зато неподалеку стоит — цел и невредим! — Котенев колодец. По словам гофицких старожилов, его еще в начале прошлого столетия обустроил дед и вода больше века остается кристально чистой, ледяной и очень вкусной. Когда пил ее из сложенных ковшиком ладоней, вдруг поймал себя на том, что думаю о знаниях и умениях, полученных от отца. Ассоциация неявная, но я ведь черпал их как из глубокого колодца...
Перед отъездом, стараясь запечатлеть в памяти картину, долго смотрел на простирающуюся насколько хватает глаз долину с невысокими холмами; на две далекие главы Эльбруса, парящие в поднебесье; вдыхал воздух, пропитанный ароматами полевых трав, и чувствовал себя абсолютно счастливым. Теперь знаю: есть на свете место, куда могу приехать смертельно уставшим, потерянным, огорченным — и обрести душевный покой, вернуть силы. Что есть Котенев колодец с чистой целебной водой...
Сколько себя помню, отец хотел, чтобы я, продолжая династию, выбрал профессию, связанную с железной дорогой, говорил: «Я всю жизнь на «железке» работаю, дядя твой тоже, мать — в ведомственном детсаде, Валера, выучившись на сварщика, устроился не куда-нибудь, а к нам в депо. Давай и ты, а?»
Призыв не вызывал внутреннего сопротивления — напротив, профессии машиниста и его помощника казались романтичными, а поездки с папой в кабине паровоза — лучшим приключением на свете. Протяжный гудок подавался с помощью горизонтальной металлической трубы, которую нужно было опустить, чтобы открылся клапан, и держать несколько секунд. Мне до нее было не дотянуться, и отец привязывал веревку, а перед железнодорожным переездом командовал: «Сынок, давай сигнал!» Восторг и счастье, которые испытывал, держась за веревку и подавая гудок, словами не описать.
Путь от станции Невинномысская до Черкесска проходил через бахчи, на одной из них работал человек, с которым у папы был отрепетированный трюк: в ответ на приветствие в открытую дверь кабины летела дыня. Если первая разбивалась о паровоз, тут же летела вторая — отец ее ловил и резал на большие куски. Вкус и запах горячей от солнца дыни забыть невозможно...
Однако сложность заключалась в том, что меня привлекали и другие профессии: хотел стать капитаном дальнего плавания, летчиком, конструктором самолетов. В седьмом классе случайно попал на выступление народного театра миниатюр и эстрады при Дворце культуры химиков и заразился сценой. Приятель Валеры, участвовавший в постановках, походатайствовал за меня перед директором ДК, который в тот же вечер дал ответственное поручение: «Сейчас закончится вокальный номер, следом — танцевальный. Тебе нужно убрать микрофон и провод, к которому он подключен».
У новых, купленных мамой ботинок была толстая негнущаяся подошва, и я запнулся об одну из досок на сцене — в зале кто-то хохотнул. Взяв микрофон, потащил на себя провод, а тот застрял. Дернул сильнее и чуть не потерял равновесие, рассмешив уже нескольких зрителей. По дороге домой думал: «Как мало надо, чтобы развеселить людей!» Дойдя до калитки, уже твердо знал, что хочу стать клоуном.
Получив аттестат, подал документы в Московское эстрадно-цирковое училище. Вскоре оттуда пришел ответ, что нужна фотография в трусах. Требование продемонстрировать голый торс не смутило — все школьные годы я занимался спортом: бегал, прыгал в длину и высоту, отжимался, каждое утро тягал во дворе самодельную штангу — трубу, на которую вместо железных «блинов» надевал колеса от вагонетки. Сотрудники фотоателье, когда сказал, что из одежды на мне будут только спортивные трусы, посмотрели как на больного, однако портреты в полный рост сделали.
С училищем я пролетел — в приемной комиссии сочли нецелесообразным брать на первый курс человека, который, недоучившись, уйдет на два года в армию. Чтобы не тратить времени впустую, отправился на завод — получать профессию токаря-расточника (папа в шутку называл меня токарем-расточителем). В первый же день вызывает начальник цеха: «Понимаю, сейчас мода на длинные волосы, но по технике безопасности нельзя, чтобы свисали. Убирай под какой-нибудь беретик».
Мне, стильному парню, который носит ушитые мамой по фигуре рубашки и брюки в облипочку, нацепить беретик? Да никогда в жизни! Стал прятать волосы под рабочий халат. Со стороны все выглядело как надо — в рамках техники безопасности.
Про кудри до лопаток нужен отдельный рассказ. В семидесятые «несознательная» часть советской молодежи в одежде и прическах подражала западным кумирам — Deep Purple, Uriah Heep, Pink Floyd. У меня же помимо рок-музыкантов имелся свой, отдельный пример для подражания — великолепный Гойко Митич, игравший в кино индейских вождей: невозмутимое, будто высеченное из камня лицо, мощный торс, длинные волосы цвета воронова крыла. До уроков ли мне было, когда открыв учебник, видел не примеры и задачи, а медальный профиль Чингачгука в роскошном венце из перьев. Решив, что карандаша и бумаги недостаточно, чтобы запечатлеть героический образ, освоил чеканку — друзья становились в очередь, чтобы заполучить портрет главного индейца.
