«Счастье такая трудная штука...» — помните эти слова из песни, звучащей в фильме «Большая перемена»? Александр Збруев, снявшийся там в роли Ганжи и примеривший на себя разные судьбы еще в десятках фильмов и спектаклей, знает, наверное, что такое счастье.
— Счастье посещает нас намного реже, чем все остальные чувства. Оно возникает очень ненадолго, проходит, и наступают обычные дни, когда ты просто живешь и ожидаешь чего-то. Ожидаешь не счастья, а хорошего настроения и осмысленных дел.
Что для меня счастье? С самого детства — родной Арбат, я его так и называю: «Мой Арбат», хотя внешне он изменился. Но он мой и всех старых арбатцев, даже с которыми незнаком, узнаю в лицо: есть особая печать на тамошнем жителе. Могу провести весь день в кафе напротив своего бывшего дома, вспоминая детство и юность, жизнь шпанскую с друзьями-товарищами и, конечно, самого близкого человека — маму, замечательную, красивую, много пережившую...
Она была актрисой, а пришлось работать на заводе. Моего отца, замнаркома связи, в тридцатые годы направили в командировку в Америку — перенимать опыт в сфере телевидения, которое только зарождалось, а вскоре после возвращения на родину арестовали. Пришли в нашу огромную арбатскую квартиру и увели. Перед уходом отец сказал матери: «Родится дочь — назови Машей, а сына — Сашей». Мама тогда носила меня во чреве. Ей позволили родить в роддоме имени Грауэрмана и сослали нас, жену и сына «врага народа», далеко от Москвы. Вернулись мы через пять лет, на работу мама смогла устроиться только на электроламповый завод.
Но она по-прежнему обожала театр, дружила с вдовой Евгения Вахтангова Надеждой Михайловной. Мой старший брат Женя, от первого маминого брака, служил актером в Театре имени Вахтангова, мы жили рядом. К нам приходили Женины молодые коллеги, я крутился возле них, слушал разговоры, в доме часто говорили об актерской профессии. Хотя я рос практически во дворе: голуби, гитара, футбол, драки...
— Дворовая среда была жестокой?
— Нет, мы друг к другу хорошо относились. Цеплялись иногда: тебе что-то сказали, ты ответил — и пошли выяснять, кто сильнее. А если с чужими компаниями сходились, то дрались спина к спине, никто своих не предавал. Но ввязывались и в неприятные истории, даже криминал случался: во дворе были мужики, отсидевшие за уголовку не по одному разу. Мама страшно за меня переживала — а как иначе, если подростка вызывают на суд? — и все делала для того, чтобы сын оставался человеком.
От нее я рано получил прививку театром. Вел двойную жизнь. Днем — шпана, а вечером бежал в Вахтанговский, в Малый, где тоже служили родственники, во МХАТ. Брал контрамарки и таскал на спектакли приятелей. Пересмотрел весь репертуар, некоторые постановки — по многу раз, главные роли знал наизусть. На Арбате еще было пять кинотеатров, я все фильмы там смотрел, в том числе зарубежные — трофейные. Мне казалось, тоже могу играть как актеры на экране и на сцене, и что-то из увиденного изображал ребятам во дворе.
— Тогда и стали посещать мысли об актерстве?
— Знаете, я очень плохо учился, оставался на второй год. Ленивым был, не любил рано вставать. Выходил из дому, делая вид, что иду в школу, а сам по дороге смотрел на афиши арбатских кинотеатров и заворачивал туда. А кем хотел стать? Не знаю... Друзья происходили из разных семей, многие — из простых, работали на стройке, на производстве. Один друг, водитель грузовика, когда приезжал домой на обед, давал мне порулить, но я не собирался становиться шофером. Вообще не помышлял о профессии, мне было все равно. Нравилось жить свободным человеком, смотреть фильмы и спектакли, подражать актерам или проигрывать увиденное по-своему. Искусство и оказалось настоящей школой вместо той, которую отчаянно прогуливал.
В драмкружках или студиях я никогда не занимался, единственный раз подростком вышел на сцену, когда по чьей-то просьбе сыграл нехорошего персонажа в любительском спектакле «Тимур и его команда», — и все. Но когда оканчивал школу, мама попросила Вахтангову: «Наденька, не послушаешь моего оболтуса? Мне бы хотелось, чтобы он стал актером». Мы пришли к Надежде Михайловне в квартиру-музей Вахтангова, и я стал читать ей сон Пети из «Войны и мира». Читал ужасно, развязно и не понравился себе совершенно.
