С некоторыми из моих персонажей связаны почти мистические истории. Свою любимую семейку — бабушек-дедушек-внуков — я стал изображать еще до рождения детей. Но не только искусство подражает жизни — жизнь тоже порой подражает искусству. Когда у нас родилась Аня, вдруг понял: дочь фантастически похожа на девочку с моих работ. Сначала я сочинил образ, потом жизнь мне его подарила. А чем старше, чем седее становлюсь, тем больше похож на старичка, обитающего в моих картинах.
— На одной из моих выставок подошла женщина средних лет, только что купившая картину. Спросила:
— Можно с вами сфотографироваться?
— Конечно.
И вдруг шепотом сказала:
— Признаюсь, у меня не было счастливого детства, но ваша живопись подарила ощущение именно того детства, которое я хотела бы иметь.
«Вы пишете картины для детей?» — часто спрашивают меня. Нет, они скорее для взрослых. Нередко в галерее, где выставляюсь, смотрю из какого-нибудь угла на посетителей: иной забежит, да хоть после ресторана, и явно неожиданно для себя остановится перед моей работой. Посмотрит, обернется — а на лице улыбка. И я понимаю: человек забыл, куда шел, потому что увидел выдуманный мир, который ему до боли знаком. Отходит от картины и снова приближается к ней, не понимая, что с ним. А это повеяло оттуда — из его детства.
...Очень давно, лет в пять, я увидел сон: старинная площадь, выложенная брусчаткой, сижу посреди нее в открытом фаэтоне, запряженном лошадью, и охватывает такое блаженство!.. Вдруг меня разбудили какие-то звуки. Быстро закрыл глаза и постарался вернуться на ту площадь, но ничего не вышло. Сейчас, по прошествии лет, когда бужу жену на работу, она иногда просит: «Дай мне еще пять минут — досмотрю сон». У нее получается, и я ей завидую.
Помню, в детстве на Пасху, утром спросонья, чувствовал аромат горячих куличей, которые пекли мама с бабушкой, и буйно цветущей у порога яблони: все двери — на кухню, на веранду, в сад — были открыты. Я опять засыпал, просыпался, явь и сон переплетались, по дому плыли запахи, вплывали в мой сон, в отдалении слышались звуки суеты хлопотавших на кухне родных — и возникало то, что я называю сейчас третьей реальностью. Она была настолько явственна, настолько ощутима, что проснувшись, я пытался рассказать ее — и не мог, самое главное ускользало. Это ускользавшее нечто, невозможность выразить его словами очень огорчали. И только позднее, когда я стал более-менее хорошо рисовать, почувствовал: то, что нельзя передать словесно, можно воссоздать красками на бумаге или холсте.
— И когда вы начали улавливать это, словами невыразимое, превращая его в картинки?
— Знаете, я еще не видел ребенка, который не рисовал бы, хотя бы время от времени. Недавно предложил своему девятилетнему сыну порисовать и вдруг услышал:
— А у меня не получается.
— С чего ты взял?
— В школе сказали, я не так это делаю.
Меня эти слова возмутили: нельзя маленького человека так «учить» рисовать — можно отбить все желание.
Рисовал я, мне кажется, всегда. В районном центре недалеко от Кишинева, называвшемся Котовск, жизнь была небогата впечатлениями. Но это я понял много позднее. Когда меня, уже взрослого, спрашивали, бедно ли мы жили, не знал, что и ответить. Почти как все вокруг... Пока родители не построили дом, ютились в бабушкином, где ни воды проточной, ни других удобств. Все, как вижу теперь, было убогим, провинциальным. Но много ли надо ребенку для счастья? Когда папа с тринадцатой зарплаты купил мне велосипед, я был в восторге! До сих пор слышу шуршание тонкой бумаги, которой была обернута рама, чувствую запах кожаного седла, черной маслянистой смазки... Со своим велосипедом я стал королем улицы. Когда через пару лет его у меня банально сперли возле детской библиотеки, было ощущение, что украли часть меня.
Или фломастеры. О, моим детям не объяснить, чем были фломастеры для ребенка начала семидесятых! Первый раз в жизни я увидел их у друга: он сидел за столом и рисовал — красил небо в ультрамарин, который просто лился на бумагу и горел. Я же знал, какую бледную, как ни нажимай, линию оставляет цветной карандаш и что лишь послюнявив его, ты получал цвет чуть-чуть ярче. Увидев у друга фломастеры, не мог успокоиться, и мама, работавшая проводницей в поездах, привезла мне это чудо из Москвы. Всего четыре цвета — красный, зеленый, черный и синий — но мои рисунки загорелись новыми красками.
