В числе его разнообразных талантов — остроумного рассказчика, прекрасного журналиста, самобытного фотохудожника, пожалуй, главный — способность разглядеть потаенную суть собеседника и передать ее в портрете. Многие из тех, кого он запечатлел на камеру, становились его друзьями, и круг этот с годами ширился. Потому что Юрий Рост обладает еще одним редким даром — умением дружить. В конце марта вышла его новая книга «Круг». В апрельском «Караване» — несколько историй о тех, кто вошел в ближний круг автора.
Давняя попытка отражения процесса превращения сценической героини в реального человека — Мариной Нееловой, предпринятая в кулисах театра «Современник».
Не потому ли у актеров на сцене отсутствует тень, что слишком много разностороннего света?
Может быть...
Подмостки театра еще оставались местом драмы, действие спектакля продолжалось, но для Нееловой все было кончено. (Не поправляйте меня: мол, для ее героини, не для актрисы. Я стоял рядом, за сценой, и видел — именно для Нееловой.)
Она вышла из луча прожектора, пропала из зрительских глаз и остановилась в темноте кулис. Никто к ней не подходил. Я взял ее за руку, и она покорно побрела в «карман» сцены, где горела дежурная лампа и были сложены декорации для других, более счастливых, чем нееловские, женщин.
Свет был не очень хорош, но это был свет из реальной жизни, откуда Неелова отправляется в мир иных своих существований, на которые ей отводятся два-три сценических часа.
Теперь она возвращалась. Актриса стояла не шевелясь. Чужая драма оттаивала и медленно стекала с нее.
Реальная Марина Неелова, сыгравшая немало ролей в театре и на экране, любимая зрителями и режиссерами, мучительно, как в слабом проявителе из живой воды, возникала из плоти одинокой девочки в большеватом, хоть и коротком платье. Еще оставались чужая пластика, и руки, и плечи, и глаза... Но что-то свое, тоже не очень веселое, уже заполняло ее.
И появилась тень.
Какой счастливый для окружающих дар у этой актрисы! Как пронзительны, прекрасны, как несчастливы ее женщины, и как хорошо, что природа одарила талантом испытывать чужие чувства именно ее...
А все-таки почему у актеров на сцене порой отсутствует тень? Только ли от того, что слишком много разностороннего света?
Ну конечно, она — Таня. А слово тайна просто рифмуется не только с именем, но и с ее жизнью, хотя как будто она на виду. Мы познакомились давно, когда она уже не каталась в паре, хотя была невероятно талантлива и могла бы долго выступать, но постоянно выскакивало плечо из уготованного ему анатомией места. С ней надо было быть поосторожнее не только из-за капризного сустава. Ибо характером Татьяна Анатольевна удалась не в свою замечательную и кроткую (по тарасовским меркам) маму — Нину Григорьевну, а в отца — великого хоккейного тренера Анатолия Владимировича.
Вообще то он, затевая второго ребенка, имел в виду мальчика, и не только потому что дочка Галя у него уже была. Поставить на коньки немедленно после рождения и воспитать выдающегося хоккеиста и пристойного человека (и патриота, разумеется) — вот была мечта Тарасова. А тут очаровательная девочка. И тем не менее дорога на лед ей была уготована.
Он по утрам гонял Таню по двору, стоя на балконе квартиры с секундомером, пока она накручивала круги вокруг общественного гаража. И думаю, ей было не увернуться. Так она приучалась к постоянной, ни на секунду не отпускающей работе, которая станет ее главной привязанностью в этой жизни. (Про любовь я не говорю. Это место занял один из крупнейших музыкантов своего времени Владимир Крайнев. Виртуозный пианист. Человек невероятного обаяния, остроумия и надежности. И дружить с Вовой было счастье, а уж любить его... Это была невероятно гармоничная в своей самостоятельности характеров пара. И у них был красивый, хлебосольный, открытый к общению бесконечного числа близких им друзей дом. Точнее — дома.)
Кроме постоянного труда Таня унаследовала от Тарасова стойку. Боксерскую бескомпромиссную стойку, в которой на протяжении всей жизни она отстаивает идеалы, в которые верит, и святые заблуждения, которые, впрочем, жизнь порой возвращала ей в качестве неожиданно точного выбора.
