Материал был опубликован в августе 2008 года.
Всегда чувствовал присутствие Высшего разума, но кроме того, мне кажется, что живу на этом свете не в первый раз. Говорят, у кошки девять жизней. У меня, думаю, не меньше.
Я ехал с концерта из Киева в Черкассы. Белла, директор, постоянно сопровождающая меня, неожиданно осталась в Киеве. Обычно я сажусь впереди, а тут почему-то пересел назад. И охранник не занял мое место, а воспользовался другой машиной. Если бы мы ехали как всегда — я впереди, а Белла с Игорем сзади, после этой поездки было бы два трупа. Во-первых, от меня ничего не осталось бы, а так благодаря накачанной шее я, сидя сзади, не убился, а вышиб грудью переднее мерседесовское сиденье. Минут пять лежал в кювете без сознания. Во-вторых, Белла не выдержала бы такого удара: моя шея до сих пор иногда побаливает.
Пока не приехала скорая, меня буквально держал на руках, зажимая кровоточащие раны, Игорь Михайлович Портков, вот уже двадцать два года мой бессменный помощник-адъютант. Когда-то он добывал мне у фарцовщиков модные вещи, баловал и пестовал, а теперь вот спасал жизнь. Он всегда рядом. «Игорь, ты меня береги, в могилу нас положат вместе», — шучу порой. Он бережет до сих пор... Меня отправили в больницу, зашили рассеченную голову, а на следующий день в реанимобиле я поехал на концерт в Винницу. Брать дыхание с такой болью было невозможно, поэтому заливался хлорэтилом, вызывающим охлаждение и понижающим чувствительность. Стоял на сцене в бинтах, с фингалами, настоящий «гоп-стоп», но концерт не сорвал.
Если этого доказательства Божьего промысла недостаточно, тогда скажите, как мог мальчик, выросший в интеллигентной семье, в двадцать два года сочинять блатняк на фене? Как сумел ленинградский еврей написать песни, которые деды-казаки считают своими? С 1982-го, когда вышла первая кассета Розенбаума, эти записи звучали из каждой машины. Но народ меня никогда не видел и почему-то считал, что исполнитель — эмигрант из Одессы, умерший в 1913 году в Канаде. А может, так и есть и в одной из прошлых жизней я был одесситом? Или лихим донским казаком? Другого объяснения у меня нет, оглядываюсь на свое детство и понимаю, что иначе как свыше мне неоткуда было брать слова для песен.
Родился я в Ленинграде, но первые несколько лет провел в Зыряновске. Родители окончили медицинский институт как раз в разгар «дела врачей» в начале пятидесятых. Куда при таком раскладе могли распределить еврея Якова Розенбаума? Конечно только в тмутаракань. Восточно-Казахстанская область на эту роль вполне годилась. До сих пор уверен: это были едва ли не самые счастливые годы в жизни папы и мамы. Отца там помнят до сих пор, он работал главврачом больницы, избирался депутатом горсовета. Для такого местечка врач — человек от Бога. А мама, акушер-гинеколог, обихаживала всех женщин городка — беременных, рожениц. Мы жили вполне пристойно — в отдельной квартире, хотя и за тысячи километров от родного дома.
В памяти эти годы сохранились обрывочно, да оно и понятно — мал еще был. Дом, труба водонапорной башни, забор, за которым работала мама, деревянная лестница двухэтажного дома... Нянька и домработница, деревенская добрая Ида, с пяти лет водила меня на занятия скрипкой в музыкальную школу. Так захотела мама. Я был победителем городских конкурсов в Зыряновске. Жюри хватало вида пятилетнего клопа со скрипкой, чтобы вручить мне диплом, поэтому имею все основания считать, что профессионально занимаюсь музыкой уже пятьдесят два года...
Когда пришло время отдавать меня в школу, родители приняли решение возвращаться в Ленинград. Расстались с огромной квартирой, солидной зарплатой, колоссальным уважением, которым пользовались в Зыряновске, и вернулись в родной город, где их ждали копеечные оклады, должности рядовых врачей и питерская коммуналка на улице Марата рядом с Невским.
На долгие годы нас приютила бабушка Анна Артуровна — в комнатушке в шестнадцать метров.
Моим излюбленным местом уединения стал огромный, высотой в три с половиной метра, буфет красного дерева. Он был резной, с балкончиками, я залезал на самый верх и читал там книжки, чувствуя себя сизарём на голубятне. Потом этот буфет вынесли на помойку, купив вместо него модную «Хельгу» с журнальным столиком на тонких ножках, который разломался через год.
По возвращении в Ленинград отец устроился фтизиоурологом в туберкулезную клинику в Разливе и мотался туда на автобусе каждое утро. Маме повезло больше, она работала в родильном доме в центре. Главным в семье, без сомнения, считался папа. Хотя сегодня, с высоты своего возраста, понимаю: он, как в известной поговорке, был головой, а мама — шеей.
При огромной любви к жене папа никогда не слыл подкаблучником, всю жизнь пахал как лошадь, тащил дом, и семья его никогда не была голодной и сопливой. Но на роскошества средств не хватало. Ни машины, ни квартиры. Первую персональную жилплощадь мы получили от государства, когда мне исполнилось пятнадцать.
Вместе со школой в мою жизнь вошли новые правила, которые требовалось соблюдать: предупреждать, когда задерживаюсь, говорить, куда пошел и зачем, объяснять, если нужны деньги, на что. Лишних средств в семье не водилось, поэтому модных вещей мы не носили. Первая крутая вещь появилась у меня в десятом классе, бабушка подарила «битловский» пиджак — без воротника.