Надежда Михайловна, послушав меня, позвонила актрисе Вахтанговского же театра Дине Андреевой: «Диночка, позанимайся, пожалуйста, с одним оболтусом — братом Женечки Федорова. — У моего брата фамилия мамина. — Позанимайся, чтобы он поступил к нам учиться». В Щукинское то есть. И через пару дней я уже пришел к Андреевой, она слушала меня, что-то поправляла, подсказывала. Потом был экзамен в «Щуке», и не принять парня, которого рекомендовала сама Надежда Михайловна Вахтангова, не могли. Так в результате маминой задумки и полублата я поступил в театральное.
Когда мы, новоиспеченные студенты, стояли перед приемной комиссией, замечательный педагог Борис Захава спросил:
— Ну, будем учиться?
— Да! Да! Да!
— А кто тут у вас Збруев? — Я вышел вперед. Захава посмотрел заинтересованно, держа в руках какой-то документ. — Вот ваш аттестат. Ничего не понимаю. У вас же одни тройки, как заниматься-то будете?
— Там не все тройки, — робко возразил я. — У меня четверка по Конституции.
И все — Захава, другие педагоги, ребята — засмеялись. Пора мне было открывать книги и начинать учиться по ним.
— Но кроме театра, кино и театрального училища у вас была еще одна школа — реальной жизни, верно?
— Конечно, и какая! Однажды гоняя голубей возле сарая, где они, родные, жили, я взобрался на забор, и вдруг сорвалась нога. Распорол ее от коленки почти до паха, зияла рваная рана. Допрыгал кое-как до подъезда, открывшая мне дверь квартиры мама чуть не упала в обморок. Вызвали скорую. А у нас был сосед по коммуналке, когда-то работавший в органах, но изгнанный оттуда за пьянство, разврат и матерщину. Отвратительный тип: ругался с жильцами, несколько раз замахивался на мою маму. Но тут, увидев пацана в крови, поднял меня на руки, отнес в машину скорой. Значит, в момент столкновения с несчастьем, случившимся с мальчишкой, в этом хулигане проявилось что-то очень человеческое. Нет, с чем ни встречаешься — все школа жизни, а для актера — вдвойне.
В Институте травматологии и ортопедии, где я провел дней десять, то разъезжая на каталке, то ходя на костылях, лежал один парень. Он работал на железной дороге — сцеплял вагоны, и ему буферами раздробило кисть руки. Выписавшись, я долго к нему ходил, приносил бутерброды, еще что-то из еды, он благодарил. Чем-то этот человек меня привлек.
— Думаю, потому что неплохо понимали жизнь как она есть, вам и стали давать роли персонажей, будто шагнувших на экран или сцену с улицы или из соседней квартиры, как в фильме «Мой младший брат» Александра Зархи.
— Книгой Василия Аксенова «Звездный билет», по которой снята картина, тогда зачитывались: в ней было новое талантливое слово и живые человеческие судьбы. На пробы меня пригласили после дипломного спектакля, где присутствовали ассистенты сразу нескольких режиссеров. Позвали в три картины: к Марлену Хуциеву в «Июльский дождь», к Михаилу Калатозову в «АБВГД» и к Александру Зархи, собиравшемуся снимать «Моего младшего брата». Съемки у Калатозова свернули, а из оставшихся двух режиссеров первым, кто меня утвердил, был Зархи, поэтому выбор сделался сам собой.
На картине встретились, кроме меня, Олег Даль, Андрей Миронов, Людмила Марченко, Олег Николаевич Ефремов. Снимали в той атмосфере, где писалась эта вещь: в Москве и в Таллине. В Эстонию к нам приезжал Аксенов, мы подружились. Он был ненамного старше нас с Олегом и Андреем, но мы называли его «папа Вася», потому что все знал про то, о чем снимали. Аксенов не любил много разговаривать, но его участие в любой компании было значительным, от него исходила мощная энергия. Если говорил, то без лишних слов — точно и по делу. Мы, молодые актеры, заглядывали ему в рот, хотя он был достаточно простым человеком.
— А его пижонство «Вася — стиляга из Москвы»?
— В манере одеваться у Аксенова присутствовало больше простоты, но простоты элегантной — элегантной небрежности, когда человек не ставит задачи подбирать одежду, а все выходит само собой.
