В своих рассказах и пьесах Чехов много раз использовал реалии ее судьбы. И даже напророчил горькую утрату... Лишь счастья женщины, которую он знал, казалось бы, так близко, Антон Павлович разглядеть не смог.
В 1893-м зима в Мелихово нагрянула рано, что ни день приходилось заново расчищать от обильного снега дорожки. К концу декабря они превратились в глубокие траншеи, по которым обитатели имения передвигались как солдаты в окопах: прямо — налево — направо — кругом...
С наступлением темноты хождение по улице прекращалось вовсе. Отобедав, все разбредались по своим комнатам к тихим вечерним делам и погрузившись с головой в монотонные зимние сумерки, ловили доносившиеся снаружи редкие звуки: не заскрипят ли по снегу полозья саней? Не зазвенит ли колокольчик? Звуки эти означали, что сонной тишине близится конец — к Чеховым пожаловали гости.
Под Рождество колокольчик звонил часто: приехал брат Иван с женою, днем позже кузен из Таганрога, собирались подруги сестры Маши. В доме стало шумнее и теснее, зато радостнее.
Вечером двадцать восьмого декабря серебристый звон раздался с дороги в очередной раз, и вскоре в сенях уже отряхивали снег с шапок и воротников двое новых гостей: импозантный брюнет и статная сероглазая дама. Игнатий Потапенко и Лидия Мизинова — Игнаша и Лика, как звали их Чеховы. Каждый своей дорогой, они вошли в домашний круг этой семьи четырьмя годами ранее, в 1889-м.
Год тот был для Чеховых тяжелым — летом на даче умер брат Николай. И хотя под конец жизни он доставлял родным больше хлопот, чем радости, смерть его, мучительную и тоскливую, переживали все. Сразу после похорон Антон уехал развеяться в Одессу. Там один из приятелей и познакомил его с Игнатием Потапенко.
Как и Чехов, тот был уроженцем российского юга. Успел поучиться в Петербурге: сначала в университете, потом в консерватории. Прекрасно играл на скрипке и фортепиано, пел и немного «пописывал», планируя вскоре бросить службу и заняться литературой всерьез.
Несмотря на то что Игнатию уже перевалило за тридцать, он был по-юношески беспечен, весел и полон бонапартовских планов, слушать о которых Антону быстро прискучило. Уезжая из Одессы, он окрестил Потапенко «богом скуки» и меньше всего предполагал, что человеку этому суждено задержаться в его жизни куда дольше, чем на несколько летних дней.
Вернувшись осенью 1889-го в Москву, Чеховы, жившие в тот год на Садовой в доме Корнеева, стали чаще, чем всегда, звать гостей: после всего пережитого летом хотелось веселья и новых лиц. Особенно двадцатишестилетней Марии и двадцатичетырехлетнему Михаилу. Антон, в свои двадцать девять фактически ставший главой семейства, терпеливо сносил постоянную беготню младших мимо дверей своего кабинета на первом этаже, где с полудня до трех принимал пациентов, а по вечерам писал.
Однажды ноябрьским днем Миша возник на пороге его литературно-медицинского убежища с лукавым видом: «Антоша, там к Марье такая хорошенькая пришла! Выйди тихонько в переднюю, она за вешалкой стоит, стесняется...» Антон, усмехнувшись, поднялся...
Сделав вид, что не заметил гостью, он, насвистывая, поднялся по лестнице в гостиную, а через пару минут не спеша стал спускаться обратно, как бы невзначай постреливая глазами по передней. Столкнувшись с ним взглядом, прихорашивавшаяся у зеркала девушка окончательно смутилась и вспыхнув, уткнулась носом в меховой рукав висевшей рядом шубки. Антон же, сделав вид, что ему до неизвестной гостьи и дела нет, пробормотал нечто похожее на приветствие и скрылся в дверях кабинета...
В гостиной в тот вечер он появился раньше обычного и против обыкновения остался допоздна, без устали развлекая остротами подруг сестры, которые не отводили от него восхищенных взглядов. Новая гостья исключением не стала. Освоившись, она весьма бойко поглядывала на Антона. Он же свою заинтересованность старательно скрывал.
К женскому вниманию Антону Чехову было не привыкать. Его рослая стройная фигура, густые каштановые волосы, пристальный взгляд чуть близоруких глаз пленяли многих дам.