Татьяна Анатольевна щедро (она во всем такая) отдает себя ученикам и вправе ждать, что к ней должны относиться так же. (Но помягче.)
Характер у нее непростой, но она без усилия строит прочные связи с людьми.
Таня ни с кем не ссорится. Просто утверждает себя в соответствии со своей конституцией, которую нарушать не намерена. Хоть бы вам она и не нравилась.
Тарасова достойная дочь Тарасова.
Я был на матче, где он, посчитав несправедливым решение судей, увел команду ЦСКА с поля и не возвращал ее минут двадцать, хотя на трибуне сидело все политбюро во главе с Генеральным секретарем ЦК КПСС Л.И. Брежневым. Партийные вожди терпеливо ждали, когда Анатолий Владимирович изменит свое решение. А он не менял. И только когда офицеру и члену партии Тарасову передали приказ министра обороны, он подчинился армейской и партийной дисциплине (коммунист все-таки) — выпустил хоккеистов на лед. «Я отстаивал честь армейского клуба», — сказал он министру обороны.
Его убрали из сборной и на время лишили звания, но уверен, повторись ситуация, он поступил бы точно так же.
Учеников тренер Тарасова, случалось, буквально вынянчивала в олимпийских и мировых чемпионов, а они, вырастая, возможно даже с чувством неловкости, преодолевали ее участие в своей жизни. Наверное, это было похоже на тривиальное поведение детей, но Таня-то совсем не тривиальна. Многие из ее звездных фигуристов поднялись на самые высокие пьедесталы, но не все из них поднялись до понимания масштаба личности Тарасовой.
Так мне кажется.
Когда-то мы большой компанией приехали на дачу к Тарасовым. Открыв калитку, я увидел старый дом и мирный огород, где легенда мирового хоккея в огромной майке, стоя на колене, обутом во вратарский наколенник, опираясь на вратарскую же клюшку, подвязывал помидорные кусты к обломкам «палок» Koho для полевых игроков.
Эта картина завораживала, однако умиление было недолгим. Непобедимому Анатолию Тарасову, которому посвящен зал в канадском музее мировой хоккейной славы, обладателю всех мыслимых титулов не нашлось достойного его места в Отечестве.
Таня, унаследовавшая от отца талант и неистовость в своем творчестве, оказалась сильнее системы и времени. Оставаясь при этом женщиной.
Через двенадцать лет ему будет сто. А через сто двенадцать — двести.
Ну разумеется, Мастер не бессмертен. Слава Богу! Представьте, каково было бы Борису Жутовскому опекать, учить дружбе, лечить, а потом и хоронить еще не родившихся стариков.
Главное в жизни этого уникального художника — участие в процессе. Своими картинами, лаками, графикой, книжной иллюстрацией, портретами он формирует материю памяти о времени, в котором ему вместе с соседствующими с ним современниками довелось пребывать на этой земле.
Жутовский — исторический человек. Разумеется, все мы хоть раз в жизни (а на деле много чаще) вляпывались в истории, но я о том, что он сохраняет историю человеческих образов и окружающую их среду для тех, кому будет одиноко в рациональном беспамятном (несмотря на бешеное количество сохраняемой информации) электромире.
Жутовский, хоть роста и небольшого, стал заметен рано из далека годов. Это теперь хорошо вспоминать высокое признание его искусства первым лицом государства. А тогда на выставке МОСХа в Манеже оценка его живописи не выглядела безусловно позитивной.
— Это что? — спросил Первый секретарь ЦК КПСС, тыча пальцем в автопортрет Жутовского.
— Лицо, — отвечал автор.
— Лицо?! — вскричал Никита Сергеевич. — А похоже оно у тебя — на жопу! (Печатается по стенограмме).
И гордо подтянув штаны на грудь, пошел так же квалифицированно оценивать работы Эрнста Неизвестного, которому позже Борис Жутовский будет помогать делать надгробный памятник Хрущеву для Новодевичьего кладбища.
Заметности своей за долгую творческую жизнь Боба (так зовут его друзья) не растратил. Он и сейчас хорош. А возраст, знаете ли, тот еще ОТК.