Позже, в художественной школе, как-то, помню, собрали деньги и мама купила нам в Ленинграде вместо сухой акварели в пластмассовых коробочках знаменитую ленинградскую. Целых шестнадцать цветов! Называли мы ее «ракетой» — по напечатанной на коробке картинке. Кто-то сказал, что она сделана на меду, и мы, ребятня, бросились пробовать на вкус мягкие разноцветные кирпичики, а потом сидели и рисовали с цветными языками.
В «художку» я попал в девять лет. Шли с мамой по центральной площади и увидели объявление о наборе.
— Хочешь записаться? — спросила мама.
— Хочу!
На четыре года эта школа стала моей отдушиной. Общеобразовательную я чем дальше, тем больше ненавидел. Тридцать семь человек в классе, про учебу можно было сказать словами Бывалова из фильма «Волга-Волга»: «У нас массовое производство, и заниматься каждой балалайкой в отдельности я не имею возможности». Зато трижды в неделю я на три часа попадал в другой мир, где меня ждали мольберт, прикрепленный к нему шероховатый лист бумаги, кисти, краски, карандаши... В обычной школе чувствовал, что увлечение придает мне веса в глазах одноклассников, тем более что других успехов не проявлял ни в спорте, ни в учебе. Единственное — любил гуманитарные предметы и в детской библиотеке перечитал все, что мог.
Особенно ценились у таких, как я, жадных до книжек детей, издания с картинками. Появившиеся в читальном зале «Приключения Петрушки» с дивными иллюстрациями, посмотрев и почитав, я прятал в подшивку газет — чтобы никто назавтра до моего прихода не завладел сокровищем. А как мы ждали к каждому Новому году открытки художника Четверикова, непохожие на другие!.. Дети семидесятых и восьмидесятых тянулись к ярким книжным иллюстрациям, открыткам — ко всему, что выбивалось из серой гаммы привычной жизни. Наверное, моя детская тоска по цветному чудесному «сновиденному» миру выплеснулась потом в живописи.
В пятнадцать лет я сдавал экзамены в художественное училище в Кишиневе и провалился. Поступил через год. Приезжая на выходные домой — тридцать километров, час на автобусе — ложился и закрывал глаза, поскольку в голове мельтешило после большого, как мне казалось, города. На самом деле он был совсем небольшим, в советские годы чистеньким и уютным, но я-то вырос в Котовске с его сельскими улицами, частными домами, виноградными полями и неторопливым образом жизни... Окончил в девятнадцать училище и отправился в армию.
— И что она дала будущему художнику?
— Ничего, кроме язвы желудка, которая открылась после демобилизации. Двенадцать лет мучился, в иные годы месяца по четыре лежал пластом — два месяца весной, два осенью. Во время обострения ничего не мог толком есть. Лечили таблетками, которые не помогали, а если, говорили, случится прободение — вырежут и зашьют. Уже в Америке врач выписал лекарство, я принимал его дней десять — и навсегда забыл, что такое язва.
После возвращения из армии родители вручили сто пятьдесят рублей и я отправился в Ленинград — поступать в высшее художественное училище имени Веры Мухиной. Шел 1987 год, на Невском проспекте появились первые уличные художники. Между экзаменами стал ходить туда и рисовать портреты. За каждый платили пять рублей, в день я их делал до четырнадцати штук, выходили серьезные деньги. Сдал успешно экзамены. Из заработанных на Невском денег в Гостином Дворе купил себе часы с автоподзаводом, еще привез двести рублей родителям — в те времена это была целая зарплата, причем хорошая.
Учась в «Мухе», все время то рисовал портреты, то писал картины, то делал рекламные щиты. Незадолго до первых каникул ко мне в общежитие пришел какой-то мужчина, сказал, что он на Дворцовой площади снимает на камеру всех желающих и ему нужно несколько рекламных щитов. Заказал их одному парню, а тот работу запорол, и мужчина отыскал меня. За ночь я сделал образцы, он пришел в восторг. Четыре или пять щитов оплачивал щедро: давал полторы тысячи, неслыханные деньги — за них большинство год работало, да и у меня стипендия была всего сорок пять рублей. Я уже купил билет домой, времени оставалось в обрез. Не спал двое суток, но щиты закончил в срок.