Оставшись в шестнадцать лет в Таганроге без строгих родителей, Антоша рано начал крутить романы с бойкими дочками греческих купцов. Перебравшись в Москву, проложил дорогу в Соболев переулок неподалеку от их тогдашней квартиры, на всю Первопрестольную известный своими «девицами».
Время от времени он, впрочем, обзаводился более-менее постоянными подругами из числа приличных барышень: Наташа Гольден, потом Дуня Эфрос, которую одно время даже называли его невестой... «Любит наш Антоша брюнеточек», — подначивали братья. Девушки и в самом деле были похожи — кареглазые, черноволосые, худощавые...
Пожаловавшая на Садовую в ноябре 1889-го гостья была им полной противоположностью: соболиные брови, пепельные волосы, пышные плечи и нежный румянец, заливавший щеки при каждом всплеске звонкого смеха. А смеялась она необыкновенно заразительно.
— Послушай, Маша, а эту твою Мизинову ученицы-то хоть слушаются? Сколько ей, семнадцать? — будто невзначай спросил Антон, когда далеко за полночь гостьи наконец разошлись.
— Девятнадцать! — ответила сестра и шутливо погрозив брату пальцем, процедила тоном классной дамы: — «Тсс, медам!»
Именно с этой фразы началось несколько недель назад Машино собственное знакомство с Лидией Мизиновой: проводя свой первый урок, молоденькая учительница тщетно пыталась унять этим восклицанием гудевший класс и Мария Павловна на правах старшей коллеги решила взять новенькую под опеку. Домой пошли вместе. К моменту, когда настала пора расходиться в разные стороны, Маша уже знала всю немудреную биографию новой знакомой.
Богатое некогда имение в Тверской губернии, где, как утверждала Лидина бабушка, бывал сам Пушкин, ныне в запустении, дела семейства расстроились. Усугубил дело уход из семьи Лидиного отца. Теперь мать, неплохая пианистка, зарабатывала уроками и концертами, а Лида, унаследовавшая материнскую музыкальность, мечтала стать оперной певицей. Беда лишь в том, что денег на поездку в Париж, где, по ее мнению, следовало учиться пению, решительно нет. Так что пока приходилось довольствоваться местом гимназической учительницы...
«Мы с Игнатием весной решили ехать в Париж», — облокотившись на крышку рояля, за которым, потирая руки, уже восседал готовившийся ударить по клавишам Потапенко, Лика пыталась поймать взгляд Антона, отраженный в лаковой поверхности инструмента. Посмотреть ему в глаза прямо не решалась, сама не зная, что больше боится там увидеть: равнодушие, боль или насмешку.
То, что брат Марии Чеховой берет над нею какую-то ей самой не до конца понятную власть, Лида Мизинова стала ощущать едва ли не с первой встречи. Для начала Антон ее решительно переименовал. Из Лидюши, как звали бабушка и мама, она превратилась в Лику.
Скоро Мизинова вслед за другими Машиными подругами влилась в сонм Антоновых поклонниц. Засиживалась у Чеховых до глубокой ночи, ловя каждое его слово, а на другой день после уроков в гимназии со слипающимися глазами сидела в библиотеке Румянцевского музея, делая выписки про далекий остров Сахалин, на который по весне 1890 года непонятно зачем вдруг засобирался Антон.
Намерение это взбудоражило всю семью. И дело было не только в трудной, опасной дороге и полном отсутствии комфорта там, где ему предстояло прожить несколько месяцев, но и в том, о чем в доме из суеверного страха редко говорили вслух. Уже несколько лет у Антона два-три раза в год случались кровохарканья, и задуманная поездка могла роковым образом ускорить встречу с «ее величеством» чахоткой — семейным проклятием Чеховых, собиравшей жатву в каждом поколении. «Ведь и так всю зиму пробу?хал», — сокрушалась матушка Евгения Яковлевна...
Зачем идущему в гору писателю Чехову этот треклятый, за тридевять земель затерянный каторжный остров, было совершенно непонятно. Но Антон только отшучивался, предоставляя родным и близким самим строить догадки о причинах его решения. Была такая догадка и у Лики.
«Он бежит от любви» — эту фразу она совсем девчонкой вычитала в каком-то романе и теперь все чаще повторяла в мыслях, думая об Антоне, о себе и его предстоящем отъезде. Как ни наивна была молоденькая учительница, она не могла не чувствовать тугую волну, которая то наступая, то откатываясь, билась прибоем между ней и Антоном при каждой встрече.