Митич ловко объезжал диких лошадей, мастерски стрелял из лука, прыгнув с большой высоты, тут же вскакивал на ноги. Смотреть на это можно было бесконечно, что мы и делали, выучив фильмы «Чингачгук — Большой Змей», «Апачи», «Белые волки» наизусть. Зал в клубе железнодорожников на картинах про индейцев был забит до отказа, и когда не доставалось билетов, мы с друзьями пробирались в какие-то щели и устраивались прямо на сцене. Вид сбоку сильно искажал лица персонажей, но нас это не смущало.
Глядя на экран, я страстно хотел быть индейцем, но рассуждал здраво: «В жизни это невозможно, остаются съемки фильмов, где буду скакать по прериям, стрелять из лука и метать копье». В общем, в том, что еще в младших классах заболел кино, а в десятом перестал стричься, виноват Гойко Митич...
За год, который проработал на заводе, несколько ребят из народного театра миниатюр и эстрады успели поступить в Свердловское театральное училище и окончить первый курс. Стали уговаривать последовать их примеру. И я решился. Перед самым отъездом подошел к отцу, протянул большие ножницы и попросил отрезать волосы. Поскольку моя прическа папе категорически не нравилась, за дело он взялся с большим энтузиазмом. Со словами: «Надо ж, чтобы ровно было!» — наточил на станке ножницы и с азартом орудуя ими, постриг под горшок.
Поступил я легко — спасибо друзьям, которые помогли подготовиться, и учился в удовольствие. Но после летней сессии пришла повестка в армию. С однокурсником-москвичом Володей Большовым — сегодня актером театра «Сатирикон» — попали в одну воинскую часть под уральским городом Чебаркулем. Там нас сразу окрестили «композиторами» и предприняли все, чтобы служба медом не казалась. Чуть ли не в первый день сержант скомандовал: «А ну-ка, композиторы, ко мне! Упор лежа приняли и тридцать отжиманий на кулаках». Я все сделал играючи. «Давай теперь на брусья!» — распорядился сержант. А мне и подтянуться сколько хочешь раз, и уголок подержать — как воды напиться. «Ни фига себе композитор!» — с нотками восхищения в голосе резюмировал сержант.
После «учебки» нас с Большовым приписали к полковому оркестру, несмотря на то что у меня за плечами только год занятий музыкой, причем на пианино, а Володька вообще ни на чем играть не умел. Но мы были классными ведущими на концертах и сами придумывали, а потом разыгрывали смешные скетчи, за что директор клуба готов был носить нас на руках.
После дембеля, отдохнув дома пару месяцев, вернулся в Свердловск. Уже один — Большов остался в Москве. Туда же успели перебраться двое других друзей, приобретенных на первом курсе: один поступил в Школу-студию МХАТ, второй — в ГИТИС. Это тоже раззадоривало мои столичные амбиции. Сдав зимнюю сессию, пришел к мастеру курса Агурову, замечательному педагогу, у которого учился автор «Белого солнца пустыни» и «Звезды пленительного счастья» режиссер Владимир Мотыль. Начал без предисловий:
— Евгений Николаевич, я решил уйти из училища.
— Почему?! — искренне огорчился мастер. — Мы возлагали на вас большие надежды.
— Стал сомневаться, мое ли это дело — актерство...
— Может, я не устраиваю вас как педагог?
— Нет, дело не в вас, а во мне.
— Что ж, держать не имею права, — в голосе Агурова сквозили обида и сожаление.
Родителей мое решение тоже расстроило: гордились, что сын сам, без блата, поступил в училище, мечтали, что скоро увидят в кино или на сцене, — и вот пожалуйста... Упреков не услышал, но все равно чувствовал себя не в своей тарелке. Устроился художником на одно из невинномысских предприятий, бесконечно рисовал скучные графики с человеко-часами и тонно-километрами, а получая заказ на стенд для пионерлагеря или стенгазету, чувствовал себя почти счастливым — как ни крути, все же творчество. Поскольку ставки художника на предприятии не было, меня оформили слесарем-маляром пятого разряда.
Проработал «живописцем» полгода, а летом, это был 1980 год, позвонил Володя Большов: «Чего сидишь в своем Невинномысске? Олимпиада закончилась — приезжай в Москву, будем поступать в театральный!»
Приехав в столицу, первым делом отправился во ВГИК — знал, что актерский курс там набирает Евгений Матвеев, которого запомнил и полюбил еще в детстве, посмотрев «Поднятую целину». Был убежден: легендарный актер сразу скажет да и возьмет под свое крыло. Присутствовала во мне некая хамская самоуверенность: столько миниатюр в армии сыграл, да еще полтора года в театральном проучился!
Настал день прослушиваний. За длинным столом сидит приемная комиссия, в центре — сам мэтр. Начинаю читать с удалью:
— Эх вы, сани! А кони, кони!
Видно, черт их на землю принес.
В залихватском степном разгоне
Колокольчик хохочет до слез...
Матвеев останавливает:
— Может, ты не разобрался? Эти строки должны звучать иначе... — и с высоты прожитых лет заводит раздумчиво-печально: — «Эх вы, сани... А кони, кони...»
Дочитав до конца, Евгений Семенович просит меня занять свое место и приглашает другого абитуриента.
В ту пору Матвеев готовился к творческому вечеру и в чтецкую программу включил стихотворение Есенина про «сани и коней». Если бы я об этом знал, конечно, внес бы изменения в репертуар. Но что после драки кулаками махать? Случилось как случилось: оставили меня Евгений Семенович и ВГИК за бортом.
