Сознательный путь в кино начался с того, что меня не приняли ни в одно из московских театральных училищ. Везде доходил до третьего тура — и все. Это я, который столько лет занимался в лучшей студии художественного слова и в шестнадцать, не имея актерского образования, уже получил диплом на конкурсе артистов-чтецов! Все уверяли: тебе в актеры — зеленая улица. И вот те на...
В картину «Трын-трава» я уже нашел исполнительницу главной роли «деревенской мадонны» — Светлану Крючкову. Но незадолго до того побывал у однокурсницы Лидии Федосеевой-Шукшиной, только что оставшейся вдовой с двумя маленькими дочками... Она была в отчаянном положении, в тяжелом состоянии. И я не раздумывая сказал ей: «Лида, у меня есть для тебя роль».
Отправился к директору «Мосфильма» Сизову:
— Николай Трофимович, Федосееву-Шукшину надо спасать. Хочу отдать роль в картине ей.
— Привози ее на студию, — ответил Сизов. — Утвердим, какая бы проба ни получилась.
Да, сниматься должна была Крючкова, но не выручить Лиду я не мог. Выходит, как режиссер дал слабину? А по-человечески?.. Позвонил Свете и все объяснил. Она ответила: «Правильно сделал, Сережа».
Мама всегда говорила: «Чувствуешь, что можешь помочь человеку, — обязательно помоги. Если бы мне в войну не помогали, мы бы с тобой до Москвы не дошли».
...Историю первых, военных лет своей жизни я не раз слышал от мамы. Двадцать первого июня 1941 года она приехала со мной, двухмесячным, погостить на родину — в деревню на Смоленщине. А на следующий день мирная жизнь закончилась. В Москву вернуться не успели: сначала все вокруг убеждали, что война, как учили советских людей, скоро завершится, а потом началась оккупация. Отец — на фронте. Мама со мной, грудным, решила выбираться. Помогли свои: привезли, уже зимой, к партизанам. Там мама и готовила, и стирала, и за ранеными ухаживала. Потом нас и еще нескольких женщин с детьми перевезли в другой отряд, затем в третий. Кочевали, пока партизаны не решили переправить нас через линию фронта. Бросили на землю плащ-палатку, на нее мама положила меня, взялись с провожатым за углы, легли на землю — и поползли. Неподалеку снаряды рвались, земля гудела, сигнальная ракета в небо взлетела и зависла над нами. Мама меня собой закрыла, крестилась и читала молитву. Несколько раз останавливались, в канавы скатывались, чтобы не заметили. Все вокруг дрожало, выло и вспыхивало, а я смеялся. «Бедовый у тебя парень, — улыбнулся провожатый. — Принял боевое крещение, теперь ему все нипочем будет».
Дошли до «большой земли», ночевали в деревнях: женщин с детьми везде пускали. Как-то у меня начался жар, вылечили — помог хозяин избы, в которой мы жили. В другой раз мама несла меня на руках, а я кричал-надрывался. Прибежала к доктору, оказалось — грыжа, помчалась в страхе, прижимая меня к себе, в больницу. Сделали операцию, ничего, пошел на поправку. Одну зиму мама работала в Вышнем Волочке на фабрике — валяла валенки. Дали нам и другой женщине с двумя детьми угол в бараке, нары двухэтажные соорудили — живите. Мама умела гадать, об этом быстро узнавали и просили ее раскинуть карты — всех одолевали тревожные мысли. Гадала и себе, в первую очередь на то, как там ее любимый Петечка на фронте. Карты говорили, что жив. Вечером после работы забегала в милицию — нет ли весточки? Наконец получила: отец писал, что хотел бы живым с войны вернуться, обнять маму и меня и целый год спать. Потом еще написал — о том, что без его вызова мы в Москву не попадем. Он демобилизовался по ранению, работал в столице в пожарной команде и смог прислать нам вызов. Вернулись мы домой только в 1944-м.
Рос я возле Арбата, в переулке Сивцев Вражек. Дворы, мощенные булыжником, переулки с редко проезжавшими по ним машинами принадлежали нам, местной ребятне. Зимой колеса укатывали снег на мостовой, и мы легко скользили по нему на тупых — непременно тупых! — снегурках, которые с помощью веревочек и палочек приматывали к валенкам. В окрестностях было аж пять кинотеатров, я бегал смотреть все выходившие детские фильмы. А рядом, на Смоленской площади, строили высотное здание Министерства иностранных дел, и кто-то из моих приятелей, помню, боялся, не обрушится ли оно на наши невеликие по сравнению с новой высоткой дома.
Жили в коммунальных квартирах, где с кухни пахло чьим-то борщом вперемешку с подгоревшей рыбой, где ходили друг к другу в гости без предупреждения, где мой высокий и сильный отец, боясь шлепнуть меня по заднице крепкой рукой, просил соседку: «Теть Насть, всыпь ты Сережке — совсем не слушается». Мама потом про нашего инженера-конструктора бронетанковой техники, то есть моего младшего брата, говорила: «Десять таких, как Саша, легче было вырастить, чем тебя одного». Помню, на стене висела плетенная из тонкой проволоки авоська, которой никто по прямому назначению не пользовался: ею меня мама шлепала за провинности. Моя задница хорошо эту авоську запомнила, но и в голову не приходило выкинуть предмет экзекуции на помойку: подумаешь, ерунда. И я продолжал выделывать такое... Чего только не вытворял!
