Я долго был на площадке легкомысленным человеком. Помощник звал работать, а я отнекивался: «Да ладно!» На «Леди Макбет...» шептал Павлу Лебешеву, оператору: «Паш, надоело, три часа дня. Скажи, что невозможно продолжать — свет не тот». — «Ты чего?! Нам доснять надо». И все-таки сворачивались. Это Алексей Герман говорил своим: «Пока не снимем, никуда не пойдем!» Я наоборот: «Заканчиваем — поехали в ресторан!»
— Не люблю снимать кино, точнее мне скучен сам процесс. Извольте, видите ли, ждать, когда выглянет или уйдет солнце или что-то еще. В голове-то я весь фильм уже снял... Поэтому на площадке у меня — сплошная импровизация.
«Теперь, Олег, — говорю Янковскому, идущему в кадре спиной к камере, — наклонись и сорви травинку... И пойди еще медленнее». Мысль о травинке пришла мне в голову сию минуту, ни в сценарии, ни на репетиции ее не было. Актеры знали про мои импровизации и легко приспосабливались к этим неожиданностям.
— Вы вспоминаете детство?
— Оно, как ни странно, было счастливым: меня все в селе гладили по голове, целовали, кормили. Шла война, а я объедался. А все потому, что мой отец первым из селян погиб на фронте. Он меня так и не увидел, знал только, что у него сын: я родился в апреле 1941-го, а папу забрали в армию еще раньше. Не стало его летом 1942 года.
Мама была врачом, одна на пять деревень. К больным ездила на коне и с пистолетом, к счастью, он ей ни разу не пригодился. Когда вечером возвращалась, с лошадиного крупа свисали куры, фрукты и так далее — благодарность молоденькой докторше от пациентов. Перед отъездом к больным мама сцеживала молоко, но его все равно не хватало, и меня кормила грудью еще тетя Кнарик, жена маминого брата, тоже воевавшего: их сын родился на две недели раньше меня. Молока хватало на двоих.
После войны, зимой 1948-го, мама снова вышла замуж, и мы уехали в Грозный. Я не мог пойти в школу, поскольку не знал ни одного слова по-русски. Отчим у себя в карабахском селе был учителем русского и литературы, а мама родилась и до шестнадцати лет жила в Баку, так что оба прилично знали язык. Стали дома учить меня говорить по-русски и решили, что пойду в школу в следующем году. Ребята во дворе разговаривали на русском, в общем, я довольно быстро его выучил. Кстати, в школе хорошо учился, с похвальными грамотами. Из Грозного мы переехали в Степанакерт, когда я был в четвертом классе. Тогда вообще уже «гхекал». «Какой Балаян? — спрашивал кто-нибудь. — Который говорит «гховорю»?»
На улице я носился вместе с новыми приятелями, выше всех лазал по деревьям, летал на «тарзанке» и кричал, подражая Тарзану. А в школе учился на отлично, меня даже выбрали председателем совета отряда. Правда месяца через три, что ли, в классе случилось происшествие.
Я сидел за одной партой с девочкой Анжелой, крупной, не по годам физически развитой. В тот день, о котором пойдет речь, писали сочинение и посреди тишины Анжела пукнула. А я возьми и обзови ее: «Композитор» — все засмеялись, с тех пор так и звали. Однажды слышу во дворе школы, что наш классный руководитель похож на Гитлера. Он и правда был похож. Еще иногда вскидывал руку, на которой осталось всего три пальца, и растопырив их, выкрикивал: «Пионер должен учиться на пять!» В общем, парень-второгодник брякнул про учителя и Гитлера, а я повторил ребятам в классе.
На следующий день наш классный вызывает меня к доске. Выхожу.
— Балаян, на кого я похож?
Сразу все сообразил:
— Не понимаю, о чем вы говорите.
— На кого я похож?
— На себя похожи...
— Точнее!
— Я не понимаю...
Меня — в пионерскую комнату и закрывают на ключ. Оказывается, соседка по парте, которую я назвал композитором, нашептала преподавателю, с кем я его сравнил. После уроков он отпирает пионерскую, влетает и тянет меня за ухо: «На кого я похож?!» Классный мне так ухо вытянул, что мама испугалась... Я носил на школьной форме «погоны» — две красные полоски, которые полагались мне как отличнику и председателю совета отряда, а «Гитлер» их с меня на линейке снял. Но больше всего под пыткой вытягивания уха я боялся того второгодника: проболтался бы — он избил бы меня вусмерть.
Класса до восьмого я старательно учился, а потом расслабился: неинтересно стало. Новый классный руководитель, он же директор, вечерами ходил по городу и высматривал школьников, которые чем-то не тем занимались. На меня глядел с подозрением: учится плохо, хулиганистый. И однажды на очередном родительском собрании заявил: «Если Балаян так будет учиться и дальше, станет пастухом». Мама вернулась домой в слезах. Зачем было говорить такое при всех? Ее было жалко, а слова директора, который мстил мне за свободолюбивый нрав, я воспринял с юмором.
