Играл на свадьбах я ровно до тех пор, пока не стал сочинять песни сам и они зазвучали в народе. Помню, подходит однажды мужик и спрашивает: «Эй, очкарик, знаешь «Предъявите билет...»? Сыграй!» Я понял: это моя последняя свадьба, вышел в иную весовую категорию...
— Папа не хотел, чтобы я стал музыкантом. «Сынок, — говорил, — все они алкоголики. На фиг тебе это надо? Поступи в нормальный институт и получи нормальную профессию. Стань, например, инженером, а потом уже играй свою музыку сколько хочешь».
Хотя сам-то он пробовал поступить в театральный, поскольку был не только голосистым, но и очень артистичным. Не взяли. Тогда папа гордо сказал: «Да и хрен с вами, будущее советского искусства потеряло выдающегося представителя!» — и пошел работать на железную дорогу.
Мама тоже была музыкальной. Когда приходили гости, все садились за стол, как водится, выпивали-закусывали и потом начинали петь. Пели многоголосие — и мама, и папа, и все родственники, у них здорово получалось. Папа всегда был душой компании, постоянно травил байки и шутил. Причем шутки его не повторялись, откуда их брал — не понимаю. После того как гости поели, выпили и напелись, папа, что называется, выходил на арену и рассказывал всякие истории.
Он всю жизнь работал диспетчером на станции Брест-Центральный, отправлял поезда за границу. Отец, кстати, свободно говорил по-польски. Судьба его не жалела: перенес подряд три инфаркта и инсульт, после которого почти потерял речь. Изъяснялся простыми назывными предложениями, буквально по слову, ужасно от этого страдая. Так продолжалось почти восемнадцать лет.
Как ни странно, болезни и примирили папу с моей профессией. Когда-то, в 1968 году, он купил «запорожец», выдающийся экземпляр советского автопрома! Отец с ним постоянно возился, причем лежал под авто больше, чем ездил. В конце семидесятых появилась восьмая модель «жигулей», и папа встал на нее в очередь. Простоял десять лет и дождался своего часа. Правда выпускали уже «девятку».
Папа поехал на работу с деньгами, собираясь на обратном пути заплатить за автомобиль, и прямо там у него случился обширный инфаркт. Когда оклемался, спросил:
— А как же моя очередь?
— Ну какая вам теперь машина, Евгений Касьянович, вы же инвалид, — ответили ему.
Отец обиделся. Он был похож на ребенка, лишенного главной мечты жизни. По случайности в то же время меня пригласили в Тольятти — выступить на большом празднике во Дворце спорта при автозаводе. Я им сразу: «Ребята, умоляю, сделайте что-нибудь, чтобы прямо у вас купить машину». Тогда многие артисты ездили в Тольятти и приобретали авто по госцене. Помогли — я купил «девятку» и пригнал ее в Брест. Перед въездом в город хорошенько намыл машину, заехал во двор. Папа за домом сидел на крыльце, чистил картошку.
— Игорь, откуда ты взялся?
— Да проездом, буквально на несколько часов. — Повел отца за дом, и вдруг он увидел машину. — Папа, это тебе!
Он не сдержался, заплакал. Лишь тогда признал, что профессия музыканта тоже хорошая. На этой машине папа ездил долго, пока врачи не запретили садиться за руль. Это было лет тридцать назад.
Тогда я сочинял легкомысленные песни и дико увлекался самим процессом звукозаписи. Студий в Ленинграде имелось всего две, очередь огромная, и я понимал, что должен уложиться в одну смену — четыре часа, поэтому к записи тщательно готовился: все продумывал накануне. В те годы у меня была заветная мечта: утро, я проснулся в своем доме, умылся, надел халатик и — в студию. Послушал, что же там натворил вчера, и недовольно морщась, сделал небольшую коррекцию на малом барабане.
Свой дом в итоге появился, студия в нем есть, но теперь жанр песни мне неинтересен вообще. Их пишут все, кто может и кто не может, люди с талантом и без. Одна знакомая сравнила этот поток с канализацией. Шоу-бизнес — такая огромная труба, не только отечественный, но и мировой. В этой канализации течет все на свете, и если в нее вылить флакончик духов, картина не изменится, оттуда все равно будет нести. В кино же есть возможность писать по-другому, это интереснее.