По крышам бегал, однажды из окна нашей комнаты на третьем этаже сиганул с «парашютом». Внизу высилась гора снега, на нее и решил приземлиться. Подсмотрел, как мама шьет, стащил у нее две простыни, сострочил их вместе, к углам приделал веревки, еще одну — к центру, обмотал ею картофелину. Приятель из окна своего четвертого этажа держал «парашют» за эту картофелину и натягивал «купол», чтобы как следует раскрылся. Я прыгнул. Вроде бы третий этаж, но дом старинный, потолки повыше, чем сейчас, так что ударился я ощутимо, хорошо, ничего не сломал. Соседские бабки, видевшие мой полет, маме потом донесли, хотя я, пока она не вернулась, сшитые простыни аккуратно распорол, застирал, прогладил и положил в шкаф.
Лет с двенадцати стал потихоньку отходить от своих выкрутасов. Взрослел и вообще переключился на другое. Понял, что хочу быть актером. Занимался в студии художественного слова в Доме пионеров на Стопани у знаменитого педагога Анны Бовшек. Выступал, в конкурсах участвовал: у меня в репертуаре было семьдесят стихотворений. Ходил в театры, стараясь проникнуть туда без билета. В Вахтанговский, который недалеко от дома, бегал в одном пиджаке, накинутом поверх рубашки и тонкого свитерка. Главное было — отогреться у батареи возле входа, чтобы контролерша не поняла, что прибежал с улицы, затем я подходил к ней:
— Извините, билет у мамы, не вижу, где она. Не пропустите?
— Проходи-проходи.
И в Большой театр так ходил, в одном пиджаке, то есть бесплатно, правда добирался туда уже на метро.
Так рвался к актерской профессии!.. Сознательный путь в кино начался с того, что меня не приняли ни в одно из московских театральных училищ. Везде доходил до третьего тура — и все. Это я, который столько лет занимался в лучшей студии художественного слова и в шестнадцать, не имея актерского образования, уже получил диплом на конкурсе артистов-чтецов! Все уверяли: тебе в актеры — зеленая улица. И вот те на... Провалившись в Щепкинском, подошел к набиравшему курс Николаю Анненкову и спросил, почему остался за бортом. «Знаете, — услышал в ответ, — мы уже взяли студента вашего плана». Счастливчиком оказался Михаил Кононов. В тот год в «Щепке» был сильный набор: кроме Кононова поступили Олег Даль, Виталий Соломин, Виктор Павлов.
Мне же оставался только ВГИК. Актерско-режиссерский курс набирал Сергей Герасимов, и наконец я оказался в числе принятых. Будущих актеров взяли всего восемнадцать человек: десять мальчишек и восемь девчонок. Но вручая мне студенческий билет, Сергей Аполлинариевич предупредил: «Молодой человек, имейте в виду, взяли вас условно. Или расстанетесь со штампами, или мы расстанемся с вами». Я вышел из кабинета ошарашенным, спросил одного из новоиспеченных студентов:
— Тебе Герасимов что сказал?
— Ничего, поздравил, и все.
— А мне — такое...
Ну, думаю, куда тягаться с ними, такими талантливыми! И правда, однокурсниками стали, к примеру, Николай Губенко, Евгений Жариков, а из девочек — уже снимавшиеся в кино Жанна Болотова, Жанна Прохоренко, Галина Польских, Лариса Лужина. И что за штампы имел в виду режиссер и педагог? С чем в своей актерской манере я должен был расстаться?.. Когда пошли этюды, решил присмотреться, что покажут ребята и девчонки. В тот раз Сергей Аполлинариевич попросил нас представить, будто ловим мух или комаров. Один студент вышел, другой, третий... Неужели я так не сумею? Но смекнул: надо что-то другое показать. Буду ловить голубей!
Голубятни в моем послевоенном детстве были в каждом московском дворе. Наверное, какая-то жажда свободы, воли находила свой выплеск в том, чтобы смотреть, как летают эти птицы на головокружительной высоте между крышами... Соседи, друзья, тенистые от зелени летом и белые зимой, звенящие детскими голосами дворы — и парящие в квадратах неба голуби...
Показал Герасимову и однокурсникам, как мы ловили голубей, как гладили их перья и опять выпускали в небо. Наверное, в те минуты с меня и начали слетать штампы, которые имел в виду учитель. Прежде выступал такой немножко уже «актер актерыч» с отработанными и чужими движениями, жестами, интонациями, живого почти не проскальзывало. А тут проявилось свое, ни на чье не похожее, жизненное.
Вскоре однокурсник-режиссер, студент из ГДР Зигфрид Кюн, сделал со мной этюд «Заксенхаузен», так назывался немецкий концлагерь времен Второй мировой войны. Я играл узника, Зигфрид — фашиста. Когда мы закончили показ, Герасимов сказал: «Курс, равнение на Кюна и Никоненко!» Я понял, что после таких слов не расстаются. Но не расслабился, недаром много лет спустя Коля Губенко в интервью говорил: «Во ВГИКе я много работал, но Сережа Никоненко работал больше». На втором курсе из двадцати отрывков, которые ставили будущие режиссеры, я был занят в тринадцати. Меня даже освободили от обязанности всех студентов делать перестановку антуража между этюдами.
Курс был дружным, но девчонкам нравились студенты постарше или уже состоявшиеся актеры, режиссеры, поэты. Кто приходил на день рождения к Ларисе Лужиной? Станислав Ростоцкий, Булат Окуджава... И некоторые девочки уже снискали славу как актрисы. Так что романов мы не заводили, но дружили взахлеб. Да и вся кинотеатральная среда представляла собой что-то вроде нашей арбатской коммуналки.