Словно желая укрепить Лику в ее догадках, он, уезжая, подарил ей на память свою фотографию с надписью, начинавшейся словами: «Добрейшему созданию, от которого я бегу на Сахалин...»
Осенью 1894-го это фото, в числе прочих карточек Антона хранившееся в Ликином бюваре, стояло на столике в швейцарском пансионе, где она поселилась под именем мадам Мизиновой.
Встретив Новый год в Мелихово, Лика в компании Игнатия еще дважды навестила в ту зиму Чеховых. И всякий раз до глубокой ночи в доме не смолкали музыка и пение. Игнатий играл, Лика с воодушевлением исполняла «Валахскую легенду», которая ей особенно удавалась... Антон тоже казался веселым, стараясь, впрочем, взглядом с гостьей не встречаться. В марте Лика с Потапенко, как и задумывали, укатили в Париж.
Ехать, правда, пришлось врозь: ему пятого числа, ей со следующим поездом спустя неделю. Причина прозаичная — в Париже Потапенко встречали жена Мария Андреевна и две дочки. Лика узнала об этом за несколько дней до отъезда. Антон провожать не пришел: поправлял здоровье в Крыму...
Всю дорогу Лика провела без сна, пытаясь распутать странный клубок недомолвок, полунамеков и несбывшихся надежд, который судьба все туже закручивала вокруг нее последние четыре года.
Проводив Антона в апреле 1890-го на Сахалин, она в глубине души чувствовала себя почти невестой. Женское чутье нашептывало: в шутливой надписи на фото таится нечто большее. И разве не с таких вот карточек начинаются все романтические истории?! Но жизнь отказывалась следовать фабуле романа.
С дороги Антон писал нечасто, и каждое новое послание озадачивало Лику все сильнее. На любовные письма, что пишут герои романов, они совсем не походили, напоминали скорее забавные, немножко дурашливые миниатюрки, с которых начинал некогда свою литературную карьеру молодой Чехов, тогда еще скрывавшийся под именем Антоши Чехонте.
Вместо нежных прозвищ он придумывал Лике шутливые клички, например Жамэ (по французски jamais — «никогда»). Расспрашивал про мифических, им же выдуманных поклонников. А вместо комплиментов потчевал остротами...
Маша под большим секретом показала Лике страничку из письма, полученного от брата: «Я, должно быть, влюблен в Жамэ, так как она мне вчера снилась...» Всерьез ли написаны эти слова?
Ничто не изменилось и после его возвращения. Антон выглядел утомленным, кашлял больше, чем до отъезда, но на все намеки о необходимости заняться здоровьем или отмалчивался, или отшучивался. Как и на все Ликины попытки выяснить отношения.
Она писала письма, рвала их и писала новые, начинавшиеся сообщениями о ранее уничтоженных, подходила к теме и так и этак, пытаясь подлаживаться под чеховский тон, сравнивала свои мечты о встрече с Антоном с мечтой стерляди о чистой реке. Но тягаться в эпистолярном острословии с Чеховым Лике было, увы, не по силам, и все оставалось по-прежнему. Как шарик на раскрученной рулетке, в центре которой возвышался Антон, она все летала и летала по кругу, силясь понять, в какую же лунку судьба предназначит ей упасть.
Место учительницы она оставила, перейдя на службу в Московскую думу. И тут же получила от Чехова новое прозвище — «думско?й писец», а заодно и двух новых «поклонников» — Прыщикова и Трофима, о «злой судьбе» которых Антон без устали острил. Реальных же Ликиных воздыхателей вроде флейтиста Александра Иваненко или доктора Евгения Балласа всерьез решительно не принимал.
В Париж, о котором Лика страстно мечтала, тоже отправился не с нею, а с давним другом издателем Алексеем Сувориным. И Лика, поразмыслив, решила, что пора пустить в ход тяжелую артиллерию. Летом 1891-го она приехала на дачу, которую Чеховы сняли на Оке, в компании Исаака Левитана.
В доме Чеховых Левитан был давно своим человеком, с тех пор как познакомился с покойным Николаем — однокашником по Московскому училищу живописи, ваяния и зодчества. И разумеется, ни для Антона, ни для его домочадцев не был секретом роман, который к 1891 году уже несколько лет связывал Исаака с Софьей Кувшинниковой, замужней дамой бальзаковского возраста, супругой полицейского врача, увлекавшейся живописью и собиравшей в своем доме весьма богемное общество. Кротость Дмитрия Кувшинникова, все это терпевшего, давно стала притчей во языцех, но появление в любовном многоугольнике новой вершины в лице Мизиновой оказалось для всех сюрпризом. Лика рассчитывала, что сюрприз этот наконец-то выбьет Антона из колеи.