Сейчас домашняя студия в полуразобранном состоянии. Я закончил музыку к спектаклю по Булгакову «Кабала святош» Молодежного театра на Фонтанке и снова модернизирую аппаратуру. Сразу после премьеры и начал. Будет цифровое управление аналоговой частью студии. Я увлекаюсь аналогом, хотя это и против тренда.
А тогда, тридцать лет назад, я носил розовые очки и был крайне наивным. Думал, что мир прекрасен, да много еще чего думал! Хочется верить в то, что остался романтиком, но степень розоватости очков с каждым годом становится все более блеклой. Конечно, я давно реалист, но все равно на участке рядом с домом построил башенку с часами — для радости. Первое время машины останавливались и люди говорили: «Спасибо вам большое». Наша башенка, оказывается, поднимает настроение.
Так получилось, что в последние годы я сам занимаюсь домом. Когда мы приехали сюда, в Тарховку, на участке не росло ни одного деревца. Никогда не думал, что какой-то посаженный кустик или цветочек будет доставлять столько удовольствия. Во мне проснулся собственнический инстинкт: радуюсь всему как ребенок.
А ведь в двадцать лет, когда снимал квартиру, и мыслей о том, чтобы приобрести свое жилье, в голове не проскальзывало. Первые гонорары тратил на синтезаторы — они продавались по чудовищным ценам, в десять раз дороже, чем за рубежом. Я берег их как зеницу ока, до сих пор помню свой первый инструмент — он был дороже жилья, если честно, это и теперь так. Другой момент: сейчас в магазинах все есть, но по большей части — ширпотреб, на котором сыграет любой любитель, а профессиональные синтезаторы выпускают поштучно, поскольку спрос на них меньше. Увы, глобализация поглотила все.
— Розовый цвет очков с возрастом потускнел, как вы сами заметили. А отношение к браку за эти тридцать лет изменилось?
— В юности я не догадывался, как мне повезло с женой. Мало у кого из друзей тех лет семьи сохранились, многие разошлись, кто-то женился заново, а я все еще с Мариной. Мы познакомились в музыкальном училище, обоим по семнадцать, я занимался композицией, она — хоровым дирижированием. Поначалу Марина меня зацепила внешними данными — симпатичная, милая... Но главное, она оказалась очень уютным человеком. В девятнадцать Марина забеременела, и мы подали заявление в ЗАГС. Конечно рано, в этом возрасте мужик не понимает ни-че-го, он находится в бессознательном состоянии, где-то к тридцати начинает хоть что-то соображать. Но так как еще многое может, то, что может, мешает принять правильное решение.
Мне просто подфартило, что я встретил именно Марину. У нее всегда хватало женской мудрости, такта, интуиции. Иначе тысячу раз разбежались бы, потому что я был «ух!» — непредсказуемым и одержимым. Марина все сглаживала, и теперь я понимаю, почему женщину называют хранительницей очага. Будь со мной какая-нибудь другая бабенция — с гонором, от «ячейки» остались бы рожки да ножки, а Марина посвятила себя семье. Кстати, какое-то время она была моим менеджером.
В девятнадцать, когда женился, у меня было удивительное лето. Сдавал выпускные экзамены в училище и поступал в консерваторию, одновременно состоялась премьера первого спектакля с моей музыкой в Пушкинском театре, главную роль играл юный Коля Фоменко. К экзаменам я не готовился вообще — сидел в студии и записывал музыку к спектаклю. Пишем, пишем, я посмотрел на часы и убежал: «Мне быстренько на Театральную площадь, вступительные сдавать в консерваторию...» Так вот и поступил. Тем же летом — свадьба. Гуляли на всю катушку: я получил за спектакль гонорар пятьсот рублей. На эту сумму устроил свадьбу, еще и занял денег: себе на костюм, Марине на платье . Вскоре у меня вышел первый фильм, получил я рублей восемьсот и раздал свадебные долги.