Двор у нас был шикарный — девять совмещенных арками «колодцев». Через заборы, «огородами», мы могли пройти огромное пространство от улицы Жуковского до Невского и от Маяковской до площади Восстания. И кинотеатрами были упакованы по полной программе. Слева находилась «Нева», в соседнем дворе «Колизей», напротив «Художественный», чуть правее «Октябрь», за ними на Литейном — «Титан», «Знание» и «Новости дня». Куда хочешь, туда и ходи.
Словом, культурный город! Вот и в музыкальной школе по классу скрипки оказался аншлаг, свободного места для меня не нашлось, и я поступил на фортепиано. Истязание гаммами и сольфеджио продолжилось. В отношении музыки мама была непреклонна, и это при условии, что я рос послушным мальчиком, проступки совершал нечасто. Как-то заигрался с товарищем, явился домой в десять вечера и получил от папы ремнем по заднице. Отец — добрый человек, но от детей требовал подчинения и дисциплины.
Не помню, чтобы хоть когда-нибудь меня назвали жидом или жидовской мордой. «Лепшими корешами» были чистокровные русские — братья Вовка и Генка Маркеловы. Уверен, они даже не держали в голове, кто я по национальности.
Помню лишь один эпизод антисемитизма из детства. С папой смотрели фильм Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм» в кинотеатре «Нева», и какой-то мужик сзади, когда показывали горы трупов в Бухенвальде, вякнул: мол, так им и надо. Отец скрутил гражданина и оттащил на Пушкинскую в отделение милиции. Я, естественно, пошел с ним.
Второй раз попал в милицию лет в четырнадцать. Сидели с ребятами в садике кинотеатра «Колизей», отмечали день рождения девочки, пели песни. Какой-то алкаш начал к нам цепляться. Его пробовали увещевать — не помогало. Ребята со мной были постарше, уже окончили школу, сдали вступительные экзамены в Горный институт. Один — Сережа — чемпион города по борьбе, был слегка в подпитии. Он взял урну и надел ее на голову пьянчужке. Мужик умер.
Сережку посадили на пятнадцать лет. Толику дали четыре года, девочкам по два, а меня не привлекли как несовершеннолетнего. Это была середина шестидесятых, в действие вступил указ «Об усилении ответственности за хулиганство». Серегу я так после и не видел. Толик, сдавший экзамены в институт на пятерки, замечательный светлый мальчик, вернулся из тюрьмы сломленным человеком и прожил недолго. Очень хорошо понял тогда, как за секунду коверкается судьба, что можно, а чего нельзя в этой жизни и какой бывает расплата.
Я хоть и дворовый пацан, но никогда не был хулиганом. У нас существовали определенные принципы и понятия о чести: лежачего не трогать, кровь пустил — и хватит. Друг друга до смерти не лупили. Не свою девочку на танец пригласишь — могли дать по морде. Глаз заплыл, губа разбита — достаточно. И мне перепадало в разборках набирающих силу самцов. Я ведь играл на гитаре, привлекая внимание девчонок, что не всегда было по душе пацанам.
С первого по четвертый класс мне нравилась одна девочка. Имени называть не хочу. Она как-то странно реагирует на публичные упоминания. Может, ее муж достает, кто знает. А с пятого по восьмой я любил другую девочку, Люду Григорьеву. Она отлично относится к моим словам, ее это не задевает. Но Люда любила Андрюшу Волкова... Вообще, все мои школьные любови были неразделенными. По мне сохли две другие девочки, но не те, которых я хотел.
За всю жизнь ни отец, ни я, ни брат Вовка не поговорили ни разу между собой о девочках, девушках, женщинах, о взаимоотношениях полов и о том, как все ЭТО бывает. Единственное, что сказал мне папа-уролог о сексе: «Саша, можешь спать с кем хочешь и сколько хочешь, но лечить я тебя не буду».
Про секс мы с братом знали все досконально с раннего детства, поскольку родители были специалистами по органам малого таза и в доме в пределах досягаемости лежали соответствующие книжки. Как получаются дети, я был в курсе еще с Зыряновска, когда дневал и ночевал у мамы в роддоме и женской консультации, поэтому все мальчишеские разговоры на эту тему в одно ухо влетали, в другое вылетали, совершенно меня не трогая. Но практическая сторона вопроса, как и для всех остальных, была волнующей и притягательной. К счастью, меня это трогает до сих пор. Но только дело, разговоры ни к чему...
В нашей семье все были врачами, друзья и друзья друзей — тоже врачи. Сплошные белые халаты! Отец с мамой сидели за столом и разговаривали о работе, а мы с Вовкой впитывали. И не было у нас другой дороги, кроме как в медицинский институт...
Я пошел туда, откуда вышел. Ведь в акушерской клинике Первого мединститута, где мама была студенткой, я появился на свет, поэтому всегда говорю, что родился в белом халате... В институт поступил безо всякой протекции. До сих пор помню темы экзаменационного сочинения. Первая по роману Чернышевского «Что делать?», который я вообще не читал, считая полным бредом. Вторая — «Данко и Павел Власов». К пролетарскому писателю Пешкову я был равнодушен. Третью тему объявили свободной. Только вздохнул с облегчением, как преподаватель внесла дополнение: «Свободная тема «Петербург, Петроград, Ленинград — в поэзии».