— В чем ваше свободолюбие выражалось?
— Одевался, например, как стиляга: буклированный пиджак, зауженные брюки. Кок делал. Естественно, не в школе, а после занятий, вечером. В основном выглядели стильно приезжие из Москвы, Еревана, Баку, а из местных — наверное, я один. Для меня одеваться так было естественным, нравилось — модно же, а люди воспринимали подобный вид как вызов, хулиганы задирали, могли побить, поскольку их обычно оказывалось больше. Но я им отвечал. Маме трепал что-то, мол, упал и тому подобное. И продолжал ходить пижоном. У друга Эрнеста имелся блатной родственник, и однажды, когда к нам в очередной раз пристали, Эрнест объяснил: «Э, алле, если еще раз...» Парни поняли, с кем придется иметь дело, и перестали меня дергать.
К окончанию школы я получил три переэкзаменовки: по алгебре, геометрии и тригонометрии. Было настолько стыдно, что не пошел на выпускной, а уехал в Баку на соревнования по волейболу. Потом с удивлением узнал, что на вечере кто-то кому-то признался в любви, кто-то с кем-то ушел после танцев... Все это пролетело мимо меня. А экзамены сдал по блату: мама сходила к учителю и попросила поставить сыну тройки.
— Куда же вы с такими оценками собирались пойти?
— Лет с шестнадцати часто слышал от одноклассников, что буду артистом. К тому времени я из тихого мальчика превратился в общительного парня, смазливым к тому же был. И сам уверился, что у меня одна дорога — на сцену или в кино. А я никогда себя в актерстве не пробовал, в самодеятельности не участвовал. Зато понты были: стану, мол, артистом.
Мама, кстати, поддержала. Она сама замечательно пела, когда жили в селе, участвовала в любительских спектаклях. Помню, сижу в первом ряду на коленях у тети Кнарик, мама прямо передо мной играет мужскую роль, а наш сосед — ее врага. Вижу, как целится в мою маму... Звучит выстрел, она падает!.. Я спрыгиваю с тетиных коленей и со слезами лезу на сцену: «Мама! Мама!» Она прижимает меня к себе и тоже плачет. Дают занавес. Это был мой первый сценический выход.
И вот, не имея никакого актерского опыта, я подготовил монолог Отелло, басню, еще что-то и поехал поступать во ВГИК. Явился туда в середине августа, узнал, что экзамены окончены, ну и — назад. В Степанакерте главным администратором местного театра был мой дядя, я и устроился туда актером-статистом. Роли — «кушать подано» и тому подобное.
На четвертый день сижу в полутемном зале, смотрю репетицию. Режиссер кричит из своего кресла во втором ряду: «Я же тебе, дурак, сказал: нельзя так разговаривать! Давай заново». Потом другому: «А ты чего смотришь, бездарь? Ты-то как играешь?!» Ну, думаю, вот она — моя профессия! Говорю дяде:
— Знаешь, хочу быть режиссером.
— С чего это?
— Сидишь командуешь, а тебя все слушаются.
Дядя засмеялся, а я уже все решил.
— А что еще вы знали о профессии режиссера кроме того, что он командует?
— Ничего. Но стал читать книжки о режиссуре, собирался поступать. Тут в степанакертский театр приехали из Еревана — искали исполнителя на главную роль в фильме «Дорога». Отправился на пробы. На главного героя не потянул, предложили роль второго плана. «Не надо», — сказал дядя, и я послушался. Но режиссеру Степану Кеворкову запомнился, он был еще и председателем Союза кинематографистов Армении. Я приехал к нему просить направление во ВГИК на режиссерский факультет, а он посоветовал: «Поступайте здесь, в Ереване, нам потом будет легче перевести вас в Москву».
Подготовился, но выяснилось, что сдавать экзамены надо на армянском, а я по-армянски не умею ни читать, ни писать. В институте одна женщина подсказала: «Приезжай через два года — будут набирать дагестанский курс, на русском». Позвонил домой, сказал, что возвращаюсь. Отчим остановил: «Жди меня». Приехал, и мы пошли к его дяде, занимавшему пост председателя Комитета партгосконтроля республики. Дядя добился того, что в январе, посреди учебного года, ради меня срочно набрали режиссерский курс из дагестанцев.
Учился я плохо, по общеобразовательным предметам — сплошные тройки. По режиссуре, правда, иногда случались четверки. Сочинял эпиграммы на декана и вешал их в туалете. Когда собрался уезжать в Киев, мне, опять же по блату, тройки исправили на пятерки по всем предметам, кроме истории партии и английского.
— Почему отправились в Киев, а не во ВГИК, как мечтали?