Было ощущение, что эта сладкая жизнь никогда не кончится. И отчасти я оказался прав: за что бы тогда ни брался в живописи, все удавалось. Даже в начале девяностых, когда все изменилось, продолжал сдавать свои картины в галереи и выручал за них неплохие деньги.
А в 1993-м, получив диплом, огляделся и увидел, что наступило странное время. Как после отлива, когда море уходит и рыбешки остаются на песке, молодые художники оказались брошенными. Распределения больше не существовало, учебные заведения выплевывали выпускников на улицу, и каждый выживал как умел. Можно было остаться в Питере, обитать в общежитии, но оно мне надоело. Кроме того, я, выросший на юге, с трудом переносил дождливую, сырую погоду, еще и с балтийскими ветрами.
Нужно было перегруппироваться, подумать, как жить дальше. Хотелось закрыть одну главу в своей жизни и начать новую. И я, как любой бесстрашный мужчина, поехал... жить к маме. Там по-прежнему писал картины, возил их в кишиневские и питерские галереи, появились и какие-то заказчики за границей. Денег, правда, хватало только чтобы сводить концы с концами, но судьба миловала и мне удалось избежать участи, которая постигла в те годы многих художников, бросивших ремесло и торговавших чем придется на рынке.
— Как начался ваш путь в Америку?
— Время было безрадостное, но будущая жена верила в меня, даже больше, чем я сам. Хотя однажды, когда только познакомились, а у меня в смысле заработков шла какая-то темная полоса, она рассчиталась за нас обоих в пиццерии, и я, взяв со стола бумажную салфетку, написал на ней: «50 000 $». Протянул ей и говорю: «Это чек тебе. Когда-нибудь я стану известным и буду продавать работы по таким ценам».
В декабре 1996 года мы с ней улетали в Америку. Кишиневский аэропорт не отапливали. Кассирша сидела в тулупе, рядом с ней стоял обогреватель-«козел» — асбестовая труба с проволокой снаружи, включавшаяся в розетку. Туалет был закрыт, и мужики бегали на улицу за елочку. Холод, сугробы, запустение... Когда приземлились во Франкфурте, где предстояла пересадка, показалось, что я попал в параллельную реальность, настолько все в аэропорту выглядело непривычным моему глазу. Все блестело, было тепло и уютно. Мы упустили самолет, я был в ужасе: на билеты-то потратили огромные по тем временам деньги. Подошли к кассе. Молоденькая красивая немка улыбнулась: «No problem» — и перебила билеты на ближайший рейс через четыре часа.
Был декабрь, Рождество, мы подлетали к Филадельфии. Я дремал, но услышав сквозь сон музыку из «Щелкунчика» Чайковского, проснулся. В иллюминаторе проплывал залитый огнями город — яркий, праздничный, чудесный.
В Порт-Гуроне недалеко от Детройта жил армейский приятель Саша, тоже художник, с семьей. В его мастерской я проработал полтора месяца. С утра до вечера рисовал и писал картины. Кипы книг из библиотеки, мастерская, где воздух пропитан творчеством, кот с собакой, которые без конца устраивали баталии, а устав, спали вместе, пельмени на ужин в компании друзей... То были счастливые полтора месяца.
Собираясь на другой континент, я хотел не просто заниматься там живописью, а попытаться ею зарабатывать. Живопись в качестве хобби меня не устраивала. Однако я не догадывался, насколько сложно в Америке быть профессиональным живописцем.
Часто знакомые американцы спрашивали, чем занимаюсь.
Отвечал:
— Я художник.
Люди уточняли:
— Понятно. А чем зарабатываете на жизнь?
Как в анекдоте про Шаляпина и извозчика:
«— Что, барин, поделываете?
— Пою.
— Да петь-то мы все поем. Чем, говорю, занимаетесь?»
Вот и мои американские собеседники смотрели недоверчиво. Быстро выяснилось, что немногие художники могут писать картины full time. Большинство и впрямь имеют другой основной заработок: преподавание, компьютерная графика либо еще что-то. Но чем чаще я слышал, что зарабатывать живописью здесь сложно, тем больше укреплялся в упрямом желании: хотя бы попробую.
— А яркие краски ваших работ появились тогда же?
