Где-то далеко-далеко, так, что нам не увидеть и не представить, в темноте космоса между орбитами Марса и Юпитера парит маленькая планета под номером 2279 и под названием Барто. А на Венере есть кратер, который тоже так называется. И выходит, что бесхитростные строчки, знакомые каждому с раннего детства, — мостик между поколениями. Все эти «уронили мишку на пол», «зайку бросила хозяйка», «идет бычок, качается», «не утонет в речке мяч» и даже «Муля, не нервируй меня!» действительно стали для их автора путевкой в вечность, в космическое бессмертие. Не на словах, а на деле.
Как истинная женщина или, скорее, как играющее в загадки вечное дитя, Агния Львовна Барто всю жизнь будет скрывать год своего рождения. Число — пожалуйста: четвертое февраля по старому стилю. А вот был ли то 1906-й, как принято указывать в официальных биографиях, или 1907-й, поскольку, говорят, она в семнадцать лет прибавила себе год, чтобы взяли на работу в магазин в голодное время, а может, и вовсе 1901-й, согласно записи раввина в каунасском архиве о рождении девочки Агнии в семье Авраама-Льва Волова? И почему в этой записи четко указано «Агния и Авраам-Лев», а потомки Барто утверждают, что ее звали на самом деле Гетель Лейбовной? Впрочем, это далеко не последнее противоречие, скрытое за, казалось бы, монолитным образом-памятником главной советской детской поэтессы. И нет никаких весов, на которых мы, взращенные на ее стихах, могли бы измерить хорошее и дурное и выставить ей счет...
Вскоре после рождения дочери семья переехала из Ковно (нынешнего Каунаса) в Москву. Обосновались на Малой Дмитровке, жили обеспеченно. Папа, Лев Николаевич Волов, ветеринарный врач, вел прием в кабинете здесь же, в доме, мама, Мария Ильинична, вела хозяйство (слыла, впрочем, дамой ленивой и капризной), а маленькой Агнией, которую родные называли Ганной, занималась няня Наталья Борисовна — водила гулять и рассказывала русские народные сказки.
Одним из первых впечатлений девочки стала шарманка за окном, и она мечтала ходить вот так же по дворам, крутить ручку и видеть, как из окон выглядывают люди, привлеченные скрипучей надтреснутой мелодией. А еще старушки из Общества покровительства животным вечно дарили ее папе канареек, Ганне поручалось о них заботиться, но птицы почему-то умирали, и девочке приходилось в слезах устраивать очередные похороны во дворе.
Стихи Агния начала писать в четыре года — нормальное явление в любой интеллигентной семье, где детей воспитывают на классической литературе. Предками барышни Воловой были инженеры и юристы, но больше всего насчитывалось медиков, среди которых встречались настоящие светила. И все знали толк в искусстве. Дядя, выдающийся ларинголог Григорий Блох, основавший санаторий и туберкулезную клинику в Ялте, сам, кстати говоря, баловался стихосложением. Папа приохотил Ганну к басням Крылова, учил читать по рассказам Льва Толстого, а еще любил стихи и внимательно разбирал первые опыты дочери. Критиковал, невзирая на возраст: малышка все время мудрила со стихотворным размером, отец винил ее в упрямстве и неряшливости, и никто из них не подозревал, что спустя годы именно постоянное «расшатывание» размера станет «фирменным штрихом» поэзии Барто.
Впрочем, до собственного стиля было еще далеко. Пока же Ганна, как многие ее сверстницы-гимназистки, то старательно плела романтичные рифмованные кружева в духе декадентов о маркизах и пажах, то сочиняла едкие эпиграммы на преподавателей и одноклассниц, то тайком неумело и претенциозно подражала Ахматовой, а тему любви, как впоследствии посмеивалась, закрыла для себя еще подростком. Затем увлеклась гремевшим на заре революции Маяковским и увлеченно нанизывала чеканные строки его знаменитой «лесенкой».