— Как-то в институте — я учился на третьем курсе — появилась женщина, которая ходила и рассматривала затылки парней. Выяснилось, что киевляне снимали «Закон Антарктиды» в горах Армении, на высоте четырех с лишним тысяч метров, и там у актеров, непривычных к такому климату, шла носом кровь. Чтобы их дублировать, женщина и выбирала нас по затылкам. Одним из «затылков» оказался я.
На съемках режиссер Тимофей Левчук рассказывал, что он ведет третий курс по кинорежиссуре в киевском театральном институте, и я подумал: поступить бы к нему, какая мне разница — Москва или Киев? Как-то мы с товарищем на родительские деньги туда ездили. Почему в Киев? Нам кто-то сказал, что это город самых красивых девушек, и мы, два пижона-кавказца, поехали. Теперь меня опять потянуло туда. В Ереване пошел к председателю Союза кинематографистов, тот говорит: «Через два дня Левчук будет у меня, приходи». Пришел, поговорили. Тимофей Васильевич согласился: «Приезжай».
...Я считал себя безумно талантливым, видите ли, а после института оказался без работы. Мама в меня верила и всем рассказывала, какой я известный и богатый. Приезжая домой в Степанакерт, выходил из такси, обнимал ее и тихо говорил одну и ту же фразу: «Заплати таксисту». К моему приезду мама еще покупала отрезы тканей и конфеты — подарки «от Ромы» родственникам и соседям. На конфетах стояло название, к примеру, бакинской или ереванской фабрики, а приезжал я из Киева.
Из-за безденежья первым фильмом, который сделал, стал ужасный «Эффект Ромашкина». Долгов оказалось больше, чем получил за съемки, но все же что-то отдал. Сергей Параджанов, посмотрев картину, высказался коротко: «Как ты мог снять такое дерьмо?»
— Какие отношения у вас сложились?
— Помню, все на курсе в Киеве уверяли меня, что Параджанов снял гениальный фильм «Тени забытых предков», давай, мол, пойдем познакомимся, а я чего-то не верил. Ну, плюс еще судачили про его ориентацию, вот я и думал: пошел он на фиг. Все-таки привели к нему в гости, Сергей мне не понравился... Но посмотрев «Тени...», я обалдел. Пришел к нему:
— Вы сняли гениальный кинопримитив.
Он удивился:
— Чего-чего? Примитив?
— Да, именно. Потому что одно дело — примитив в живописи, но чтобы в кино... Потрясающий фильм!
Так мы подружились. Он мою дипломную работу хвалил безумно, даже возил ее в Тбилиси, Москву, еще куда-то. Умел радоваться за других. Хотя «Эффект Ромашкина» ругал вовсю и любил чуть ли не при каждой встрече повторять: «Как ты мог снять такое дерьмо?» Прекрасно знал, что я тоже так считаю и что эти слова меня страшно злят.
«Да пошел ты!» — не выдержал я однажды и обозвал его тем словом... ну, в чем власти ложно обвинили Параджанова. Хлопнул дверью, ушел и несколько месяцев с ним не разговаривал. Однажды иду по коридору большого павильона Киностудии Довженко, а навстречу Сергей с приезжим грузином-художником. Увидев меня, притормозил, что-то шепнул другу, тот подходит:
— Рома, он очень хочет помириться. Помирись, пожалуйста.
— Да пошел он! — говорю.
— Ну пожалуйста.
Позвал его, Сергей обнял меня: «Не стал бы с тобой мириться, если б не знал, что через год меня посадят». Мама родная... через девять или десять месяцев его посадили.
За Параджанова пытались вступиться известные люди. Андрей Тарковский с Виктором Шкловским написали письмо в его защиту, я за этим письмом летал в Москву за несколько дней до суда, потом отвез письмо в Киев в прокуратуру. Заступничество не помогло.
Через год как Сергея посадили, с друзьями поехал к нему на зону. В письмах он рассказывал о трудностях и ужасах пребывания там, а когда встретились, создалось впечатление, что это мы сидим за решеткой, а он нас посетил. Шутил, хохмил... Навещали мы его тайком, чтобы органы не узнали, ребята очень просили меня, болтуна, никому не говорить о поездке, а я, дурной, когда вернулся, всем разболтал.
Позднее, в Париже, узнал, что Параджанова, тяжелобольного, на личном самолете Франсуа Миттерана доставили во Францию на лечение. Звоню тому, кто был с Сергеем, спрашиваю, можно ли с ним повидаться. Мне отвечают: «Он спит. Все время спит со вчерашнего дня». Звоню на следующий день — опять спит, на третий — говорят, что его уже везут в аэропорт, спящего: сделали обезболивающие уколы с сильным снотворным эффектом. Спустя несколько дней включаю телевизор — рассказывают про Сергея. Набираю номер друга и слышу: французы сообщили о смерти Параджанова. Прилететь проститься с ним в Ереван я не смог: виза во Францию у меня была одноразовой. Но в память о мастере сделал фильм «Ночь в музее Параджанова».