Спустя пятнадцать лет встретились на банкете в честь участников Минского международного кинофестиваля «Лістапад». Матвеев привез на форум только что законченный фильм «Любить по-русски». Немного выпив и оттого осмелев, подхожу к режиссеру:
— Евгений Семенович, вы, наверное, не помните, но я поступал к вам во ВГИК... — и стал рассказывать историю со стихотворением.
Было понятно, что он не помнит, но выслушал внимательно, а в финале виновато развел руками:
— Ну извини — недоглядел!
Компенсацией за давние страдания стало приглашение на роль полковника Рубашкина в фильм «Любить по-русски 2» — к слову, в третьей части мой герой дослужился аж до генерала. Работать с Матвеевым было в удовольствие, единственный минус — крохотные гонорары. Вторая часть трилогии снималась на народные деньги — люди присылали на адрес «Москва, «Мосфильм», Матвееву Е.С.» письма, вместе с которыми вкладывали в конверты свои сбережения.
В «Щуку» я пришел с торчащими из-под бинтовой повязки толстыми как сосиски синюшными пальцами. Перед отъездом из дома играл со своей овчаркой, и Джек сильно поцарапал мне руку. В Москве рана стала нарывать... Нашу десятку прослушивала дочь ректора Захавы — Наталья Борисовна. Первым делом, конечно, вопрос:
— Что с рукой?
Объясняю: возился с собакой, поцарапала.
— Собаку проверяли? Не бешеная?
После того как прочел басню Михалкова «Лев и ярлык», Наталья Борисовна спрашивает:
— А вы, молодой человек, где-то занимались? Вероятно, в самодеятельности?
Гордо рапортую:
— Отучился полтора года в Свердловском театральном училище!
— А-а-а, — разочарованно тянет педагог, — так вы готовый артист? Знаете, у нас не переучивают. Спасибо, свободны.
Вышел на улицу, а там дождь как из ведра. Бреду куда глаза глядят, мысли в голове скачут: «Ну и что теперь делать? Ехать домой? Или в Свердловске устроить возвращение блудного сына?» Решил записаться на прослушивание в Школу-студию МХАТ — уж если там не сложится, значит, не суждено.
Пока добрался до Камергерского переулка — тогда проезда Художественного театра, промок до нитки. Сижу перед принимающей документы миловидной женщиной, смахиваю дождевые капли со щек и переживаю: вдруг подумает, что плачу. Придав голосу твердости, спрашиваю:
— Когда приходить?
— Сейчас и пойдете. Все, кто записался на сегодня, уже прослушались, но педагог Владимир Александрович Пешков пока в аудитории.
— Но я не готов.
— И хорошо, что не готовы. Идите.
За столом в аудитории сидит человек с широким калмыцким лицом, на носу очки с толстыми стеклами в тяжелой роговой оправе. Спрашивает очень низким голосом:
— Что с рукой?
Пускаюсь в объяснения. Выслушав, Пешков интересуется, кто я и откуда. Докладываю:
— Слесарь-маляр пятого разряда из Невинномысска Ставропольского края.
Про Свердловск ни слова, памятуя, как в «Щуке» отреагировали на учебу в тамошнем театральном.
— Ну давай читай, что заготовил.
В ту пору мне казалось, что выигрышнее всего смотрюсь в характерных ролях, поэтому начал с монолога Кочкарева из гоголевской «Женитьбы». Пешков слушал, слушал и говорит:
— Вот смотрю на тебя — с виду вполне нормальный, здоровый парень, социально-бытовой типаж, а чего «бе-бе-бе» тут устроил? Давай так: выучишь отрывок из Лескова или Пришвина про природу и придешь через два дня.
Воодушевленный первой встречей, являюсь в назначенное время с выученным отрывком и вижу рядом с Пешковым Ивана Михайловича Тарханова. Уже знаю, что это он набирает курс, и от волнения ноги становятся ватными. Собравшись, начинаю читать Лескова и чувствую, как характерность прет даже через описание природы. Пешков с досадой машет рукой:
— Ну что опять?! Я ж тебе объяснял!
Коллегу прерывает Тарханов, голос у которого ниже еще на пол-октавы:
— Володя, ну чего ты? Успокойся, — и уже обращаясь ко мне: — Иди сюда, старичок. Садись. Какая-то профессия уже имеется?
— Да, слесарь-маляр пятого разряда.
— Пятого?! — удивленно-уважительно уточняет Тарханов. — Это хорошо. А в армии где служил? Нет, подожди, сначала скажи, что с рукой?
Вздохнув, по десятому кругу рассказал историю про собаку и вопросительно смотрю на Ивана Михайловича. А он пристально — на меня.
— Будешь, — говорит, — на моем курсе старостой. Придешь сразу на второй тур, почитаешь басенку, стишок.
Звоню Большову, который всюду поступает. Рассказав историю с Тархановым, советую: «Давай и ты к нему попробуешь».
Володька едет в Школу-студию и к нашей обоюдной радости тоже становится студентом лучшего театрального вуза страны.
Серегу Гармаша я заприметил еще во время туров. Вокруг нагловатого шебутного балагура постоянно собиралась толпа — своей сумасшедшей харизмой херсонский парень с лукавым глазом просто завораживал людей. Когда он прибыл на конкурс с забинтованной, как у Щорса в песне, головой, только ленивый не поинтересовался, что случилось. Оказалось, ехал в троллейбусе, лопнуло заднее стекло, нескольких пассажиров, в том числе и Серегу, посекло осколками.