Теперь в небольшом творческом пространстве, аккуратно набитом новыми холстам, картонами и графическими листами, мы рассматриваем его ранние работы, взятые в рамы и паспарту.
— Это готовая выставка, — говорю я, обозревая семьдесят пять оформленных картин. — Давай сделаем.
— Нет, — говорит он. — Это я буду друзьям показывать.
С годами Борис Жутовский — знаменитый художник, великолепный портретист, книжный иллюстратор, автор невероятного двухтомника-автомонографии — пришел к выводу, что суетливое экспозиционное беспокойство отвлекает его от работы в мастерской.
— Но если зритель не увидит твоих работ, зачем ты их делаешь?
— Формирую себя, — говорит Боба и делает в воздухе рукой неопределенный жест вроде кренделя.
В восемьдесят восемь лет он продолжает формировать себя. Бог в помощь!
Он уперся головой в пульт. Он озабочен. Он напряжен. Он не может найти то, чего не терял никогда, — чистое, без примеси слово. Верное ему. Которое убедит, что мысль неслучайна, что овеществленное шепотом или децибелами динамиков, оно проникнет в слушающих его и сделает их слышащими. Инакослышащими. Что они сумеют отличить его от мусорного шума, заполнившего время. Что слово не предаст его и не навредит им.
Он мучается от недоверия к себе, а ему надо, чтобы поверил ты и подумал: как просто, как очевидно, я тоже так думал. Но ты так не думал, пока не услышал это слово, и удача, если оно легло в незаполненное, уготованное ему в твоей душе место.
О чем оно? О Любви, о достоинстве, о сохранении себя, а значит, о потерях и утратах. О жизни невыносимой и желанной. О родине, которая больна цинизмом, жадностью, злобой, жестокостью и стремится заразить тебя своими болезнями...
А тут — он со своим словом-защитой для тех, кто слышит и учится понимать. Как и сам он учится.
Он всегда идет против ветра и поперек движения.
Не следуйте за ним. И рядом не идите. Он не о том поет слова.
У каждого свой поток и свой поперек. Но надежда на встречу живет. Без нас судьбы нет.
Он скромен, честен, щепетилен
Насчет движения планет.
Он протягивает тебе руку, освободив ее от струн, не для того чтобы ты почувствовал, что не один. Не для того чтобы помочь тебе выбраться из трясины мерзостного хлама, затянувшей любимую страну в твое единственное время.
Он раскрывает ладонь, чтоб ты видел, что у него нет оружия против тебя. Не гитара же...
Ты хочешь поло?го и удобно раствориться в сером тумане? Нет? Тогда ты пришел к тому. Потому что такой он у нас один.
Он один, он один, он один.
P. S.
— Кто ты? — спросил тот, кто знал, кто он.
— Музыкант Юра. Я не умею ходить по воде и исцелять больных, но ты знаешь меня: я тот, кто ищет слово. Верное и незлое.
— И что ты сделаешь, когда найдешь?
— Брошу на ветер. Кому надо — словит. Кто поверит — повторит. И пусть тоже бросит... А кто ты, я не спрашиваю, потому что всех вас знаю.
У зеркала нет памяти... Можно пофантазировать, будто оно помнит все наши лица, но, как и мы, не в состоянии их повторить на заказ: (ну-ка, сделайте счастливое выражение...).
А зеркало сцены повторяет многое. Мы смотрим сквозь него и видим изображение людей, заглянувших туда раньше, ищем себя в театральном зазеркалье и пугаемся, если находим (или вы в отличие от автора радуетесь?).
Мы в зеркале — отражение себя, пусть и не всегда верное. Пробор не с той стороны, нож в левой руке, вилка в правой... Что ж, говорим, я не Байрон, как все, я другой, и прикладывая руку к сердцу, которое тоже не на месте, коротко кланяемся своей исключительности в полированном стекле.
А в театре нужны дар и труд, чтобы добиться отражения вилки и сердца слева и чтобы зритель в это поверил. Там реальные люди располагают жизнями ушедшими или теми, что вовсе не были и не будут. Живы актеры — персонажи мертвы. И поэтому в их придуманных судьбах лицедей, как бог, может кое-что изменить по своему таланту и пониманию.