— Вы говорили, что Параджанов был вам как отец. Вы у него чему-нибудь научились?
— Непосредственно он никого ничему не учил. Но мог посмотреть какой-нибудь фильм и потом рассказать его по-своему: «Вот если бы так было!» Я смотрел: елки-палки, действительно. Ему можно было предложить этюд на любую тему, да хоть «Балаян и стул» — и он тут же сочинял небольшой, на минуту-две, фильм. У многих режиссеров ушло бы на это дней пять, а у Параджанова — секунды. Способность импровизировать я, видимо, у него перенял. Все в нем как-то влияло на других. Мы часто встречались, у него дома каждый день собирались компании, приходили художники, архитекторы, литераторы. Киношников, кстати, было меньше всех.
— Как ваша режиссерская жизнь сочеталась с семейной? Вы уже были женаты?
— Да, в Киеве женился. Увидел в ресторане красивую девушку (она, правда, была с молодым человеком) и пригласил на танец. Попросил номер телефона и чуть ли не ежедневно названивал — на свидание звал. Наташа согласилась только через месяц или два: наверное, поссорилась с другом и захотела развеяться. Училась в киевском музыкальном училище, на скрипке играла, на фортепиано. Вела занятия в студии, зарабатывала. Когда мы поженились, домом целиком стала заниматься она, и дети были на ней. Фильмы я снимал по большей части в экспедициях, как многие режиссеры: уезжал подальше от глаз начальства, требовавшего показывать каждые сто метров отснятой пленки. Семью по несколько месяцев не видел.
— Вы по-прежнему могли на улице подраться?
— Для меня в драке важно было ответить, а побили, не побили — дело десятое. На дуэли шли прежде всего защищать честь. Вот и я обидчикам не спускал. Из-за жены дрался. У нас на Кавказе никто матом при женщинах не ругался, а тут идем с ней по Киеву, какие-то ребята матерятся. Одергиваю:
— С ума сошли?!
В ответ:
— Ах ты!.. — и понеслось.
Или (мы еще не поженились) вышли из ресторана, ждем троллейбус, два парня рядом отираются. Один, глядя на мою Наташу: «А коза-то неплоха...» Я переспросил, он нагло ответил, я ударил. Тут откуда ни возьмись появилась куча парней. Человек десять, как потом Наташа рассказывала. Я был опытным драчуном, знал, что главное в драке — не упасть, стоять спиной к стене или отбегать и встречать противников по одному. Наташа металась между нами и кричала: «Перестаньте! Как вам не стыдно?! Что вы делаете?» Я, перебежав на другую сторону улицы, попытался сорвать толстую ветку, но не смог: дождь недавно прошел и ветка была скользкой, только руки расцарапал. Засунул их от боли в карманы пальто, иду двоим из ватаги навстречу. Они:
— У тебя нож?
— Да, подходите ближе!
Надвигаюсь на них, руки из карманов не вынимаю. Испугались, стали потихоньку отходить.
В молодости, в Ереване, меня часто звали на драки, я умел высоко прыгнуть и ударить ногой, например в челюсть. Как-то прыгнул и таким ударом вырубил самого здоровенного. Драка скоро закончилась, а парень не встает. Я начал трясти его, лупить по щекам. От ужаса, что убил человека, чуть не умер. Наконец он открыл глаза — и матом меня! А я обрадовался! Ругайся, бей меня, только вставай, родной!.. Со временем драться перестал: надоело, кураж пропал. Вообще по-другому взглянул на собственную жизнь.
Лет до тридцати восьми я был таким кавказским фраером: любил погулять, пригласить друзей в ресторан. За столом тамадой был. Часто ходил в долгах, но жил широко, считая, что мне можно — я же гений. Конечно, «Каштанку» замечательно приняли, «Бирюка» показывали на Берлинском кинофестивале. Но однажды, когда работы не было уже лет пять, мне под утро приснился сон о том, что я рядовой в общем-то режиссер и нечего выпендриваться. А я-то думал — не меньше Эйзенштейна, Довженко... С тех пор переменился, из легкомысленного кавказца превратился даже в семьянина. Правда, как и раньше, плачу? за всех в ресторане, даже если друзья сопротивляются, деньги даю тому, кому нужны. Но это же нормально — помочь, хотя для женатого человека, возможно, не очень? Жена, естественно, недовольна, а что я могу поделать?.. Кстати, сон тот я увидел в 1979-м, а спустя два года снял «Полеты во сне и наяву», очень важный для меня фильм.
— Почему, как вы думаете, эта картина стала знаковой для позднего советского времени?
