Случай редкостный, если не уникальный: артист оперетты четверть века совмещает «легкий жанр» со службой в Большом театре. Диапазон его голоса таков, что именуясь официально баритоном, исполняет теноровые партии, а английская пресса во время гастролей в Лондоне вышла с заголовками «Шикарный бас из России».
— Уверена, мое наблюдение, что Юрий Веденеев совсем непохож на премьера, причем аж двух ведущих театров, вас не расстроит, а напротив — польстит. Помнится, и ваш близкий друг Елена Васильевна Образцова терпеть не могла, когда ее называли примой...
— Для того чтобы нести себя по жизни премьером, нужен особый склад характера: отсутствие самоиронии, стремление всегда быть в центре внимания. А про меня еще в школе, когда мама спросила:
— Ну как мой сын? — учитель ответил:
— Знаете, Юра хороший парень, но из тех, кто нашел — молчит и потерял — молчит.
Не очень свойственная актерской профессии закрытость, сдержанность, следование правилу «Слово — серебро, молчание — золото» у меня от отца-дипломата, служившего в Швеции и Германии.
Родился я в Новороссийске третьего февраля 1945-го, через четыре года — моя младшая сестра Тамара. После войны отец работал в военном трибунале, по службе ездил по Краснодарскому краю, Крыму, бывал в Севастополе, откуда привозил необыкновенно сочные и сладкие яблоки сорта синап: продолговатые, ярко-желтые с красными бочками. Вкус помню до сих пор.
Как ни крути, приятно, что факт моего появления на свет не остался незамеченным местными краеведами. В музее есть стенд с портретами, афишами спектаклей, где участвовал; костюм, в котором выходил на сцену в «Графе Люксембурге»: белый фрак, рубашка, ботинки. Лестно, что соседствую в экспозиции с легендарной эстрадной певицей прошлого столетия Руженой Сикорой и режиссером Всеволодом Мейерхольдом.
Несколько лет назад приехал на родину с антрепризными спектаклями — уже в звании народного артиста России — и решил заглянуть в краеведческий музей. По летнему времени был в шортах, футболке, кепке. Приветливо поздоровался с охранником, неожиданно ответившим грозным рыком:
— Куда?!
— Да вот хочу свой стенд посмотреть.
— Платите за билет!
Конечно заплатил, гуляю по залам — бежит, запыхавшись, директор музея:
— Юрий Петрович, простите — охранник вас не узнал! Сейчас вернем деньги.
— Помилуйте, — отвечаю, — ничего не надо. Спасибо вам большое за честь соседствовать с Мейерхольдом и Сикорой.
— Инициативная группа горожан вышла с предложением повесить мемориальную доску на доме, где жила ваша семья и который, к счастью, сохранился...
— Вот это точно лишнее! Без всякого манерничанья говорю — я против.
В 1949-м отца направили на учебу в Военную академию, готовившую военных дипломатов. В общежитии семье капитана Веденеева выделили комнату, где вместо ковров на стенах висели карты. Длинный общий коридор, кухня с двумя десятками плит.
За пять лет в академии папа в совершенстве освоил два языка — немецкий, шведский — и в 1954 году был направлен в Стокгольм в качестве атташе по культуре советского посольства. Его штатский статус никого не обманул — местные газеты тут же написали, что в страну приехал очередной «советский разведчик». Тем не менее в семье об этом никогда не говорили. Никогда! Даже после смерти отца мама хранила молчание. Единственное свидетельство, что тот был не только дипломатом, — еще один орден Красной Звезды (первым он был награжден во время войны), полученный уже в мирное время.
Совсем забыл об истории, произошедшей еще в Москве, — а она могла круто повернуть мою жизнь, не случись отъезда в Швецию.
Большинство отпрысков слушателей академии ходили в московскую школу № 703, где помимо общеобразовательных предметов преподавали пение и бальные танцы: мазурку, полонез, падеграс. В третьем классе нас с партнершей (тогда только-только ввели совместное обучение мальчиков и девочек) как лучших делегировали на конкурс во Дворец спорта «Крылья Советов». Жюри возглавляла великая балерина Ольга Лепешинская, высматривавшая детей для хореографического училища Большого театра. Я был отобран, но поучиться балету не довелось — мы уехали из страны.
В Стокгольме я прожил почти два года, изъездил его на велосипеде вдоль и поперек, хотя и получал от взрослых нагоняи за дальние путешествия в одиночку, и даже сейчас, спустя шестьдесят с лишним лет, могу провести экскурсию по городу, который называют Северной Венецией.
Мама с папой прекрасно танцевали, на вечерах в посольстве всегда открывали бальную часть. Еще отец был знатоком классической музыки. Не устаю поражаться: откуда у него, сына московского почтальона и экономки, такая любовь к классике, особенно — к опере? Папа рассказывал, что в детстве вызвался выносить мусорное ведро жившей по соседству певице Большого театра, и та расплачивалась контрамарками. Он переслушал все оперы с участием легендарных исполнителей того времени: Собинова, Лемешева, Козловского... Во время радиоконцертов по первым тактам безошибочно определял: «Это «Искатели жемчуга» Бизе, ария Зурги».
У отца был приятный тенор, и уже будучи взрослым, я однажды узнал, что он ходил прослушиваться в музыкальную студию Немировича-Данченко. Удивился до крайности:
— Пап, ты правда имел такую наглость?!
— Да, а что? Вышел и спел. Сказали: данные есть, но нужно учиться. А тут вскоре война...
Упомянул сейчас Козловского, потом Немировича-Данченко и вспомнил одну забавную историю, случившуюся не так уж и давно — всего тридцать пять лет назад. Иван Семенович пришел в Театр оперетты на «Прекрасную Галатею» и после спектакля отправился в гримерку к исполнительнице главной роли Светлане Варгузовой. Та не успела переодеться и предстала перед визитером в костюме с глубоким декольте, от которого Козловский, целуя ей руки, не отрывал глаз.
— Вы знали Немировича-Данченко? — не меняя позы и ракурса, поинтересовался он.
Светлана слегка опешила: какое личное знакомство, если появилась на свет после смерти основателя МХАТа?!