И пусть юная Агния в качестве дела жизни видела большую сцену и мечтала о балете — она недурно танцевала, судьба знала свое дело и даже здесь не дала ей свернуть с верного пути. На выпускном вечере в хореографическом училище девушка решилась прочитать свои вирши. Стихотворение под названием «Похоронный марш» было слабеньким, к тому же Агния читала его под Шопена, под трагический аккомпанемент пианиста, принимая аффектированные позы а-ля актриса немого кино.
В зале сидел Анатолий Луначарский, и это выступление потребовало от него немалой силы воли: сдерживая смех, нарком просвещения в буквальном смысле прослезился, хотя и не так, как хотелось поэтессе. Смешная история оказалась, однако, судьбоносной: вскоре Луначарский пригласил Агнию для беседы и посоветовал... сочинять для детей. Мол, ее «Похоронный марш» его уверил: у девушки точно получатся веселые стихи. Интеллигентный нарком даже лично составил для нее список литературы.
В 1925-м вышла первая книжка Агнии под названием «Китайчонок Ван-Ли» (иные шутники усматривали в этом парафраз знаменитой песенки Вертинского про «кто вам целует пальцы» и «куда ушел ваш китайчонок Ли»).
Ей, конечно, пришлось несладко — в послереволюционные годы, чтобы выжить, бралась за любую работу. Балет точно не мог прокормить, так что Агния какое-то время то подвизалась делопроизводителем, то продавала одежду в магазине — там давали паек в виде селедочных голов... Но после «Китайчонка Ван-Ли» ее уже знали в Госиздате, хвалили, предлагали писать еще — и Агния осмелилась мечтать: что если она и вправду может стать настоящим поэтом и заниматься любимым делом, за которое еще и платят?
К этому времени у нее была уже новая фамилия, изысканно французская: Барто. Даром что принадлежала она сыну английского коммерсанта. Потому что в восемнадцать лет Агния Волова вышла замуж.
Ее избранник, голубоглазый Павел Барто, был очень хорош собой. Познакомились они в студии тетки Павла — знаменитой балерины Лидии Нелидовой. Агния влюбилась с первого взгляда, Павел ответил взаимностью не сразу, но напора не выдержал: девушка назначила его своим «принцем» (называла так в глаза и за глаза) и бросила все силы на то, чтобы очаровать. Студия располагалась на Страстном бульваре — и страстей в те дни действительно было в избытке. Нашлось, кроме балета, и еще кое-что общее: Павел обожал зверей (позже он станет писать детские стихи о птицах) — и дочь ветеринарного врача вполне могла поддержать его любимую тему. В 1926 году, вскоре после того как умер папа Агнии, они поженились.
В 1927-м родился сын, которого назвали романтичным именем Эдгар (дома он был Гариком, как когда-то Агния — Ганной). Спустя шестнадцать лет Эдгар, получая паспорт, изменит надоевшее претенциозное романтическое имя на Игоря — и, возможно, этим, как гласят эзотерические учения, изменит судьбу...
Брак продержался шесть лет. Супруги жили весело и бедно, писали стихи, вместе издавались. Карьера Павла развивалась — он стал редактором в «Детгизе», участвовал в первом писательском съезде, был членом Союза писателей с его основания. А потом Агния, когда-то сделавшая первый шаг к сближению, сделала и первый шаг к расставанию. Впрочем, к этому времени Павел порядком устал комплексовать на фоне растущей известности жены. Быть «мужем Барто» оказалось изрядным испытанием. При разводе Агния твердо заявила, что фамилию не отдаст, именно под ней и вошла в хрестоматии и в конечном итоге в вечность.
На избранном пути она еще колебалась, стеснялась своей «детской» специализации и грезила славой большого взрослого поэта. Окончательно определиться с выбором помог счастливый случай — встреча с Маяковским, которому девчонкой отчаянно подражала и к которому барышней однажды постеснялась подойти, завидев на дачных теннисных кортах. Теперь она стояла рядом с кумиром на «Книжкином дне» в Сокольниках, выступая перед детьми. За кулисами Владимир Владимирович, раззадоренный успехом, бросил в пространство, что растущим советским детям, маленьким гражданам, нужна своя новая поэзия. Агнии показалось, что он говорит это лично ей, отвечая на невысказанные сомнения. В тот момент она и приняла окончательное решение.