— Она возникла в трудный период. Мне, конечно, предлагали про сталеваров, про шахтеров, производственные драмы всякие — отказывался... Жена, бедняжка, терпела безденежье, ведь я пять с половиной лет не снимал. Пять сценариев зарубили: три на нашей Киевской студии имени Довженко, два на «Арменфильме». Слишком остро, слишком будоражило меня все это, понимаете ли.
«Полеты...» о том, как человек мается в отсутствие настоящей свободы. Большинство моих картин сняты для филармонического зрителя, ни о какой широкой публике я никогда не думал. Но тут понимал: фильм должно увидеть как можно больше народу. Потому что речь там идет не только обо мне. Это был ком в горле у творческой и научной интеллигенции: как жить в такой стране? И если бы мой гражданский возглас не услышали, зачем было снимать?
Не стал сам работать над придуманным сюжетом, позвал одного из лучших сценаристов — Виктора Мережко. Мы с ним видели в главной роли Никиту Михалкова, на него Мережко и сценарий написал, замечательно получилось. Но я прочитал и сник: герой вышел не таким, каким его представлял. Он оказался плутом, старающимся выжить, выкрутиться. Я даже решил отказаться от съемок. Жена переживала: денег нет, а муж опять ерепенится.
И тут я случайно увидел по телевизору сцену из фильма Татьяны Лиозновой «Мы, нижеподписавшиеся». Действие происходило в поезде, персонажи разговаривали, а один — это был Олег Янковский — сидел за столиком и резал лимон. Мне он так понравился! Вроде персонаж и есть там, в купе, и нет его среди этих людей, и главное, это происходит одномоментно. Отсутствие присутствия. Вот, думаю, мой герой, Макаров. Тут же понял, какую интонацию, какой посыл сделаю в фильме, отойдя от сценария, повторяю — хорошего сценария, но не ставшего моим. Спрашиваю жену:
— Знаешь этого артиста? Хороший?
— Что значит «хороший»? Это Янковский!
Вспомнил, что отрывками видел еще «Тот самый Мюнхгаузен». Звоню Мережко:
— Давай пригласим Янковского.
А Мережко после «Родни» был в ссоре с Михалковым.
— О, давай! — обрадовался он и дал почитать сценарий Янковскому.
Я приехал в Москву, пришел в «Ленком», где Олег служил. Ему сценарий понравился. Правда он на тот момент моих картин — ни «Каштанки», ни «Бирюка» — не видел, ничего обо мне как о режиссере не знал. И сказал, что, мол, не обижайтесь, но, наверное, сниматься не буду.
— Если, — говорю, — согласитесь, на любом фестивале получите приз за главную мужскую роль. Но это будет не ваш приз, а мой.
— В каком смысле?
— Это фильм про меня. Вы будете играть меня.
Ну что за разговор с известным актером? Но Янковский, видимо, проникся, увидев, что человек уверен в себе, знает, что предлагает. Улыбнулся и протянул руку:
— Согласен.
Думаете, сценарий сразу прошел? Нет, мы его хитростями протолкнули:
— Да о чем вы говорите? Ничего такого там нет! Мы снимаем про плохого человека, про плута!
— А впечатление, что он у вас положительный.
— Ни в коем случае!
— «Полеты...» сразу понравились Андрею Тарковскому.
— Он меня и как режиссера, и по-человечески любил. Мы же в первый раз встретились, когда я в Москву прилетал за письмом, которое они со Шкловским написали в поддержку Параджанова. Разговорились. Я был молодым, в режиссуре еще никто, но нахальным. Говорю:
— Ваше «Зеркало» гениально, но я бы убрал первую сцену, ту, где мальчик произносит: «Я могу говорить». А начал бы с той, где героиня Тереховой сидит на изгороди и к ней сквозь высокую траву идет незнакомый мужчина — герой Анатолия Солоницына.
— Странно, — не слишком по-доброму глянув на меня, ответил Андрей, — то же самое предложил мне Ермаш. (Филипп Ермаш, тогдашний председатель Госкино. — Прим. ред.)
— Так это вы для него и сняли...
Мне потом рассказывали, что Тарковскому никто про его кино не смел говорить подобное, тем более коллега. Но тут он, видно, почувствовал, что сказано искренне и с восхищением его талантом. С тех пор мы дружили, я бывал и у него дома, и в монтажной. В 1979-м, вспоминаю, в Госкино вышел злой со своим сценарием из начальственного кабинета, где услышал нет, подошел к лифту — а сзади голос: «Ну конечно, Бирюк, — уже и своих не узнаем». Обернулся — Андрей!.. Это была наша последняя встреча: вскоре он уехал за границу, откуда уже не вернулся.
В Швеции Тарковский увидел «Полеты...», о чем я прочитал потом в книге про него. Услышал, что картина идет где-то в городе, и пошел смотреть, а после окончания от восторга просто прыгал (надо было знать Андрея, человека замкнутого, сдержанного, строгого на оценки даже к сделанному друзьями) и проявил неслыханную щедрость — позвал всех, кто был с ним, в ресторан. Шведы удивлялись:
— Банальный же фильм, мужчина изменяет жене, у него любовница постарше, любовница помладше — что особенного?