— Нет, — помотала она головой, — не знала.
— Жаль, вы в его вкусе.
С чувством юмора, как и с чувством прекрасного, а также неизбывным интересом к слабому полу у Ивана Семеновича и в возрасте под девяносто все было в порядке.
Возвращаясь к отцу, хочу заметить, что к моим успехам в оперетте он относился благосклонно, но без особого энтузиазма, зато когда пригласили в Большой, очень этим гордился. За десять лет — отец ушел в 1997-м — побывал на всех спектаклях с моим участием, просил, чтобы с зарубежных гастролей привозил газеты с отзывами.
— Знаю, в юности вам прочили большое спортивное будущее: в пятнадцатилетнем возрасте выполнили норматив мастера спорта по прыжкам в высоту, были кандидатом в юношескую сборную СССР. И вдруг на взлете карьеры ушли из спорта — что стало причиной?
— Сначала о том, как туда пришел. После окончания четвертого класса стокгольмской школы родители отправили меня к бабушке в Новороссийск. В первую же зиму заболел, врачи обнаружили аденоиды и настоятельно рекомендовали вырезать. Но надо знать бабу Надю: не желая отдавать внука в руки хирурга, она обошла со мной всех «ухо-горло-носов» в городе, пока не услышала от одного: «Пусть займется спортом — все пройдет само». В пятом классе я был уже довольно высоким, и меня взяли в волейбольную и баскетбольную секции. Через полгода, как и обещал доктор, «все прошло само».
Еще я учился играть на баяне. В двенадцать дебютировал в качестве вокалиста — под аккомпанемент одноклассника-аккордеониста Фимы Бирмана спел песню из репертуара Марка Бернеса «Когда поет далекий друг...». Наверное, имел бы больший успех, если б не забыл слова.
Два года прожил в Новороссийске, а перед седьмым классом переехал в немецкий город Шверин: отца перевели в Германию. Советская школа размещалась в огромном здании военно-воздушных сил — Люфтваффе, вместо классов аудитории, коридоры такой длины, что в них сдавали стометровку. Продолжая играть в баскетбол, по настоянию физрука начал заниматься легкой атлетикой: выяснилось, что бегаю быстрее, а прыгаю выше всех. Окончив восьмой класс, уехал в Москву — под присмотр перебравшейся в столицу из Новороссийска бабушки Нади. После уроков спешил на Стадион юных пионеров, которого не стало шесть лет назад. Согласен с Татьяной Анатольевной Тарасовой, назвавшей снос места, где родились все великие чемпионы, варварством и отсутствием уважения к истории родного города. Теперь на этом месте жилой комплекс «Царская площадь».
В девятом классе меня отобрали в юношескую сборную СССР по легкой атлетике на чемпионат Европы. Дальше — серьезная врачебная комиссия. Все показатели в норме, только давление подкачало — высоковатое. В конце концов как приговор: «Молодой человек, у вас юношеская гипертония, в большом спорте с таким диагнозом делать нечего. Займитесь чем-то другим».
Стресс был сильнейшим. Куда теперь? Друзья предлагали:
— Давай в консерваторию — у тебя такой классный голос!
Отвечал:
— Я стесняюсь — вокалу не учился, образования нет.
Получив аттестат, подал документы во Второй медицинский на факультет педиатрии. Первый экзамен — химия, вопрос в билете: с чем взаимодействует уксусный альдегид? Какой, к черту, альдегид, да еще уксусный? Вышел из аудитории, забрал документы. В тот же день — звонок из деканата: «Ты что, с ума сошел? Мы бы тебя как спортсмена вытянули! Возвращайся!»
Ну уж нет! Устроился на приборно-механический завод, где проходил производственную практику еще школьником. Белые халаты, стерильная чистота, молоко «за вредность». Стоял у станка, а думал о том, что хотел бы заниматься совсем другим — пением. Голос пробовал прямо в цехе во вторую смену, когда было мало народу: помещение огромное, акустика не хуже, чем в театре. Однажды возглавлявший заводскую самодеятельность коллега, знавший театрально-музыкальную Москву вдоль и поперек, сказал: «У тебя такая фактура, такой голос — чего мучаешься? Поступай в ГИТИС на факультет музкомедии. Подготовишь басню, стихотворение, споешь что-нибудь. Возьмут — вот увидишь!»
Прослушивалось в тот год около трех тысяч кандидатов, а мест — всего десять. Будь я менее безрассудным и более меркантильным, наверное, не уволился бы с завода накануне первого тура — на крайний случай взял бы отпуск за свой счет. За последний месяц заработал четыреста сорок рублей! Профессора-академики таких денег не видели, а тут — семнадцатилетний мальчишка...
Пройдя успешно все туры и конкурс, стал студентом ГИТИСа, учеником самого Георгия Павловича Ансимова, десять лет прослужившего режиссером в Большом и незадолго до того назначенного худруком Театра оперетты. А через месяц после начала занятий получил повестку в армию.
И вот «курс молодого бойца». В первый же день новобранцев выстраивают на плацу.
— Музыканты есть? Шаг вперед.
Выдвигаемся впятером.
— Хорошо! Поднять рояль на второй этаж — бегом!
Впрочем, по прямому назначению нас тоже использовали. В учебке имелся духовой оркестр, под который на плацу я пел перед полковниками и генералами «Великую землю, любимую землю...», с которой поступал в ГИТИС. После присяги был переведен в танковую роту под Барановичами, где тоже попал в оркестр, играл на ударных.
В декабре 1964-го вызывает командир дивизии:
— Ну что, добился своего?
Догадываясь, что это папины ходатайства дошли куда надо, прикинулся шлангом:
— Товарищ полковник, я не понимаю...
— Да ладно, артист, что с тебя возьмешь? Получай документы, довольствие и езжай в Минск — в ансамбль песни и пляски Белорусского военного округа.