У меня была раскладушка, достойная музея, — столько известных уже тогда людей на ней переночевало: Губенко, Шукшин, Гена Шпаликов, футболист Эдуард Стрельцов... Никита Михалков попросился на пару дней, а остался на восемь месяцев. «Можно, — спросил, — у тебя поживу?» Ну а что, живи. Он тогда расставался с женой, Анастасией Вертинской. Мне нравилась Настя — красивая, одаренная, домашняя: горячее у нее всегда было готово, и Никиту покормит, и меня, когда приходил, ребенком много занималась. Нравилась их с Никитой семья. И вдруг... Я не понимал, почему они разводятся, но вопросов не задавал.
В общем, Настя с сыном остались в доме Никитиных родителей, а Никита ушел. И прекрасно спал у меня на раскладушке. Привез потом из дома матрас, простыни льняные, верблюжье одеяло. Мы вместе ездили к ним на дачу, я познакомился с мамой Никиты Натальей Кончаловской. Она приглашала меня на прогулки по окрестностям: «Сережа, не составите компанию?» Когда я сказал, что отлично помню ее книгу «Наша древняя столица», и даже прочитал наизусть отрывки, получил в подарок новый экземпляр с надписью: «Моему давнему читателю, недавнему приятелю. Кончаловская».
Труженицей была великой, не могла сидеть без дела, сыновья в нее пошли. Сколько бы мы с Никитой и Андроном ни выпили, утром они вставали, делали зарядку, принимали водные процедуры — и работать. Андрона я в ту пору вспоминаю прежде всего с книжкой: он много читал. Серьезным был, немного отдельный человек. Никита — поживее характером, подраться мог. Но оба уже тогда блистали талантами.
Сергея Владимировича я редко видел: он предпочитал жить в Москве. Хотя помню один Новый год, который отмечал у Михалковых на Николиной Горе: мы катались на санках по дороге, проходящей рядом с их домом, — она как горка шла под уклон. Я повез Сергея Владимировича и опрокинул. Он веселился наравне с нами, молодежью. «Сереже всегда двенадцать лет, и больше не будет», — говорила Наталья Петровна о муже. Оба были простыми, приветливыми, искренними людьми.
А если вернуться к той раскладушке, что расставляли вечерами в моей комнате, то и Вася Шукшин захаживал. Вернее пока я жил с родителями, он ночевал у нас в чулане. «Все лучше, — говорил, — чем на вокзале, где только уснешь, как милиция поднимает». Так и перемещался: с Ярославского вокзала на Ленинградский, с Ленинградского — на Казанский, благо рядом. Вася уже окончил ВГИК, поэтому из общежития ему пришлось уйти, постоянной работы в Москве не было: снимался понемногу, сам же еще не снимал. Часто приходил к нам на занятия, подолгу сидел слушал. Присмотрел даже у нас на курсе двух жен: сначала Лидию Александрову, потом Лидию Федосееву. Но поначалу-то был бессемейным и бездомным.
— Сегодня, — спрашивал, — можно у тебя переночевать?
— Конечно, родители на даче, брата тоже дома нет — комната свободна.
Позже, когда я уже жил один, говорил ему: «Приезжай когда хочешь, располагайся на раскладушечке».
Помню, в октябре 1963-го я приехал со съемок в «Войне и мире» Бондарчука. Роль небольшая, но у какого мастера! Сергей Федорович начал снимать в ней другого молодого актера, но отказался от него, о чем мне сообщили уже после съемок. Пригласили меня, а мы во ВГИКе готовили дипломный спектакль, но Герасимов к Бондарчуку отпустил. На съемки я приехал среди ночи, поселили меня к спортсменам, изображавшим артиллеристов на батарее Раевского. Их было двенадцать, я стал тринадцатым.
Утром явился на площадку: огромные многотысячные колонны движутся — массовка для съемок батальных сцен. Обрядили меня в военную форму довольно приблизительно, а сапоги нашлись при моем тридцать девятом размере только сорок второго. В одежде явно с чужого плеча, стараясь, чтобы ноги в сапогах не болтались, предстал я перед Сергеем Федоровичем. «Давай поделаем этюды», — сказал он, чтобы посмотреть, подойду ли. После первого этюда заключил:
— Хорошо, только плечи у тебя ходуном ходят...
— Не в плечах дело, — говорю. — Сапоги велики на три номера.
Бондарчук распорядился, чтобы сшили мне новую форму и нашли обувь по ноге. За два дня в местном ателье справили обмундирование — все вплоть до кивера, а сапожник смастерил сапоги. Подтянутый, как бравый военный, явился на съемку.
Предстояла сцена, где мой герой прогоняет с батареи Пьера Безухова, которого играл сам режиссер. Стали с Сергеем Федоровичем репетировать, по-разному пробовали, вдруг он предлагает: «Представь, что ты юная барышня, сидишь у себя в будуаре, а к тебе вваливается бравый гусар. Ты, конечно, кричишь, чтобы он немедленно убирался. Вот так и играй эту сцену». Сняли, и Бондарчук во всеуслышание — а возле него всегда человек пять-семь помощников находилось — отметил: «Хорошим ты артистом оказался». И тут же меня от спортсменов перевели в двухместный номер. А перед съемками одной из массовых сцен — солдаты, обезумевшие от бойни, бегут с поля боя — Бондарчук позвал меня и объявил исполнителям: «Как вам артист покажет, так и играйте». Переодели в солдатскую форму, и я приступил к уроку. Вечером меня пригласили к Сергею Федоровичу в вагончик на званый ужин с зайчатиной под водочку.