Дорога оказалась удивительно гладкой — будто судьба, оценив доверие, и вправду взяла Агнию за руку и повела за собой, обходя кочки и ямы.
В поисках тем и верных интонаций Барто на полном серьезе подслушивала детскую болтовню в скверах, трамваях и на улицах, беседовала с малышами на игровых площадках, изучала письма в редакции «Пионерской правды»... Она будет делать это всю жизнь — слушать детские голоса, порой прямо-таки как заправский шпион: например, под видом сотрудницы районо за последней партой, и однажды ее разоблачит первоклассница, видевшая Барто по телевизору.
Постепенно вливалась в круг литераторов — не без трудностей. С признанными корифеями детской поэзии — Чуковским и Маршаком — отношения сложились крайне непростые. С Корнеем Ивановичем началось с недоразумения: однажды, случайно встретив его в электричке, Агния решилась прочесть мэтру свежее стихотворение о челюскинцах. На заинтересованный вопрос, кто автор, она от растерянности и смущения ляпнула: пятилетний ребенок. И вскоре увидела свои строки в газете с преамбулой Чуковского: вот, мол, какие поразительные маленькие таланты рождает наша советская родина!
Впоследствии их отношения менялись то к лучшему, то к худшему: порой Барто обижали критические выпады Чуковского, упрекавшего ее то в недостатке лиричности, то в слишком вольных неточных рифмах, порой вдохновляли советы обратиться к сатире или попробовать жанр баллады, а порой задевала, как казалось, преувеличенная неискренняя похвала. Не улучшит дела активность Барто-функционера в опасные годы: она открыто выступит и против самого Корнея Ивановича, и против его опальной дочери Лидии, клеймя ее предательницей, и этого Агнии справедливо не забудут и не простят.
С Маршаком все было еще сложнее. Началось опять-таки с недоразумения: в 1925 году в РАППовском журнале «На посту» появилась статья, в которой юную Барто противопоставляли маститому Маршаку: она-де лучше понимает психологию детей из пролетарской среды. Это сразу настроило состоявшихся поэтов против молодой начинающей нахалки, для самого же Самуила Яковлевича и вовсе было чревато неприятными последствиями.
Не улучшило положения дел и личное знакомство. Агнию с юных лет отличала прямолинейность, граничившая с бестактностью, и мэтр много чего наслушался от молодой коллеги. То она в сердцах назвала его «правым попутчиком», бездумно повторив болезненное и опасное обвинение, то запальчиво объявила, что «есть Маршак и есть подмаршачники», Маршаком она стать не может, а подмаршачницей не хочет...
Справедливая, хотя и жесткая критика Самуила Яковлевича больно задевала Агнию, и однажды она взмолилась: если можно, пусть тот похвалит не какую-то одинокую удачную строку, а целое стихотворение. И этот день настал, явив Барто благородство старшего товарища. После публикации «Снегиря», которой предшествовало длительное взаимное отчуждение, Маршак без предварительного телефонного звонка просто приехал к ней домой — именно чтобы похвалить целое стихотворение.
У них будут еще моменты теплого сотрудничества, даже двойное авторство, и от Маршака у Агнии Львовны останется добрый автограф на подаренной книге:
Шекспировских сонетов сто
И пятьдесят четыре
Дарю я Агнии Барто —
Товарищу по лире.
К слову, именно общение с Маршаком помогло ей взглянуть на себя со стороны и кое в чем измениться, побороть ту самую бестактность. Ранее бестрепетно сообщавшая человеку при встрече, что он нынче вид имеет отвратительный, с годами она приучила себя даже телефонные разговоры начинать с радостного «вы прекрасно выглядите сегодня».
Много проще Барто приходилось с другими коллегами. Она подружилась с Сергеем Михалковым, заручилась добрым отношением Льва Кассиля, который даже взялся сочинять названия для ее сборников (что, мол, вы их все называете так нелепо — «Стихи», «Стихи для детей», давайте-ка, раз сами не можете, я буду), сблизилась с Михаилом Светловым и Александром Фадеевым.