В музыкальной роте БелВО я и познакомился с основателем легендарных «Песняров» Владимиром Мулявиным. Он сразу стал в нашей команде лидером: Муля (так звали Володю друзья) играл буквально на всех музыкальных инструментах, обладал уникальным слухом и безупречным вкусом. Нас ругал на чем свет стоит: «Профессионалы, черт вас подери! Вокалюги, звучкодуи — мне такие не нужны! Где душа? Душу мне дайте!» Нужны не нужны, а приходилось работать с тем, что есть. Я под аккомпанемент Мули пел со сцены популярные в ту пору песни «Ты спеши, ты спеши ко мне...» из репертуара Магомаева и «Поет морзянка за стеной...» из репертуара Владимира Трошина.
О том, каким виртуозом-инструменталистом был Мулявин, говорит хотя бы такой факт, что исполняя «Полет шмеля» Римского-Корсакова на гитаре, он, выигрывая каждую ноту, укладывался в минуту. Когда я рассказал об этом Ростроповичу, Мстислав Леопольдович не поверил: «Не может быть!» Отложив смычок, попытался повторить рекорд Мули пальцами на виолончели. Очень старался, но все равно получилось дольше на две секунды.
С Володей мы и после армии не раз встречались: и в Минске, и в Москве. Хорошо помню его первую жену Лиду — удивительную женщину, талантливую певицу, непревзойденного мастера художественного свиста, этот жанр в шестидесятые — семидесятые годы был очень популярен. Уверен: Лидия Кармальская могла бы стать эстрадной звездой, если бы не полученное в автокатастрофе увечье — она сильно хромала. И еще одно «если бы»... Мне кажется, останься Муля с первой женой, не ушел бы из жизни так рано.
— Вы упомянули Ростроповича, с которым в течение года репетировали «Летучую мышь». Мстислав Леопольдович был очень ярким человеком — наверняка у вас и воспоминания остались яркие...
— О да! Гениальный музыкант, дирижер и такой же рассказчик. А еще — уникальная личность, чуждая малейшего пафоса и фанаберии. Про себя говорил: «Я прораб, я сварщик! Километр труб на даче сам сварил. Там многое вот этими руками сделано. В начале лета поезжу по Волге с гастролями, денег поднакоплю — и на дачу, дальше строить».
По задумке Ростроповича, спектакль в Московском театре оперетты должен был стать событием мирового масштаба. Редактировать музыку третьего акта он попросил Дмитрия Шостаковича, на балу у графа Орловского должна была танцевать Майя Плисецкая. В оркестр Ростропович собрал лучших музыкантов, значительно расширив его состав — так, что даже пришлось увеличивать пространство оркестровой ямы. На репетициях твердил музыкантам: «Не смотрите на мои руки, они у меня некрасивые! Вы профессионалы, сами все знаете — дайте мне результат! Результат мне дайте!»
Роль Розалинды изначально предназначалась Вишневской, а для Генриха фон Айзенштайна были варианты. Вообще-то эта партия теноровая, но после прослушивания Ростропович сказал мне: «У вас прекрасный высокий баритон — считаю, для роли Айзенштайна он более выигрышен».
Помню, во время репетиции первого акта, когда Генрих фон Айзенштайн отправляется якобы в тюрьму, а на самом деле — на бал-маскарад, Мстислав Леопольдович объяснял оркестру и вокалистам, как должно звучать знаменитое «За что, за что, о боже мой!»: «В первом случае это должно быть пиано. Очень мягкое. Вот представьте — вы приходите с мороза, промерзнув до костей, раздеваетесь и опускаетесь задницей в горячую ванну: «А... а... а... за что... за что... о боже... мой...» На выдохе — понятно? А уж потом, во второй, третий раз — нарастает темп и звучит форте». Мне кажется, вот так просто объяснить сложное мог только гений.
Ростропович очень любил красивых девушек, молодых артисток. Когда мы с Варгузовой впервые были у него в гостях, хозяин сразу усадил Свету на глубокий диван: «Светочка, двигайтесь к спинке — так вам будет удобнее». Пользуясь тем, что с «диванчика» полутора метров шириной скоро не выберешься, говорил комплименты, гладил и целовал ручки.
Но главной женщиной в его жизни оставалась, безусловно, Галина Павловна. Ее он боготворил, любил и слушался беспрекословно. Припоминаю диалог, случившийся во время разбора партий. В репетиционный зал входит Вишневская — строгий взгляд на мужа:
— Слава, ты бульон ел?
— Галечка, дорогая, мы вот сейчас с ребятами...
— Я спрашиваю: ты бульон ел?
— Понимаешь, Галечка, я тут...
Тут уже роскошный голос Вишневской звучит во всю мощь:
— Я спрашиваю: бульон ел?!
— Сейчас, сейчас, дорогая, поем — и будем с ребятами дальше репетировать.
Конечно, я понимал, с какими мировыми величинами свела меня судьба — на первых репетициях, не скрою, коленки подрагивали. Галина Павловна, кроме прочего, была еще и гениальной драматической актрисой — работа над сценами в прозе, без вокала, не оставляла в этом сомнений. Жаль, этот ее дар редко использовался...
Второй после строительства дачи статьей расходов семьи Ростроповича — Вишневской было пополнение трех коллекций: дымковской игрушки, антикварных фарфоровых статуэток и фигурок виолончелистов. Из последней коллекции мне почему-то особенно запомнился «череп виолончелиста», выполненный в технике нэцке. Все это при отъезде за границу пришлось оставить в Москве.
Ростроповича и Вишневскую вынудили эмигрировать, попросту выдавили из страны: запретили концерты, лишили работы в Московской филармонии и Большом театре, возможности преподавать. Последней каплей стал запрет грамзаписи оперы «Тоска» с Вишневской в роли Флории.
Перед отъездом пара позвала на прощальный ужин Зураба Соткилаву и Маквалу Касрашвили, еще нескольких артистов Большого театра, из оперетты — меня, Свету Варгузову, Лилю Амарфий. Сидели на кухне с выложенной от пола до потолка черным кафелем стеной, на которой нарисованы два огромных красных рака, а под ними надпись «Пиво сраками». Говорю же, хулиган Мстислав Леопольдович был еще тот... Однако в прощальный вечер ему было не до хохм и анекдотов — он плакал, твердил, что не хочет уезжать. Потом я прочел в его воспоминаниях: «Именно Галине, ее духовной силе я обязан тем, что мы уехали из СССР тогда, когда во мне уже не оставалось сил для борьбы и я начал медленно угасать, близко подходя к трагической развязке. Если бы вы знали, как я плакал перед отъездом. Галя спала спокойно, а я каждую ночь вставал и шел на кухню. И плакал как ребенок, потому что мне не хотелось уезжать!»