Переполненный впечатлениями, вернулся в Москву под выходные. Зашел Вася Шукшин, отправились с ним в ресторан — у меня деньги были, получил за съемки. Поужинали, и Вася предложил: «Знаешь, приехал хороший поэт из Вологды, Коля Рубцов. Давай проведаем, он в общаге Литинститута остановился». Имя поэта мне ничего не говорило, но раз пошла гульба, почему не поехать? Взяли в ресторане бутылку и на такси полетели с ветерком за Савеловский вокзал, в общежитие Литературного института.
Собралось нас в комнате пять человек. Я поставил бутылку на стол, рядом мгновенно появились частик в томате, луковица и полбуханки черного хлеба. Пошел пир горой! Я взахлеб рассказывал про свои «бородинские» съемки, Рубцов читал стихи, анекдоты травили, спорили о литературе, науке, политике. Больше всех горячился некий Сашка, черноволосый, кудрявый, с монгольскими глазами и скулами. Ребята только-только разогрелись, а в стаканах уже опустело, и досталось-то каждому из моей бутылки граммов по сто. Надо было исправлять ситуацию, и я широким жестом шлепнул на стол красненькую десятку. Все умолкли, воззрившись на такое богатство.
— Ребята, — воззвал я к компании, — где у вас можно достать пару флаконов?
Тот самый Сашка взял червонец:
— Сейчас! Я мухой! — и унесся.
Подогревшись еще, мы долго сидели, общались, читали стихи, пели песни — и спорили, спорили о высоком...
Спустя двадцать лет после того вечера я повстречал одного из пировавших, мурманского писателя Бориса Романова. Уже ушли из жизни и Шукшин, и Николай Рубцов, ставший известным поэтом. Боря спросил:
— А помнишь, ты предложил еще водки купить? Знаешь, кого за ней послал?
— Я послал? Кого?
— Вампилова.
Я остолбенел. Значит, в тот осенний день в общаге Литинститута за Савеловским вокзалом мы закусывали водку частиком в томате и луком с хлебом вместе с будущими классиками русской литературы — писателем Василием Шукшиным, поэтом Николаем Рубцовым и драматургом Александром Вампиловым!
Признаюсь, к таланту Шукшина я долго относился без придыхания. Все говорили, что он большой писатель, а я пожимал плечами: «Вася? Он, конечно, здорово пишет, но...» Как в стихах у моего любимого поэта Сергея Есенина: «Лицом к лицу лица не увидать». Не мог я разглядеть классика в том, кто спал на раскладушке в моей комнате, кто мог утром предложить: «Поехали в парк Горького, там пиво хорошее и шпекачки, — и деловито брал еще в студийном буфете несколько сваренных вкрутую яиц, — самая прочная закуска». Но Васину необычность я, конечно, чувствовал, и не только в литературе и кино. Про одну актрису, помню, он, задвигав желваками, выразился: «Белая вошь в сметане» — подобрать такой емкий образ мог только писатель.
Однажды Шукшин невольно преподал мне урок на всю жизнь. В конце шестидесятых мы с ним и Никитой Михалковым полетели в Будапешт сниматься в советско-венгерском фильме «Держись за облака» — в небольших ролях, играли чекистов. День ждем — одеваемся для съемок, но на площадку не зовут, другой, третий... Погуляли по городу, я показал его Никите и Васе, поскольку знал хорошо — снимался там в третий раз. Посидели в буфете гостиницы. Выданные деньги стремительно таяли, а съемки не начинались. Пролетела неделя. Никита вместе со мной отправился к режиссеру с венгерской стороны, который командовал всей работой. Петер Сас, человек странный, взбалмошный, мог лечь на грязный пол в замшевом пиджаке цвета кофе с молоком, закапризничать и стучать по полу пятками — играл в режиссера.
Никита решительно спросил:
— Вы снимать нас будете или нет?
«Художник» возмутился:
— Это кто мне такое говорит?! Что за артист такой?! Присылайте другого, а этого — в Москву!
— Ты, парень, — ответил Никита, — меня родиной-то не пугай.
И ушел, я за ним. Направился в костюмерную и там, снимая с себя одежду для съемок, все рассказал читавшему книжку Шукшину. «Сереж, — ответил он, — давай-ка и мы с тобой собираться. Если Никиту одного в Москву отправят, у него будут неприятности, а троим ничего не сделают». Затем Вася пошел к режиссеру: «Сниматься не будем». Тот струхнул, начал извиняться. За два дня нас отснял, и мы улетели в Москву.
Похожая история произошла со мной лет десять назад — на австрийском фильме, где участвовали еще Николай Бурляев и Евгений Стычкин. Снимать должны были недалеко от Вены, в деревне. Поселили в гостинице, нам с Колей хорошие номера предоставили, а Жене — окнами на поднимавшуюся в гору дорогу, по которой день и ночь сновали машины. Грузовики, штурмуя подъем, громко ревели, спать не давали. Два дня Стычкин промаялся, на третий попросил режиссера:
— Нельзя ли переселить меня в другой номер? Я не высыпаюсь, а мне работать надо.
— Капризов не терплю! — вспыхнул тот. — Пусть возвращается в Москву!
И тогда я сказал режиссеру:
— Евгений прав, ему нужно приходить на площадку отдохнувшим. А пробрасываться таким актером не стоит. — Я к тому времени уже снимался со Стычкиным и сам снимал его в своих картинах. Вижу — не доходит до режиссера, делаю вывод: — Короче говоря, тоже уезжаю.