К этому времени жизнь Агнии... нет, теперь Агнии Львовны, всеми признанной и уважаемой, во всех отношениях удалась. Она уже была замужем во второй раз — очень счастливо и навсегда. С будущим мужем познакомилась, как ни странно, через сестер мужа бывшего: редкостный красавец, сын профессора, выпускник МВТУ, инженер, занимавшийся тепловыми электростанциями, Андрей Щегляев бывал в их компании. Вскоре после знакомства они с Барто поженились — просто расписались в ЗАГСе без всякого празднования, немодного в те годы. Это была взаимная глубокая любовь и, что немаловажно, образцовая советская семья, как из фильма Александрова «Весна»: союз искусства и науки, литературной и ученой элиты.
Спустя годы чета Барто — Щегляев даже удостоится самого на тот момент высокого и авторитетного признания, почти одновременно: муж в 1948 и 1952 годах получит Сталинские премии за свои изобретения, жена в 1950-м — за книгу стихов.
Но это позже... А пока в 1933-м родилась дочь Таня — спустя три года после появления на свет стихотворения о ее тезке, уронившей в речку мячик.
У занятых женщин, работа которых связана с детьми, на собственных малышей часто не хватает времени. Вот и Агния Львовна постоянно крутилась в вихре дел и забот: встречи с детьми в школах и больницах, поездки в пионерские лагеря, выступления, заседания всевозможных профессиональных организаций, дискуссии в редакциях, переговоры в издательствах, а дома — письменный стол, муки темы и рифмы над листом, стук пишущей машинки... Она никогда не бывала на родительских собраниях, а дочери запрещала говорить, «кто у нас мама».
В 1937-м Барто вознеслась на писательский олимп в буквальном смысле — и получила важнейшее свидетельство статуса: квартиру в легендарном «писательском» доме в Лаврушинском переулке, где соседи — один знаменитее другого. Там и обосновались всей семьей — муж, жена, двое детей, свекровь Наталья Гавриловна и няня Домна Ивановна.
Положение главной детской поэтессы, общесоюзная известность и, главное, специфика характера тогда и впоследствии требовали от Агнии Львовны многого. В первую очередь — публичного заявления позиции по всем ключевым поводам. Отсидеться в ту пору никому из признанных писателей не удавалось, но Барто активностью превзошла многих.
Кто знает, чем были вызваны такие проявления? Об их причинах и природе спорят и десятилетия спустя. Кто-то склонен оправдывать ретивость обличавшей врагов Барто затаенным страхом и желанием уцелеть и приспособиться. Кто-то настаивает на том, что она действительно верила в то, что делала, будучи глубоко советским человеком, этакой отличницей с первой парты, до мозга костей, каждой клеточкой преданной партии, верящей и отвергающей любые сомнения.
Как бы там ни было, этого уже не вычеркнуть. Хотя и трудно уместить в голове парадокс: детская писательница, фея доброты, справедливости и чистоты, даже само имя которой переводится с греческого как «невинная», а с латыни как «агнец», жжет глаголом, призывая покарать вчерашних кумиров.
В 1930 году она подпишет письмо, обвиняющее Чуковского в буржуазности и неактуальности. На процессе Синявского и Даниэля сделает «экспертное заключение по делу», подтвердив антисоветский характер творчества. При исключении из Союза писателей Лидии Чуковской обличит с трибуны антисоветчину и злобу кристально чистого человека, дочери своего патрона в литературе. Поддержит исключение из Союза писателей Пастернака и вместе с Маргаритой Алигер и Верой Инбер составит и зачитает просьбу к правительству лишить его гражданства и выслать из Советского Союза (хотя Пастернака когда-то любила и ценила очень высоко, всю жизнь помнила, как он хвалил ее, называя жонглером, потому что каждое ее слово твердо стоит на невидимом канате и не качается).
Но при этом... При этом не поверит в обвинение в шпионаже, предъявленное подруге в 1950-м, и будет помогать ее семье, а не прятаться и избегать, как это делали многие. А когда в 1971 году будут исключать из Союза писателей Галича, окажется в числе четверых, голосовавших против (хотя после настоятельной просьбы «сверху» передумает и переголосует «как надо»). Может, в этом и было то самое редкое, но тихое и решительное «все равно его не брошу, потому что он хороший»?