— Они нет-нет да и возникали еще на родине, но по-настоящему, неудержимо прорвались действительно за океаном. Весну и лето в Молдавии я воспринимал, особенно по контрасту со слякотной зимой, как праздник цвета. Но в Америке был ослеплен! Вот где встретило меня настоящее буйство красок. Вашингтон, куда мы впоследствии переехали, представлялся по советским телепередачам городом из бетона, а поразил запахом свежескошенной травы. И не только. Какая здесь осень! Затяжная, теплая, с целой палитрой сочных оттенков. Весной все цветет, достаточно хотя бы азалий — анилиново-красных, желтых, белых... Летом на клумбах распускаются огромные, с кулак, ирисы, лужайки покрыты васильками, магнолии — цветками размером с арбуз...
Яркая феерия встретила не только в природе. Друг сказал: «Краски, которые ты привез с собой, конечно, неплохие, но с ними потеряешь время. Переходи на здешние». Денег не хватало, я покупал лишь самое необходимое. И все-таки послушался совета. Зайдя первый раз в магазин художественных принадлежностей, почувствовал себя ребенком в кондитерском отделе. Ни в Молдавии, ни в России я на тот момент ничего похожего не видел. Впервые держал в руках акрил, впервые смог писать маслом так, что кладешь мазок, а он насыщенный, звонкий! Цвет говорил сам за себя. Это напоминало впечатление от фломастера, которым в моем детстве друг рисовал «небо — синей знамени».
Из цвета я пытался выжать все — всю яркость, все свечение. Был очарован и влюблен в краски Америки. Впервые держал в руках альбомы Люсьена Фрейда, Нормана Роквелла, Джона Сарджента. Впервые работал великолепными материалами — перепробовал все, что мог. Но как дети порой переедают сладкого, так и я, видимо, «переел» цвета. Один куратор в галерее даже заметил: «Мне твои натюрморты режут глаз». Я пошутил в ответ, поскольку знал, зачем мне это многоцветье.
— Когда начали продавать свои работы?
— Друг Саша, который стал моим проводником по художественной жизни страны, знал ее лишь со своей стороны — он занимался церковными росписями, поэтому постигать азы американского арт-рынка пришлось самостоятельно. Жена моя вообще далека от искусства и арт-бизнеса, так что мы с ней стали просто стучаться во все двери. Смотрели в телефонном справочнике список галерей Вашингтона, Нью-Йорка, Филадельфии, брали мое портфолио и ехали своим ходом — машины тогда еще у нас не было — по адресам, что, как оказалось, не приветствовалось: сначала нужно написать, прислать фото или слайды, а чтобы художник прямо так заявлялся со своими работами... Однажды приперлись в «Коркоран-галерею» в Вашингтоне — настоящий музей, который в справочнике значился как галерея. Мы посмеялись и ушли.
Как-то в маленьком городке в Пенсильвании, где жили тогда, зашел в галерею, которая занималась в основном рамами для картин: мне нужен был подрамник. Протянул свою работу, и на нее посмотрели заинтересованно. Спросили, кто я. «Давай, — предложили, — сделаем выставку». Так состоялась моя первая выставка, в 1998 году. Живопись стала понемногу кормить.
Но однажды хозяин галереи в Филадельфии стал смотреть мои слайды, и хотя — я же видел! — разглядывал их с интересом, поднял на меня разочарованный взгляд: «Не думаю, что у нас есть покупатели на ваши работы». Вежливо отказал, а я в тот момент окончательно прозрел.
Да, то, что написал в первое время, в мастерской друга, были этюды, почеркушки. Все сырое — я недотягивал ни в технике, ни в выборе тем, собственного стиля тоже не имел. Замаячила необходимость зарабатывать чем-то другим. Я не чистоплюй и готов на любой труд, но отказаться от живописи было для меня равносильно тому, чтобы расписаться в собственной никчемности. Осталось бы какое-то удовлетворение — мол, хоть попытался, — но удовлетворение слабое.
К тому времени, к середине 1998-го, мы собрались переезжать из Пенсильвании в Вашингтон: жена нашла там работу. Друзья возили ее, безлошадную, по городу на своей машине, и она искала для нас квартиру. Я попросил присмотреть с большими окнами: для работы мне требовалось много естественного света. И такая нашлась — в высотке рядом с посольством России: просыпаясь утром, я сразу видел в окне российский флаг. Окна были огромные, круговые, света оказалось даже больше, чем нужно.