— И я, — присоединился к нам Коля Бурляев.
Нас отправили в Москву, о чем ни минуты не пожалел. Хотя если бы меня в трудную минуту не поддержали, не обиделся бы — всякие бывают у людей обстоятельства, и люди разные. У меня вот был пример Василия Макаровича, и я не мог по-другому.
И с Лидой тогда — тоже. Шукшина не стало, ее жизнь покатилась под откос. Я знал, что бывает с женщинами, которые топят отчаяние в вине. Самый большой талант среди моих вгиковских однокашников был у Татьяны Гавриловой, которая в фильме Эльдара Рязанова «Берегись автомобиля» сыграла жену героя Андрея Миронова. Таня была душой курса. Снялась еще во время учебы в главной роли у Герасимова — в картине «Люди и звери», но ее актерская судьба толком не сложилась: небольшие работы, эпизоды. Случилась несчастная любовь, и Таня глушила переживания выпивкой. Она дружила с Людмилой Марченко, известной по фильму «Отчий дом», и они «гуляли» вместе. Наш однокурсник Герман Полосков решил вытянуть обеих и увез их в свой деревенский дом под Угличем: «Поживем здесь месяц, воздухом свежим подышим, молока парного попьем...» Забрал у них деньги и сам покупал продукты. Какая-то заначка у девчонок осталась, и они просили пастуха приносить им самогонку... Таня под конец жизни уже очень плохой была, говорили — почти никого не узнает. Жалко ее ужасно.
На съемках «Трын-травы» Лида как-то позвала меня к себе в номер: «Зайди посмотри». Захожу, а там — как в песне «Миллион алых роз». Но розы, стоявшие повсюду, были не только алые, но и лимонные, чайные — всех возможных оттенков. Рядом с местом съемок находился совхоз, поставлявший розы в Кремль, значит, цветы прибыли из совхоза. «Это Миша Агранович», — призналась Лида. Наш молодой оператор просто голову от нее потерял. Его вспыхнувшее чувство отразилось и в фильме, где Мишка расстарался: так снимать женщину может только влюбленный мужчина. И Лида влюбилась, расцвела. Она выглядела той самой «мадонной», которую я хотел видеть в картине.
Лида хорошая актриса, я знал это по ВГИКу, и Шукшин ей много дал. Но с Колей Бурляевым, игравшим в фильме городского студента, который приезжает в село и открывает в простой женщине высокий идеал, их актерские темпераменты не совпадали. Федосеева начинала органично существовать в кадре дубля с восьмого, а то и с десятого. Как говорит персонаж, которого играл я, муж героини: «Северный мамонт». Но уж когда Лида разогревалась, любо-дорого смотреть. А Коля целиком проживал первый дубль, второй — слабее, третий — вполовину, четвертый можно было не снимать. Я придумал, что делать. Шепчу Лиде: «Колька самовлюбленный ходит, это, наверное, после работы с Тарковским. Считает себя классиком. Давай я сам тебе подыграю, и мы спокойно снимем часть сцены». Приступили. Я ей реплику — она в ответ, и так десяток дублей. На самом деле пленки в камере не было, что я от Лиды утаил. Начали в десять утра, а к двенадцати подъехал Бурляев, которого я нарочно вызвал попозже. «О, Коля! — восклицаю радостно. — Давай к нам». Для Лиды тот дубль стал одиннадцатым, а для него первым — и все сошлось.
Режиссура — это постоянные поиски выхода из положения, из которого, казалось бы, выхода нет. Но несмотря на то что моя карьера киноактера складывалась отлично — роли буквально сыпались, мне захотелось чего-то большего. Видел же, что актеров выбирают как барышень: пригласят на танец — не пригласят, позовут в ЗАГС — не позовут. Подумал: надо брать судьбу в свои руки. Тем более что в институте мы учились вместе с режиссерами, я сам ставил отрывки, поэтому представление о профессии имел. Поступил на курс опять же к Герасимову, отучился и начал снимать.
Актерскую психологию знаю хорошо, да и по характеру я человек мягкий, поэтому диктатором на съемках никогда не был. Не ругался, не кричал на площадке. Договаривался обо всем на берегу. Это у Александра Митты за километр было слышно, кто там режиссер. Он, когда я еще в школе учился, приезжал к нам в пионерский лагерь, снимал ребят для картины: с девчонками работал как сегодня аниматоры — увлекал, развлекал и тем самым добивался желаемого эффекта, а мальчишкам мог дать пенделя. Со взрослыми вел себя принципиально, правду-матку резал, тонкостей не признавал — у него рациональный подход к делу. Позднее я снимался у Митты в фильме «Звонят, откройте дверь», и он так повышал голос! Раз, когда мы стояли в сторонке, я спросил:
— Саш, чего ты орешь?
— А знаешь, как на меня дома орут?
— Ну понятно.
Его однокурсник Шукшин, у которого я тоже снимался в «Странных людях», совсем другим был на площадке: тихим, незаметным, сидел в сторонке, смотрел, записывал что-то — человек непосвященный и не разобрал бы поначалу, кто тут режиссер.
Сниматься я продолжал и старался слушаться режиссеров, особенно таких, как Бондарчук, Кулиджанов, Шукшин, Кончаловский, Михалков. К партнерам присматривался, учился у них. Вспоминаю, как Евгений Евстигнеев на съемках «Странных людей» — мы играли братьев — озадачил. В сцене, когда младший приезжает из города в родную деревню, Евгений Александрович от дубля к дублю выдавал разные реплики. Я терялся, хотя старался виду не показывать. В перерыве подошел к Шукшину:
— Он что, текста не знает?