Тарковский закричал:
— Вот (тут шло матерное слово) — они никогда нас не поймут!
— Но картину иностранцы все-таки поняли, Марчелло Мастроянни к примеру...
— Да, я должен был снимать с итальянцами фильм по роману Макса Фриша «Назову себя Гантенбайн». Продюсеры решили пригласить Мастроянни, а он меня совсем не знал, дали ему посмотреть «Полеты...» и «Поцелуй». Мастроянни проникся:
— Роман, сними меня в таком фильме, как «Поцелуй».
— Тебе не понравились «Полеты...»?
— Понравились, но я похожее уже делал. А в «Поцелуе» та роль, которая у этого артиста...
— Янковского?
— Да, такого я хочу сыграть.
Я не хотел снимать Мастроянни: у него уже было одутловатое лицо. Не видел я его в этой роли как типаж. Продюсер уговаривала: «Рома, иначе денег не найдем». Но вдова Фриша запросила невероятную сумму за право экранизации, и проект порушился.
После успеха «Полетов...» я подумал: чего так расшумелись? Сергей Соловьев знал, кто такой Балаян, Глеб Панфилов знал, Андрей Смирнов знал, Никита Михалков тоже, а для критиков и публики я будто едва родился. Словно не было еще «Каштанки» и «Бирюка». Дай-ка, думаю, сниму теперь что-нибудь для себя. И снял «Поцелуй», а позднее, в девяностые, с таким же настроением — «Первую любовь». Оба эти фильма мне нравятся больше всех. Как сказала Кира Муратова про «Первую любовь»: «Там нет ни одной уступки зрителю».
Когда думал, о чем снимать, если не принимают мои сценарии о современной жизни, обратился к классике. Дома стояли только сочинения Тургенева и Чехова. Полистал Антона Павловича. Всегда выбираю короткие произведения, чтобы сделать по мотивам. Наткнулся на «Поцелуй», стал писать сценарий, хотя я не сценарист.
Поначалу роль шумного, веселого Лобытко предложил Олегу. А он: «По-моему, я такого уже играл. Возьми меня на Рябовича, а на эту роль позови Сашу Абдулова». Потом и критики, и режиссеры отмечали, какой у Абдулова получился герой, а о работе Янковского редко кто отзывался. И тут Алексей Герман сказал мне: «Олег у тебя в «Поцелуе» — как муравей, муха или бабочка. Вроде все время на экране — и вроде нет его, он будто среди массовки. Потрясающе!»
— Вы дружили с Янковским. Он в жизни был закрытым, молчаливым, как на экране?
— Я часто останавливался в Москве у Олега. Дома он так прикалывался, что я не понимал, почему его не берут на комедийные роли. Мы серьезно почти не общались. Олег мне рассказывал, как ездил в Италию сниматься у Тарковского в «Ностальгии»: «Понимаешь, Ромка, иду по Риму, а я же привык, что меня у нас все узнают, а тут — никто. Все равно как тебя в Москве». Меня как режиссера прохожие и вправду не узнавали, вот Олег и подколол. Или гуляли с ним по улице, и он начинал негромко отпускать реплики в адрес идущей впереди девушки. Та оборачивалась — а он уже смотрел на нее отсутствующим взглядом. То же было и с журналистами: за минуту до встречи хохмил, придуривался — а тут сразу глубокомысленный вид и серьезный разговор. Мне это в нем нравилось. Не выношу, когда актер перед съемкой в образ погружается, ходит серьезный и отрешенный. Мне по душе, как легко Янковский на площадке переходил от одного состояния к другому. Мог шутить, с Сашей Абдуловым пихаться, с девочками кокетничать, а через секунду войти в кадр и играть драматическую сцену.
У него было великолепное ощущение жизненного баланса. При всей легкомысленности своего актерского поведения в экспедициях, Олег оставался примерным семьянином, я даже ему завидовал. Люда, сын Филипп — это святое. Попросил меня снять в «Полетах...» в роли жены главного героя Люду. Я, не видя ее, ответил да, потому что доверял Олегу. В фильме Люда хороша. И человек она редкий. Известно же, что в театре родного Саратова была примой, а когда мужу предложили переехать в Москву, согласилась, понимая, что ее карьера в столице может не сложиться. И все ради Олега.
Люда относилась к нему без придыхания, с юмором и нежностью. У меня в картине «Храни меня, мой талисман», где Янковский снялся в одной из главных ролей, есть сцена, когда жена, ее играла Татьяна Друбич, присаживается на кровать к страдающему мужу и гладит его по голове. Так, по-моему, и должна относиться женщина к любимому мужчине. Вспоминаю, как вскоре после дня рождения Олега приехал к нему и заметил, что Люда по-особенному весела. А потом от нее узнал: врачи сказали, что мужу осталось совсем немного. Сколько же в Люде было мужества и любви...