Нельзя сказать, что ей самой не доставалось. Отчего же... В делении на «левых» и «правых» попутчиков она изрядно намаялась. И происхождение давало о себе знать — в двадцатых-тридцатых нет-нет да и поставят на вид не честных пролетариев, а проклятых буржуев в анкете, а в сороковых пронесся уже шепоток «по еврейской линии» и о «космополитизме». Периодически поругивали стихи — то рифмы излишне сложны для ребенка, то Барто и вовсе клевещет на советских детей посредством стихотворений про «девочку-ревушку» и «девочку чумазую». Однажды она в сердцах написала:
Это квартира Барто?
То есть как «А что?»
Я хочу узнать, Барто жива ли?
Или ее уже сжевали?
Но она отбивалась. Конечно, здесь были и везение, и расчет, и тонкое чутье. И прямо скажем, то, что представлялось Барто «гонениями» и «травлей», оказывалось детским лепетом по сравнению с судьбой многих ее коллег, плативших за «стишки» свободой и жизнью.
Но все же кем-кем, а трусом Агния Львовна никогда не была. Верным партийцем — да, трусом — нет. И доказывала это неоднократно. В 1937-м отправилась в Испанию, раздираемую гражданской войной, в составе группы писателей — на конгресс в буквально пылающем Мадриде.
К слову, там с ней произошел примечательный случай. В магазинчике у заправки Барто увидела кастаньеты, и душа танцовщицы затрепетала. Пока говорили с продавщицей, в небе появились фашистские самолеты. И вот автобус с советскими писателями ждал Барто, покупавшую кастаньеты во время бомбежки. Вечером Алексей Толстой, кляня испанскую жару, осведомился, не планирует ли Агния Львовна купить еще и веер, чтоб обмахиваться при следующем налете. А вернувшись, Барто напишет знаменитое стихотворение «Я с тобой» об испанской девочке, утешающей младшего братишку:
Ты не бойся темноты:
В темноте не виден ты.
А когда начнется бой,
Ты не бойся — я с тобой.
Потом грянула Великая Отечественная. Сначала Барто вообще отказывалась покидать Москву. Потом рвалась на фронт. Затем просилась на радио. Но ей буквально пришлось — и очень неохотно — уехать на Урал, потому что мужа направили на электростанцию.
В Свердловске она вела активную жизнь, стремясь приносить посильную пользу, в отличие от многих эвакуированных литераторов и писательских жен. Тут ей помог знаменитый сказочник Павел Бажов — познакомил с мальчишками, которым предстояло заменить взрослых у станка на заводе. А еще посоветовал выучиться на токаря, чтобы встать к станку вместе с ними. И она это сделала. Получила второй разряд и потом написала о юных, слишком рано повзрослевших, но не утративших детской чистоты коллегах целый цикл «Подростки». Позже устроилась в газету. Читала стихи на радио, выступала в госпиталях перед ранеными и в школах.
В 1942-м вырвала-таки возможность поехать в качестве корреспондента «Комсомолки» на Западный фронт, писала заметки и репортажи, сочиняла листовки. И при любой возможности читала свои стихи солдатам — и взрослые, обожженные войной люди вспоминали своих детей, возможно, ненадолго и сами становились детьми: смеялись, плакали и отбивали ладони, аплодируя «товарищу писательнице». К слову, премию, полученную во время войны, Барто перечислила на выпуск нового танка.
Она рисковала, попадала в по-настоящему опасные передряги. Ездила в Москву выступать на Всесоюзном радио и как-то ночью оказалась в квартире, когда бомба разнесла соседнее здание. Однажды чудом осталась в живых: эшелон, на котором ехала в столицу из командировки, развернули — под Москвой стояли немцы. Барто велели выпрыгнуть из вагона неподалеку от Ярославля, когда поезд немного замедлит ход на повороте. А она еще мужу валенки везла — и вот надела их и прыгнула из идущего состава, а ей вслед выбросили шляпную картонку, что была вместо чемодана. Катясь по насыпи, Агния Львовна чуть не сломала шею. Потом почти две недели добиралась до Свердловска и до конца жизни просыпалась от повторяющегося кошмара: как попадает под поезд и колеса волокут ее по рельсам. В другой раз Барто очутилась на минном поле — и выбралась благодаря какому-то непостижимому везению.