Я в то время в поэзии — ни ухом ни рылом! Пришлось взяться за Данко и Павла Власова. Провел параллель между первым, вырвавшим сердце, и вторым, поднявшим красное знамя. С орфографией у меня было прекрасно, ошибок не делал никогда. Более того, когда получаю письма с ошибками, не могу скрыть разочарования. Бабушка моя работала корректором, с семи лет помогал ей проверять гранки. Одну орфографическую ошибку допустил за свою жизнь, в слове «церемониймейстер».
Ну, значит, нагнал я пафоса, «налил воды», сыграл на любимых струнах КПСС и получил четыре. Все остальные экзамены сдал на пять и стал студентом-медиком, но на втором году обучения меня отчислили за хвост. Профессор, преподававший гистологию, пошел на принцип, а я — в санитары клиники урологии Первого Ленинградского медицинского института имени академика Павлова. Профессор Ткачук говорил: «У нас в клинике работают два человека — я и санитар Розенбаум».
Трудился не за страх, а за совесть. Любил эту работу, больных на руках таскал, пока лифт был на ремонте. Кого подмыть, кого проводить на физиотерапию, а кого и в морг отнести.
— Саша, дай простыню!
— Саша, утку в шестую палату!
— Саша, помоги шкаф переставить!
— Саша, кислородный баллон!
Все это не пугало. Я же вырос в больнице. У меня папа был не летчиком, а мама не продавцом кондитерских изделий. Антисанитария — да, грязь — да, я гидраденит себе заработал, «сучье вымя» в народе, фурункулез. Инфекцию занес, оперировали. Это была единственная неприятность. А все остальное — весело, сестрички молодые на постах...
Не люблю, когда медиков называют циниками. Если врач такой, значит, он негодяй, бездушный человек, которому не место в профессии. Тридцать лет как я артист и все равно — доктор. Каждый год провожу встречи в 7-й аудитории со студентами медицинского института, который окончил. Я все помню, ничего не забыл, лечебные учреждения для меня — святое место.
Разговоры про котлеты в анатомичке — это студенческий фольклор, бравада. Зачем есть бутерброд там, где вокруг формалин? Да и руки грязные... Человеческое тело для врача — составляющая профессии, разговоры могут быть будничными, сухими, с трагизмом или юмором, но безо всякого цинизма. Категорически против общественно-научных программ о медицине.
Ведущая Лена Малышева, моя подруга, об этом знает. Я сторонник египетского жречества — медицина должна быть таинством. Нужно обучить население, как делать искусственное дыхание или наложить шину из подручного материала на улице, а рассказывать о кардиостимуляции, например, вредно. Люди начинают сами себя лечить, принося неисчислимые беды здоровью. Зачем показывать по телевизору детское отделение онкологической больницы, если после такой передачи люди заснуть не могут?
Конечно, горько было видеть сокурсников, которые ходили на занятия по терапии и хирургии в мою клинику, а я в это время таскал на горбу кислородные баллоны. Они уже занимались медициной в операционных. Я был в той же операционной, но подметалой. Зато когда восстановился в институте, подход к учебе совершенно изменил. Лечебную практику знал от и до: что такое пинцет, подкладная утка, судно, бритва, где брить и что, когда лучше использовать зеленку, а когда йод...
Благодаря гитаре я и так был человеком известным, а тут вообще стал «гнуть пальцы веером», почувствовал себя королем. Действительно пользовался популярностью в узких кругах любителей бардовской песни и рок-н-ролла. В пределах же родного института был крут, как Джон Леннон.
Вот тогда-то мне и ответила взаимностью девушка, учившаяся на курсе, с которого меня выгнали. Это была огромная любовь, ради которой Таня пошла на конфронтацию с отцом, освобожденным секретарем профсоюзной организации крупного предприятия. Не очень он хотел видеть меня зятем. Как это: в его семье появится еврей? Но мы поженились вопреки воле тестя. Мои родители помогли снять квартиру, я и сам подрабатывал санитаром. Однако спустя пять месяцев, вернувшись с летней практики, Таня вдруг без всяких объяснений собрала вещи и ушла.
Я ничего не понимал и страшно переживал разрыв. Ходил неприкаянный, искал встреч, подсылал маму к Тане, чтобы она с ней поговорила, но Таня не хотела ничего обсуждать. Она была бесконечно мягким человеком, и ее жестокость по отношению ко мне была необъяснима. Я вынужденно дал согласие на развод — не сволочь же и не сопляк. Вы меня не любите, а я, значит, буду в ногах у вас валяться? За руки хватал пару раз, но в ноги падать — нет, никогда не будет этого!
Для меня до сих пор та история остается загадкой. Спустя годы Таня пыталась что-то объяснить. Я понял лишь, что она считала себя болезненной и мне не доверяла. Думала, если заболеет всерьез, я не смогу за ней ухаживать, заботиться, брошу. Кажется, с годами она поняла, что ошиблась... Таня была замужем, родила дочь, муж умер. Мы изредка видимся, дружим, как и с другими однокурсниками. Не считаю ее поступок предательством. Предать — значит плюнуть в душу. Она же меня просто бросила...
Я пострадал, поплакал, а потом утешился. Сначала от личной трагедии отвлекла служба. Окончив учебу на военно-морской кафедре Первого медицинского института в звании лейтенанта, я отправился проходить практику на противолодочный корабль «Разящий». Докладываться явился с бородой, которую отпустил на пятом курсе:
— Товарищ капитан второго ранга, курсант Розенбаум для прохождения военно-морской практики прибыл!
— Вы куда, мать твою, прибыли?! В ФРГ, твою мать, или на корабль советского Военно-морского флота, мать твою? Подстричься, побриться и доложить через четырнадцать минут!