— С Александром Абдуловым вас познакомил Янковский?
— Да, они дружили. Олег, как я уже говорил, предложил Абдулова на роль Лобытко в «Поцелуе». Саша, прочитав сценарий, начал фонтанировать творческими придумками. «Не старайся, — сказал я ему, — ты уже утвержден».
Правда, он все время опаздывал. «Послушай, — говорю, — теперь, когда почти четверть фильма снята, я не могу тебя заменить. Но запомни: те, кто со мной работают, обычно становятся моими друзьями. Ты в их число не войдешь». Следующим утром приезжаю с группой к месту съемок — стоят «жигули», а из-под них торчат две пары мужских ног. Храп — на всю площадку! Это Абдулов с каскадером Виктором Ивановым примчались в шесть утра и досыпали в ожидании съемок, прячась от утреннего солнца под машиной.
Опаздывал Саша потому, что старался везде успеть. В нем бурлила дикая энергия. Янковский, любя друга, иногда пытался его остановить, уговаривал следить за здоровьем: сам Олег если и выпивал вне дома, то исключительно виски и совсем немного. Абдулов советов не слушал. Олег напоминал искру, а Саша — пламя. Олег тщательно выбирал роли, Саша соглашался на все, что предлагали, еще и сам напрашивался. В мою картину «Филер», где Янковский играл главного героя, Абдулов себя предложил. Я придумал ему эпизод: его персонаж полуголым выходит из бани и пляшет на морозе. Дали Саше немного водки, он все равно замерз, но какая сцена получилась! Позже хотел, чтобы я попробовал его в «Леди Макбет Мценского уезда» на роль любовника героини, Сергея. Я представлял того красивым, но с простым лицом, с окладистой бородой, просил ассистентку поехать в Сибирь поискать русского богатыря. А Саша все заходил ко мне — я на «Мосфильме» снимал — и спрашивал, не хочу ли сделать с ним пробы. Ассистентка в Сибирь не поехала: оказалось, он подговорил ее никого не искать. Пару месяцев не появлялся. В один из дней открывается на студии дверь — заходит Абдулов... с бородой. Отрастил. И я понял, что это настоящий Сергей.
Наверное, Саша был прав, когда проявлял актерскую всеядность: если Янковский в одной роли достигал невероятного размаха состояний — как его Макаров, качающийся в финале «Полетов...» на «тарзанке», то Абдулов выразил себя через множество самых разных ролей.
В последний раз мы виделись, когда отмечали восемь месяцев Сашиной дочери на его даче. Он уже тяжело болел, похудел, волосы потускнели, но энергии нисколько не убавилось. Собирался доснять фильм. А спустя месяц его не стало.
Что я вспоминаю, когда думаю о Янковском и Абдулове? Как друг над другом подшучивали, их подколки, подковырки. Филипп, сын Олега, работал у меня ассистентом на «Леди Макбет...», и отец приехал на съемки. Саша сказал Олегу:
— Ты у Романа — талисман, хотя бы пройдись в кадре.
— Ну что значит пройтись? Как зритель это воспримет?
Я сообразил:
— А что? Сейчас придумаем.
Там есть сцена, когда идет Абдулов, а позади него — трое мужиков с мешками. Одним из мужиков стал Янковский, снимали его со спины. Включили камеру, двое легко вскинули мешки на плечи, а Олег еле поднял и с трудом сдвинулся с места. Я ничего не понимал. Вижу: «Абдула» смеется. А это он просто напихал в мешок чего-то тяжелого. У них была еще шутка: один другому показывал кончик пальца и говорил: «Талантишка вот таку-усенький, а шуму-то, шуму!»
Мы часто виделись. Когда я из Киева приезжал в Москву, сразу звонил тому и другому и назначал встречу: «Ресторан такой-то». Или кто-то из них предлагал. Заумных разговоров не вели. Я человек веселый, все так и говорят: «Какой Ромка веселый!» Но это на людях, а когда один — грустный, как всякий армянин. Счастье — русское понятие, в русском сознании чего только нет. А армянину ощущать себя таким уж счастливым как-то несвойственно. И в своих фильмах я, наверное, грустный, задумчивый.
— Чтобы в кино выражать грусть, надо работать с теми, кто чувствует как вы. Да еще суметь вытащить из них эти чувства.
— Вероятно, я оказываю на людей влияние. Как это называется — харизма? Не хвастаюсь, но действительно могу обаять и покорить. Мне актеры доверяли. Хотя Олег Табаков на съемках «Каштанки» — он играл клоуна — несколько раз отводил в сторону:
— Рома, можешь не делать мне при всех замечания?