Представляете, ему ведь даже не позволили взять с собой виолончель, с которой он объездил весь Союз и выступал на ведущих мировых сценах, поднимая престиж своей страны!
Премьера «Летучей мыши» прошла без Ростроповича, Вишневской и Плисецкой. Но в зале сидела вдова последнего отпрыска рода Штраусов, которая сказала после спектакля: «У вас шикарный оркестр. Даже Венский филармонический так не играет». Конечно, это была заслуга Ростроповича. И кстати, знаменитое «За что, за что, о боже мой!» мы с тех пор всегда пели — и в спектакле, и на концертах — со Светой Варгузовой так, как он научил.
— Похвала вдовы потомка Штрауса — это, конечно, впечатляет, но ведь вам довелось слышать лестные слова и от женщины, которой Имре Кальман посвятил одну из своих лучших оперетт — «Фиалку Монмартра», его вдовы.
— О да, это памятная встреча! По линии ЮНЕСКО от Дома актера была организована гастрольная поездка для нескольких народных артистов: Владимира Абрамовича Этуша, Владимира Алексеевича Андреева, Элины Авраамовны Быстрицкой... Ну и мы со Светой Варгузовой — как молодая творческая поросль.
Один из концертов проходил в знаменитом Русском доме в Вене. Большой зал был закрыт на ремонт — выступали в камерном, мест на пятьдесят. Акустика прекрасная, рояль шикарный — чего еще надо? Нам сказали, что на выступление русских артистов намерена приехать Вера Кальман, однако концерт начнется вовремя, даже если она опоздает. И вот мы со Светой поем дуэт «Помнишь ли ты?» из «Сильвы» и видим, как в зал входит маленькая сухонькая старушка в мини-платье, с густым слоем «штукатурки» на лице и садится в первый ряд. Аплодирует вместе со всеми, благосклонно улыбается.
После концерта подошла к нам, похвалила исполнение. На чистейшем русском языке — она ведь из Перми, эмигрировала с матерью после революции в Европу, где работала танцовщицей в заштатном кабаре, пока не встретила будущего мужа. Беседа велась в великосветском ключе: протокол, манеры — одним словом, шарман.
После концерта, как заведено, банкет. Стол накрыли в красивом зале со старинной мебелью. Роскошная посуда, вышколенные официанты. Расселись чинно, кто-то, чтобы заполнить невольно возникшую паузу, обратился к высокой гостье:
— Скажите, Вера, вам концерт понравился?
— Да, да, молодцы, все хорошо! — и нетерпеливо обернувшись к буфету, где колдовали официанты, смачно выругалась: — Когда водку будут давать?!
Старушке было под девяносто, но материлась, выпивала и кушала она с большим аппетитом!
— После армии вы вернулись в ГИТИС, но уже не к Ансимову, а к...
— ...Льву Наумовичу Свердлину, ученику Мейерхольда. Ему шел седьмой десяток, но физической форме позавидовал бы любой. Рассказывая, что такое биомеханика, со словами «Это очень просто!» он вскакивал со стула, резво отталкивался ладонями от столешницы, перепрыгивал через стол и приземлялся на пружинящих ногах — легко и артистично.
Учил правильно держать паузу: «Не знаете, что делать, — смотрите партнеру в глаза и умножайте между собой два двухзначных числа. Если для вас это просто, умножайте трехзначные. Зритель будет уверен, что вы размышляете о чем-то судьбоносном, — напряжение в зале растет с каждым мгновением...»
К сожалению, Лев Наумович ушел рано, не дожив до семидесяти — вел курс всего два года. Но с нами оставались замечательные педагоги, в первую очередь режиссер Музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко Михаил Борисович Мордвинов и профессор Щукинского училища Анатолий Иванович Борисов. Именно они дали мне все, что умею в актерском плане. Оперные артисты, как правило, скованны на сцене, а про меня даже в зарубежных релизах писали: «Обладая прекрасным голосом, Веденеев еще и «свободен от постоя».
...Опять я перепрыгнул через пару десятилетий — возвращаюсь в студенческие годы. Георгий Павлович Ансимов, несмотря на то что был моим мастером всего месяц, продолжал следить за мной на протяжении всей учебы. Посмотрев дипломный спектакль «Цыганский барон», худрук Московской оперетты сказал: «Ты мне понравился — хочу взять в театр. Кого бы еще посоветовал со своего курса?» Я, признаться, опешил: сам Ансимов просит у меня совета... Однако быстро догадался — а-а, это такой хитрый ход — и ответил:
— Ну, это вам решать.
— И все же — мне интересно.
— Лилию Амарфий, Инару Гулиеву, Володю Голышева... — начал перечислять я.
— Знаешь, наши мнения совпадают! — закивал Ансимов. — Тебя беру сразу в штат, а ребят — в стажеры.
Пока не забыл — интересная деталь. На выпускном экзамене по хореографии мы с Инарой Гулиевой танцевали болеро из «Дон Кихота». И делали это, по отзывам, «весьма профессионально». Вот где мне пригодились и доставшаяся по наследству от родителей пластичность, и занятия бальными танцами — сперва в начальной школе, потом в институте.
За полгода до получения диплома, семнадцатого января 1972-го, я стал членом труппы Московского театра оперетты. Первой по яркости звездой на его сцене была, конечно, Татьяна Ивановна Шмыга. Среди восходящих — безусловно Варгузова. Мы еще студентами бегали на нее смотреть: ножки, бюст, стройная, пластичная, голос изумительный! Ею были очарованы буквально все.