Вася сидел курил.
— Серег, — говорит, — посмотри, как он живет в кадре.
— А мне-то что делать?
— И ты живи! Не то он все одеяло на себя перетянет — голым останешься.
Ах, думаю, так? Начали снимать, открываю дверь в избу, захожу: «Братка!» — и ну целовать его раз, другой, третий. Евстигнеев, вижу, не понимает, что происходит, глаз на меня выкатил, но включился в происходящее моментально. Этот дубль Шукшин и вставил в картину.
В самом начале семидесятых я уже оканчивал режиссерский факультет, когда Геннадий Шпаликов за руку привел меня к Сергею Урусевскому. С Геной мы познакомились задолго до того: фильм по его сценарию «Мне двадцать лет» Марлен Хуциев снимал в арбатских переулках — и в моем дворе тоже, все ко мне в гости заходили. Теперь же Шпаликов написал сценарий картины о Сергее Есенине. Поставил меня перед Урусевским: «Посмотри, как похож». Сделали пробу, и Михаил Ильич Ромм подтвердил: «Я видел Есенина — точно таким был». Для Сергея Павловича моя похожесть на поэта стала решающей — какой я артист, не имело значения. Так он ко мне и относился на площадке, но однажды мы ехали в автобусе к месту съемок, и увидев в окне какое-то озеро, я процитировал есенинский стих:
— «Край любимый! Сердцу снятся скирды солнца в водах лонных». Вот же они — скирды солнца!
Урусевский, сидевший позади, спрашивает:
— Сереж, может, сам и озвучишь роль?
Меня его слова как обухом по голове ударили: он сомневался, что я могу озвучить? Но я ничем своей обиды не выдал: хозяин — барин.
Если что-то не устраивало, просто не соглашался на роль, как это случилось с Николаем Рашеевым. Он пригласил в Киев на пробы к своей картине «Яблоко на ладони». После проб говорю: «Коля, сниматься у тебя не буду. Мы по-разному все понимаем — и про этого персонажа, и про картину, и про искусство, и вообще про жизнь». На другой день приехал на пробы Олег Даль, а на следующее утро его нашли в номере уже неживым. В той же гостинице, в той же кровати, где накануне спал я...
Меня иногда спрашивают, жалею ли о каких-то ролях, от которых отказался. Ну, может, только о тех, что получили Государственную премию, — в фильмах «Горячий снег» и «Вкус хлеба». Деньги бы эти не помешали. Шучу. Но оба фильма были на военные темы, а я к тому времени «навоевался» в кино. И пороху нанюхался, и в грязи наползался, и в окопах насиделся. Даже контузию получил — на «Освобождении» Юрия Озерова. Оказался рядом с пушкой, в которой оставили снаряд, и произошел самострел. Я потерял сознание. Потом рассказали, что Озеров меня на руках втащил в скорую, дежурившую на съемках. Если бы стоял перед пушкой — конец, а так «всего лишь» барабанная перепонка лопнула. Мне было двадцать шесть лет, с тех пор на одно ухо плохо слышу.
В картине «Волны Черного моря» по романам Валентина Катаева, где я играл матроса, начал сниматься в августе, дотянули до ноября. Холод уже стоял, штормило, а я нырял. Снимаясь в «Нелюди» по сценарию Аркадия Вайнера, опять в холодную воду по пояс залезал. Главное, когда после ледяного купания вылезаешь на берег, — переодеться в сухое и теплое. И водочке спасибо: согревался изнутри. У Петра Ефимовича Тодоровского в «Анкор, еще анкор!», где моей партнершей была Елена Яковлева — я ее мужа играл, военного, — мой капитан гонялся за женой по снегу пьяным в дымину, босиком, в одних кальсонах. После первого дубля я сел в машину, накинули на меня полушубок, тепло по телу разлилось. Смотрят — на полу кровь. Откуда? Оказалось, с моих ног. На дворе март, днем снег подтаивал, к вечеру образовывался наст, об него я и порезал ступни, но не заметил — ноги-то замерзли, да и в кадре было не до таких «мелочей». Но одним дублем дело не ограничилось: попросили сделать второй, потом еще. Три получилось. Ну ладно.
Вообще-то я физически неслабый. Лет пятнадцать назад снимался у Юлия Гусмана в «Парке советского периода». Небольшая роль, но надо было лихо скакать на коне: мой персонаж играл в Чапаева и летел выручать товарищей. В молодости я занимался верховой ездой. Вставал в половине шестого утра, ехал в Сокольники, в семь вскакивал в седло, в восемь — из седла и к девяти на лекции в институт. На манеже даже брали препятствия, причем не держась за поводья или лошадиный круп: руки в стороны, ногами покрепче коня обхватил — и вперед. Падать нельзя: кто упал, тот в следующий раз приносил тренеру бутылку. Позднее на картине «Шестой» режиссер Самвел Гаспаров, глядя на меня, скачущего верхом, замечал: «Ты как кентавр!» На съемках «Парка советского периода» я вылетал на своем коне, бурка развевалась, саблей крутил и кричал что есть мочи: «Ура!» За мной неслись двадцать наездников-джигитов из профессионального театра Мухтарбека Кантемирова и сорок переодетых конных милиционеров.
— Ребята, — удивился Гусман, когда выключили камеру, — почему в кадре один Никоненко? Почему отстаете?