— Да-да.
Он умный, обаятельный, дружелюбный. Привозил мне из-за границы подарки — пиджак, еще какую-то одежду. Великий обжора. Мы покупали для съемок курицу, варили, Олег Павлович должен был съесть в кадре пару кусочков. Но он уминал ее целиком еще на репетиции, приходилось варить другую. Обожал жизнь. Любимец богов.
Людмилу Гурченко, которая сыграла в «Полетах...» коллегу Макарова, сначала не хотел снимать: мне казалось — будет переигрывать. Мережко возразил: «Да ты что?! Поговори с ней». Она вошла в мой гостиничный номер, я сидел на одной кровати, Гурченко села на другую, напротив. Стал выяснять, как она видит роль. И началась та самая игра — с ужимками, опереточными приемчиками, но неудобно же было отказать, раз приехала.
— Люся, — говорю, — это здорово — то, что вы сейчас показываете. Потрясающе! Даже не знал, что эту роль можно так сыграть. Но если бы я снимал фильм во Франции, пригласил бы Анук Эме.
Эме, как известно, актриса сдержанная, играет не столько внешне, сколько внутренне.
— Поняла, — ответила Люся, — буду сидеть в кадре и молчать.
Умной была, толковой, в любой компании — центр внимания, только не любила, когда рядом оказывались другие женщины: ей становилось неинтересно.
С Мариной Нееловой подружился, когда снимал в «Современнике» телеверсии двух спектаклей. Помню, будучи в Париже, узнал, что она там. Звоню: «Вылезай завтра, пообедаем». Пошли сначала прогуляться — хотел показать ей город, а потом отвести в отличный ресторанчик. Гуляем, время к обеду, а я не могу отыскать этот ресторан. Позвонил сыну, который хорошо знает Париж: «Папа, это в ста шагах от твоей гостиницы». Но когда добрались, Марина посмотрела на часы: «Рома, мне пора. Ты нарочно не мог найти ресторан, чтобы меня не кормить». Она с юмором, веселая. Мне все в ней нравится, кроме одного. Когда вижу ее, говорю: «Убери ты челку со лба. У тебя гениальный лоб!» Она без челки другая.
— Для вас снимать кино — образ жизни?
— Баловство. Я долго был на площадке легкомысленным человеком. Помощник звал работать, а я отнекивался: «Да ладно!» На «Леди Макбет...» шептал Павлу Лебешеву, оператору:
— Паш, надоело, три часа дня. Скажи, что невозможно продолжать — свет не тот.
— Ты чего?! Нам доснять надо.
И все-таки сворачивались. Это Алексей Герман говорил своим: «Пока не снимем, никуда не пойдем!» Я наоборот: «Заканчиваем — поехали в ресторан!»
Воспринимал кино несерьезно — и получались фильмы, которые самому нравятся. А когда стал относиться к своему занятию как к работе... Помните анекдот: «Ну что, Гиви, устроился или все еще работаешь?» Да, после «Леди Макбет...», в конце восьмидесятых, у меня появились деньги. Снимал картину в Риме, платили наличными. Позвал туда жену, дал ей пять тысяч долларов — неслыханную по тем временам сумму — Наташа бегала по магазинам. Как только начал более-менее зарабатывать, сказал ей: «Хватит преподавать» — и она ушла с работы. Жизнь наладилась, а мне стало неинтересно снимать.
«Две луны, три солнца» и «Райские птицы», которые пришлись уже на новые времена, были изначально не моими затеями. Обычно я задумывал картину, а здесь предложили — согласился. Вроде неплохо вышло, но я реализовал себя едва ли на треть. В те же годы создал свою киностудию, клепали сериалы...
В начале девяностых должен был снимать советско-французский фильм по сценарию Ираклия Квирикадзе. На главную роль позвали актера Чеки Карио. Фильм так и не сделали: не нашли средств на продолжение съемок. Но за полтора года я двенадцать раз летал в Париж и получал неплохие деньги.
— Вы по-французски говорите?
— Нет. Когда летал в Париж по поводу съемок, была переводчица. Да я и без перевода могу общаться, если мне с человеком хорошо. А если нет рядом тех, кто понимает, думаю: почему я не в Киеве? Киев — родной город, более полувека здесь живу. Сколько раз предлагали переехать в Москву, квартиру давали — Абдулов устроил, уговаривал. Я отказался.
Гуляю по Киеву, с друзьями встречаюсь. Захожу в церкви, когда там нет службы: в пустом храме ощущаю тишину, которая дает мне больше, чем слова. Тогда начинаешь что-то понимать в мире и в себе. Я человек верующий, но не воцерковленный.
Не знаю, мое ли это призвание — режиссура, но мне она стала судьбой. Главное — самим собой быть, а плохим или хорошим — неважно.
Подпишись на наш канал в Telegram