На конкурсе комиссию возглавлял ректор Радомысленский, Тарханов сидел рядом. Только я начал читать:
— «Проснулся лев и в гневе стал метаться...» — как был остановлен Вениамином Захаровичем:
— Ну это понятно. Что с рукой?
В отчаянии смотрю на Тарханова: ну сколько можно?! Однако не кто-нибудь спрашивает, а ректор — надо отвечать. Выслушав, Радомысленский вздыхает:
— Что за курс? У одного — голова, у другого — рука...
До официального зачисления в студенты оставалось совсем немного, и в одну из ночей мне, вконец измученному дергающей болью в руке, снится сон. Будто стою посреди своего двора и слышу встревоженный крик мамы «То-о-лик!» Все это так явственно, что подскочив, сажусь на кровати и откликаюсь: «Да, мама, я тут!»
Сейчас думаю: вот каким полудурком надо было быть, чтобы дать себе слово не звонить родителям, пока не поступлю — а вдруг сглажу, если сообщу, что прошел на второй тур? Пятак в метро бросал левой рукой, тер нос у собаки на станции «Площадь Революции», перед конкурсом первый раз в жизни зашел в церковь и поставил свечку Николаю Чудотворцу. А про то, что родители от неизвестности с ума сходят, даже не подумал. Как же мама переживала, если я даже во сне услышал ее крик!
Истинную цену своих юношеских поступков начинаешь понимать, когда сам становишься отцом. Вот сейчас сыновья не балуют меня звонками. Только начинаю на них обижаться, как память ехидно подсказывает: «А сам-то!» Остается радоваться коротеньким сообщениям в «Вотсапе»: «Пап, как дела? У меня все нормально».
Мой старший сын Володя человек глубокий и сложный — недаром после школы выбрал философский факультет университета. Правда по профессии не работал ни дня. Попросил однажды: «Пап, дай сто пятьдесят долларов — для оплаты курсов компьютерной графики не хватает». Вот так, отучившись пять лет в университете, за пару месяцев приобрел профессию, которая кормит. Когда пытаюсь подтрунивать над ним по этому поводу, отвечает: «А я всегда мечтал сидеть дома, не зависеть от начальника и заниматься творчеством».
Благодаря бабушке Володя освоил музыкальную грамоту — когда отправляли сына в Невинномысск, они и песни дуэтом исполняли, и сольфеджио занимались. Сейчас для души поет в камерном хоре Salutaris, репертуар которого состоит из христианских песнопений. Коллектив часто бывает за границей, выступая в известных всему миру храмах: православных, католических, лютеранских, является участником Московского Пасхального фестиваля Валерия Гергиева.
С Володькой трудно разговаривать, своими вопросами и ответами он ставит в тупик. Спрашиваю:
— Сынок, почему ты решил, что католическая вера самая правильная и больше тебе подходит? Мы тебя крестили в православии.
— Пап, а ты меня в детстве в православный храм водил? Прививал с малых лет православную веру? Нет? Тогда к чему эти вопросы?
И я заткнулся.
Уже несколько лет Володя живет с хорошей девушкой. Начинаю пытать:
— Сынок, тебе тридцать лет — когда детей-то делать будешь?
— А я у тебя во сколько появился?
— Почти в тридцать один.
— Ну вот, чего тогда от меня хочешь?
У старшего сына на все свое мнение, причем категоричное. Пару раз видел, как сортирует книги: «Эта хорошая... А эту — в топку».
Твердым пониманием, что ему нужно, а что нет, быстрым принятием решений он — в маму. Я Весы, что особенно сказывается при выборе одежды в магазине. Долго думаю, колеблюсь и даже купив, иногда продолжаю сомневаться. Единственное место, где точно знаю, как надо, — перед мольбертом. Назвать мои работы живописью было бы слишком, поэтому когда спрашивают:
— Ты пишешь картины? — отвечаю:
— Пишут художники, а я крашу.
Младший сын пока еще студент — учится на лингвистическом факультете. В группе Клим единственный парень, и можно предположить, объект повышенного внимания девчонок. Хотя бы потому, что от «ботана» в нем нет ни грамма — Климчик всерьез занимается бодибилдингом, привлек и старшего брата. Несмотря на приличную разницу в возрасте (девять лет — не шутка), сыновья дружат по-настоящему, что меня очень радует.
Вернусь однако в свои молодые годы. Сейчас в голове не укладывается, как мог не обратиться с нарывающей раной к врачу?! Ведь была реальная угроза не только лишиться руки, но и умереть от заражения крови. «Операцию» мне сделал Большов — без анестезии и хирургических инструментов.
Отметить поступление в Школу-студию друг позвал к знакомым. Я потащился, хотя чувствовал себя ужасно: рука как подушка, ее ломит, крутит, распирает изнутри, от боли кружится голова, тошнит. Приятели спрашивают Большова «Чего это с ним? — а получив ответ, со знанием дела кивают: — Помрет. Как пить дать, помрет». Тут уж Володька испугался за меня не на шутку — потащил к себе, полил руку водкой и как надавит! Сколько чего там вышло, я не смотрел — и без того был в полуобморочном состоянии, а так бы и вовсе сознания лишился. Ночью, впервые за несколько недель, спал как убитый. Наутро отек спал, а вскоре все зажило. Как на собаке...