Нам не дано. И поэтому, верно, воспринимаем разбитое зеркало как дурную примету: оно раскалывает тот образ, который мы надеялись исправить при следующем взгляде. Ну что же, обманемся в другом.
...Сейчас Алиса Фрейндлих догримируется и уйдет из реального мира на подмостки отражать то, чего с ней не было, но что в ней есть. И кого нам повезет узнать в этой женщине с ясными глазами: Дульсинею, Раневскую, Элизу Дулиттл?
Ей можно доверить любые отражения, а самому отправиться в кресло зрительного зала, чтобы смотреть и думать, как сами жили бы в зазеркалье, если бы были так уместны и достоверны в нем, как достоверна и уместна Алиса.
У ежедневного вранья
Крадешь ты правды день.
Тебя светлее тень твоя,
Тебя счастливей тень.
Пусть кому надо — подберет
И должное воздаст.
Она хоть малость и соврет,
Но точно не продаст.
Так написал воздухоплаватель и поэт Винсент Шеремет об актере, забыл о каком.
Балует нас порою природа, создавая таких женщин, как Фаина Георгиевна Раневская. Рядом с ними проживаешь юность, молодые годы и те, которые по щадящему определению называют зрелыми. Проживаешь жизнь, а любовь все не проходит.
Мы ждали свидания с ней, хотя бы мимолетного (ей ведь не очень везло на большие роли), радовались ее таланту, уму, способности чувствовать боль человеческого сердца. И горькому остроумию, если повезет.
Мне повезло. Я бывал у нее дома, в котором она не запирала двери, чтобы лишний раз не ходить открывать частым гостям, где витал дух дружелюбия и царил любимый дворовый пес Мальчик.
На последних репетициях спектакля «Правда — хорошо, а счастье лучше» она, услышав щелчок затвора аппарата, устроила мне строгую выволочку за то, что я снимал ее без грима и врасплох. «Меня волнует ваша судьба, — сказала она басом. — Вы напечатаете карточку. В театре увидят это лицо и тут же уволят. Вам придется меня содержать».
Больше я в театре ее не снимал. А дома у Раневской сделал всего несколько кадров — было жаль тратить на это время.
Она сидела на диване (причесанная к фотосъемке) на фоне самых дорогих вещей в ее квартире: фотографий со словами любви друзей — Ахматовой, Качалова, Акимова, Анджапаридзе, Улановой... Я слушал веселые и невероятно грустные истории одинокой женщины, которую любили так много людей, и думал о том, какой счастливый для окружающих дар у этой актрисы и как был точен Борис Пастернак, написавший на портрете всего три слова: «Самому искусству — Раневской».
Она одаривала нас этим искусством и общением, особенным общением, от которого остается не только ощущение душевного тепла, но нечто материальное — слово.
«Я так стара, что помню порядочных людей», — сказала она не мне.
Мне актриса рассказала, как попросила женщину, которая помогала ей по хозяйству:
— Дуся, ко мне после спектакля придут гости, сходите к Елисееву, купите сыра, ветчины, икры, колбасы языковой...
Дуся задумчиво проверяет себя вслух:
— Значит, я иду в гастроном? Рыба, ветчина, масло, так? — она идет к двери и выходя, останавливается: — Да, Фаина Георгиевна, чтоб не забыть — в четверг конец света.
«И что вы думаете, Юра, — говорит мне Раневская, — конец света действительно наступил. Просто мы его не заметили».
Она самостоятельный жанр, не придуманный певицей, а выпестованный.
Елена Антоновна хороший человек. Застенчивый, нежный, честный и очень талантливый.
Еще — она трепетна.
И откровенна.
Слова и музыка придуманы не Камбуровой, но принадлежат ей неоспоримо.
Так, как поет она, не поет никто. Направленно. Точно тебе в душу.
С ней не споришь и не соглашаешься, только счастливо удивляешься открытию смысла, который не то что был скрыт, а ждал момента, когда его узнают и предъявят. И ты немедленно начинаешь дружить с этим твоим открытием стихов. И музыкой с необыкновенно доверительным Звуком, который вот уж точно принадлежит только Камбуровой.