С папой Васей мы — Олег, Андрюша и я — в свободное время ездили куда-нибудь погулять по Эстонии. Активно обживали новое для нас пространство и свою профессию. Выезжали в рыболовецкий совхоз, мы ведь и снимались на сейнере в море даже в шторм: судно ходило вверх-вниз, кого-то привязывали, чтобы не вылетел за борт. Мы, городские жители, прочувствовали, что такое море, вернее, что такое съемки.
Кино — трудное дело, если, конечно, относишься к нему серьезно. Но в кино и нельзя работать спустя рукава, поскольку оно очень приближено к жизни, а жизнь порой доставляет неудобства. Вспоминаю, когда позднее снимался в четырехсерийном фильме «Батальоны просят огня», где у меня центральная роль, возникало ощущение, что мы воевали, до такой степени все походило на реальность. Режиссер Владимир Чеботарев, сам прошедший фронт, припадавший после ранения на одну ногу, знал, как рассказывать о войне. «Воевали» мы в тяжелых условиях, например в болотах, где приходилось прыгать с кочки на кочку и если промахивался, то падал в жижу, и чтобы не засосало, кто-нибудь сразу помогал выбраться.
Вот и в картине «Мой младший брат» все приближено к настоящей жизни: там настроение оттепели, там мы молодые.
— Подружились с Далем и Мироновым?
— С Андреем я уже был знаком — он учился в «Щуке» на курс младше, мы вместе играли в одном спектакле. С Олегом, который был моложе на два курса, но учился в Щепкинском, впервые увиделись на съемках. В экспедиции мы все время проводили вместе, я их обоих устраивал и каким-то образом соединял, а так они вряд ли смогли бы дружить — были очень разными.
Олег меня поразил: он потрясающе пел — что романсы, что блатные песни, — аккомпанируя себе на гитаре. Андрюша, наоборот, тогда не проявлял склонности к пению, разве что мурлыкал какие-то джазовые вещи, но чтобы взять в руки инструмент и спеть... Он часто смущался и будучи влюбленным, а влюблялся, по-моему, постоянно, бродил, например, под окнами понравившейся девушки. Стеснительным был в отличие от Олега — правдивого, порой резкого, в пору тех съемок выглядевшего приблатненным. Даль и в кино, и в жизни делал то, что подсказывала его суть, а был он ярко и глубоко талантлив: у него во всех ролях присутствуют второй, третий, четвертый планы. Как-то нас пригласил к себе в номер Ефремов, мы сидели разговаривали, Даль пел под гитару — и это было так душевно, чисто, прекрасно! Олег Николаевич его спросил:
— Ты когда оканчиваешь училище?
— Сейчас перехожу на третий курс.
— Вот как окончишь, приходи к нам в «Современник».
Даль так и сделал. А Андрюша после учебы поступил в Театр сатиры, с худруком которого Валентином Плучеком дружили его родители. И там раскрылся — достаточно быстро стал играть главные роли, пел, танцевал.
— Каким были вы в пору своих первых съемок и первых спектаклей?
— Не знаю. Наверное, и что-то да, и что-то нет. Больше нет, чем да. Я только познавал мир — какой он помимо дворов и всей моей послевоенной детско-юношеской жизни. Фильм Александра Зархи в точном соответствии с названием аксеновского романа «Звездный билет» стал и для Олега, и для Андрея, и для меня билетом в будущее.
Пока я снимался, сцена была на втором плане, а меня уже приняли в Театр имени Ленинского комсомола. В училище не думал, кем стану — актером театра или кино, мне просто нравилось учиться. А когда вернулся со съемок, сразу ввели в «До свидания, мальчики!», потом дали главную роль — в спектакле «Мой бедный Марат». С режиссером, тогдашним художественным руководителем театра Анатолием Васильевичем Эфросом, у нас сложились доверительные отношения. Работать с ним было безумно интересно! Пьесу Алексей Арбузов писал параллельно с нашими репетициями, то есть мы не знали, что будет дальше, и спектакль получался живым.
Эфрос — великий режиссер. Я не очень люблю эпитет «великий», хотя слово «звезда» нравится еще меньше. Как сказал Юрий Яковлев: «Звезд много — хороших артистов мало». Но Эфрос был открывателем новых театральных дверей, на его мастер-классы приходили актеры из разных трупп и были захвачены тем, что он показывал. Все у него становилось ярким, даже борьба с системой. Помню, мы репетировали, когда в зал вошел какой-то человек и громко сказал:
— Анатолий Васильевич, вас ждут в управлении культуры.
Эфрос так же громко ответил:
— Вы видите, у нас репетиция? Если у меня будет возможность, приеду.