Иногородних студентов Школы-студии размещали на одиннадцатом этаже общежития Суриковского института на Вековой улице. Первое время я делил комнату с Сергеем Варчуком, потом соседом стал Гармаш. Права народная мудрость: «С кем поведешься, от того и наберешься». Серега улыбается, когда говорю: «До встречи с этим человеком я был хорошим мальчиком, всему плохому меня научил Гармаш». Какие гулянки по его инициативе устраивались в нашей комнате! В веселую компанию входили Володя Ершов — вот уже тридцать пять лет служит в Театре на Малой Бронной, Сергей Чурбаков, Андрей Зенин — оба в «Сатире». Москвичи порой нам завидовали: они после занятий ехали домой, возвращаясь к размеренному скучному распорядку, а у нас начиналась самая движуха! Очень хотел влиться в команду совсем юный, поступивший в Школу-студию в шестнадцать лет Игорек Верник. Гармаш на него цыкал: «Слышь, ты, салабон, а портвейн принес? Нет? Ладно, на этот раз прощаю — заходи...»
Уже на первом курсе и я, и Гармаш вместе с другими иногородними студентами (руководство МХАТа давало немосквичам возможность подзаработать) участвовали в массовке спектаклей Эфроса «Тартюф» — таскали связанного веревками Любшина, игравшего святошу, и «Эшелон», где изображали попутчиков главных героев. Еще играли в сказках. За каждый выход получали по три рубля — портвейн стоил на сорок копеек дороже. Но это так, к слову.
Был еще один спектакль, с которым связана смешная история. Главную роль в «Мятеже» о контрреволюционном восстании в городе Верный (позднее — Алма-Ата) играл Юрий Богатырев. Актер рисовал образ Дмитрия Фурманова — в основе постановки лежал его одноименный автобиографический роман — широкими мазками, ярко, экспрессивно. По ходу действия зрители несколько раз устраивали овации. И вот сцена, где Фурманов произносит страстный монолог перед мятежниками. Я и Серега в шинелях, с винтовками, дебютируем в образах взбунтовавшихся красноармейцев. Старшекурсники, которых в массовке порядком, выталкивают нас в первые ряды: «Идите, там Богатырев, рядом засветитесь». Переглядываемся с Гармашом: «Чего это они такие добренькие?» — но встаем вплотную к освещенному прожекторами наклонному пандусу, с которого вещает Фурманов — Богатырев. И в ту же минуту понимаем, почему мы здесь. Во время монолога с губ актера летят такие брызги, что впору открывать зонтик. Уходим за кулисы окропленные слюной звезды театра и кино и больше на «добрые порывы» старших не ведемся.
Нас с Гармашом и любовь настигла почти одновременно, на первом курсе. Вдобавок девушек звали одинаково — Иннами, и ни та, ни другая не торопились отвечать на наши чувства.
Незадолго до первой летней сессии, вконец закручинившись из-за безответной любви, говорю другу:
— Серега, мне так тяжко, наверное, надо съездить домой. Хочу повидаться с мамой и отцом.
— Толян, я тебя не брошу! — отвечает Гармаш. — Поедем вместе.
Заняли денег на билеты и никому ничего не сказав, улетели. Дома мама сразу кинулась собирать на стол, а отец, посмотрев на нас, заключил: «Надо вас подлечить». Полез в подвал, достал две бутылки домашнего вина. Еще раз окинул меня и Серегу взглядом: «Мало!» — снова полез в подвал и достал еще пару бутылок.
Выпили порядком, поели до отвала, выспались, а наутро обоих как ледяной водой окатило: что же мы наделали-то? Мало того что несколько репетиций сорвали, так с меня еще и как со старосты взыщется: я же должен рапортички об отсутствовавших на занятиях в деканат сдавать. И вот в течение нескольких дней — ни списков, ни меня.
Билетов на самолет не было, отец на поезд-то еле достал. В качестве гостинца дал с собой пару бутылок домашнего вина с собственных виноградников. В Москве сели в вагон метро, предварительно подняв воротники и надвинув на глаза кепки: вдруг нас уже по всей столице с фонарями ищут? Мужчина напротив развернул газету, а там на всю страницу большой портрет Тарханова и статья под заголовком «Встреча с прекрасным». Толкаю Гармаша в бок:
— Вон — Тарханов.
Серега подскакивает на сиденье и начинает испуганно озираться:
— Где?!
Думать, что делать дальше, поехали к Большову. Чем думать у нас было — в бауле позвякивали папины гостинцы. Потягивая вино и напрягая коллективный разум, обсуждали варианты. Все никуда не годились. Вдруг Гармаша осенило: «Может, к врачам за справками?»
Отправились вдвоем в поликлинику, где честно признались: «Прогуляли. Не будет справок — выгонят из института». То ли у милой женщины-доктора дома был свой студент, то ли по какой другой причине, но спасительные бумажки она выдала. Согласно им, Серегу скрутил острый гастрит, меня — острый холецистит.
Со справками в руках направляемся на дисциплинарную комиссию в кабинет ректора. По дороге Гармаш говорит: «Толян, объясняться будешь ты — у меня уже есть два строгих выговора».
В кабинете Радомысленского кроме него самого — Тарханов, Пешков, другие педагоги. Неловко крутят в руках очки, каждый думает: «И этому человеку мы доверили курс!»