Увы, вопреки ожидаемым сценам ревности она получила лишь новое насмешливое прозвище: на сей раз Мелита в честь юной соперницы стареющей поэтессы Сафо, под именем которой фигурировала отныне в чеховских шутках Софья Кувшинникова.
Даже письма Левитана, в которых художник подтрунивал над другом и сообщал, что остаток лета намерен провести в имении Ликиного дяди, результата не возымели. Разочарованная провалом интриги Лика вскоре оставила надоевшего Исаака, с чем тот, впрочем, смирился легко.
И вот теперь, спустя почти три года, все в ее жизни повторялось вновь. Только забавный водевиль грозил превратиться в драму...
С Игнатием Потапенко Лика встретилась там же, где и с Левитаном, — у Чеховых. Потапенко исполнил свое намерение и оставил Одессу. Живя то в Москве, то в Петербурге, много писал и с веселой непринужденностью заводил в обеих столицах полезные связи.
Своего одесского знакомого, ставшего яркой звездой на литературном небосводе, он тоже решил навестить. Разузнав адрес Антона, без приглашения явился летом 1893-го в купленное Чеховым за год до того имение Мелихово, где Лика Мизинова стала завсегдатаем, как когда-то в доме на Садовой.
После лета на Оке отношения с Антоном окончательно запутались. В начале 1892 года в свет вышел рассказ «Попрыгунья», в гротескных героях которого Кувшинникова и Левитан узнали себя. Последовала ссора. Раздосадованный Чехов ядовито отшучивался, недоумевая, как сорокалетняя брюнетка Софья Петровна умудрилась увидеть свой портрет в двадцатидвухлетней белокурой героине. Неужели все дело в паре совпавших деталей: муже-враче и путешествиях по Волге?
Лишь Лика, конечно же догадавшаяся и о том, что ни муж-врач, ни Волга тут совершенно ни при чем, и о том, кого именно вывел Антон в образе легкомысленной Оленьки, мечтающей пойти то в актрисы, то в художницы, а между делом крутящей роман с позером-художником, смиренно помалкивала, никак не выказывая обиды.
Антон, казалось, оценил ее терпение, они даже уговорились вместе съездить на Кавказ, но в последний момент, сославшись на надвигающуюся эпидемию холеры и свои врачебные обязанности по отношению к Мелихово, им же самим на собственные плечи и взваленные, Чехов от поездки отказался. Лика впервые за время их знакомства отчаялась всерьез.
«Решила больше Вам не писать, и это мое последнее письмо...» — сообщила она ему в августе 1892-го. Но, конечно, не выполнила угрозы — и писала, и приезжала, и гостила. Пока следующим летом не встретила в Мелихово Игнатия Потапенко.
Его напористые ухаживания были бальзамом для ее уязвленного самолюбия и вместе с тем последней надеждой на то, что Антон все же сделает решительный шаг. А он неожиданно сдружился с Потапенко!
Игнатий так же лихо, как закручивал роман с Ликой, разрулил безнадежно запутавшиеся отношения Антона с издательством. Чехов от оборотистости нового приятеля пришел в восторг, начав называть прежнего «бога скуки» Игнашей. Лика, осознавшая, что потерпела очередное поражение в своей запутанной любовной игре с Антоном, перешла последнюю черту...
О том, что беременна, узнала уже в Париже. Подсчитав, поняла, что все, видно, случилось именно в Мелихово, когда Игнатий, шепотом ругая скрипящие половицы, пробрался среди ночи к ней в комнату. Слыхал ли Антон тот предательский скрип? Спал он из-за вечного кашля плохо...
Роковым знаком казалось Лике теперь, что именно в тот приезд она забыла в Мелихово нательный крестик. Несколько дней спустя Антон привез ей забытую вещицу в Москву. Чтобы не потерять, надел в дороге себе на шею. Зачем Лика снимала крест, спрашивать не стал. Да если б и спросил, что бы это изменило? Правды она все равно, наверное, не решилась бы ему открыть...