Тут подъехал Кантемиров:
— Петрович, попридержи. Мы за тобой не успеваем.
Вот по сию пору и хочется, чтобы за мной не успевали, хотя в апреле восемьдесят исполняется. У меня не бывает депрессий, руки никогда не опускаются. А чего им опускаться, когда я в раннем детстве выжил в такой передряге! Видимо, тогда и закалился.
Но я еще и хитрый: устроил собственную жизнь так, чтобы хотя бы дома не было треволнений. Нашел свою женщину. Не с первого раза, откровенно говоря — с третьего, наверное, слишком высокие требования были: мамин пример «мешал». Мама у меня была уникальной, вся семья на ней держалась. Отец большой, мама низенькая, а руководила нашей жизнью она. Работала на заводе в горячем цеху и дом вела: все вымыто, постирано, наглажено, еда приготовлена — лучше, чем в ресторане. Отец возглавлял общество охотников и приносил домой мясо лосей, кабанов, зайцев, по осени — вальдшнепов, по весне — уток, и мама такие блюда делала! Андрон Кончаловский, которого в родительском доме тоже баловали разносолами, как-то опоздал к началу застолья и сокрушенно спросил у моей мамы: «Холодец уже съели?» Вспоминаю, как Евгений Евстигнеев, снимаясь в конце восьмидесятых у меня в картине «Елки-палки!..» и уже будучи женатым на Ирине Цывиной, говорил: «Ни Галя Волчек, ни Лиля Журкина меня так не кормили. Я ем борщи, котлеты полтавские, зразы донские... Чего только Ира не придумает!» Надо, надо было кормить Евгения Александровича. У любящей жены в доме пахнет едой.
Хотя по сути не в еде дело. Мы с мамой были словно сообщающиеся сосуды еще с тех пор, как она меня по дорогам войны таскала, прижав к себе. Хотелось, чтобы моя спутница жизни была по-настоящему близким человеком...
Учился я тогда на режиссерском факультете, а Катя Воронина на актерском у Бориса Бабочкина. Увидев ее впервые, я прибалдел: влюбился. Мой друг Миша Чигарев, ее однокурсник, «успокоил»: «Сережа, бесполезно. Тут или жениться, или отойти в сторону». Я часто видел ее в вагоне метро, здоровался. Она обычно читала книжку и на мое «здрасте» поднимала голову, смотрела равнодушно и холодно отвечала: «Здравствуйте». Так прошел, наверное, год. Я уже было остыл: какая-то непонятная девушка — и правда бесполезно. Но тут вышел фильм «Пой песню, поэт...», мы с Катей встретились на студии, и она поздоровалась по-другому... Решил продолжить знакомство. Пригласил в театр: «Хорошо, только за свой билет заплачу сама». В антракте в буфет ее повел, она опять: «Сама за себя заплачу». Ничего из прямых ухаживаний не позволяла. Потом был другой поход в театр, третий...
Гуляли как-то по Суворовскому бульвару, нынешнему Никитскому. Февраль, шел крупный снег. Мы сели на лавочку, я читал стихи... Поцеловались. И она спросила:
— А что дальше?
— Дальше, — говорю, — ЗАГС.
Я по-прежнему жил в Сивцевом Вражке с родителями, у Кати была комната в коммунальной квартире с тридцатью восемью соседями. Поселились сначала у нее. Я в шутку говорил: «Живем на Патриарших прудах, а кухня — на площади Восстания». От стола кухонного до стола обеденного в комнате было шестьдесят два шага. Наше небольшое жилье жена превратила в уютный красивый уголок. Там у нас и сын родился. Тот день вспоминаю как абсолютное счастье.
Никанор, названный в честь своего прадеда, появился на свет двадцать шестого декабря. К Новому году я заказал в ресторане Дома кино два места — для себя и Кати, но ее не выписали. Все равно решил отмечать праздник вместе с женой. Положил в баул пару бутылок шампанского, коньячку, стаканчики, конфеты с шоколадками, мандарины, транзистор еще сунул, елочку маленькую прихватил и поехал в роддом. Приближается новогодняя ночь. Стучу в запертую дверь. Бабка какая-то открывает.
— С Новым годом, — говорю, — у меня жена тут...
— Завтра приходи.
— Погодите. Можно в холл зайду? А она сюда выйдет.
Дал бабушке шоколадку, мандаринов — уговорил. Катя ко мне спустилась, медсестры к нам подтянулись — и стали праздновать. Одна из медсестричек, помню, все бегала проведать роженицу, оказалось — жену Иосифа Кобзона Нелли, которая утром родила сына.
Никанором я, конечно, меньше жены занимался — съемки же постоянно. Но ему и Катина мама много времени уделяла, и моя тоже. В девяностые годы на Арбате, где мы жили, кто только не собирался! Улица превратилась тогда, извините, в помойку. Тревожно было, мы как могли сына оберегали. Он окончил Институт иностранных языков, работал в Германии. Вернулся, поступил на Высшие режиссерские курсы, но с кино у него не сложилось, занялся недвижимостью. Семью создал, но случилась беда: его жена в двадцать девять лет умерла. Их мальчику, нашему внуку Пете, было четыре года.
Поскольку сын с семьей жил у нас, то Петя как рос здесь, так и остался со мной и Катей. Никанор женился, родились две дочери, живут они недалеко — пешком можно дойти.
Маму внук почти не помнил, он крохой совсем был, когда Наташа ушла. Мы ему еще маленькому аккуратно объяснили, что она на небесах и смотрит на него оттуда... В детстве Петя интересовался жучками, паучками, моллюсками, растениями. Однажды спрашиваю:
— Ну как дела, биолог?