В современной русской культуре ее имя записано отдельной строкой.
Безупречный отбор поэтического материала сочетается с тонкой, умной (возможно ли такое определение?) музыкальностью. И отвагой. Тихая и непреклонная, она с азартом и нежностью будет защищать всех, кого любит. Неважно, на двух ногах они гуляют по земле или на четырех.
Мне казалось, что природа не потратила много усилий на ее организаторские способности, однако она придумала и осуществила невиданный в мире Театр песни. Не пространство со сценой для исполнения песен, а именно театр. Небольшой, уютный, откровенный, дружественный зрителю, очень похожий на своего основателя.
Театр Камбуровой любит людей. Он окутывает их безупречной музыкой и точным словом, которых так не хватает в нашем когда просторном, когда тесном пребывании, переполненном мусорными шумами из телевизора, радио, эстрады. Работая с ней, певцы обретают качества профессиональных артистов, а режиссеры получают возможность реализовать отличные от других сценических площадок замыслы. (Вспомним чарующие спектакли Ивана Поповски.)
Мой добрый и любимый друг Лена как камертон. Ни в жизни, ни в искусстве не возьмет фальшивую ноту. И мы, почитатели, просим этот товар ей не предлагать.
Летом у нее был день рождения. И будь в мире нормальная (ну, хотя бы) обстановка, собрались бы друзья в маленьком, но вполне драгоценном театре недалеко от Новодевичьего монастыря, чтоб устроить самодеятельное пение (пусть без Окуджавы, Фоменко, Петренко, которые выступали у Камбуровой как гости, но с Кимом, Дашкевичем, Никитиным, Юрой Норштейном... И нами — «какужможем»).
В этом пении, кто бы ни вышел к микрофону, не была бы нарушена гармония нашей любви. И тональность будет точная: мы нужны друг другу.
P. S. А как мы с Леной пели дуэт Одарки и Карася из оперы Гулак-Артемовского «Запорожец за Дунаем»! Овация!
Собственно, пела она. Я был в малиновых штанах.
Надо уметь жить счастливо, и будешь любим и знаменит среди тех, кто хочет быть обрадованным.
Как уметь? Как это уметь?
А... Это мастерство, разумеется, подарено природой. Но ты распознай его в себе. И играй! Репетируй одно, а играй по обстоятельствам. Может, вовсе другое. Доставляющее тебе радость. И другим получится.
Упаси себя от пропаганды жизни, жеманства, сложных слов и стремления возвыситься. (Это убого чувствовать себя выше окружающих. В чем выше, милый?).
Ты другое чувствуй: наивную радость детства. Глазами ребенка посмотри на мир ответственных, серьезных, унылых, важных, облаченных в серое и черное, невыносимо занятых решением судеб какого-то мира, совершенно ненужных природе и тебе людей. И на себя посмотри с высоты начального человека. Многое увидишь.
Но не приседай! Никогда ни перед кем не приседай!
(Можешь прилечь, если перед тобой женщина и она не возражает, но и перед ней не приседай!)
Люби и асисяй!
Как умеешь, так и асисяй. Плохо не получится. Это не бывает плохо. Найди в себе клоуна и балуй его. Не стесняй себя. Если твоим друзьям, любимым, детям и другим прохожим по твоей судьбе хорошо с тобой, почему тебе с собой должно быть плохо?!
Ну асисяй же!
Славик! Полунин! Ты ничего для меня не сделал специально. Просто поделился тем, что своим чудным, нежным талантом нажил. Да еще превратил нас в искателей, которые благодаря тебе порылись в душе и нашли там красные носы клоунов. Пусть иногда в виде печальной сливы.
Вот и спасибо! Ибо добрая душа с красным клоунским носом человека живущего не обидит.
Асисяй дальше!
Юрий Рост. Действительный член академии дураков, руководимой несменяемым президентом Вячеславом Полуниным.
Речь не о том, что этой поражающей воображение женщине очень много лет, речь о том, ЧТО эти годы вместили в себя. Точнее — что вместилось в нас благодаря ей. Если б не эрудиция Антоновой, азарт и точное (всегда соответствующее моменту) поведение, многие остались бы в состоянии погремушек, где незаполненное высоким искусством пространство забивается бытовым шумом или политическим треском.