Жизнь в Вашингтоне дорогая, надо было соображать, чем дальше заниматься. Но мысль даже о компьютерной графике или преподавании нагоняла дикую тоску. Жена уходила утром на работу, а я пытался найти свой путь в живописи.
Друзья, прилетев в Вашингтон, спросили, как мне страна. Я ответил: «Не знаю». Они хотели посмотреть Пентагон, а я только слышал о нем, но понятия не имел, где находится... Каково же было мое удивление, когда жена объяснила, что Пентагон виден с площадки на крыше нашей высотки. В другой раз кто-то поинтересовался, как пройти к такой-то улице, я извинился, мол, не знаю. А улица та — недалеко от моего дома. Ничего я не знал об американской жизни — меня интересовала только живопись. Два маршрута проложил: в спортивный зал и в Вашингтонскую национальную галерею. Раз в неделю садился на велосипед и ехал в музей, охранники посольств, расположенных по пути моего следования, уже узнавали и приветственно махали рукой. Обратно на велике я ехал груженный материалами из магазина в центре — холстами, подрамниками, банками с грунтом. Прохожие мне улыбались. Думаю, таких персонажей, как я, немного можно было встретить в Вашингтоне.
В Национальной галерее рассматривал картины, иногда дедуктивным методом вычисляя, как художник работал, и записывал свои открытия в блокнот. Под свежим впечатлением быстро возвращался домой и старался закрепить понятое на холсте, пока не выветрилось из головы. Пробовал различные материалы, техники, жанры — любую идею спешил перенести на холст. Читал книги по искусству и журналы, учился, учился и учился. Жена, педагог по образованию, сказала, что я постигаю профессию на практике, через опыт. Верно. Например в России прошел мимо искусства Винсента Ван Гога. Не понимал, чем там восторгаются, пока не решил скопировать его картину. И будто по голове ударили: как здорово! Как я не видел этого раньше?! А понял через руки. Через руки учился.
На улицу почти не выходил, работал с утра и до упора. Ничего вокруг не видел, но это был один из самых радостных периодов в моей жизни, потому что методом проб и ошибок я продирался вперед.
Спустя год после переселения в Вашингтон поехал в Истон и зашел в галерею под названием «Тройка». Меня встретили три женщины, одной из них, хозяйке по имени Дороти, было уже под восемьдесят. Галерея небольшая, провинциальная, открылась только год назад. Ладно, подумал, попробую выставляться у них, а там посмотрим... Вышло же так, что с Дороти я подружился и работаю с этой галереей уже больше двадцати лет. Столько за это время провел выставок, столько знакомств завел, получил заказов! Оказывается, за двадцать два года я привез им более шестисот работ.
Еще произошла интересная история: в спортивном зале, услышав, как говорю по-английски — у меня и сейчас есть акцент, а тогда был ужасный, — какой-то мужчина спросил, откуда я. Ответил, что из России. Он оказался американцем в третьем поколении, предки перекочевали сюда из Белоруссии.
— Еду в Нью-Йорк на большую выставку «Арт-экспо», — говорит, — хочешь со мной?
— Давай, здорово!
А я Нью-Йорк не люблю, мне там неуютно, и сколько ни возили туда друзья, как ни развлекали, я хотел одного — поскорее вырваться назад. Но согласился.
Возвращаемся в Вашингтон, новый знакомый спрашивает:
— Тут есть одна художественная галерея, не заходил?
— Три года на велосипеде по этому маршруту езжу, никакой галереи не видел.
— Она недавно открылась, посмотрим?
Зашли, хозяина не оказалось, взяли визитку. На следующий день звоню ему. Говорит: «Ну принеси какие-нибудь работы». Принес шесть. Одну продали через двенадцать часов. Галерейщик воспрянул: «Неси еще». Это была весна 2001-го, а в июне он назначил мне совместную выставку с одним художником из России, на которую я представил тридцать работ. В тот же вечер к покупателям ушли одиннадцать. За год галерея продала шестьдесят моих картин, и еще «Тройка» — двадцать. Четырнадцатого сентября 2001 года открывалась моя выставка в галерее «Дискавери» в пригороде Вашингтона, но после событий одиннадцатого сентября я был совсем не уверен в том, что кто-то захочет смотреть живопись. Однако люди не только пришли, но и попросту смели картины. В том же году в журнале AD — Architectural Digest, том самом «Архитектурном дайджесте», который когда-то в Ленинграде выдавали в читальном зале по записи, напечатали мою работу — Арлекина. Я жил как в прекрасном сне и не хотел просыпаться.