— Я не биолог, — отвечает. — Буду химиком.
Уже лет в десять-одиннадцать просил отвезти его в Дом книги на Новом Арбате, там сразу направлялся в отдел химии, залезал на стремянку и начинал рыться на полках. Друзья познакомили меня с деканом химического факультета МГУ, поехал к нему с внуком. Они побеседовали, и профессор заключил: «Парня можно хоть сейчас брать на первый курс». Серьезно...
Сейчас Пете тринадцать. Год назад нашел школу «Летово» — для особо одаренных детей. Прошлой весной, в период самоизоляции, он сдавал туда по скайпу экзамены. Два дня по шесть часов с небольшими перерывами! Поступил, теперь живет в пансионе при школе.
Я выступаю с поэтическими программами. Недавно был на родине Есенина в рязанском селе Константиново, читал его стихи, которые люблю всю жизнь. Снимаюсь в кино, но в прошлом году отказался от главной роли у известного режиссера — не понравились ни сценарий, ни мой герой. Могу выбирать: во-первых, избалован работой с крупными мастерами, во-вторых, у меня уже двести двадцать семь ролей. Могу коней и попридержать, лучше с внуками пообщаюсь. Прошу, чтобы сын на выходные приводил к нам своих девчонок, Катю и Лизу.
Екатерина Алексеевна: Меня часто спрашивают, как у нас с Сережей получилось, что живем вместе уже пятьдесят лет. Наверное, во многом благодаря примерам, которые являли собой родительские семьи. Мой папа, одаренный прекрасным голосом, учился на вокальном отделении Московской консерватории, в студенческую пору уже пел в Ансамбле имени Александрова. Мама осваивала профессию инженера-строителя, со временем стала кандидатом наук, доцентом, завкафедрой в Архитектурном институте. Потом она проектировала целые города! Большинство моих родственников — строители, у нас знаменитая династия. Кстати, выходя замуж за Сережу, я поменяла по его просьбе фамилию, но только в документах: в кино снималась под девичьей, мне корни очень дороги.
И мамины, и папины близкие были людьми с серьезными, земными занятиями, а папа собирался стать певцом.
— Знаешь, — сказала ему мама, — нам будет сложно с твоей профессией. У нас же ребенок.
— А что же делать, Нюрочка? Бросить консерваторию?
— Наверное, придется...
И он ради семьи сменил профессию. Поступил, причем довольно легко, в педагогический институт на физико-математический факультет. Стал инженером-авиаконструктором, работал с Семеном Лавочкиным.
Никогда я не видела, чтобы родители ругались: если возникали недомолвки, шли на улицу или в коридор и там тихо все выясняли. От папы мама слышала только «Нюрочка», меня они тоже называли ласково — Катенькой.
Так в моем восприятии и осталось: семья — главное. Хотя я с детства наметила для себя актерский путь, занималась, как и Сережа, в студии художественного слова у Маргариты Рудольфовны Перловой, у нее учились Олег Даль, Елена Соловей, другие ребята, ставшие впоследствии известными актерами. Участвовала в чтецких конкурсах, занимала призовые места. Во ВГИК поступила на курс к народному артисту Борису Андреевичу Бабочкину и Полине Ивановне Лобачевской и к моменту знакомства с Сережей уже начала сниматься. Но поскольку мой муж был одним из самых востребованных актеров и успешных режиссеров, решила: буду все делать ради того, чтобы он спокойно работал. Если мне предлагали съемки, но с отъездом из Москвы, отказывалась, поэтому несколько больших ролей прошли мимо меня. Я не жалею: сорок лет проработала на Киностудии имени Горького, у меня немало хороших ролей, а сколько зарубежных фильмов озвучила! И всегда снималась у Сережи, играла и второстепенных персонажей, причем он, с актерами обычно мягкий, со мной был строг. Наверное потому, что от своих всегда требуют большего. Но важно, что мне интересно работать с Сережей, вместе с ним было увлекательно, хоть и нелегко, создавать Есенинский культурный центр.
Мы прошли через множество трудностей. Когда заболела жена нашего сына Никанора, внуку Пете было всего пять месяцев. Про болезнь Верочки мы все понимали. Я поехала к знаменитому нейрохирургу Александру Коновалову. Вхожу, и он: «А я тебя помню девочкой. Мы же с тобой в одном дворе росли». Коновалов приложил все усилия, чтобы продлить Верочкины дни. Наш сын очень любил жену и после ее ухода из жизни страшно переживал. Я сказала ему: «Все-таки ты должен справиться — ради памяти Верочки, ради Пети». К счастью, он встретил Ирину, женился, у них родились дети. Сейчас сын и невестка для нас с Сережей — поддержка и опора, внуки — наша радость. Но рассказывать, как мы живем, я не спешу, выкладывать в соцсетях фотографии не хочу, потому что это — мое. Берегу свое счастье от чужого глаза.
Помню, когда мы обитали в коммуналке со всеми ее сложностями, Сережа иногда говорил:
— Потерпи, Катя. Еще будем жить в собственном доме.
— В каком доме? — удивлялась я.
— В прекрасном.
И вот теперь у нас — свой большой дом. Все сбылось.
Сергей Петрович: Мы с Катей давно уже живем в Переделкино в своем доме, но наша прописка по-прежнему в квартире в Сивцевом Вражке. С самого рождения я приписан к одному адресу. И в сущности, к одной профессии — кино.
Подпишись на наш канал в Telegram