На свадьбе мой учитель Владлен Павлович Чистяков произнес напутствие: «Игорь, брак — хрустальный кувшин. Если вы пронесете его через всю жизнь целым, будет здорово. Конечно, его можно разбить, а потом склеить или купить новый. Но это уже не то — битый и новый кувшины». Образ запал мне в душу, я понял: если можно сохранить семью, это необходимо сделать. У меня старомодное отношение к браку, оно не изменилось.
— Вы ведь и сами играли на свадьбах...
— Стипендия в консерватории была сорок рублей, а у меня родился сын. Семью надо как-то кормить, и я ездил на родину в Белоруссию, играл свадьбы — популярный в те годы жанр и очень-очень тяжелый. Сейчас бы так пахать не смог, а в юности выходило лихо, у гостей складывалось впечатление, что выступает целый оркестр, а я был один на нескольких клавиатурах и пел еще при этом. Порой четыре дня подряд, и напевался так, что домой без голоса приезжал, неделю не разговаривал.
У «свадебной» работы имелись нюансы: музыкант обязан знать все песни, которые хотят слышать гости. Все до одной... Еще была традиция — «Добрый день!» называлась. На второй день свадьбы ты должен встать в пять утра, бежать к месту проведения торжества и встречать гостей музыкой. Каждый заказывает мелодию, которой ты должен его поприветствовать, причем гость норовит тебе что-нибудь эдакое заказать... Но я все равно вспоминаю эти свадьбы с нежностью. В некоторые села приезжал по многу раз, и мне рассказывали: когда я выиграл свой первый «Музыкальный ринг», одна деревня в Полесье гуляла ночь напролет — так за меня люди болели.
Играл на свадьбах я ровно до тех пор, пока не стал сочинять песни сам и они зазвучали в народе. Помню, подходит однажды мужик и спрашивает: «Эй, очкарик, знаешь «Предъявите билет...»? Сыграй!» Я понял: это моя последняя свадьба, вышел в иную весовую категорию...
— Звездная болезнь настигла?
— Переболел ею быстро, а проснулся знаменитым как раз после «Музыкального ринга», который в апреле 1988-го показали по телевидению. Я участвовал в нем с композитором Витей Резниковым и победил. На следующий день предстояло ехать на встречу — недалеко, всего пару станций на метро. Пока добирался, понял: в жизни что-то радикально поменялось — меня все узнавали. Ох и распирало тогда от гордости! Но продолжалось это недолго — недели три.
На мой взгляд, звездная болезнь — ужасная штука. Люди, которые прутся от себя, для меня конченые. Даже если талантливые. Смотрю на таких: елки-палки, жалко их становится! Когда человек от себя тащится — это диагноз. Лично я самоед — другая крайность. Хорошо бы балансировать где-то посередине, но не всегда получается.
После победы в «Ринге» «Билет на балет» стала еще и лауреатом «Песни года». Позвонила Пугачева, предложила познакомиться, я приехал к ней, мы долго общались, потом начали сотрудничать, я несколько месяцев работал у Аллы Борисовны в театре и очень этим гордился. Потом стал петь сольно.
— Но после взлета в восьмидесятые настали лихие девяностые. Перед бандитами случалось выступать?
— Девяностые — жуткое время. Когда из магазинов исчезли продукты, сложилось впечатление, что я вот-вот увижу на прилавке листок с надписью «еда» — и цена за килограмм. Полная неразбериха с работой и все эти кризисы... Один 1998-й чего стоил! Но мне было тридцать с небольшим — в этом возрасте душа эластична. Ткнули в нее — а она выпрямилась. Сейчас уже так не происходит, а тогда все было как-то весело и легко. И перед бандитами, случалось, выступали. Честно говоря, мне было все равно. Любой труд незазорен, и ни от чего зарекаться нельзя. Если, не дай бог, случится что-то в жизни, выйду на Невский с аккордеоном, поставлю шляпу и запою: «Та-а-ам для меня горит оча-а-аг...» С голоду точно не умру, принесу кусок хлеба домой.
— Вы с такой ностальгией вспоминаете прошлое... Остались друзья юности? Или общаетесь больше «по интересам»?