Сотрудничал с несколькими галереями, выполнял и разнообразные заказы. Заработал какие-то сумасшедшие деньги — четверть миллиона долларов! Лет пять назад продал картину за шестьдесят тысяч, и жена предъявила мне ту салфетку, на которой я когда-то в кишиневской пиццерии вывел «50 000 $». «Так где мои деньги?» — спросила смеясь. Купил ей новенькую машину, она осталась довольна.
Уже в начале нулевых понял, что нашел себя, свой живописный язык, что я востребован, поэтому еле успевал «красить» картины. И тут... почувствовал, что превращаюсь в автомат.
— Стали выхолащиваться?
— Деньги шли, а удовлетворения от творчества не испытывал. Семь галерей одновременно, две-три персональные выставки в год — это вымывало, опустошало. Могу привести пример с колодцем: если берешь из него воду редко, она портится, застаивается, а если часто, но вычерпываешь помногу, колодец не успевает наполняться, и тогда скребешь ведром по дну, вытаскиваешь мутную жижу. Так же и с художником.
Как-то приехал в галерею, достаточно уверенный в себе, познавший успех там, где трудно пробиться. Показал альбом с фотографиями работ. Куратор посмотрела — и отказала. Я стоял ошарашенный. Но где-то глубоко сознавал, что она права: все опять недотянуто, потому что я «красил» картины как безумный. Предстояло «проснуться», стряхнуть остатки сна.
От персональных выставок отказался, из галерей, с которыми работал, оставил три, но кураторы придумали следующее: я просто раз в год встречаюсь с любителями моей живописи, показываю им свои работы, даже незаконченные, отвечаю на вопросы. Меня продвигает и Интернет, зачастую без моего участия: достаточно того, что обо мне пишут в блогах. Но я не был уверен, что интересен кому-то, кроме узкого круга, поэтому спокойно выкладывал работы в «Фейсбуке*», причем в хорошем качестве. И тут обнаружилось, что репродукции с моих картин появляются и на плакатах выставочного зала в Москве, и на афише театра в Краснодаре, на окнах в кафе Новосибирска, на пляжах Испании и Португалии, а в Китае их печатают на блокнотах и чехлах для телефонов, на занавесках для ванной и так далее. Поначалу парился по этому поводу, а потом перестал: если воруют изображения, значит, у художника все в порядке. Главное, что к его искусству неравнодушны.
Лет семь-восемь назад перестал читать о себе в Интернете. Дети иногда прибегают:
— Папа, посмотри, что о тебе написали!
— Нет, не хочу.
Плохие ли отзывы, хорошие — они занимают место в голове, а это мешает. Я прекрасно знаю собственные достоинства и недостатки и очень критично отношусь к своим картинам.
Поэтому начал спокойно работать. Писал, лессируя как старые мастера: один слой краски наносится поверх другого, они взаимно просвечивают и получается сложная, вибрирующая, живая поверхность, в которой чувствуется энергия. Иногда столько времени трачу на холст, что работа над ним уже теряет всякий коммерческий смысл, а мне все равно: поставлю на мольберт, если что-то не нравится, беру наждак, счищаю красочный слой и снова пишу. Бывает, жена видит, что я за наждак схватился, и отбирает у меня картину. «Это, — говорит, — варварство!» Ну действительно: почему было не взять чистый холст и писать на нем? Но хотелось поймать за хвост иллюзорное совершенство, потому все время экспериментирую, пробую новое — чего не удавалось, когда устраивал по три выставки в год. И как-то иначе «заговорили» мои картины, и люди откликнулись, я даже смог поднять цены, то есть работать меньше и вдумчивее.
Кстати, в ту галерею, где, огорошив меня, отказали, спустя пять-шесть лет снова послал альбом с фотографиями своих картин. Не дождался ни ответа ни привета... По дороге в «Тройку» все же заехали туда с женой. Куратор разговаривала с нами так, что было понятно: хочет поскорее избавиться.
— У тебя десять минут, — неожиданно сказала она, — покажи одну работу.
Я достал, молча поставил у стеночки и наблюдаю — люди, пройдя мимо других картин, останавливаются у моей, смотрят, обсуждают...
Куратор спрашивает:
— У тебя еще есть?
— Есть, но я везу их в другие галереи.
— Покажи, пожалуйста!