Но самое тяжкое испытание ожидало ее впереди. И по страшному стечению обстоятельств, произошло оно накануне Дня Победы. Эдгар-Игорь, любимый мамин сын Гарик, был умным, красивым и талантливым, занимался музыкой, подавал надежды как композитор. Однако в духе своего времени оставил «слишком романтичное» увлечение, поступил в летное училище в Свердловске, потом, уже в Москве, — в авиационный институт. Совсем недавно Гарику исполнилось восемнадцать. Пятого мая 1945 года он катался на велосипеде у дома в Лаврушинском. Его сбила машина, за рулем которой была женщина. Насмерть.
Много позже близкая подруга Барто рассказала о почти мистическом совпадении. Во время войны в Испании Агния Львовна разговаривала с женщиной, сына которой убило снарядом, — та, пытаясь объяснить, закрыла пальцем его лицо на фотографии. Барто хотела записать этот разговор, передать чувства матери, потерявшей ребенка, но все маялась от того, что не может, не знает, каково это и как такое изложить на бумаге...
Она так никогда и не смирилась с утратой, скорбела до конца жизни. А за дочь панически боялась. И настояла, чтобы Татьяна, уже сама жена и мать, всегда была рядом, чтобы жили вместе. Говорили, что Агния Львовна хотела усыновить ребенка, но ее планам что-то помешало, и она всю жизнь об этом жалела. И в каждом мальчике, в каждом юноше видела своего сына.
А тогда, на какое-то время замкнувшись в себе, переживая страшную потерю, в конце концов заставила себя подняться и занялась поразительным делом — объединением потерявшихся семей. Этот ее проект не имел себе равных.
Регулярно бывая в детских домах, Барто встретила слишком много сирот, которые становились семьей друг для друга, и написала об этом в 1947 году пронзительную поэму «Звенигород». В 1954-м ее прочла Софья Гудева, уборщица из Караганды, потерявшая в войну восьмилетнюю дочку Нину. Софья написала Агнии Львовне, благодаря за проникновенные строки, рассказывая свою историю и с бесхитростной робостью выражая надежду, что, может быть, ее девочке тоже повезло попасть вот в такой добрый детдом, как тот, что в «Звенигороде».
Агнию Львовну письмо ударило в самое сердце. Она обратилась в милицию, в розыск — попытать счастья. Нину нашли. Софья вновь обрела своего ребенка — дочери исполнилось уже восемнадцать.
Эта история получила поразительное продолжение: о ней написали в «Огоньке», молодой солдатик прочел статью и даже сохранил, спрятал в чемоданчик, а после демобилизации оказался в Караганде и там отыскал выросшую Нину, они полюбили друг друга и поженились. Весь Советский Союз радовался и плакал, читая об этом. Агнии Львовне стали доставлять мешки писем, где потерявшие близких люди умоляли о помощи.
И она решилась... Это были поразительные, прямо-таки детективные истории!
Многие писавшие ей дети не помнили ничего, кроме каких-то обрывков, разрозненных деталей прошлого. Не знали своего имени и фамилии, имен родителей, утраченных адресов. Вот мальчик припоминает, как вместе с братишкой катался на «калитке с музыкой». А вот девочка: мол, жили у леса с мамой, имени не помню, и папой, звали Гришей.
Или вот девочка Нелли, которой в детдоме дали фамилию Неизвестная, потому что о ней не известно ничего, а сама она помнит лишь, как бежит под воем бомбежки с мамой и двумя братишками, одного из которых зовут, кажется, Романом.
А вот череда кадров-вспышек: папа в гимнастерке принес кулек с яблоками, лает пес по кличке Джульбарс, страшный петух догоняет и клюет в лоб, брат вырвал сестренке зуб ниткой и дернул так сильно, что упал.