Он много испытал драматических моментов из-за своего нежелания подстраиваться под кого бы то ни было, в конце концов Эфроса сняли, хотя у нас прошло собрание в его защиту. Анатолий Васильевич ушел в Театр на Малой Бронной, многие хотели к нему присоединиться, но разрешили взять с собой только десятерых актеров, в числе которых был я.
— А почему вернулись в свой прежний театр?
— Люди меняются. От Эфроса в результате многие ушли — Гафт, Даль, Ширвиндт, Державин... Не согласился работать с ним Андрей Миронов. Я ушел одним из первых. Но во мне навсегда осталось много эфросовского — больше, чем захаровского, хотя с Марком Анатольевичем я проработал дольше.
Когда вернулся, театр находился на перепутье. Много хороших актеров играло, еще шли спектакли Эфроса...
— Вы сравнивали с ним нового главного режиссера Захарова?
— Не сравнивал — просто не принимал, совсем. У Марка Анатольевича было другое восприятие актерского искусства и жизни. Но постепенно я оценил его индивидуальность.
— У Захарова были, что называется, свои актеры?
— Да, у него были избранные, он их собирал. Наш директор привел в театр Евгения Леонова, к тому моменту любимца всей страны, Евгений Павлович — Олега Янковского, снявшегося в двух-трех хороших картинах и завоевавшего любовь зрителей. Наверное, единственный, кто стал знаменитым уже работая в «Ленкоме», Абдулов — Саша учился на последнем курсе ГИТИСа, когда его пригласили на главную роль в спектакль «В списках не значился». Он в течение года занял свое место — непосредственный, с необыкновенной фантазией, всегда предлагавший в роли неожиданные ходы, что Захарову нравилось. В труппе были и другие талантливые актеры, но Захаров предпочитал тех, кого я назвал. Он любил известные фамилии, недаром труппу «Ленкома» называли звездной, любил актеров, ставших популярными благодаря кино. Сегодня это воспринимается естественно: кинематограф работает на актерскую славу, театры привечают звезд, просто Захаров понял это раньше остальных. Он чувствовал, что актуально в конкретный момент, что волнует людей и, следовательно, на какой спектакль пойдет зритель. Точно определял время, в котором жил. При этом оставался режиссером, который сохранял свой почерк и создавал на сцене собственный мир.
Он любил тех, у кого все получалось так, как виделось ему. А талантливых, но у которых не получалось по-его, держал на привязи, но чуть дальше от себя.
— У вас какая была с Захаровым дистанция?
— Не знаю, не задумывался об этом, делал свое дело и делал. Марк Анатольевич исходил из актерской индивидуальности, не старался ломать чью-то суть. Мог сказать: «Вы ничего не играйте, а будьте самим собой». Когда Глеб Панфилов ставил у нас «Гамлета», Михаилу Козакову, в одной из постановок уже игравшему принца Датского, предложил Полония. Мише не нравилось и как ставит режиссер, и как играют актеры. Но он на это неприятие взял и «посадил» свою роль: его Полонию было неприятно все — король, королева, Гамлет... И вышло здорово! Актер сам во многом решает, каким будет создаваемый им образ. И Захаров приветствовал актерскую решительность: если выбирал кого-то на роль, то доверял.
— Неужели не возникали споры актеров с режиссером?
— Возникали. Не думаю, что, например, Евгению Леонову все нравилось из того, что предлагал ему Захаров. Евгений Павлович часто находился во внутреннем споре с ним, это было видно. И каким-то образом старался доказать своим талантом, что прав. Но Леонов был настолько неподражаем и убедителен, что режиссеры, не только Захаров, предлагали роли, соответствовавшие его человеческой сути.
— А каким Леонов был человеком? Думается, что переживающим.
— Да, очень переживал по поводу того, что считал важным, сомневался в себе, не был уверен, что надо так, а не иначе, ставил под вопрос многие привычные вещи. В своих ролях Евгений Павлович часто менял слова, даже написанные классиками, не меняя сути, но делая ее ближе к себе, к своему пониманию. Стоя за кулисами перед выходом на сцену, держал под мышкой текст, и было видно, насколько погружен в роль, видно, что судьба персонажа не играется им, а проживается. Когда Леонову потом говорили, как замечательно прошел спектакль, у меня создавалось ощущение, что ему хочется спросить: а что было не так? И если бы Евгению Павловичу осмелились сказать, что не вышло, это, вероятно, доставило бы ему больше радости хотя бы потому, что дало бы возможность поспорить с самим собой. Без внутренней полемики, без поисков чего-то живого в игре актера появляются штампы, то есть неправда.