— «Деловых» друзей нет, а старые товарищи, к сожалению, уходят. В прошлом году во время пандемии похоронил троих друзей, брата и свою последнюю тетю, которую безумно любил. Сегодня даже не знаю — остались ли у меня настоящие друзья? Для меня это те, с кем тепло, с кем можно оставаться самим собой, не думать, как выгляжу и что говорю. С кем могу выпить и отдохнуть душой, поделиться проблемами, а сейчас есть такие проблемы, о которых не могу никому рассказать, и это тяжело. По утрам, читая молитвы, всегда поминаю «за здравие» и «за упокой». И список «за здравие» становится все короче, а «за упокой» все длиннее.
— В какой момент вы пришли к вере?
— Наверное, очень давно. Это то, что дает мне какую-то связь с той самой вечностью... Между нами и вечностью поначалу есть прослойка — родители. Когда они уходят, остаешься с вечностью один на один. Вероятно, в тот момент и появилась потребность в вере. У меня есть духовник — он служит в храме Смоленской иконы Божией Матери на Смоленском кладбище. Когда я жил на Петроградке, отец Игорь был моим соседом по лестничной площадке. Мы подружились. Он убедил нас с Мариной обвенчаться спустя много лет после росписи в ЗАГСе. Отец Игорь и нас венчал, и многих моих знакомых, отпевал моих друзей.
— Как родился ваш главный хит — «Город, которого нет»?
— Позвонил Владимир Бортко. Признался, что долго ломал голову: к кому бы обратиться. Как-то ехал в машине и по радио услышал: «Ма-ма-ма-мало ли дождь порой...» «О, вот этот парень будет писать музыку!» — решил он. Встретились, стали на «ты» через пятнадцать минут, Бортко рассказал о фильме «Бандитский Петербург» и сообщил, что требуются две песни. Одна должна звучать в конкретной сцене, а вторая в финале, где героиня Дроздовой сидит на Босфоре, ждет ребят, и становится понятно, что они не вернутся. Плюс нужна вся остальная музыка за кадром.
Я начал с песен — всегда сначала пишу самое главное. Три месяца искал, каждый день по многу часов. У музыки в кино один критерий — работает в кадре или нет. Сочинялось все, кроме нужного... И вдруг в голову пришли три ноты, побежала искра. С музыкой поехал к Регине Лисиц, она написала замечательный текст: «Я вдали вижу город, которого нет...» Показали Бортко, режиссер пришел в восторг: «То, что надо!»
Эйфория длилась примерно месяц, потом наступил декабрь 1999 года и у меня начались «елки». Целый месяц мы их метелили, первого января, абсолютно охрипший, вспомнил о песне. Дай, думаю, послушаю, что мы там насочиняли. Послушал и пришел в ужас. Звоню Регине: «Что-то мы с тобой перемудрили. «Там для меня горит очаг как вечный знак забытых истин...» — это слишком сложно». Какие-то философские категории, а фильм с названием «Бандитский Петербург». Регина согласилась и переписала текст припева: «Мне до тебя рукой подать, чтоб удержать одно мгновенье. Дай мне тебя не потерять, моя любовь, мое спасенье...» Я обрадовался: «О! это понятно всем». Записал песню второй раз, позвонил Бортко. Тому тоже понравился этот вариант. На следующий день сообщает:
— Игорь, новый текст не ложится на кадр.
— Как это?! — удивился я.
— Сам посмотри.
Приехал и все понял: в кадре дворы-колодцы, мрачняк, достоевщина, а тут звучит: «Мне до тебя рукой подать...» Нелепо. И уж совсем нелеп финал, когда Дроздова одна сидит на Босфоре, перед ней водка и рюмки, по щеке катится слеза, и во время слов «моя любовь, мое спасенье» камера крупным планом берет водку. Комедия. Я переписал песню в третий раз — уже со старым текстом —первое звучание мне не понравилось. Был уверен, что песня никому не будет нужна, но в кино она хороша.
— Но ее запели!
— Помню, приехал на «Ленфильм» озвучивать последние серии «Адвоката» из «Бандитского Петербурга», за пультом — две женщины киношные, они многое повидали, еще на «Чапаеве» работали, наверное, их ничем не удивишь. Сижу в зале, подходит Бортко, толкает локтем и шепчет: «Посмотри на них». Подхожу, женщины передвигают рычаги, на экране Дроздова с бутылкой, и обе плачут. «Очень хороший симптом», — улыбнулся режиссер.