Устроились с Серегой на краешке кожаного дивана с высокой спинкой. Взгляды сразу уперлись в групповую фотографию на противоположной стене: на этом же диване сидит Станиславский в окружении педагогов-соратников — вся компания смотрит на нас с укором...
Медицинским справкам никто из присутствовавших на разбирательстве, конечно, не поверил. Нам бы признаться — может, и наказание не было бы таким суровым, но я уперся: «Болели». В результате влепили по строгому выговору, на полгода лишили стипендии и не пустили в Венгрию, куда весь курс ехал по обмену. Ну и меня, понятно, убрали из старост.
Стали с Гармашом думать, как возвращать долги и на что жить. Устроились дворниками на несколько участков, постоянно сдавали кровь, получая за это талоны на горячее питание и двести граммов (!) красного вина. Я еще вечерами рисовал юмористические картинки, которые отправлял в журналы и газеты. Рисунки публиковались в «Крокодиле», «Московском комсомольце», «Смене», а один — чем особенно горжусь — в «Литературной газете». За каждый получал гонорар от трех до пяти рублей.
В восьмидесятые дипломные спектакли смотрели худруки и главные режиссеры всех столичных театров, а еще специально приезжали «вербовщики» с периферии. Гармаша заприметила Галина Волчек, которой как раз не хватало такой краски, поселила в общежитие, сделала московскую прописку. Случай редкостный, потому как действовало жесткое правило: при отсутствии в паспорте штампа о регистрации в столице актеров в труппы не брать. Меня звали в пять театров, но каждый раз, узнав об «ущербности», разводили руками: дескать, рады бы, но никак. Некоторые советовали заключить фиктивный брак, однако цены за услугу в этом расхожем промысле были ломовыми...
В тот вечер играли спектакль «Наш городок» — единственный из пяти дипломных, где у меня была не главная, а совсем крошечная роль. Герой Володи Ершова говорит «Посмотрите, какая луна!» — а мой персонаж отвечает: «Да уж...» Смешно, но именно этой единственной репликой я и заинтересовал главного режиссера Минского театра-студии киноактера Бориса Ивановича Луценко, предложившего:
— Поедемте к нам. В театре как раз не хватает актера с вашими данными, выделим комнату.
Поскольку это было еще до турне по московским театрам, ответил:
— Показы только начинаются. Может, еще здесь останусь.
Ага, размечтался. Убедившись, что в Москве не закрепиться, поехал в Питер. После прослушивания в Ленинградском театре музкомедии (пел я всегда неплохо и сейчас позволяю себе на творческих вечерах исполнить пару песен) главный режиссер, ставленник Товстоногова Владимир Воробьев сказал: «Да, тенор стенобитный. Да еще и мхатовское образование. Конечно возьму. Первые полгода в хоре, ну а потом и роли пойдут».
Выбрался на улицу, стою и думаю: «Ну и чего я забыл в музкомедии?» По городу висят афиши только что выпущенной киностудией «Беларусьфильм» шикарной картины «Белые росы», которую мы с друзьями уже успели посмотреть, и я, наивный чукотский юноша, продолжаю мысль: «Если приму предложение Луценко — буду сниматься в таких же замечательных фильмах!» Беру билет до Москвы и утром следующего дня звоню сказать, что согласен...
В Минском театре-студии меня будто только и ждали, чтобы свалить половину репертуара. С ходу ввели в несколько спектаклей, начались читки новых пьес. На пробы и съемки уезжал с боем, постоянно слыша упреки:
— Мы вас зачем взяли? Чтобы тянули репертуар, а вы опять ставите нас в безвыходное положение!
Пытался возразить:
— Но я же служу в Театре киноактера!
— Так надо уметь разумно сочетать!
И все-таки я умудрялся сниматься. Кинодебют состоялся в трехсерийном «Неизвестном солдате», где играл роль второго плана. Потом получил и главную. Режиссер Дудин увидел меня мельком на «Беларусьфильме». В актерском отделе фотографии почему-то не оказалось, но по описанию сотрудницы предположили, что это могу быть я. Позвали, дали домашний адрес режиссера. Увидев меня на пороге, Виталий Андреевич вместо приветствия облегченно выдохнул: «Уф! Хотя бы тот!»
Пробы проходили в Одессе. Через несколько дней после возвращения в Минск получаю телеграмму: «Поздравляю утверждением на главную роль в фильм «Матрос Железняк» тчк Режиссер Дудин». Если бы у меня спросили, что такое счастье, в первую очередь вспомнил бы момент, когда молодым, начинающим актером держал в руках ту телеграмму.
Отец очень ждал премьеры «Матроса Железняка», но не дождался. Картину положили на полку — в западной прессе появилась публикация, где утверждалось, что пуля в грудь романтику революции Анатолию Железнякову прилетела не от бойцов генерала Шкуро, а от кого-то из своих. Да и личность самого Железняка чиновникам от кинематографии показалась идеологически не выверенной. «Секретный фарватер» папа тоже не увидел — ушел, когда фильм еще снимался.
И все-таки положенный на полку «Матрос Железняк» сослужил мне добрую службу. Во время съемок в Одессе я был замечен ассистентом по актерам Аллой Абрамович — умнейшей женщиной, профессионалом каких мало. Она-то и предложила режиссеру Костроменко, искавшему исполнителя главной роли для фильма о моряках-торпедистах: «Вадим Васильевич, не хотите попробовать на капитана Шубина молодого актера Анатолия Котенева?»