На ее парижскую квартирку Игнатий забегал редко, не больше чем на полчаса. Рассказывал о сценах, которые устраивает ему супруга. Он признался жене во всем, и теперь Мария Андреевна то грозилась убить себя и дочек, если он их оставит, то заявляла, что Игнатий должен забрать будущего невинного ребенка у распутницы и воспитать в собственной семье. Вскоре Потапенко уехал в Россию, по его словам, за деньгами, а на самом деле просто подальше от всей этой кутерьмы.
Пришлось подумать о другом жилье и Лике — летом в Париже на любом углу можно было встретить московских знакомых и ее тайна, которую уже не скрывало расставленное в талии платье, выплыла бы наружу.
Перебравшись в Швейцарию, она разыгрывала из себя замужнюю даму, размещая по столам и комодам многочисленные фото «обожаемого супруга», которого держат вдали от беременной жены важные дела на родине. Со всех фото глядел на доверчивых швейцарцев Антон Чехов. Игнатий своих ей дарить не любил.
Даже в то лето она не переставала писать Антону. И в Мелихово, и на курорт в Аббацию, и в Ниццу, куда он в очередной раз отправился с Сувориным. И хотя о «главном» в письмах не было ни одного прямого слова, она была уверена, что Антон все поймет.
Чего она больше хотела? Чтобы он приехал? Пусть просто как брат, которому сможет выплакать горькие обиды... Или чтобы ни в коем случае не приезжал и никогда не увидел ее подурневшей, располневшей, с покрасневшими от слез глазами?
Конечно же, он все понял. В письме к сестре обругал Потапенко свиньей, но к Лике не поехал. Записка, посланная ей из Ниццы, кажется, впервые не содержала ни острот, ни шуток: «Не скучайте, будьте бодры и берегите свое здоровье. Низко Вам кланяюсь и крепко жму руку. Ваш А. Чехов».
В Мелихово он вернулся в тот год в конце октября. За время отсутствия Антона дом отремонтировали: в спальнях вместо старых скрипучих полов настелили новые, выложили заново печи. Напротив дома вырос в окружении молодых яблонь небольшой флигель, о котором Чехов давно мечтал: любимые семейством гости порой невыносимо мешали работе...
В то время как Антон обживал свой флигелек, Лика, вернувшаяся в конце осени в Париж, родила дочь. Игнатий, сетовавший в письме Антону на «обстоятельства», просил взаймы. Чехов выслал двести рублей.
Вновь Лика встретилась с Чеховым лишь в мае 1895-го — накануне своего двадцатипятилетия она приехала проведать мать и бабушку. Но вместо семейного гнезда в Покровском бросилась прямиком в Мелихово.
О маленькой девочке, оставшейся ждать Лику в Париже, не говорили. Впрочем, как и о многом другом, случившемся в Ликиной жизни за прошедший год. Чехов показал обставленный флигелек, рассказывал, что здесь потрясающе пишется...
Бродя по двум крошечным комнаткам, он раз за разом возвращался мыслями к ней — к ее жизни, их странным отношениям... В декабре вышел рассказ «Ариадна», весной следующего, 1896 года — «Дом с мезонином». В новом сезоне в Петербурге в Александринском театре начались репетиции пьесы «Чайка».
Накануне премьеры Чехов снял приехавшим из Москвы Лике и Маше номер в «Англетере». По секрету поделился с сестрой опасениями: Потапенко тоже собирается на спектакль. С женою. Не вышло бы скандала. Обошлось — Мария Андреевна сказалась больной.
Скандал, однако, все равно вышел, да такой, какого не помнил театральный Петербург. С первых минут спектакля стало ясно, что непонятая режиссером, скверно отрепетированная, назначенная на неудачную дату «Чайка» с треском проваливается. Не спасла даже прекрасная игра Веры Комиссаржевской. В зале шикали и смеялись. Чехов уехал, не дождавшись окончания спектакля...
Одна лишь Лика, казалось, ничего вокруг не замечала. С залитым слезами лицом она смотрела на сцену, где разыгрывалась драма ее жизни, с хирургической беспощадностью обнаженная Антоном.
Соблазненная и покинутая Нина Заречная была похожа на Лику словно сестра. В голове мелькнула мысль, что различие только в одном: ее дочка в отличие от Нининого ребенка от Тригорина, по счастью, жива и ждет мать в родном Покровском. Лика еще не знала, что это пророчество.