Ансимов очень любил своих артистов, но одновременно был строг, а порой и суров. В первый день после отпуска всех дам — от прим до кордебалета — ставил на весы, и не дай бог кому прибавить хотя бы килограмм. Или явиться на сбор труппы с загорелыми лицом или зоной декольте. На полгода снимал с оклада.
Минутное опоздание на репетицию приравнивалось к преступлению. Как и явка в уличной обуви. Порой можно было наблюдать такую картину: по коридору в репетиционный зал движется Георгий Павлович, за ним — не рискуя обогнать — опаздывающая, запыхавшаяся Шмыга. В конце концов главреж вставал к стене и делал приглашающий жест: «Проходите, Татьяна Ивановна». Та, виновато прошмыгнув мимо, бежала в гримерку: надевала красивую юбку, туфельки — и одновременно с мэтром появлялась в репетиционном зале.
Шмыга была великой труженицей. У кого-то все получается сразу, а она, чтобы добиться идеала, должна была повторить раз двадцать. В общей мизансцене партнер не имел права ни на шаг — влево или вправо. Мне это позволялось. Будто сейчас слышу голос Татьяны Ивановны:
— Юрка, я задыхаюсь рядом с тобой! У тебя по две фразы на одном дыхании. Как такое вообще может быть?
Отвечал, смеясь:
— Спорт, сударыня, великая вещь!
Помню, как на вечере, посвященном ее семидесятипятилетию, Шмыга плакала, когда мы со Светой пели дуэт «Пусть на пути любви горы высокие...». Смотрела на нас, а по щекам лились слезы...
— Вы с такой теплотой говорите об Ансимове, а ведь, кажется, именно по его вине не оказались в Большом театре раньше на целых полтора десятилетия.
— Что было, то было, но как раз к Георгию Павловичу я не в претензии. Кстати, службу в Большом мне всего через месяц после прихода в оперетту предрек сам Отс. Георг Карлович с женой были на премьере спектакля «Легенда в музыке» эстонского композитора, с которым супруги дружили. По окончании — банкет, на котором Ансимов попросил: «Юра, спой нам что-нибудь». Подумал: «Ну не с песенкой же перед Отсом выходить» — и выдал куплеты Баринкая из «Цыганского барона». После чего услышал: «Молодой человек, а что вы делаете в этом театре? Вам дорога в соседний».
Совет Георга Карловича запал в голову, и через пару лет, уже став солистом оперетты, испросил разрешения худрука прослушаться в Большом. «Конечно, Юрочка! — был ответ. — Ну что вы спрашиваете?»
Вокальной труппой Большого в ту пору заведовал известный в прошлом тенор. Спев Онегина, услышал от него: «У вас прекрасный голос, хорошо летит в зал, фактура замечательная — блистательным романтическим героем в оперетте будете!» Повисла пауза, во время которой концертмейстер Татьяна Александровна Кириченко негромко сказала: «Юрочка, пойдемте. Георгий Павлович тут поработал».
Да, зря я поделился планами с Ансимовым, хотя прекрасно его понимаю: добровольно отдать солиста — ну кто способен на такое бессребреничество? Кроме того, в начале восьмидесятых, уже вернувшись к оперной режиссуре, Георгий Павлович сделал все, чтобы я, Света Варгузова и Володя Богачев оказались в ведущем музыкальном театре Вены.
В 1983 году, вскоре после окончания съемок музыкального фильма «Веселая вдова», где Ансимов был режиссером, а Образцова, Варгузова, Богачев и я исполняли главные партии, в Москву на гастроли приехала Wiener Volksoper. Георгий Павлович устроил нам троим (Елене Васильевне Образцовой, для которой и так все сцены мира были открыты, это было без надобности) встречу c директором венского театра Карлом Дёнхом. В апартаментах на семнадцатом этаже гостиницы «Россия», которой сейчас уже нет, мы спели все свои куски из «Веселой вдовы». Дёнх тут же пригласил меня в комическую оперу «Царь и плотник» Альберта Лорцинга — о пребывании инкогнито Петра Великого в голландском Саардаме, где он под чужим именем изучал кораблестроение. Светлана и Володя тоже получили приглашения и подписали контракты. Впереди реально замаячили четырехмесячные гастроли в Австрии, Франции, Америке, Канаде. Учим тексты на языке оригинала, ждем вызова в Вену. Однако ничего не происходит. Потом выясняется: австрийцы неоднократно обращались в Министерство культуры СССР, но неизменно слышали: «Сейчас они (то есть мы) не могут — у них гастроли (съемки, занедужили разом)». Перекрыли все пути напрочь. Было очень обидно, неприятно, но через это прошли практически все — такое было время.
— Познакомились и подружились с Образцовой на съемках «Веселой вдовы»? Какой она осталась в вашей памяти?
— Елена Васильевна сыграла в моей жизни огромную роль. О существовании друг друга мы, безусловно, знали, но лично познакомились, когда я пришел пробоваться на графа Данило в фильм-оперетту «Веселая вдова». Прослушивание проходило в дирижерской комнате Большого театра, присутствовали Георгий Павлович, Елена Васильевна и ее муж — дирижер Альгис Жюрайтис. Первой высказалась Образцова, под которую в роли Ганны Главари, собственно, и делался фильм: «Слушайте, мне понравилось, шикарно звучит». Мужчины закивали: дескать, согласны, берем!
К тому моменту Света уже была утверждена на роль Валентины, Володя Богачев — Камила, собрана компания замечательных драматических актеров: Борис Иванов, Юрий Катин-Ярцев, Нелли Пшенная, Александр Леньков. Елена Васильевна мгновенно расположила к себе всех. От нее исходила сумасшедшая энергетика, иногда казалось, неземная — недаром Роман Виктюк говорил о ней: «Это космос!» Уникальная работоспособность, преданность музыке, высочайший профессионализм. Девять-десять часов в день (утром — на репетиции, в обед — на записи грампластинки, вечером — на спектакле или концерте) петь в полный голос! Я таких примеров больше не припомню.
Елена Васильевна знала себе цену. Одна ее фраза «Я в Италию учиться не поеду — я поеду туда петь!», сказанная еще в начале вокальной карьеры, чего стоит. Коллеги рвались на стажировку в Ла Скала, а она от именного приглашения отказалась. Дирижер Караян называл Образцову «великой русской тигрицей», точно охарактеризовав ее как личность, полную достоинства и достоинств.