Когда вышел фильм, а в те годы люди еще писали письма, мне приходили пачками послания. Из России, стран СНГ, Америки, Канады, Германии, Франции, Израиля. После премьеры «Петербурга» я не пел в концертах эту песню два месяца. Потом стали писать записки: мол, хотим послушать «Город, которого нет», а вы его не поете. Я исполнил первый раз — восторг. «Ну ладно, — думаю, — тут публика продвинутая». Второй раз спел, уже другая публика, но принимает здорово. Только тогда поверил, что песня получилась, и стал ее исполнять на каждом концерте, что и делаю до сих пор — двадцать один год.
Правда и доставала она меня порой. Никогда не забуду, как приехал на гастроли на юг. Вернее прилетел поздно ночью и лег поспать, а под окнами подвыпивший мужик с аккордеоном всю ночь орал «Город, которого нет». Фальшиво, но самозабвенно, от души. Я, ворочаясь в постели, мысленно заклинал: «Ну иди же домой! И на фиг когда-то написал это...»
— Вы же продолжили сотрудничать с Бортко?
— Сделали несколько картин, в том числе «Идиота», «Тараса Бульбу», «Мастера и Маргариту». Булгаков для меня — особый автор. Помню, в конце семидесятых мне дали самиздат — перепечатанные на машинке листы — на одну ночь. Роман невероятный по масштабу, но самое главное — он написан удивительным языком. Так емко, глубоко, сильно... И когда спустя много лет Бортко предложил написать музыку к фильму, я, честно говоря, усомнился. Не верил в возможность экранизации «Мастера...». Если честно, так и осталось ощущение, что роман не экранизируем. По горизонтали — да. А что делать с булгаковским языком и с булгаковской глубиной?
С Достоевским тоже было тяжело. Думаю, «Идиот» — одна из моих самых сложных работ. Тогда я впервые подходил к чему-то настолько масштабному. Сейчас, наверное, было бы легче — появился опыт, но и он не панацея, ведь благодаря опыту знаешь, как нельзя делать, но он не подскажет, как нужно.
Расстались мы с Бортко на «Тарасе Бульбе» из-за творческих разногласий. Картина адски тяжелая. К примеру сцена, где казаки скачут по степи рубить ляхов. Вроде все понятно, а какую музыку написать? Патриотической составляющей в нашей жизни не осталось, я же не могу написать марш, это будет лубок — не поверят. Просто голову сломал: перестал пить, есть, спать, делал этюд за этюдом и понимал: не годится, не работает.
Наконец осенило, ночью аж в кровати подскочил. Пригласил монахов из Валаамского монастыря, они исполнили подлинное песнопение XVI века страшными низкими голосами. Текст на церковно-славянском не читался, зато в кадре создавалось напряжение и мощный суровый оркестр его поддерживал.
Бортко — импульсивный человек. Помню, на «Мастере и Маргарите» звонит художник по костюмам:
— Вам не кажется, что у плаща Понтия Пилата серый подбой лучше сделать красным?
У меня челюсть отвисла:
— Вообще, наверное, да.
— Игорь, а вы не могли бы это при случае до Бортко донести?
— А почему я? Почему сами не скажете?
— Он не слушает нас!
Ладно, при встрече говорю:
— Володя, а что у тебя с плащом Пилата? Там неплохо бы красненьким подбить.
— Ты тоже так считаешь?
— Ну да.
На следующий день понеслись звонки: художника, оператора, осветителя... Я их, конечно, завернул: «Ребята, я композитор, у меня есть чем заняться».
Всю музыку к «Мастеру...» писал на своих электронных цацках, чем ужасно гордился, в 2005 году этого почти никто не умел делать. Но в сцену «Бал у Сатаны» Бортко пригласил живой оркестр, а дирижера загримировал под Штрауса. Смешно было, когда я полтора дня сидел дома у принтера и печатал ноты для всего оркестра!
К слову, в прошлом году с Бортко я помирился. Он приезжал в гости, мы беседовали о жизни, он рассказал о своих идеях и пригласил к сотрудничеству. Правда проект пока заморожен, но, может, возникнет что-то еще.