Вызвали в Одессу, дали почитать сценарий, который очень понравился. Потом режиссер попросил: «Сейчас приедет Гузеева, которая уже утверждена на роль жены Шубина Виктории Мезенцевой. Вы не могли бы с ней немного порепетировать? Побросайте друг другу реплики перед завтрашними пробами».
Я, конечно же, уже видел «Жестокий романс» и был очарован нежной, трепетной Ларисой Огудаловой. Сыгравшая ее актриса представлялась мне утонченной питерской девушкой: читает книжечку под настольной лампой, синяя жилка бьется на виске... Набравшись смелости — все-таки потенциальная партнерша играла с такими мэтрами, как Михалков, Петренко, Бурков! — стучусь в дверь ее номера, вхожу после разрешения и с порога слышу абсолютно непечатную тираду, смысл который сводится к тому, что роль актрисе совершенно не нравится. Я растерялся: а как же книжечка, трепещущая жилка на виске?
Недовольство Ларисы, в общем-то, можно понять: мало того что ей, звезде, приходится сниматься у неизвестного режиссера, так еще и партнер — почти дебютант. В середине восьмидесятых она была нарасхват, работала сразу в нескольких картинах, из-за этого опаздывала на площадку, иногда даже срывала съемки. Костроменко не раз заговаривал о том, чтобы поменять актрису и переснять эпизоды с ее участием, а однажды заявил: «В сценарии написано, что погибает Шубин, а Мезенцева доводит его дело до конца. Но я убью того из вас, — режиссер показал на меня, потом на Гузееву, — кто быстрее надоест».
Печальная участь постигла Мезенцеву, а мой Шубин, не в силах забыть любимую, так и остался до конца фильма бобылем.
Когда при мне жалуются на отвратительный характер Гузеевой, вступаюсь за коллегу: «Да нет, характер у нее не плохой — он просто есть». Если негодуют, что матерится, говорю: «Но заметьте, как артистично она это делает!»
Сейчас вспомнил историю с площадки «Жестокого романса», которую рассказала Лариса: «Представь, я, девушка из глухого оренбургского села, немного пообтесавшаяся за время учебы в ЛГИТМиКе, попадаю в компанию Михалкова, Фрейндлих, Петренко, Буркова. Разве можно было пожертвовать обществом легендарных актеров и блестящих рассказчиков в пользу сна?! Однажды гудели всю ночь, я даже забыла, что утром съемка. Прихожу на площадку, а Рязанов смотрит с восхищением: дескать, чудесно выглядите. Признаюсь:
— Эльдар Александрович, за всю ночь ни на минуту глаз не сомкнула.
— Чтобы всегда так было! — велит Рязанов».
Я по молодости тоже замечал за собой — гуляешь до рассвета, под утро вздремнешь час-полтора, потом смотришь на себя в зеркало и удивляешься: глаза блестят, кожа натянута как на барабане, румянец во всю щеку. А сейчас по Альтову: всю ночь спишь, а утром выглядишь так, будто гулял, пил и занимался черт знает чем.
В самом начале нулевых Саша Пашковский, с которым подружились на съемках у Матвеева, стал настойчиво звать в Москву: «Все сидишь на своем балконе? (На протяжении десяти лет основным источником моего дохода было занятие ювелирным делом.) Собирайся — тут наконец какая-то движуха пошла». А я все не решался: ну как оставлю Свету с двумя пацанами? Володя — подросток, Клим еще совсем маленький.
Последней каплей стали съемки фильма «Между жизнью и смертью», на который обнищавший вконец «Беларусьфильм» выделил смешные деньги и пленку с вышедшим два года назад сроком годности. Сценарий классный, режиссер и оператор — профессионалы, но восемьдесят процентов группы от полной безнадеги в запое. Жене Сидихину, игравшему главного положительного героя — советского разведчика, приходилось держать себя в руках, чтобы достойно выглядеть в кадре, мне же в образе бандита, предводителя «лесных братьев» можно было быть и небритым, и помятым, и в подпитии.
Приехав домой после съемок, долго не мог прийти в себя — такая тоска накатила. Жена переживала: «Толя, ну что с тобой? Мы на природе, вон дети бегают, все хорошо. Ты снялся, получил деньги, пусть небольшие — на какое-то время хватит...» А я вдруг четко понял, что в Минске все — в прямом и переносном смысле — между жизнью и смертью, что Пашковский прав и нужно ехать в Москву. Взял билет в одну сторону, сказал жене: «Не вернусь, пока не заработаю нормальные деньги» — и отбыл в неизвестность.
Поселился у друга в Красногорске и принялся распускать слух, что теперь живу в Москве. В агентствах, пороги которых обивал, о том, что остаюсь минчанином, ни слова: кто же возьмет актера, которому нужно оплачивать переезды и номер в гостинице?
Спустя месяц приходит предложение сняться в рекламе чая. Десятисекундный ролик, где управляю яхтой с названием марки на борту, снимали два дня, за каждый заплатили по семьдесят долларов. Приехал домой барином, привез жене и сыновьям подарки. А на следующий день — обратно в Москву, где уже был утвержден на большую роль в приключенческом сериале «Оперативный псевдоним», благодаря которому познакомился с Львом Прыгуновым — замечательным актером и талантливым художником. На почве живописи мы, собственно, и сошлись. Только закончил сниматься, уже зовут на пробы в сериал «Ундина», который я сразу окрестил «Уйди на».