Чем бы ни занималась, Елена Васильевна ставила себе самую высокую планку. Снимали финал «Веселой вдовы», где дамы-аристократки преподносят сюрприз мужьям и кавалерам: на сцене ресторана-варьете, обустроенного по образцу знаменитого Maxim’s, танцуют канкан. Увидев, что партнерши делают шпагат, Образцова заявила: «Я тоже так буду!» Уговаривали всей киногруппой: «Елена Васильевна, не надо! Вполне достаточно полушпагата!» Ну да, как же... Выкинув высоко ногу, она так сильно потянула внутреннюю часть бедра, что едва не потеряла сознание. Все бросились к ней, но услышали: «Ничего страшного. Никаких проблем». Однако Ансимов объявил перерыв — в гримерку Елена Васильевна удалилась легкой походкой и только там, закрыв за собой дверь, разрыдалась от боли. Никто не решался войти, предложить помощь — ведь Образцова ясно дала понять, что не хочет показывать другим свою слабость. Когда спустя полчаса в дверь робко постучалась ассистент режиссера, Образцова бодрым голосом ответила: «Да-да, минуточку! Уже иду». Вскоре появилась на площадке и отработала, не позволив гримасе боли отразиться на лице, даже когда объектив камеры был направлен на кого-то из партнеров.
Как-то она возвращается на съемки после двухдневных гастролей в Болгарии, и мы разом в ужасе ахаем: одна сторона лица распухла и по цвету напоминает спелый баклажан. Оказалось, по прилете в Софию у Елены Васильевны нестерпимо разболелась челюсть. Организаторы уговорили показаться врачам, те настояли на срочной операции, после чего расплывшийся на половину лица синий флюс стал неизбежен. А вечером — концерт. Ведущий выходит на сцену, вкратце рассказывает об испытаниях, которые выпали на долю певицы, и обращается к публике от ее имени:
— Елена Образцова просит прощения за свою наружность и спрашивает, готовы ли вы ее слушать в таком виде?
Зал взревел:
— Готовы! — и устроил сумасшедшую овацию.
«Ко второму концерту заплывший глаз уже немного открылся, но все равно — морда была еще та! — рассказывала Образцова. — Сейчас я уже почти красавица, но, — продолжила, обращаясь к оператору: — Ты меня только с той, здоровой стороны снимай».
Во время гастролей в Нью-Йорке, где на сцене Метрополитен-оперы двадцать один раз (небывалый случай!) при полных аншлагах давали «Аиду», на одной из репетиций Образцова упала в открытый люк, сломав ногу и руку. «Стали думать, что делать, — вспоминала Елена Васильевна. — Отменять спектакли нельзя — все билеты проданы. Костюмеры сшили широкий хитон, под который пристраивали костыли. Так я, стоя на них, и пела».
А какой драматический талант был в ней заложен! Мы много раз выходили вместе в «Пиковой даме»: я пел в этой опере и Томского, и Елецкого, и каждый раз как завороженный смотрел на Образцову в сцене смерти старой графини — ее изящные кисти становились похожи на паучьи лапы. Она роняла руку с клюкой, дрожащие скрюченные пальцы разжимались — палка со стуком падала на сцену. Актерски это было сделано потрясающе!
«Пиковую даму» Елена Васильевна спела более тысячи раз, но перед каждым спектаклем переживала ужасно. Я выходил ее встречать, брал за руки, а они даже в летнюю жару от волнения были ледяными. Провожал до гримерки, надевал туфельки на ее изящные ножки...
Мы много вместе гастролировали, но одна поездка запомнилась особенно. В самом конце восьмидесятых в рамках проекта «Звезды балета и оперы Большого» нас пригласили в Сургут. Из вокалистов были Образцова, Маквала Касрашвили, Зураб Соткилава и я. На дальний перелет согласились, потому что сургутчане заплатили ну очень хорошие гонорары.
Из аэропорта нас доставили на окраину города и высадили возле четырехэтажного кирпичного здания, похожего на огромный сарай. Переглянулись: «И здесь нам предстоит поселиться? Черт-те что!» Входим и понимаем, что семизвездный отель отдыхает: посередине рецепции — фонтан из мрамора, по стенам — чучела редких зверей, наверх к номерам ведет широкая сверкающая позолотой лестница. Ну хоть фильмы про арабских шейхов снимай! Всем выделили по огромному люксу. Ходим с открытыми ртами, хотя каждый до этого пожил в лучших европейских и заокеанских отелях.
Вдруг прибегает Образцова, стучит во все двери: «Ребята, пойдемте ко мне в номер — посмотрите!» Думаем про себя: «Она-то чего удивляется, если на зарубежных гастролях останавливалась в покоях из разряда президентских и королевских?» Входим. Пять комнат в стиле Людовика, кругом — мрамор и золото, в коврах нога утопает чуть ли не по колено. Да, наши люксы на этом фоне смотрятся бедненько. «Это все г... — машет рукой Образцова, — вы вот сюда посмотрите!»
Открывает небольшую дверь в стене, за которой вниз идет лестница. Спускаемся вслед за хозяйкой, а там бассейн метров пятнадцать длиной, фитнес-зал, хаммам, финская и русская бани. И полный всяких яств и вин стол. Не успели вдоволь повосторгаться невиданной роскошью, зовут завтракать. Расселись, официантка спрашивает:
— Чего бы вы хотели?
Все немного растерялись: меню не дали — из чего выбирать-то? И только Зураб Соткилава сразу просек, куда попал, и начал перечислять:
— Принесите нам, пожалуйста, по сто пятьдесят граммов черной икры, я, например, люблю паюсную. Маслица к ней. Жюльенчик каждому из трюфелей...
— Зурико, ты что, обалдел?! — свистящим шепотом прерывает его Маквала.
— Молчи! — командует Елена Васильевна и благосклонно кивает Зурабу: — А ты продолжай, продолжай.
Надо ли говорить, что заказ Зурико был исполнен полностью.