Шикарный был командир, впоследствии ставший адмиралом. Армию и флот я знаю и люблю. Возможно, в одной из прошлых жизней был профессиональным военным? Мне часто снится один и тот же сон, будто бегу из плена на какой-то далекой, давно минувшей войне...
Воспоминания о флотской практике остались самые светлые. А почему, собственно, они должны были быть иными? Любая армия держится на старослужащих солдатах и матросах, так называемых дедах и годках. И ничего плохого тут нет. Если ваш сын заставляет салагу драить зубной щеткой унитаз и бьет его ногой под ребра, в этом не армия с флотом виноваты, а вы, мама и папа, воспитавшие подонка. Из каждых ста старослужащих человек пятнадцать — негодяи и уроды, а остальные восемьдесят пять — нормальные пацаны, о которых никто не говорит. По телевизору показывают, как одного забили, второму открутили яйца, третьему вышибли зубы. Хорошее в кадр почему-то не попадает...
Вернувшись с флотской практики, я вместе с родителями отправился в гости к Мире Соломоновне, реаниматологу Военно-медицинской академии. В свое время она качала в люльке меня и, как оказалось, дочку других своих знакомых — Лену. Я увидел эту девушку и влюбился. Ухаживал месяц настойчиво и целеустремленно. Золотой молодежью никогда не был, поэтому старания мои ограничивались цветами, шоколадками и постоянными звонками.
Мама Лены преподавала английский в школе, а папа был главным конструктором предприятия «Светлана», производившего полупроводники. Когда мы решили пожениться, никто из родителей не возражал, хотя бы потому, что мой новый тесть сам был евреем, а теща — полукровкой, дочкой расстрелянного в 1937 году большевика. Очень прогрессивная, красивая, интеллигентная семья. Мы читали одни и те же книги, говорили на одном языке. Долгое время, пока с Леной не обзавелись собственной жилплощадью, жили вместе с ее родителями душа в душу.
На комиссии по распределению в мединституте я попросился в службу скорой помощи. Эта работа абсолютно соответствовала моему характеру. Если бы не стал артистом, никогда не ушел бы с «колес».
У каждого доктора есть свои спасенные и собственное кладбище. Есть и у меня. Зимой, в феврале, девушка выпала из кабины башенного крана и застряла на промежуточной площадке на высоте более сорока метров. Я взял чайник горячей воды, лекарства и вместе с парнем-высотником полез к ней. Ветер, двадцать шесть градусов мороза... Полтора часа просидел с девчонкой, пока приехали пожарные. Ее спустили на специальном щите, отвезли в больницу. Как бы мне ни хотелось, она не выжила: перелом позвоночника с перерывом спинного мозга. Совсем девочка...
Почти сутки я провел у постели известнейшего на «Ленфильме» гримера Грибова. Для советского кинематографа он был как Ленин для большевиков. У Грибова случился тяжелейший отек легких, инфаркт. Его я спас. На память он подарил свою книгу, написав в посвящении: «Благодарю за жизнь. Грибов». До сих пор на концертах подходят люди, которым я помог как врач, и говорят спасибо. Не хочу вспоминать травмированных детей, так и не смог привыкнуть к детским трагедиям. Педиатры часто боятся лечить взрослых, а я очень тяжело переживал вызов к ребенку.
Много было и грустного, и смешного... «Приехал, милок?! Слава богу! Помоги, клопы заели, проклятые». Это в три часа ночи. И спасали старушку, давили гадов. Или: «Доктор, мне нужен совет — делать завтра УВЧ на больную ногу, как вы считаете?»
За вызов скорой помощи денег не берут, вот и названивают все кому не лень. У одного голова трещит, у другой болезненные месячные. Что я могу сделать? Не давать же наркоту? Иди к гинекологу и лечись. Если бы взимали хоть по двадцать копеек по ценам того времени, отсеялась бы половина вызовов. А наши бабушки тогда рассуждали примерно так: «Что-то я сегодня забыла сделать... Белье постирала, с зятем поругалась, правнучку в детсад отвела... А! Скорую еще не вызывала!»
Врач любой специализации прежде всего — психолог. В доме с неработающим лифтом ты мчишься на семнадцатый этаж к умирающему, а тебя у порога встречают фразой: «Вытирайте ноги». И ты тут же понимаешь: здесь никто не умирает. Когда существует реальная угроза жизни родного человека, разве будут просить вытирать ноги? Эти мелкие штрихи, подмеченные в человеческих характерах, очень пригодились мне в творчестве.
Песни я начал писать на первом курсе института. Вкус к этому делу почувствовал благодаря однокашнику Жене Клейну. Он сочинял к капустникам, и я решил быть не хуже. Скоро Женя вынужденно уступил мне пальму первенства. Потом была организованная при институте группа «Аргонавты», хиты которой распевала молодежь по всему городу. Я давал концерты через общество «Знание», выступал в клубах самодеятельной песни и в квартирах друзей. Сам удивлялся тому, что выходило из-под пера: откуда я мог знать блатную лексику, как сумел прочувствовать казачью романтику? Я словно погружался в подсознание. За что-то стал угоден Богу, раз он решил наградить меня этой способностью.
В какой-то момент понял: совмещать скорую помощь и музыку дальше не получится. Никогда не хотел быть лучшим певцом среди врачей, но и лучшим врачом среди певцов становиться не собирался. Либо ты профи, либо никто. Крайне неприятно, если заведующий отделением, решая, кому доверить сложную операцию, подумает: «Дам-ка Пете. Вася — хороший парень, но может на концерт уехать». И я ушел, осознав, что мои песни пригодятся не только четверым приятелям на лесной поляне у костра.