— Леонов выходил на сцену с больным сердцем. Как он играл?
— Вообще, актер должен быть сильным и здоровым, тогда он многое может: зритель воспринимает в первую очередь нашу энергию. Но Леонов все делал в плюс. Если плохо себя чувствовал, нездоровье становилось частью его существования на сцене. Когда в жизни что-то не так, а предстоит спектакль, из этого «не так» надо сделать «так», и тогда не будет вранья.
Знаете, я до сих пор, репетируя роль, пользуюсь своими собственными ассоциациями. Например когда спрашивают, сколько мне лет, отвечаю:
— Я еще Сталина видел.
— Да ладно!
— Видел.
Мы были пацанами и не то на Первое мая, не то на Седьмое ноября, когда шли демонстранты, спустились по крышам, по чердакам поближе к Красной площади и присоединились к одной из колонн. Проходили мимо Мавзолея, причем постарались нырнуть к нему поближе, и вдруг все грянули: «Да здравствует товарищ Сталин! Ура! Ура! Ура!» Ну, мы тоже закричали. И я увидел его на Мавзолее. Может, то был двойник, не знаю, но осталось ощущение: я видел Сталина. Или помню, как плакала мама, когда вождь умер. В ней, наверное, было много эмоций по этому поводу, и я запомнил ее слезы... У актера в подсознании много всего остается и в работе над ролью проявляется.
Из пережитого тобой и появляется персонаж. Это плохое делается быстро, а хорошее — скрупулезно, тонко, подробно, не лишь бы поставить и денег заработать. Вспоминаю, как говорил Олег Янковский, с которым дружил и делил гримерную: «Если бы мне предложили интересную роль, я бы, если нужно, сам приплачивал, чтобы ее играть».
— Янковский, кстати, не был обделен ролями.
— Он был доволен своей актерской судьбой, недаром сказал в интервью: «Это мое время». Но его знают в основном по кино. Саша Абдулов был больше театральным актером, несмотря на то что много снимался, часто не в том, в чем надо. У Саши есть несколько, на мой взгляд, выдающихся фильмов, в остальном можно было не участвовать. А Олег играл на сцене и хорошо это делал, но за ним в театре тянулся шлейф киноработ, поскольку именно в кинематографе судьба у него сложилась яркая. Он тщательно выбирал роли. Спрашивал, кто еще будет сниматься: ему были важны не только режиссер и сценарий, но и партнеры.
— А вы отказывались от каких-то предложений?
— Отказывался больше, чем соглашался, причем не только в кино, но и в своем театре в спектаклях Захарова и пару раз в его фильмах. Бывает, материал хороший, но уверенности в том, что он твой, нет. Правда посмотрев потом фильм или спектакль, случалось, понимал: нет-нет, это совсем неплохо, можно было поучаствовать — но поезд ушел. Иногда сопротивляешься, но режиссер уверен, что ты можешь сыграть, и в результате в процессе подготовки роли вытаскивает из тебя такое, о чем сам не подозревал. В человеке же много всего намешано, мы сами себя до конца не знаем.
Думая, соглашаться или нет, я задавал себе вопрос: зачем мне эта роль? Что могу в ней сказать? Если приходилось играть то, что не нравилось — а в репертуарном театре не всегда можно отказаться, есть же общие спектакли, — просто подходил к работе профессионально. Даже получалось удовольствие извлечь: этот кусочек вроде неплохой, другой — ничего себе. Все равно ведь снимаешься в десятках фильмов, почти шестьдесят лет играешь в театре, как я, а остаются в памяти, твоей и зрительской, несколько картин или спектаклей.
Было раз, что я сам отдал роль-мечту многих артистов. Глеб Панфилов в доме отдыха «Актер» в Ялте сказал, глядя на меня:
— Саш, хорошо бы Инне сыграть Гертруду, а тебе Гамлета.
— Наверное... А короля кто?
— Янковский.
— Понятно, понятно...
— Ты подумай.
В Москве, когда встретились с Олегом, говорю:
— У меня был разговор с Глебом Анатольевичем, он предложил сыграть Гамлета.
— Кто Гамлета?
По тому, как Олег спросил, я понял: ему очень хочется эту роль.
— Ну, давай ты — Гамлета, а я короля сыграю.
Так и вышло. Мне тоже хотелось Гамлета, но когда произнес те слова, сильно полюбил короля Клавдия.