— Это кого вы там выставили? — угрожающе прижав к стене миниатюрную Антонову, спрашивала министр культуры Фурцева.
— Тышлера.
— Тышлера?!
И чем бы закончился этот разговор неизвестно, если бы не подошел маститый художник Борис Иогансон.
— Что воюешь, Катюша? — спросил он, приобняв за плечи Екатерину Алексеевну.
— Вот Антонова выставку Тышлера устроила...
— Хороший художник.
— Да?.. А что ж мне сказали плохой?
Не знал министр культуры — ладно. Ему в наших лесах так положено. Но и мы не знали многого, потому что не видели. А Антонова показала: мир велик и многообразен. Он не кончается на нашей границе, он за ней продолжается. А часто и начинается.
Помню выставку Пикассо, первую, которую помог привезти в Союз Илья Эренбург. Мы этого Пабло только по бледным репродукциям чешских и польских народно-демократических альбомов и знали. А тут в натуральном виде. Прямо оттуда. Откроется, не откроется — гадали до последнего. Ждали начальника. С опозданием, но открыли. Наверное потому, что Пикассо нарисовал замечательного голубя мира, а тогда борьба против войны была любимой идеологической фишкой партии. Вроде свой.
А потом — лавина радости. «Москва — Париж», «Москва — Берлин», десятки шедевров из самых крупных музеев мира, которые мы увидели не выезжая за пределы Бульварного кольца. И всякий раз не толпа, а чудесный зритель. Антонова своей неистовой художественной активностью поставила Пушкинский музей в ряд узнаваемых миром наших музеев наряду с Эрмитажем, Третьяковкой, Русским, а сама встала в один ряд с выдающимися отечественными директорами — Василием Алексеевичем Пушкаревым, Борисом Борисовичем Пиотровским. Они уберегли и приумножили художественные сокровища и, главное, показали, что мы достойная все же часть мировой культуры.
С Антоновой было принято считаться не потому что она занимает некое важное место, а потому что место, которое занимает она, по определению становится важным в нашей жизни.
Маленькая женщина, преодолевая сложности своей непростой личной судьбы, двигалась по мировому культурному пространству с пользой для него и для нас. Она очень важная (правда) персона, глава международного музейного сообщества, и авторитет ее столь высок, что ей (ну да, лично) давали для экспозиции в Пушкинском музее шедевры, которые мало кому удалось бы получить. Вермеер, Мане, Гойя... Я пишу не каталог, все перечислять — места не хватит, но все же выставку Андре Мальро, которую Ирина Александровна придумала и организовала на девяносто пятом году жизни уже в ранге президента Пушкинского музея, вспомню. Поразительное понимание культуры, накопленной человеком.
— Вы думаете, этот период закончился?
— Я думаю, Ирина Александровна, то же, что и Вы. Не кончается ничто, хорошо начатое.
Вот — «Декабрьские вечера Святослава Рихтера» в Пушкинском музее.
Когда-то попав на фестиваль великого пианиста во Франции, Вы предложили ему устроить нечто подобное в Москве. Он быстро согласился и спросил:
— Где это может быть?
— У нас.
Так возникло уникальное сочетание музыки и живописи в пространстве музея. Первыми героями были Бетховен и Рембрандт. Это было в 1981 году. Уже давно нет Святослава Теофиловича, недавно не стало и Ирины Александровны, а «Вечера» живут. Десятки выдающихся музыкантов, актеров, поэтов продолжают хорошо начатое дело в обрамлении мастеров, тоже неплохо поработавших когда-то.
Антонова была поглощена идеей восстановления Музея нового западного искусства, чьи уникальные коллекции, собранные Сергеем Щукиным и Иваном Морозовым, поделили между Москвой и Питером, нарушив его целостность.
Азарт и аргументы Ирины Александровны, что историческое соединение коллекций создаст в стране второй после Эрмитажа мировой элитный музей, не нашли поддержки в государстве и музейном сообществе, но она не оставляла надежд.
Книга Юрия Роста «Круг» вышла в издательстве «Искусство — ХХI век».
Подпишись на наш канал в Telegram