Как-то раз позвонил Алик Асадуллин и попросил песню. Он покинул «Поющие гитары» и организовал свою рок-группу. Я записал ему целую бобину, после чего он позвал играть вместе с ними. После двух лет в асадуллинском «Пульсе» я ушел в Саратовскую филармонию музыкальным руководителем ансамбля «Шестеро молодых», потом были «Поющие гитары». А четырнадцатого октября 1983 года вышел на самостоятельную орбиту.
Худрук Дома культуры МВД имени Дзержинского Раиса Григорьевна репертуар ни с кем никогда не согласовывала, поэтому в те годы у нее выступали Жванецкий, Филатов, Калягин, Дольский. Спеть в одном концерте мне предложил Женя Клячкин: «Саша, хочешь со мной — одно отделение тебе, другое мне?»
С 1982 года, когда вышла первая кассета, мои песни звучали из каждой машины, поэтому люди с плакатами на груди «Куплю билет» стояли аж от площади Восстания. Узнав о готовящемся мероприятии, меня вызвал Дмитрий Иванович Тимофеев, худрук Ленконцерта, в котором я тогда работал. Он нажал пальцем на клавишу магнитофона, и оттуда полилось: «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла...»
— Это ты? — спросил Дмитрий Иванович.
— Я.
— Вон отсюда! — заорал Тимофеев.
Но концерт отменить уже было невозможно, ползала выкупили работники обкома партии вместе с исполкомом, и мою программу срочно утвердили. Правда исполнить разрешили всего четыре песни. Я вышел, спел и ушел. Зрители в буквальном смысле разнесли зал в щепки — вывернули лавки, выбили двери...
Никогда не был диссидентом, инакомыслящим или разрушителем. Я — конструктивист. Почему Высоцкого никто не трогал? Люди, которые сидят наверху, не все козлы, они понимали, что Владимир Семенович любит родину, что он патриот. Да, меня вызывали в свое время на допросы. Но не тронули, чувствовали: я абсолютно советский человек.
Про песню «Бабий Яр» говорили, что это сионистская пропаганда, а казачьи песни — белогвардейщина. Это сегодня у нас все казаки, тогда же кричали: «Бросьте про беляков петь, про шашки да бурки!» Эйзенштейн говорил, что правда всегда побеждает, только жизни порой не хватает. Я свято верю в победу, и в этом смысле мне повезло до нее дожить. Не до конца, но по большей части.
Я ушел в артисты, не услышав никаких негативных комментариев к этому поступку ни от родителей, ни от жены. Они мне доверяли, понимали, что я ответственный человек и семья будет сыта и обута. Я точно знал, чего хочу от жизни.
Разговоры о том, что Розенбаум погнался за деньгами, — чушь. В Ленконцерте мне дали ставочку пять рублей пятьдесят копеек. Такую сумму я получал за сольные концерты. В стране царил настоящий «розенбум», я собирал на стадионах по сто тысяч народа. Да, иногда мы «чесали» по пять концертов в день и неплохо зарабатывали, но это был, во-первых, адский труд, во-вторых, все равно неправедно оплаченный. Помню, расчетчица в Челябинске плакала, когда я за неделю принес городской филармонии сто восемьдесят тысяч рублей дохода, а получил за это сто шестьдесят «деревянных» у кассы.
В середине восьмидесятых сатирик Саша Иванов позвал на запись передачи «Вокруг смеха», я выступил с «Вальсом-бостоном» и стал по-настоящему знаменит. Начали приглашать в Москву.
Я ни перед кем никогда не заискивал, ни с кем не искал дружбы, делаю свое дело и ничего больше. Я ни под кого не ложусь, не заношу денег на радио, телевидение, в газеты, не пиарю себя, лишь стараюсь, чтобы как можно меньше меня было там, где не надо. Высказываю мнение не таясь, иногда — нелицеприятное. Ну такой уж я...
Все артистические разборки мне бесконечно смешны — кто за кем выступает, кто закрывает концерт, кто открывает, кто и сколько песен поет. Когда прихожу на сборные концерты, говорю режиссеру: «Скажите лишь, в каком месте и сколько куплетов».
У меня есть строчка в песне: «Извините, что на свадьбах не играю, на застольях, извините, не пою...» Каждый артист имеет свою цену. Наверное, соглашусь на корпоратив, но это будет крайне дорого. Сколько же возьму за то, чтобы провести свадьбу? Как минимум полмиллиона долларов. Надо быть идиотом, чтобы отказаться от таких денег, но на меньшее не согласен.
В клубах не выступаю совсем. С какого перепугу я вдруг пойду в «Метелицу»? Там, наверное, бывают замечательные люди, они танцуют, едят и пьют, но это не мое. Для друзей или знакомых я пою бесплатно. Но когда звонят из города Усть-Хреновска и просят «сбацать пару песен на дне рождения крутого пацана» — «соскакиваю». Белла называет неподъемную сумму, и вопрос отпадает сам собой.
Сегодня у нас звездами становятся все кому не лень. По первому требованию — горячее молоко и лимузин, шестеро охранников, а гитары даже не включают. Я не скрываю неуважения к таким «звездам». Состоявшиеся артисты принимают меня нормально, а неудачники всегда завистливы, злы и норовят плюнуть в спину. Но это только помогает быстрее идти вперед. Если претендуешь на звание личности, всегда будешь иметь ярых противников. Их злоба обидна, на душе скребет иногда от ядовитых выпадов. Но проходит день, я выхожу на сцену, вижу полный зал — и обида отступает.