На гастролях в отсутствие Альгиса, который был вегетарианцем и жену пытался приучить к здоровому питанию, Елена Васильевна позволяла себе и мясо, и хорошую колбаску. Со съемок «Веселой вдовы» есть фотография, где я кормлю ее с рук «Докторской». Перед этим Образцова оглянулась по сторонам: «Альгиса нет? Давай колбасу! Сама брать не буду, чтобы пальцы не пахли».
Через минуту подходит Жюрайтис. Целует жену в щеку, тянет носом воздух:
— Опять мертвечину ела?!
— Да нет, Альгис, ты что? Это Юра ел.
— А то я не чувствую!
Вот казалось бы, чего ей, звезде мирового уровня, заботиться о нас, грешных? Так нет, узнав, какие у меня и Светы Варгузовой ставки, Образцова решила вмешаться: «Это что за смешные деньги? И за них вы должны сниматься в кино? Мы это исправим. Готовьте документ, я с ним к Петру Ниловичу пойду». Дверь в кабинет министра культуры Демичева она открывала ногой. Конечно, Петр Нилыч все подписал и за роль графа Данило я получил десять тысяч рублей — сумасшедшие деньги, на которые купил «жигули».
Ловлю себя на том, что рассказывая о Елене Васильевне, постоянно улыбаюсь. Очень позитивным, солнечным она была человеком. И хулиганкой! Глядя на Варгузову и делано вздыхая, говорила: «Эх, если бы у меня был такой бюст, как у Светки, мне бы цены не было!»
А ее анекдоты «с картинками»! Удивительное дело: в других устах они звучали бы пошло, а у нее уморительно смешно — и только.
Открытая, простая, Образцова в то же время не выносила амикошонства. Случалось, какой-нибудь недалекий человек позволял излишнюю фамильярность или допускал пренебрежительное высказывание об актере, которого она уважала. Елена Васильевна мгновенно менялась в лице: «Вы забываетесь, милейший! Выйдите, пожалуйста, и закройте за собой дверь!»
Горжусь тем, что мое имя было внесено самой Образцовой в список лауреатов ее фонда — в 2017 году, уже после ухода Елены Васильевны, я получил премию в номинации «За многолетнее служение вокальному искусству».
— Мы как-то пропустили обстоятельства, при которых вы, ведущий артист Московской оперетты, были приглашены в Большой.
— В конце ноября 1987-го наш театр отмечал шестидесятилетний юбилей большим концертом. На нем я решил помимо выходной арии Мистера Икса, которую исполнял сотни раз, спеть каватину Фигаро из «Севильского цирюльника». Были сомневавшиеся: дескать, не наш жанр, но я настоял — «Почему нет? Это же комическая опера, близко к оперетте». Среди гостей на юбилейном концерте был режиссер Большого Георгий Панков. Спустя неделю он нашел меня в театре: «Юра, тебя хочет послушать наш главный дирижер и худрук Александр Николаевич Лазарев». В декабре я уже перед Лазаревым, Ведерниковым, Мазуроком (кажется, был еще кто-то из солистов Большого — не помню) пел Фигаро, Роберта из «Иоланты» и Онегина. Когда закончил, Лазарев спросил:
— Онегина через месяц петь будешь?
— Буду.
И в свой день рождения, третьего февраля, впервые вышел на сцену Большого в роли Онегина.
Потом были Фигаро в «Севильском цирюльнике», Шакловитый в «Хованщине», Амонасро в «Аиде», Жорж Жермон в «Травиате», Набукко в одноименной опере Верди, Андрей Щелкалов в «Борисе Годунове»... Почти два десятка ролей за четверть века. Когда вспоминаю, с какими великими дирижерами и оперными режиссерами довелось работать, честное слово, сам себе завидую: Светланов, Ростропович, Эрмлер, Федосеев, Покровский. В партнерах — Атлантов, Вишневская, Синявская, Нестеренко, Образцова, Соткилава...
— ...Николай Басков.
— Понимаю вашу иронию, но о Коле, который в «Набукко» пел очень непростую теноровую партию Измаила, могу сказать только хорошее. У него яркий, зычный, полетный голос, и в роли племянника царя Иерусалима он был чрезвычайно убедителен. Вокруг его Ленского в «Евгении Онегине» еще можно вести споры, а с «Набукко» — вопросов нет. С одной стороны, жалко, что он с головой ушел в шоу-бизнес, поскольку со своим тембром мог занять в опере достойное место, с другой... Понимаете, в классическом жанре хороших теноров немало, пробиться трудно, а на эстраде он с таким голосом — один. Кроме того, Коля всегда был бойким, язык подвешен как надо, фактурная внешность. В общем, будем уважать его выбор. Что же касается маски «эпатажного натурального блондина», в шоу-бизнесе она есть у каждого. Киркорова в этом отношении вряд ли кому переплюнуть, но в общении Филипп весьма приятный человек. Нас познакомил Бедрос, с которым мы как-то пели в одном концерте. Филипп в ту пору был еще совсем юным — высокий, худой, одетый во что-то очень яркое. Сказал, чуть смущаясь: «Юрий Петрович, я вас обожаю! Мне папа постоянно о вас рассказывает». И сейчас, когда встречаемся, он — сама искренность и уважение:
— Юрий Петрович, прекрасно выглядите!
— Ну что ты, Филипп, — по сравнению с тобой-то? — парирую я. — Хотя нам на двоих всего-навсего — сто тридцать лет. Разве это срок?
Хохочет...
С Левой Лещенко всегда приятно поговорить — мы ведь еще с ГИТИСа знакомы. Никаких понтов и звездных закидонов. А есть ведь и такие — пальцы врастопырку, нижняя губа вперед... С такими стараюсь не пересекаться.
— Мы до сих пор не поговорили о вашей семье. Знаю, с женой вы вместе уже более полувека — нечастый случай в актерской среде.