Через пятнадцать минут подписали контракт, и уже тринадцать лет я работаю с этой галереей.
Что-то изменилось в моей живописи за прошедшие с нашей первой встречи годы. Пришлось переработать огромное количество руды, чтобы найти крупицы золота. По сию пору учусь, и мне нравится, даже когда ошибаюсь: ошибки важны. Если не получается, «самовар» на плечах начинает закипать, ты ищешь новые ходы — и лишь тогда есть шанс, что выйдет нечто интересное. Не всегда, но возможно. Когда идешь по проторенной дорожке, этого шанса нет. А тут бьешься, бьешься — глядишь, что-нибудь да получится. Так что теперь я могу, как говорят американцы, «выбирать свои битвы».
На выставке, помню, как-то спросили: «Вот у вас красочные, светлые, добрые картины, а согласились бы за большие деньги написать что-то противоположное?» Я оторопел. Признался, что соблазн был бы велик, но я сделал бы все, чтобы не поддаться ему. Художник открывает дверь в неизведанный мир, и если тот окажется темным и холодным, оттуда так и будет сквозить, пока существует картина, а они живут долго, их мало кто выбрасывает. Хорошо, когда из той «двери» льется свет. Подходит к картине взрослый человек, адвокат там или инженер, рассматривает ее, и на лице у него вдруг появляется детское безмятежное выражение.
— Откуда вы «привели» свои сюжеты и персонажей — клоунов, русалок, бабушку с внучкой, хитрого старичка?
— Я много жанров перепробовал: писал портреты, пейзажи, натюрморты. Русалок рисовал еще в Питере. Как-то взял в руки книгу одного американского художника, рисующего сказки, и понял, что могу иллюстрировать свои детские воспоминания, мечты, сны. Друг в Израиле, посмотрев фотографии моих работ, заметил: «У тебя сказка с простинкой». И точно, мои персонажи не аристократические, они понятны всем, поэтому в соцсетях пишут из разных стран, что видят у меня сценки своего детства. А я и хотел, чтобы вне зависимости от географии люди улавливали в моих работах что-то родное.
Вот смотрю на работы Густава Климта или талантливую актерскую игру и думаю, что художник или актер говорят именно со мной, о моем. В том и состоит магия искусства — когда ты уверен, что это создано для тебя одного. Я хочу открыть каждому человеку дверь или окно в его собственное, неповторимое, ни на чье не похожее детство, подарить воображаемый полет туда. Дальше его фантазия дорисует то, чего на картине и нет.
С некоторыми из моих персонажей связаны почти мистические истории. Свою любимую семейку — бабушек-дедушек-внуков — я стал изображать еще до рождения детей. Но не только искусство подражает жизни — жизнь тоже порой подражает искусству. И когда у нас родилась Аня, вдруг понял: дочь фантастически похожа на девочку с моих работ. Сначала я сочинил образ, потом жизнь мне его подарила. А чем старше, чем седее становлюсь, тем больше похож на старичка, обитающего в моих картинах.
Года два назад летом пошел с сыном на каток. Там прохладно, и я, собираясь, схватил первую попавшуюся панамку. Сижу возле бортика у льда, где катаются ребята: у меня седые борода и усы, очки, красная панамка на голове. Медленно подъезжает темнокожий мальчишка и завороженно спрашивает: «Santa?» Принял меня за Деда Мороза, появившегося посреди лета.
— Вы создали не только свой виртуальный мир, но и обустроили себе земной уголок?
— В 2004 году, неплохо заработав, предложил жене: «Давай купим дом». Нам нравится Вашингтон, поэтому искали что-то поблизости. И хотя юридически живем в другом штате, от нас до Белого дома — всего восемнадцать километров, видимых границ между столицей и нашим городком нет.
Уже шестнадцать лет мы живем в этом доме. Здесь двенадцать лет назад родилась дочка Аня, спустя три года — сын Михаил. Так получилось, что по-русски они не говорят — поленился я их научить, но мы и по-английски замечательно понимаем друг друга. Анька вообще папина дочь: декретный отпуск в Америке короткий и через три месяца после родов жена вышла на работу, а младенца — я же дома картины пишу — вручила мне. Как любой смелый мужчина, поначалу был в панике, первый день отсидел словно в тюрьме, всего боялся, но мужественно ухаживал за ребенком. Днем занимался дитем, ночами писал картины. Не высыпался, поэтому после обеда ложился на кровать, пристраивал дочку на грудь, молясь, чтобы хоть ненадолго уснула, и мы оба блаженно засыпали.