Недавно, правда, не удержался, написал открытое письмо в ленинградскую газету. Ее редактор предложил читателям принять участие в рубрике «Что вас задело?». И в качестве затравки написал, что его, видите ли, оскорбил «наглый взгляд Розенбаума с афиши». Я доктор и понимаю, что это слова недоделанного мачо, слабака, которого достает мужское начало. У меня взгляд не девичий, это уж точно, но при чем здесь наглость? И как можно редактору газеты зазывать к себе читателя подобными приемами? Однако это мелкие пакости, стараюсь не обращать на них внимания, так, отплевываюсь иногда.
Точно знаю, что начнется после моей смерти. Заверещит столько народу! Начнут говорить всякую лабудень: «Какой он был хороший, как мы его не ценили!» Не боюсь ухода, уверен: ада нет. Все самое страшное мы переживаем здесь, на земле. Могу утверждать это, поскольку в одной из прошлых жизней был военным. Иначе почему бы меня так тянуло на войну? За плечами три Афганистана и две Чечни.
Когда впервые доехал до Афгана, сразу сказал: «Агитбригада едет сама по себе, а я — сам по себе!» И пустился во все тяжкие. На второй или третий день мы с Борисом Громовым полетели в Герат, мне дали парашют, а я его пристегнул на гитару.
— Ты чего делаешь? — удивился Громов.
— А зачем, Борис Всеволодович, мне парашют, если оружия нет? Я гитарой отстреливаться должен, что ли?
На третий день получил пистолет Макарова и АКС. Там же партизанская война, шальная пуля может прилететь отовсюду, а вот аппаратура мне была не нужна. Я подхватился, прыгнул в вертушку: гитара, пистолет, автомат; свалился на заставу, дал концерт часа на полтора, снова погрузился в вертолет и через три-четыре часа лета оказался в другом окопе. Кроме музыки занимался там и другими делами, искал на свою задницу приключений.
Война — это жизнь, любовь, шутки, слезы, дни рождения, но отношения между людьми совсем другие, честные. Там пулю можно получить в спину, если плохо себя вел, — и дерьмо, и хорошее видно как на ладони. Ошибка на войне заканчивается большими жертвами. История, описанная Федей Бондарчуком в американской стрелялке под названием «9 рота», когда свои бросили своих, очень обидела «афганцев», потому что из Афганистана вышли все, командующий Громов покинул страну последним. Я — за день до него. Вернувшись, мог вдруг ни с того ни с сего заплакать. Дома все культурно, красиво, спокойно, а там песок, жара и мочилово. У меня появились свои погибшие друзья. И пострелять пришлось — в Кандагаре, в Шинданде, в Фарахруде. Война как наркотик, попавший в кровь: несмотря на весь ужас, на нее хочется вернуться...
В пятьдесят два года явился к главкому и сказал: «Я же полковник. Пошлите на сборы». Договорился с командующим Северным флотом и ушел на две недели на дизельную подводную лодку. Ни разу не брал в руки гитару, занимался только медицинской работой. Перед возвращением на базу собрал всех в первом отсеке и дал им три часа песен, а потом расписался всем на память и сошел на берег. Я ведь военный врач и службу могу править, между прочим, очень неплохо.
Еще я хорошо понимаю животных, потому что в одной из своих прошлых жизней был зверем. Хищным, это гарантирую. Всегда любил живность. До поступления в институт мы с братом Вовой держали черепах и ужей, которые постоянно убегали из банок, и мама не спала ночами, боялась, что они приползут к ней в кровать. Белые крысы тетушка Молли и дядюшка Билл постоянно плодились, несмотря на то что я разделял их доской. Самец каким-то непостижимым образом перелезал к самке, она рожала и сжирала потомство. Наконец когда Молли родила девять детенышей и крысята выжили, бабушка утопила их, пока я гулял. Скандал был грандиозным.
Уже в институте с кафедры физиологии принес котенка, которого пытались замучить опытами. Он вырос в здорового жирного кота Степана. Однако собаку, о которой мечтал всегда, мама заводить не позволяла, руководствуясь самым распространенным родительским аргументом: «А кто с ней будет гулять?» Поэтому Лаки появился в моей жизни, когда я стал настолько самостоятельным, что маме уже нечего было возразить. Он прожил без двух месяцев четырнадцать лет. Для бультерьера это очень почтенный возраст. Выбрал бойцовую породу, потому что люблю уродов, настоящих мужиков. Например неизмеримо больше Алена Делона мне нравится Жан Габен. Лаки стал вторым бультерьером, завезенным в Советский Союз.
Пес жил в абсолютной любви, именно поэтому так долго. Первые четыре года он был рядом со мной круглые сутки. Летал на гастроли, на концертах, когда я уходил на сцену, спал в футляре от гитары. В гостиничном номере прыгал с кровати на кровать, выбирал себе место и ложился, оставшееся спальное место доставалось мне. В самолетах сидел в соседнем кресле. Спустя четыре года моей «собачьей» жизни Лаки начал болеть. Врачи порекомендовали оставлять его дома: собаки не могут завтракать в Воркуте, обедать в Одессе и ужинать в Ташкенте.