Кто бы взялся? Кто рискнул бы пытаться разматывать эти обрывки ниточек? Но даже по крошечным остаткам воспоминаний Агния Львовна решила искать. В 1964-м на Всесоюзном радио «Маяк» появилась передача «Найти человека». Девять лет тринадцатого числа каждого месяца Барто зачитывала письма. Тринадцатое число возникло неслучайно: она назначила его счастливым с тех пор, как однажды прочитала в эфире десять обращений, и семь человек сразу откликнулись и нашли своих.
За годы работы Агния Львовна получила более сорока тысяч писем — по семьдесят, а то и по сто приходило каждый день. Чемоданы с конвертами, на которых иногда было написано просто «Москва, писательнице Барто», громоздились в коридоре квартиры один на другом, и писательница Барто каждый день читала их до поздней ночи, чтобы потом возвращать имена и соединять разлученных. Иногда люди просто приходили к ней и рассказывали свои истории. И она принимала и слушала.
Что характерно — никогда не плакала... Она вообще, говорят, никогда не плакала. Просто принималась за дело. И люди находили друг друга, откликались, и счастливых слез по всей стране пролилось немало. Благодаря программе Барто воссоединилась почти тысяча семей. Позже Агния Львовна написала об этом книгу, которая так и называлась: «Найти человека». Еще позже из этой идеи родилась программа «Жди меня».
Ее жизнь внешне оставалась более чем благополучной. Она получила все возможные награды — ордена и медали, Сталинскую и Ленинскую премии. Ее книги издавались миллионными тиражами. Она объехала весь мир, побывала во многих странах, и везде ее встречали с радушием и благодарностью, и отовсюду она привозила новые стихи.
Вот где пригодились когда-то тщательно скрываемые плоды «буржуазного» воспитания — умение держать спину, носить вечерние наряды, знание застольного этикета и иностранных языков. За рубежом Барто делала честь любой советской делегации.
Она по-прежнему любила танцевать и однажды в Бразилии испытала сильнейшее разочарование. Тогда из-за «антисоветской статьи» в местном журнале делегации советских писателей запретили идти на прием, который давал владелец этого самого журнала. О чем и сообщил вышедшей из лифта наряженной, напомаженной, предвкушающей светский вечер Агнии Львовне руководитель делегации Сергей Михалков. Ее досаду он потом неоднократно описывал с сочувственной иронией.
Однако развлечения развлечениями, а о целях таких поездок Барто не забывала никогда и своим перфекционизмом могла довести до белого каления. Готовя доклад для выступления все в той же Бразилии, она столько раз переписывала и оттачивала формулировки, что переводчик в итоге дал торжественную клятву больше никогда с ней не работать, будь она хоть трижды великой писательницей.
Пожать ей руку считали за честь знаменитости первой величины — от врачей до физиков-ядерщиков, от актеров до космонавтов. Ее по-настоящему обожали дети — Агнии Львовне всегда удавалось найти верный тон, простой, дружелюбный и очень естественный, без всякого сюсюканья и заигрывания. Не зря она называла себя «переводчиком с детского». В награду ей доставались бесхитростные признания маленьких читателей, например: «Я вас люблю и обворачиваю в бумагу, а когда вы порвались, я вас склеила!» Фильмы по ее сценариям — «Алеша Птицын вырабатывает характер», «Слон и веревочка» и легендарный «Подкидыш» — разошлись на цитаты. Первый выпуск киножурнала «Ералаш» был основан на ее рассказе. Расул Гамзатов однажды с восторгом и не без зависти констатировал: тираж книг Барто числом будет побольше населения некоторых континентов.