— Может, Гамлет был не вашей ролью?
— Возможно... А может, моей. Но я не думал об этом, потому что спектакль получился удачным и роль Клавдия вышла заметной.
— Несколько отличных картин, в которых вы снялись, положили на полку. Как воспринимали случившееся?
— Если кто-то из актеров говорит, что не переживал по такому поводу, он лжет. Человек сделал свое дело, отдал роли часть жизни — а жизнь коротка, и вдруг каким-то чиновникам-однодневкам показалось, что его работа не для публики. Не просто обидно — горько.
А порой неплохую картину выпустят в прокат, но потом запихнут куда-то в темный угол, и мало кто ее видит.
— С кем из режиссеров вам больше всего понравилось работать?
— Если говорить о кино, то, по моему мнению, плеяда советских мастеров была за редким исключением выше сегодняшних. Кто вспоминается? Конечно Александр Зархи и мой первый фильм. Андрон Кончаловский, который пригласил в «Романс о влюбленных». Роман Балаян, у него я снимался в картинах «Храни меня, мой талисман» и «Филер». Вячеслав Криштофович — его «Одинокая женщина желает познакомиться» и «Автопортрет неизвестного».
— На роль в «Большой перемене» Алексея Коренева сразу согласились?
— Я подумывал, стоит ли сниматься, потому что много тогда работал в театре. Но сценарий получился забавным, и Коренев — очень человечный человек и талантливый режиссер. И актеры подобрались что надо. Там сложился замечательный актерский ансамбль, а с такими партнерами сам становишься получше. Фильм по сию пору популярен, потому что живой.
— Ганжа сильно повлиял на то, что вам потом предлагали в кино?
— Оттого что фильм стал таким известным, некоторые режиссеры хотели ухватить что-то из моего персонажа и предлагали похожее. Выбор роли — целая философия, хотя иногда я говорю да не раздумывая — если талантливый режиссер и захватывающий сценарий. Хотя предсказать, что получится, невозможно, но, во всяком случае, не будет дурновкусия.
Раньше к кинематографу относились более трепетно, снимали дольше, вдумчивее. Режиссер находился рядом с камерой и смотрел мне в глаза, он видел каждое мое движение, каждое шевеление волоска на моей голове — все то, что не увидишь в монитор, у которого режиссер сидит сегодня, иногда за сотню метров от съемочной площадки. По-моему, техника убивает нечто живое в искусстве, скоро и актеры, боюсь, станут не нужны: будут подставлять к нарисованному телу актерскую голову — и пожалуйста, озвучивай. И не придется съемочной группе выходить в штормовое море или актерам бежать по полю в почти настоящую атаку: все сделают на кухне за ноутбуком. Наверное, это удобнее, но уже сейчас все больше формализма и меньше такого, когда глаза в глаза.
Поэтому сегодня мало какие фильмы меня трогают. Телевизор вообще не включаю, а ходить на премьеры, превращающиеся в тусовку, не люблю. Смотрю кино дома, на хорошем экране, в одиночестве. А театральных работ, которые запомнились за последнее время, еще меньше. Театр — это не сколачивание табуретки, это древнее искусство, он был, есть и будет, и он ждет полной самоотдачи.
— В позднем театре Захарова не было прежней энергии, не выходили спектакли, которые становились бы событием.
— Да. Режиссура требует колоссальной энергии, поэтому с возрастом многие режиссеры что-то теряют, и у Марка Анатольевича первая половина его работы в театре и кино — это было хорошо, потом стало слабеть. И ушли из жизни те, с кем он делал свои спектакли: Григорий Горин, автор пьес и сценариев к фильмам Захарова, Олег Шейнцис, которого Марк Анатольевич называл «художник-режиссер»... Захаров сам, наверное, все чувствовал, но продолжал работать до последнего, он, думаю, не мог жить без театра. И потом искусство — вещь непредсказуемая, поэтому режиссер, даже понимая, что происходит, хватается за возможность сделать что-то еще, надеясь, что получится. На самом деле он уже не может. Это большая драма...
Вероятно, поднять театр на прежний уровень можно было приглашая других, в первую очередь молодых режиссеров. А Захаров мало кого звал в «Ленком», при нем у нас работали всего два режиссера «со стороны». Это был созданный им театр, его театр — и больше ничей.
— А почему вы оставались в «Ленкоме»?
— Еще были хорошие роли, например в «Вишневом саде». Но главное, что для меня существует прежде всего театр, а кино — в свободное время.