Двухлетняя Христина умерла от воспаления легких спустя меньше месяца после провала «Чайки». Горевать о потере Мизинова отправилась в Мелихово. Несколько дней просидела в кабинете Антона, с застывшим лицом раскладывая на его письменном столе пасьянс, который никак не сходился. Чехов, пристроившись рядом, писал письма.
Он скончался на немецком курорте Баденвейлер летом 1904 года. Наследственная чахотка все же догнала писателя, в конце жизни тот бо?льшую часть года проводил вдали от обеих столиц. Новости о московских и петербургских событиях черпал из писем, в том числе и от жены Ольги Книппер, актрисы Мос-ковского Художественного театра.
По странной иронии судьбы с женщиной, чье место в жизни Чехова так и осталось для Лики Мизиновой недостижимой мечтой, его свела пьеса, насквозь пропитанная мыслями о ней. В 1898-м Немирович-Данченко убедил писателя отдать оскандалившуюся «Чайку» в МХТ. Там он и встретил Ольгу. Три года спустя Чехов и Книппер поженились.
Именно Ольга, никогда не упускавшая случая поязвить над бывшими соперницами, написала мужу и о постыдном провале Лики при прослушивании в студию МХТ, и о том, что той остается лишь унизительная роль статистки на выходах, да и на этой должности едва ли продержится долго — слишком стеснительна.
В марте 1902-го из очередного письма жены Чехов узнал, что Мизиновой увлекся режиссер Александр Акимович Санин и она, похоже, отвечает ему взаимностью.
За колкости в адрес Лики Антон жене попенял: «...Зачем такое кислое и хмурое письмо? <...> Лику я давно знаю... она хорошая девушка, умная и порядочная». Но в грядущее счастье ее все же не поверил: «Ей с С. будет нехорошо, она не полюбит его, а главное — будет не ладить с его сестрой и, вероятно, через год уже будет иметь широкого младенца, а через полтора года начнет изменять своему супругу...»
Санина в МХТ числили неудачником, вечно пребывающим в тени Станиславского и Немировича, доверявших ему лишь работу с массовкой. Обиженный при очередной раздаче паев, он оставил МХТ, перейдя в Александринку. Лика поехала в Петербург за ним.
Что нашла сероглазая красавица Мизинова в этом полном, немного чудаковатом, вечно растрепанном господине, так непохожем ни на одно из ее прошлых увлечений: ни на томного Левитана, ни на веселого красавца Игнатия, а уж менее всего на ироничного Чехова? Ответ на этот вопрос знала лишь она одна.
Впрочем, один несомненный талант признавали за Саниным даже недоброжелатели. Никто не умел так ставить массовые сцены: «толпа» на подмостках повиновалась каждому его слову, даже взгляду. Секрет свой Александр Акимович объяснял просто: надо ладить с людьми. Уже на третий день репетиций он по именам знал всех статистов и рабочих сцены, не считал зазорным самолично сбегать за забытым реквизитом, не скупился на похвалы и встречаясь с подопечными, первым протягивал руку.
Точно так же, прямо и бесхитростно, он предложил свою руку Лике. Точнее Лиде, Лидочке, Лидюше. Ликой он ее никогда не называл.
Медовый месяц Санины провели в Ялте, там же, где выстроил себе дом над морем смертельно больной Антон. Заходили, проведали Машу. Впрочем, с самим Чеховым не повидались — он уехал к жене в Москву.
Лидия Стахиевна Мизинова и Александр Акимович Санин счастливо прожили вместе тридцать шесть лет. Вопреки предсказанию Чехова Лика прекрасно ладила с сестрой мужа, как когда-то с Машей Чеховой. В начале двадцатых годов Санины навсегда покинули Россию.
Лишения, с которыми столкнулось большинство русских эмигрантов, их не коснулись. Александр Акимович был в профессии неизменно востребован: работал с труппой Дягилева, ставил спектакли в Ла Скала и Гранд-опера. Приглашали его в США и Аргентину. Верная Лидюша следовала за мужем. Поговаривали, что тот и дня не мог без нее прожить и слушался всех Лидиных советов: и в работе, и в жизни. Единственным огорчением супругов было отсутствие детей — тяжелые роды в холодной парижской квартире не прошли даром.
Умерла Лидия Стахиевна в 1939 году в Париже, не дожив года с небольшим до семидесятилетия. Александр Санин, переживший ее почти на семнадцать лет, больше не женился.
Подпишись на наш канал в Telegram