— Мне кажется, с годами ваша музыка стала сложнее.
— Конечно. Эволюция от молодого человека, пишущего несерьезные песенки, до композитора, которому близки симфонические жанры, произошла. Было бы странно, если бы случилось наоборот: в двадцать лет писал симфонии, а потом потянуло на хип-хоп.
Признаться честно, современных исполнителей не смотрю и не слушаю. Это вредно для здоровья. Но все равно порой они догоняют меня... С удовольствием ставлю дома Прокофьева, Шостаковича, Малера, Штрауса и Вагнера, которого обожаю и которого не любил в юности.
Всю жизнь мечтал написать оперу. Недавно мы с Региной таки сподобились, потратив несколько лет жизни, но возникли сложности с ее постановкой. Отечественные музыкальные театры — довольно закостенелые организмы. Им ничего не надо, они на госдотации. А главный действующий персонаж нашей оперы — оркестр, там сложная партитура. И главное условие — чтобы не пели оперными голосами, необходимость в этом давно отпала. «Полироль» — рождественская сказка, где персонаж сидит в бутылке и изготавливает злобному скряге жидкость для отмывания денег.
— Вы — востребованный композитор. И это занятие наверняка приносит приличный доход. Зачем выступаете на городских праздниках и корпоративах, исполняя те самые старые «песенки»?
— За «песенки», к слову, неплохо платят. Но главное не это. У человека, который однажды вышел на сцену, всегда есть в этом потребность — в общении с публикой и обмене энергетикой. В пандемию, когда живых выступлений не стало, было очень тяжело.
— Ваш сын ведь не стал музыкантом?
— Антон увлекся компьютерами, стал программистом. На музыке я не настаивал. Когда сам ходил в музыкальную школу, видел: многие товарищи учатся там, потому что заставляют родители, а для них это пытка! Я твердо пообещал себе: собственных детей не стану заставлять. Проверил его слух и спросил:
— Хочешь?
— Нет, не хочу, — спокойно ответил сын, и я отстал. Хотя задним числом думаю, что был неправ.
Я ведь Антона и в студию водил.
— Смотри, утром заходим, и нет ничего, а вечером уже музыка появляется. Интересно?
Он посидит со мной десять минут и вздохнет:
— Пап, я пойду?
К слову, в вопросах продолжения рода сын тоже не в меня. И внуков пока мне не подарил.
— Есть ли привычки молодости, от которых сейчас избавляетесь?
— Стараюсь вести здоровый образ жизни, правильно питаться. Сбросил двадцать килограммов, хочу еще десяточку, потому что лишний вес — это проблемы с сердцем. Выхожу на сцену, на третьей песне слышу «ты-ды-дым» — молоточек в груди. Видимо, и эмоциональная нагрузка дает о себе знать. Хочу вот собраться с духом и бросить курить.
— От чего сейчас получаете удовольствие и что, напротив, выбивает из равновесия?
— Учитывая, что я в таком возрасте, — по бабам не шляюсь и бухать, как в молодости, тоже уже не могу... Правда когда в последний раз гости приходили — выпили пять ящиков сухого вина. Удовольствие получаю от общения. Впрочем, сейчас и с этим все не так просто. Появился Интернет, разные другие средства коммуникации, которые не сближают людей, а отдаляют. Самая лучшая коммуникация — это как раньше: бабушки сидели на лавочках у подъездов, лузгали семечки и балакали о своем.
Грустно, что люди напрочь перестали читать. Даже вроде образованные пишут СМС с ошибками и без знаков препинания. Это страшно бесит! Или когда приходит сообщение: «Хотим предложить написать музыку к такому-то фильму» — тоже вскипаю — почему не позвонить? Мне важно услышать голос человека, который это предлагает. Важно понять, что он хочет сделать. И возможно, от этого будет зависеть мое согласие. Я же не машина по выпуску музыки!
И все-таки я по-прежнему в чем-то альтруист, с молодости осталось. Могу не ради денег, а ради идеи бросить все и заняться интересным проектом. И если это отношение к жизни выветрится — расстроюсь... Потому что пойму: во мне что-то сломалось и умерло.
Подпишись на наш канал в Telegram