— Кто из режиссеров лучше других вас понимал?
— Понимает ли вообще режиссер актера, не знаю. Он делает свое дело, а артист подпадает под влияние режиссерского «я», и если находит свое «я» в этой работе, тогда что-то получается.
— Кто-нибудь ставил спектакль или снимал фильм именно на вас?
— Нет. Понимаете, я никогда не был первым, никогда. Хотя мне казалось, что мог бы делать то же самое, что и первые, но почему-то выбирали других. Может, я не настолько подходил, а может, мне не хватало понимания роли... Но актерская профессия зависит не только от тебя: она зависит от режиссера, от обстоятельств. И все-таки от того, что ты сам себя ставишь на какое-то место, не на первое.
— Александр Викторович, вы когда-нибудь пытались настаивать на своем, высказывать неудовольствие?
— Нет, я не борец абсолютно. Что высказывать? Бесполезно. А люди начинают тратить нервы, ломать себя, и ни к чему хорошему это не приводит. Тем более если человеку уже приличное количество лет: зачем с ним спорить? Он уже такой. А ты другой. Лучше просто разойтись, не вести бессмысленные споры, не трогать и не уничтожать друг друга.
Важно удерживать в себе то главное, ради чего существуешь, не растрачивать попусту. В жизни надо уметь разобраться, хотя это почти невозможно — она так многообразна. Все очень непросто, а должно, наверное, быть проще: это черное, это белое. Хотя в белом, как известно, заключены семь цветов спектра. Если знаешь, что как бы ты ни размахивал руками, ни рвал глотку, ничего не изменится, а будет как задумано, надо это просто принять.
— А как понять, изменится что-то или нет?
— Надо просто чувствовать. Но мы все равно до конца не понимаем и не чувствуем жизнь, и она нам преподносит необыкновенные подарки, от которых не отмахнуться. Прыгаешь с кочки на кочку, как в том моем фильме, промахнулся — свалился в болото, а из него трудно выбираться. Если выбрался, обсыхай и прыгай дальше.
— У вас всегда было такое ощущение или оно пришло с годами?
— Не знаю, пришло ли оно вообще. Но у меня никогда не случалось, чтобы кого-то ненавидел. Я верующий, у меня нет активного неприятия чего-то: думается, есть вещи, которые за тебя решаются свыше. А тебе надо жить достойно, не быть тем, кто ничего не понимает, не знает «и пошли вы, оставьте меня в покое». Если ты человек, то сопереживаешь всему, что происходит вокруг.
— Ни на кого не обижаетесь?
— Могу обидеться и тут же прощаю. Но не забываю. И если человек уже показал свое я, мне совсем необязательно с ним общаться.
— Вас предавали?
— Предавали... Предательство значительно больше, чем обычно вкладывают в это слово. Предательство чувствуешь, даже если о нем не говорят.
— А сами обижали кого-нибудь?
— Обижал. Мне казалось, что по делу, а тому человеку — что нет. Но специально я никому не наносил обиды, даже, по-моему, не умею. Не оттого что такой хороший, а потому что сама задумка обидеть — что-то нечеловеческое.
— Гений и злодейство несовместны? Вы, кстати сказать, кого могли бы назвать гением из тех, с кем встречались?
— Никого. И толком не знаю, кто такой гений. Гений — это Бах, Бетховен, Чайковский... С талантливыми я встречался. Некоторые как люди были не очень хорошие для меня, а для кого-то, уверен, наоборот.
Вообще, талантливый человек всегда неудобоварим, поскольку предлагает нечто новое, непривычное, что другим сложно сразу принять.
— Но талант — это счастье?
— Счастье — когда работаешь в театре с хорошим режиссером. Впрочем, тут тоже все неоднозначно. Вот ты прочитал на доске объявлений, что распределен на такую-то роль, ты о ней даже не мечтал, для тебя она — еще одно открытие себя самого, признание твоих способностей. Но начинаешь мучиться: вроде бы счастье, а с другой стороны, требуется очень и очень много, чтобы познать материал до конца, сыграть правдиво и интересно.