И в семье все ладилось. Муж, слывший когда-то «самым красивым деканом Советского Союза» (в МЭИ), стал членом-корреспондентом Академии наук, успехом супруги бесконечно гордился и статуса папы той самой Тани, которая «громко плачет», не опровергал. На трофейном мерседесе, а потом на «Волге» всей семьей выезжали на дачу в академическом поселке. Огородничали, гуляли в сосновом бору, обсуждали, что делать, если встретят лося — Агния Львовна где-то вычитала и серьезно утверждала, что лосю при встрече непременно нужно посмотреть в глаза: если красные, значит, опасен. Ходили на лыжах, снимали домашние фильмы на камеру, играли в шахматы, тесно дружили с семьей Рины Зеленой, принимали в гостях Фаину Раневскую, Роберта Рождественского и Сергея Михалкова. Михалков, кстати, запросто мог позвонить среди ночи, чтобы прочесть Агнии Львовне свежее стихотворение. Сама же она в таких случаях звонила Фадееву, невозмутимо отвечавшему сквозь зевок: «Что, опять стихи? Ну давай».
Еще Барто славилась розыгрышами — и не уступала друзьям-шутникам, среди которых были такие мастера, как Кассиль, Маршак, Рина Зеленая. Особенно ей удавалось разыгрывать Ираклия Андроникова. Звонила ему, меняя голос, то предлагая принять участие в передаче среди современников Льва Толстого, то сетуя, что его программа у нее в телевизоре идет вверх ногами, то сообщая, что нашла неизвестные письма Лермонтова. И всякий раз Андроников попадался: «Опять разыграли? Грандиозно!» Разыгрывала она не только коллег, но и друзей мужа. Долго еще обсуждали знаменитый ужин, на котором хозяйка дома снабдила каждое блюдо табличкой: «Черная икра для академиков», «Красная икра для членов-корреспондентов», «Крабы и шпроты для докторов наук», «Сыр и ветчина для кандидатов наук», «Винегрет для лаборантов и студентов». Как ни досадно, именно академикам и членкорам чувство юмора тогда отказало.
В 1970-м муж, с которым прожили много счастливых лет, умер от рака. Друзья и знакомые в один голос уверяли, что не встречали подобной семьи, в которой царили такое взаимопонимание, доверие, дружба и любовь. Близкие вторили: Агния Львовна и Андрей Владимирович, кажется, ни разу толком не поссорились.
Теперь Барто скорбела и по любимому сыну, и по любимому мужу. Ей оставалось прожить без них еще долгих одиннадцать лет. Кто знает, может, она и повторяла теперь каждый день собственную усталую строчку: «Ох, доска кончается, сейчас я упаду». Спасали только работа, невероятная жизненная активность и сила духа. Она продолжала сочинять и выступать, ездила в командировки, поддерживала физическую форму, даже играла в теннис, была подвижной и легкой на подъем. Писала стихи для внука Володи и внучки Наташи, успела увидеть правнучку Асю. И отметила юбилей не как забронзовевший памятник главной детской поэтессе, а как жизнелюбивая женщина, радуясь тостам и подаркам и танцуя — конечно, непременно танцуя!
В марте 1981-го Агния Львовна легла в больницу, предполагая отравление. И там продолжала писать, просила переселить в палату с телефоном, чтобы решать неотложные дела, занималась своим собранием сочинений. Только вот это было не отравление, а инфаркт...
Первого апреля ее не стало — этого никто не ожидал и, как полагается в такой день, не хотел в это верить. Врачи говорили потом, что редко встретишь настолько изношенные, слабые сосуды, неизвестно каким чудом пропускавшие кровь, и дивились силе воли, с которой Барто обуздывала свое тело, заставляла его жить и трудиться. Ее похоронили на Новодевичьем кладбище.
Последняя награда Агнии Львовны весьма любопытна — звание «Почетный удмурт», которое, между прочим, присвоено Эйнштейну, Гагарину и Депардье. Его раз в год присуждают тому, кто оказал заметное влияние на культуру республики. Так вот Барто его удостоили за то, что в ее стихах «много мистики, характерной для мировоззрения удмуртов».
Есть ли мистика в стихах Барто — каждый читатель решит сам для себя. Есть ли мистика в ее судьбе — решать не нам. Просто это был человек-планета, за которой можно наблюдать, которую можно изучать, но которая все равно остается непознаваемой. Как та, номер 2279, где-то между Марсом и Юпитером.
И звучат печально гаммы
В нашей комнате. Без мамы.
Подпишись на наш канал в Telegram