Как-то раз мы были на гастролях в Ставрополе и поехали в горы на шашлык. Вдруг смотрю — Лаки нет. Вся подвыпившая компания отправилась на поиски. Промчавшись километр, услышали в ущелье собачий лай. Лаки, травленный на копытных, трепал молодую овцу, а вокруг стояли три пастушьи кавказские овчарки, облаивали его, но подойти боялись. Пытаясь постичь собачью психологию, я думаю, что он был настолько экзотичен для них, что они просто не знали, как с ним быть. Как мы не знали бы, что делать, окажись рядом маленькие зеленые человечки. Я оттащил пса от овцы. Чабан на лошади уже целился в Лаки из ружья. «Не стреляй! Не надо. Сейчас разберемся», — крикнул я.
Лаки увидел лошадь и бросился на нее. Кабардинец заорал, лошадь вздыбилась и ударила Лаки копытом прямо в лоб. Пес упал без сознания словно мертвый. Мой гитарист Федя подбежал к Лаки, обнял его и залился пьяными слезами: «Убили!» Я поднял на руки бездыханного пса, но не успел сделать и двух шагов, как тот пришел в сознание и начал опять рваться к лошади. Вот таким он был... Ежей на даче жрал вместе со шкурой. Зрелище ужасающее... Я после такого пиршества целый вечер занимался мелкой хирургией, удаляя ему пинцетом иголки из неба, языка и морды.
Однажды он и меня покалечил. Я разнимал его с лайкой. В драке Лаки, совершенно ничего не соображая, отхватил мне палец. Фаланга болталась на куске кожи. Вечером с забинтованной рукой отправился на концерт. К счастью, палец ампутировать не пришлось, а Лаки потом три дня извинялся. Не знал, что сделать, как сесть, куда лизнуть. Он все понимал. В память о Лаки я оставил себе его клык, который ношу на груди. Сейчас у меня живет шестилетний пес, американский бульдог Дон. Я его очень люблю, но никогда не буду любить так, как Лаки.
У меня всегда был контакт со зверями. Убежден, что даже лягушка или таракан, если с ними общаться, могут быть приручены и признают хозяина, надо лишь любить их — это единственное условие, тогда это член твоей семьи, сын, брат. Но собаки никогда не заменяли мне близких людей. Самая сильная любовь — к семье. Уверен, сколько бы жизней ни довелось прожить, так было и так будет всегда. Самые близкие люди — брат, отец, мать, жена. Но прежде всего — дочь.
Аня родилась спустя девять месяцев после нашей с Леной свадьбы. Я был на работе, сначала в больнице, потом на скорой. Вернулись с бригадой поздно вечером с дежурства, записал истории болезней и отметил с коллегами событие. Это был один из самых счастливых дней в моей жизни.
Аня — наш единственный ребенок, потому что очень трудно нам досталась. В четыре месяца дочь заболела. Могу ошибаться, но мне кажется, сбой в иммунной системе произошел после того, как мы дали дочери донорское молоко. У Лены молоко кончилось, обратились к соседке, которая только что родила. Хотели как лучше, а получилось... У Ани началась тяжелая форма аллергии — отеки, нейродермит. С кожей ребенка творилось что-то страшное. Даже не мог прижать к себе девочку, приласкать, от моих прикосновений кожа воспалялась, ей становилось хуже.
Я старался поехать на гастроли туда, где мог купить для дочки миндаль. Молоко и молочные продукты ей были категорически противопоказаны, а каша на воде — не самое вкусное блюдо, поэтому мы с Леной добывали миндальное молоко. Наша молодость и Анино детство прошли под знаком чищеного миндаля. Сначала мы его замачивали, потом шкурили, перемалывали, разбавляли водой, отжимали. В итоге получалась жидкость, немного напоминавшая молоко. Мы всю жизнь боролись с аллергией. Аня до сих пор не знает вкуса рыбы, молочных продуктов, яиц и много еще чего. Боремся и сейчас, ходим по врачам, ездим на море. Стало гораздо лучше. Эта маленькая девчонка при своих сорока килограммах подарила нам с Леной двоих здоровых внуков — Дэвида и Сашку.
Аня всегда боялась, что на нее будут смотреть как на дочку Розенбаума. А я не боялся. Не вор же, нормальный рабочий человек, артист: чего стесняться? Ну Розенбаум я, чего плохого-то? Быстро разобрался б с зятем, который бы начал любить тестя, а не мою дочь.
Да Аня и сама таких ухажеров видела насквозь и давала им от ворот поворот. С Тиберио дочка познакомилась в Израиле. Он работал в бассейне спасателем и понятия не имел, кто я такой. Думал — бандюган, я тогда был накачан и помоложе... Они познакомились, и началась любовь-морковь до истерик. Он хоть и венгр родом из Румынии, но давно жил в Израиле, она в Ленинграде.
Аня попыталась переселиться, но у нее ничего не получилось, она до мозга костей питерская девочка. Я не возражал, не враг же я своей дочери, хотя поначалу такой альянс мне и казался странным. Парень спортсмен, окончивший один из лучших физкультурных институтов мира, но кому он нужен в Петербурге? Однако Тиберио приехал сюда, живет в России уже много лет, занимается моим бизнесом. Он талантливый парень, почти в совершенстве выучил русский, свободно говорит еще на четырех языках. Но главное — любит нашу дочь, это очень важно для меня и Лены.
У нас с женой за плечами тридцать три года совместной жизни. Я уже не мальчик и не буду сегодня выть на луну от избытка чувств. В течение многих лет дома я бываю три, максимум четыре месяца в году. С одной стороны — это плохо. С другой, если бы не это обстоятельство, мы, возможно, уже не были бы вместе.