Рядом с так называемым счастьем существуют противоположные ему вещи, никуда не деться. Счастье — что-то объемное, большое, куда входят разные чувства, поэтому трудно сказать, был ли я счастлив. Наверное, был, но я этого не оценил, не понял, что это было счастье, мимо него прошел незаметно для себя. Первая роль в кино, которая удалась, с замечательными партнерами, с интереснейшим общением на съемках — счастье. Первый спектакль — тоже счастье. Но в тот момент я не отдавал себе в этом отчета. Ну да, сыграл, ну да, понравилось, ну да, аплодировали, ну да, цветы, ну да, «давайте сфотографируемся». Ну да, появились, не хочется говорить поклонники, но люди, которые приходят на спектакль посмотреть именно на тебя или ждут у выхода из театра... Ты получаешь большое количество писем, когда фильм получился удачным, от тех, кто понял тебя, откликнулся на сделанное тобой. Это приятно. Но не могу сказать, что это счастье.
Наверное, счастье — это когда ты впервые влюбляешься, или не впервые. Любовь возникает неожиданно, но это момент счастливой неожиданности: ты влюбился. Того, кто не испытал этого чувства, можно лишь пожалеть, потому что любовь движет человечеством. Но любовь — она всегда непростая, бывает колючей, она требует жертв. Никто не знает, что это — любить. И редко так складывается, чтобы человек встретил свою вторую половину и прожил с ней всю жизнь. Даже если проживет, это не будет означать, что у них бесконечная любовь: часто люди попросту мирятся с существующим положением вещей. И только некоторые, им можно позавидовать, испытывают любовь к тому, кто рядом, всю жизнь.
Любовь — это и твой ребенок, то, что связано с его благополучием, его здоровьем. Ты видишь, как он растет, взрослеет, ты радуешься — и понимаешь, что стареешь. Когда мне звонят на день рождения и говорят «Поздравляю!», думаю: какое-то неправильное слово, мне ведь много лет. Нужно найти другие слова, что-нибудь вроде: спасибо тебе, мой товарищ, мой друг, мой близкий человек, что мы еще слышим друг друга, понимаем друг друга, вспоминаем о прошлом, говорим о настоящем и очень редко — о будущем, практически никогда.
Многое сильно изменилось, и, главное, люди. Они очень изогнулись, некоторых я совсем не понимаю. А если я их не понимаю, то ухожу в сторону ровесников. Мало сегодня тех, кому радуюсь. Иногда, очень редко, ответив на телефонный звонок, слышу: «Сашок!» Это означает, что звонящий — товарищ из моей юности, с Арбата. Человек с Арбата. И мы находим много общих тем. Наши разговоры — о прошлом, трудном, но от того, что оно было молодое, от того, что можно было чувствовать, любить и радоваться, становится хорошо. Просто здорово!..
Но что такое счастье... Господи боже мой, есть слова, которые почти необъяснимы, они как чувства. Можно написать «Любовь...» поставить тире и дать много-много определений. Или «Счастье — это...» — и опять множество слов. Видимо, счастье — когда просто живешь, когда тебе хорошо. Но опять все сложнее: жизнь так устроена, что у человека постоянно проверки — себя самого, происходящего вокруг, того, что черное, а что белое. Все очень, очень на поверку. А как дальше? А что дальше? Дальше-то — что?.. Слава богу, сохранил умение любить.
Но когда спрашивают «Как у тебя дела?», никогда не отвечаю: «Знаешь, хорошо» — говорю «Ну, нормально». Так сложилась жизнь.
Я часто оборачиваюсь назад и думаю, как ее, свою жизнь, прожил. Вспоминаю друзей, которых давно нет, маму. Это грустно. Мне кажется, человек больше грустит, чем радуется. Нередко людям задают вопрос: «Ты хотел бы прожить жизнь сначала?» И некоторые с радостью, с горящими глазами отвечают: «Нет, у меня все замечательно!» Не могу так сказать: многое бы изменил. Будь я одаренным прозаиком, написал бы о своей жизни — какая она есть и какой должна была быть. Или взял да и сочинил бы свою жизнь еще в молодости, выстроил бы ее на бумаге и постарался соответствовать... Но как у Чехова в «Трех сестрах»: «Если бы знать...» Мы ничего не знаем наперед. И я был несведущ и ничего заранее не написал бы, а если и написал, все равно по-прежнему испытывал бы жизнь и прыгал с кочки на кочку.
Гуляю иногда по центру Москвы, сяду на скамейку у Патриарших прудов и смотрю на прохожих. Или иду, предположим, по Тверской, навстречу опять люди, люди... Думаю: а ведь я, наверное, старше каждого из них. Нет, стариком себя не чувствую, руки не опускаются. Но должен же я по крайней мере знать нечто такое, чего они не знают. И все равно не могу сказать, что такое счастье, что такое жизнь. Вернее понимаю: жизнь — она... Многоточие.
Подпишись на наш канал в Telegram