Когда незадолго до переезда в Москву навещал маму и брата в Невинномысске, заметил, что моя родительница не отлипает от телеэкрана, когда показывают очередную серию очередной мыльной оперы. Попытался вразумить:
— Ну как ты можешь смотреть это барахло?
— Никакое не барахло! — возмутилась мама. — Сериалы сейчас очень популярны. А ты, Толенька, просто завидуешь, потому что коллеги с работой, а ты все ждешь чего-то.
— Знаешь, моя дорогая, — ответил с обидой, — я умею делать то, что они, ничуть не хуже. Просто считаю ниже своего достоинства. Но для тебя снимусь, обещаю.
Когда подписывал договор на девяносто серий «Ундины», подумал: «Ну все, мама, держись!» Начали с киноэкспедиции — снимали кадры в дельфинарии, на берегу моря, среди южной природы. Диалоги и монологи оставили для павильона на «Мосфильме». Я играл богатого бизнесмена и должен был менять костюмы несколько раз за смену. Шутил: «Знаю, почему меня взяли на эту роль — я быстро переодеваюсь!» Беззаботные деньки закончились, как только вернулись в Москву. Каждый вечер учил десятки страниц текста, а утром ехал на съемки. Как рабочий на завод — с одной поправкой: выходных практически не было. Меня звали на пробы в фильмы и сериалы, но никто не отпускал: «Ты что?! Мы же в эфире — серия, которую сейчас снимаем, должна выйти через два дня!»
За первым сезоном последовал второй — в девяносто две серии, а личный рекорд пришелся на мелодраму «Обреченная стать звездой», где было триста шестьдесят шесть серий! Мне там досталась роль олигарха.
Со временем понял: не так уж неправа была мама, когда «сватала» в сериалы. Если есть крепкий сценарий, герой тебе интересен и съемки надолго — что же в этом плохого?
В каждом персонаже, даже второстепенном, стараюсь увидеть личность, а в каждом эпизоде — показать разное внутреннее состояние героя, особые эмоции. К сожалению, все чаще оказывается, что это нужно только мне. Даже режиссерам без надобности: спешат, подгоняют, не давая времени подготовиться. Такое отношение раздражает — едешь домой и думаешь с досадой: «А ведь можно было сыграть совсем иначе». Допускаешь, что зритель, жуя бутерброд и скользя взглядом по экрану, недоработки не заметит, и все равно чувствуешь себя скверно. Как говорили актеры старшего поколения: «Деньги проешь, а позор останется».
На творческих вечерах кто-то из фанатов «Секретного фарватера» обязательно спросит: «Зачем вы пошли в сериалы?» Ответ простой: «А кто мою семью будет кормить? Прикажете тридцать лет сидеть и ждать второй такой роли, как Шубин?!» Конечно лестно, что фильм продолжает жить, в программной сетке телеканала «Звезда» так просто прописался.
Несколько лет назад пригласили в Питер на очередную годовщину ВМФ. В зале сидели седые и лысые офицеры-подводники — капитаны второго и первого ранга. После концерта многие подходили и говорили: «Благодаря «Секретному фарватеру» и вам, Анатолий, я выбрал профессию военного моряка».
Эти слова трогали до слез, хотя я совсем несентиментален. А еще смею надеяться, лишен самолюбования — не выношу этого качества в людях, особенно в мужчинах. Благодарю судьбу, что на съемках сериала «Лесник» познакомился с вахтанговцем Михаилом Васьковым, в котором нет ни капли нарциссизма. Нормальный русский мужик. Сейчас он один из самых близких мне людей.
Очень ценю дружбу с Сережей Гармашом, выдержавшую испытание десятилетиями. Мы не созваниваемся регулярно, чтобы просто поболтать, — оба терпеть этого не можем, но при встречах искренне радуемся друг другу: «Серега, друг!» — «Толян, братан!» Странное дело, пока я жил в Минске, виделись чаще. Поводом, чтобы собраться, становился каждый мой приезд в Москву. Большой компанией — Гармаш, Зенин, Верник, Большов, Ершов — шли в баню или ехали за город, как-то раз Серега пригласил всех к себе на дачу.
В последние годы чаще, чем за дружеским столом, встречаемся на погостах. Гармаш организовал поиск могилы нашего однокурсника — веселого голосистого цыгана Сережи Лебедева, который погиб при невыясненных обстоятельствах где-то в глубинке; оплатил перевоз останков и перезахоронение на одном из московских кладбищ. Никому другому, кроме Гармаша с его популярностью и напором, это не удалось бы. Серега руководил и поиском места упокоения другого однокурсника — Жени Тетервова. Когда нашел, собрал нас возле могилы друга — вспомнить и помянуть.
В такие минуты особенно ясно понимаешь: у каждого своя судьба и никто не знает, что ждет впереди. Но пока живы, надо радоваться каждому дню. Когда меня спрашивают «Как жизнь?» — улыбаюсь: «Спасибо, удалась». И в общем-то не кривлю душой. Слава богу, жива мама — в этом году ей исполнится девяносто; есть семья, работа, друзья, к которым всегда могу обратиться за помощью. Еще есть село Гофицкое, где дышится полной грудью и в каждом доме примут как родного. Стоит и будет еще много лет стоять Котенев колодец с чистой как слеза целебной водой...
Подпишись на наш канал в Telegram