Моя Елена Викторовна — доктор-рентгенолог в психиатрической больнице. Работает там давно. Муж — артист, человек известный, и ей тоже хочется быть личностью. Она с большим удовольствием пользуется всеми благами, но при этом ей важно не только удовлетворять свои запросы, но и быть нужной людям. Единственное, о чем прошу жену, — не надрываться. Женщина должна работать, чтобы чувствовать себя нужной, но не зарабатывать на хлеб насущный. При условии, что есть муж, который об этом позаботится. Я всегда ей показываю свои стихи. Лена тонко чувствует меня и слово и обязательно поправит именно ту фразу, которая «гуляет». Со мною нелегко. «Жить со мной — не поле перейти, то я король, то последняя из скотин», — как написал в одной из песен.
В сорок два года у меня в Сиднее остановилось сердце. Когда еще приличному поэту умирать? Повезло, что Белла быстро среагировала, вызвала скорую. Я пережил семь минут клинической смерти. Врачи дважды безуспешно пытались дефибриллировать сердце и уже начали сворачиваться, но Белла, залившись слезами, упросила тряхнуть меня третий раз, и я завелся. Потом еще долгое время боялся засыпать. Сердце у меня здоровое, просто устало оно, видно, в какой-то момент от бесконечных пьянок.
Схема, по которой я дошел до такой жизни, одинаковая у всех популярных людей: приглашают, угощают, отказаться неудобно. А гудели мы знатно, это были застолья, а не пьянки, где тупо нажираются. Игорь нанял в Одессе бричку, взял патефон, усадил весь коллектив. Мы гоняли по городу с гигантских размеров бутылем самогона, всем наливали, танцевали. Подъехав к дому Утесова, крутили его песни. Разыскав баянистов, пели «Темную ночь», «Раскинулось море широко», «Катюшу», «Смуглянку»...
Обычно гуляли по-доброму, но иногда случались и мордобои. Сидя за столом в подпитии, я начинал разыскивать среди гостей врага. Того, который пришел покуражиться, чтобы потом рассказывать всем, как бухал с Шуриком. Когда его находил, бывали скандалы и драки.
Алкоголизм — это болезнь. Разговоры на тему «хочу — пью, хочу — не пью» — полная ерунда. Выброситься из окна или погибнуть в пьяной драке — перспектива для тех, кому везет. В худшем случае алкоголь ставит крест на карьере и влечет за собой забвение. Народ, который недавно на тебя молился, скажет: «Мы так и знали, что он скиряется».
Алкоголиком, валяющимся под забором, я не был, но вдруг стал забывать слова «Вальса-бостона», строчку «На ковре из желтых листьев» мне подсказывали из-за кулис. Мог от ста граммов заснуть в час дня, а проснуться в час ночи. Путал день с ночью, терял память, появились проблемы с гастролями... «Да ну его, опять пьяный приедет», — говорили прокатчики. Я понял: пора завязывать. Горжусь своим хребтом и друзьями — они помогли выбраться. Конкретно Иосиф Кобзон, поспоривший со мной, что брошу пить, Белла и жена.
Белле Михайловне Купсиной пришлось особенно тяжело, ведь мы постоянно работаем бок о бок. Этому сотрудничеству уже четверть века. Когда-то Белла была одним из руководителей Ленконцерта, занималась гастролерами. Однажды пришла на мой концерт, после которого я подружился с ней и ее семьей и вскоре предложил Белле работать вместе. Конечно, я сделал себя сам, но помощь Беллы очень ценю и принимаю с благодарностью. Она везет на себе огромный груз продюсерской работы, к которой у меня не лежит душа. Чего ей только не пришлось пережить рядом со мной! Даже угрозы физической расправы от моих не вполне адекватных поклонниц. «Я иду тебя убивать!» — такие эсэмэски получала она среди ночи. Словом, Белла больше чем директор, она мой товарищ и друг.
Так вот, каждый день Белла боролась за меня, пытаясь помочь победить алкогольную зависимость. Было непросто, несколько дней лежал под капельницей. Какое-то время страховали торпедочки, а потом стиснул зубы и держался. Тут уж пришлось врачевать не кого-нибудь, а самого себя.
Уже тридцать лет как я артист, но доктором быть не переставал и не перестану. Если кому-нибудь нужна помощь, никогда не пройду мимо. И геройства в этом нет. Кричать надо, когда раненый лежит в крови, а врач пробегает не повернув головы. Я откачивал в самолете человека, пережившего клиническую смерть, помогал попавшим в автомобильную аварию. Разве что роды еще принимать не довелось.
Тяжелейший случай произошел на шоссе под Лазаревским. На серпантине — авария, пострадали три человека, один находился при смерти. Два часа я провел рядом, не давая ему умереть. Этот человек приходил ко мне недавно на концерт в Пятигорске с подарками, благодарностями. Ему сделали восемь операций. Это правда: не окажись я рядом, он бы умер. У меня с собой не было ни лекарств, ни бинтов. Иногда надо просто сидеть и помогать жить. Если человек в таком состоянии не чувствует поддержки, заинтересованности в своей судьбе, он уходит. Нельзя давать закрыть глаза. Очень многие люди умирают в машине скорой. До больницы доезжает тот, кто не закрывает глаза, борется.
Я боюсь болезни близких. Лучше самому захворать, за себя не страшно. Хотя, конечно, не хочется доставлять хлопот и неприятностей окружающим долгим умиранием: «Если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой». Не страшусь уходить, уверен: меня ждет следующая жизнь. Да и эта еще не наскучила...
В сентябре 2021-го у Александра Яковлевича юбилей. Редакция «Каравана историй» желает ему долгих счастливых лет и творческих успехов.
Подпишись на наш канал в Telegram