— С Таней недавно отметили полувековой юбилей супружеской жизни. Впрочем, «отметили» — громкое слово. Никаких торжеств, особых подарков — ни я, ни она в такие игры не играем. Поженились еще студентами ГИТИСа, мне было двадцать шесть, ей — двадцать четыре. Она училась у Ансимова на одном курсе с Винокуром. В дипломном спектакле «Вестсайдская история» пела Аниту. Яркая, с красивым голосом. Помню, Ансимов предложил: «Давай возьму твою жену в театр», на что я ответил категоричным «нет». Уже тогда знал: если будем работать в одной труппе, семью почти наверняка ждет скорый финал. Артисты — люди тщеславные и эмоциональные, и если один из супругов станет стремительно подниматься по карьерной лестнице, а второй отстанет, избежать разрыва личных отношений трудно. Таня много лет пела в хоре Большого театра, и дома у нас — тишь да гладь.
Сын к музыке, театру не имеет отношения, хотя изначально у парня имелись все данные. Когда Максиму было четырнадцать, мы отдыхали в Мисхоре и его заметил режиссер и театральный педагог Павел Хомский: «Юра, твой сын — фактурный парень. Давай подготовим его к поступлению в ГИТИС».
Однако Максима подобная перспектива совсем не заинтересовала. Сам он говорит, что это мы с Таней постоянными гастролями и всегдашним отсутствием дома отпугнули его от актерской профессии. А я думаю, дело в другом: сыну все, за что бы ни брался, давалось слишком легко, без усилий, а при таком раскладе трудно остановиться на чем-то одном, поставить единственную цель, добиваться ее.
В четыре года мы отдали его на фигурное катание в «Олимпийский». Спустя полгода на него обратила внимание Чайковская. Взяла к себе в группу, но когда поставила в пару с девочкой, Максим от занятий отказался и с фигурным катанием «завязал».
Легко поступил в музыкальную школу на фортепиано, но и там долго не задержался: «А чего меня одного на сольфеджио вызывают: «Веденеев, покажи классу», «Веденеев, объясни классу». Остальные вообще, что ли, не слышат, из каких нот состоит аккорд? Надоело!»
После школы поступил в финансовую академию. Поначалу учился с энтузиазмом, потом увидел, что сокурсники, разъезжающие на «мерседесах» и «ауди», вместо лекций и семинаров проводят время в боулингах и кафе, а на экзаменах получают отлично, те же, кто честно грызет гранит науки, но не имеет денег, ходят в троечниках. Перевелся в юридический институт МВД, окончил младшим лейтенантом, дослужился до капитана. Сейчас работает в Музее Победы на Поклонной горе, является одним из создателей исторического депозитария «Лица Победы», куда каждый может выложить фотографию сражавшегося в Великой Отечественной родственника и найти документы из военных архивов, которые прежде были семье недоступны. Мне кажется, в этом сын нашел свое настоящее призвание.
Жалею ли о том, что не пошел по моим стопам? Бывают моменты, да, жалею... В день свадьбы Максим «выкупал невесту» и ему выпал творческий фант: сплясать, прочитать стишок. Сын сказал: «Я могу спеть». И исполнил арию Раджами из «Баядеры» Кальмана, вставив в текст имя невесты: «О, Катерина, светлый сладостный сон! О, Катерина, я тобою пленен!» Племянник записал «фант» на видеокамеру, и я, услышав, как поет Максим, просто офигел!
Катю, невестку, все очень любили, и ее ранний внезапный уход — в тридцать два года — до сих пор отзывается болью. Когда ребята поженились, ее дочке от первого брака было три года. Сын с малышкой быстро подружились. В течение пяти лет это была удивительно счастливая семья. Когда Кати не стало, Женечка переехала к бабушке с дедушкой, но по-прежнему остается для нас родной. Многому, что знает и умеет, ее научил папа Максим: плавать, кататься на коньках и лыжах, владеть компьютерными прибамбасами. На наших глазах Женя выросла и превратилась в красивую, умную и весьма своенравную девушку.
Нынешняя жена сына — профессиональная певица, окончила эстрадно-джазовое отделение. В девять лет победила в телевизионном конкурсе «Утренняя звезда», пела в вокальной группе команды КВН «Новые армяне». Потом окончила факультет журналистики, сейчас работает в Торгово-промышленной палате. Певческий талант, понятно, никуда не делся: когда на моем семидесятипятилетнем юбилее невестка запела, гости — а среди них было немало именитых вокалистов — сначала потеряли дар речи, а потом возмущенно загомонили: почему не выступаете на большой сцене?
Мы с женой в жизнь семьи сына не вмешиваемся, разве что порой робко интересуемся, не намереваются ли подарить нам внука или внучку? А лучше — и того и другую. Поскольку невестка гораздо моложе Максима, наши мечты вполне осуществимы.
— Прошлый сезон Московского театра оперетты закрылся премьерой мюзикла «Куртизанка», в котором играете знатного венецианского дворянина Пьетро Веньера, отца главного героя. И в этом жанре вы не дебютант: критики, публика до сих пор восхищаются вашим Людовиком XV в мюзикле «Фанфан-Тюльпан», считая и созданный вами образ, и вокал главной удачей спектакля.
— Приятно слышать такое. Выходит, воплотив на сцене французского короля, заслуженно стал лауреатом национальной премии «Музыкальное сердце театра» в номинации «Лучший исполнитель роли второго плана». Спустя семь лет, в 2019-м, на Четвертом фестивале музыкальных театров «Видеть музыку» так вообще был назван Легендой и получил премию в этой номинации. А если серьезно, мне нравится пробовать что-то новое, особенно если за этим новым стоят профессионалы. В «Куртизанке» необычайно хороши костюмы, ради красоты своего камзола и берета готов даже терпеть их тяжесть из-за множества нашитых каменьев.
Вообще, сейчас в театре у меня немного спектаклей — чуть больше десятка. От каких-то ролей сам отказываюсь, как, например, от графа Орловского в «Летучей мыши». Я в этой оперетте играл сорок лет — устал. Свободное время провожу на даче: смотрю хорошее кино, вожусь в саду, иногда готовлю. Жена и друзья уверяют, что ничего вкуснее моих супов в жизни не ели. Льстят, наверное, но мне приятно...
Подпишись на наш канал в Telegram