Жена однажды, вернувшись с работы, спросила: «А чего вы дома сидите? Идите гулять». Мы стали ездить в парк, я бродил там с Аней на руках часами, все ей показывал — и, взрослый человек, сам начал смотреть вокруг детскими глазами. Вдвоем открывали для себя мир. И так Анька ко мне привязалась, что когда заговорила, на вопрос, чья она, отвечала: «Папина». Однажды малышкой расплакалась в магазине, потому что я отказался купить ей какую-то игрушку. Слезы размером с горошину текли по щекам. Мама взяла ее на ручки, стала успокаивать и спросила:
— А сейчас чья ты дочка?
Аня показала на меня пальцем и громко сквозь слезы сказала:
— His! («Его!»)
Дети напитались тем, во что верю я, что изображаю на своих работах, потому что всегда много времени проводили рядом с пишущим картины папой. Когда говорю им:
— А ну, пошли из моей мастерской, дайте работать! — удивляются:
— Почему это твоя мастерская? Она наша. Папа, тебе пора научиться делиться.
— Да, пора, — соглашаюсь.
Большая гостиная, которую себе под мастерскую и присмотрел, стала причиной того, что мы купили этот дом. Ему сто десять лет, он теплый, светлый, уютный. Я занялся недавно небольшим ремонтом, задумал сделать пристройку, для меня строительство — отдых. Не могу бездельничать, я тогда с ума схожу, и если не пишу картин, делаю что-то руками. Соорудил когда-то в саду теремок для детей, они уже из него выросли, и я летом стал его разбирать, а фундамент-то крепкий, бетонный! Принялся разбивать его кувалдой, вспотел весь, дочка в окно увидела мои старания и говорит маме:
— Смотри, как папа мучается!
А та отвечает:
— Что бы папа тебе ни говорил, он такие занятия обожает.
Я и вправду люблю все, что связано с физическим трудом, когда в охотку конечно. В огороде, в саду копаюсь, выращиваю овощи-фрукты. Несколько лет назад посадил три деревца инжира, они уже дали урожай. В этом году поставил на участке несколько деревянных коробов с черноземом, в которых у меня растут помидоры, огурцы, перец.
В мае обычно ставлю на участке бассейн. Дети плещутся, я жарю на гриле мясо и овощи. А когда Аня с Мишей вылезают, и сам, надев на щиколотки ремни на липучках, иду в бассейн и плаваю там на месте. Искупаемся, поедим, сидя в тени раскидистого дуба шести метров в обхвате и возрастом сто пятьдесят лет, затем иду к своим картинам. Окна мастерской выходят в сад, в зелень. Сажусь к мольберту, и какая бы ни была на улице погода, какое бы ни было настроение, все становится на свои места.
По натуре я домосед и не то чтобы не люблю путешествовать — просто не особенно нуждаюсь в развлечениях вне дома. Только если сесть с женой и детьми на велосипеды — и в парк, который рядом. На одной его половине растут диковинные цветы, плавают в пруду золотые рыбки и черепахи, а на другой течет речка, бродят олени. Здесь же, в парке, конюшня, там дочь учится верховой езде. Я вырос в местах, где было много лошадей, но с детства побаиваюсь их, а мой ребенок смело забирается на коня. Рядом с парком — ледовая арена, куда вожу Мишку на занятия хоккеем и где мы с Анькой катаемся на коньках. В наших краях климат сказочный: осень разворачивается всеми красками, зима мягкая, заваливает двор пушистым снегом, весна приходит веселая, звонкая, сыплющая цветами... Дети носятся вокруг дома, помогают мне с огородом, что-то мастерят. Не могу придумать лучшего места на земле, где они взрослели бы и где старел бы я.
...Как-то приятель в Молдове спросил, удалось ли мне стать своим в Америке, ассимилироваться, так сказать. «И не думал! — ответил. — У меня и задачи такой не стояло». Просто я создал для себя и близких маленький мир, в котором нам хорошо. Приезжаю домой, закрываю за собой калитку — и я в своей, волшебной реальности. Птицы поют, на солнечной дорожке сын кормит арахисом белок, огромный дуб над головой будто шепчет что-то... И я надеюсь поймать в своих картинах тот сон, который ускользнул от меня в детстве.
Подпишись на наш канал в Telegram