Похоже, сам Аполлон, покровитель искусств и врачевания и, как утверждают, главный распределитель гармонии на Олимпе, замыслил интригу, в результате которой российский литературный небосклон прошлого столетия осветили сразу три поэта трудной судьбы с одной и той же знаковой фамилией — Мандельштам.
Мандельштам Осип, ставший литературной иконой и в своей стране, и за ее пределами.
Мандельштам Юрий, писатель, по сей день малоизвестный даже в узких литературных кругах.
Мандельштам Роальд, получивший известность в узких литературных и столь же узких читательских кругах совсем недавно.
Была ли между ними прямая родственная связь? Возможно, нет. Но есть свидетельства, что «корни и тех, и других Мандельштамов идут от некоего ювелира Манделя из одного и того же местечка в Польше». Что объединяет троих однофамильцев, кроме, конечно, поэтического дара, совсем неравноценного, — это их одинаково кошмарный, мученический конец.
Осип Мандельштам умер от дистрофии (читай — от голода) в декабре 1938 года в сталинском пересыльном лагере во Владивостоке. Зарыт в общей яме. Его могилы не существует.
Юрий Мандельштам, поэт первой волны эмиграции, жил в Париже, умер от голода в 1943-м в польском концлагере Явожно. Могилы, опять же, не существует.
Роальд Мандельштам, о котором, собственно, и пойдет дальше речь, свой путь окончил в январе 1961-го в ленинградской городской больнице от кишечного кровотечения, вызванного болезнями и хроническим недоеданием. Похоронен на Красненьком кладбище в Санкт-Петербурге.
Друг Роальда Анри Волохонский, поэт и автор знаменитых стихов «Над небом голубым есть город золотой...», рассказывал: «Он высох совершенно, два огромных глаза, тонкие руки с большими ладонями. От холода укрыт черным пальто, а вокруг пара книг и много листочков с зачеркнутыми стихами, потом опять переписанными».
А вот строки из альманаха «Аполлон-77», раритетного издания, которое во второй половине XX века попытался возродить к жизни художник Михаил Шемякин. Его «Аполлон-77» — своеобразное продолжение легендарного иллюстрированного журнала по вопросам изобразительного искусства, музыки, театра и литературы, который издавался в 1909—1917 годах в Санкт-Петербурге. Именно в «Аполлоне-77» имя Роальда Мандельштама прозвучит впервые публично и таким образом будет легализовано и занесено в литературные скрижали: «...В дождливый весенний день 1959-го... небольшая группа молодых художников и поэтов хоронила своего самого звонкоголосого певца. Ему было то ли 28, то ли 27 лет — только! Возраст Лермонтова. <...> А незадолго до этого... Город Петра середины 50-х годов. Артистическая жизнь едва-едва пробуждается от долгой летаргии; по пыльным мансардам и отсыревшим подвалам-мастерским начинают собираться за бутылкой вина молодые художники, поэты, литераторы, музыканты — все те, кого позднее станут называть оппозиционерами и диссидентами. Северная зима на исходе, повеяло весною, скоро ледоход. В рассветный час из дома в районе «Петербурга Достоевского», опираясь на костыль, выбредает тщедушная гротескная фигурка певца этих ночей и этих рассветов...
Наверное, не было ни одного самого неказистого переулка, ни одного обшарпанного дворика, ни одного своеобразного подъезда, где бы не побывала «болтайка» — так иронически называли себя Роальд со товарищи, поэты и художники: А. Арефьев, Р. Гудзенко, В. Гром, В. Шагин и В. Преловский. Петербург Пушкина и Гоголя, Достоевского и Некрасова, Блока и Ахматовой — ИХ Петербург!»
Михаил Шемякин познакомился со стихами Роальда Мандельштама, поэта ленинградского андерграунда, в... психиатрической больнице, где будущий издатель «Аполлона-77» отбывал диссидентскую повинность вместе с друзьями Роальда — Александром Арефьевым, тоже художником, и скульптором Лерой (Лериком) Титовым. Когда Арефьева и Титова из психушки выпускали, они умудрились передать Шемякину листочки со стихами Мандельштама. Роальда Чарльзовича.
Да уж! Имя у него, да и отчество, были возмутительно нездешними. И хотя известно, что госпожа История сослагательного наклонения не приемлет, все равно находится немало охотников помедитировать задним числом, что, мол, было бы, если б папа Роальда Чарльз, сын еврейских родителей, эмигрировавших в США еще до революции, вполне американец, красавец, спортсмен, боксер, не решился вдруг опрометчиво в 1926 году приехать на родину родителей, которую доселе не видел, дабы принять участие в строительстве счастливого будущего. Эти факты, впрочем, как и многие другие в биографии поэта, с завидным постоянством оспариваются.
Что бы было? Не знаю. А вот чего бы не было? Не было бы «Третьего Мандельштама», как обозначил его поэт-диссидент Константин Кузьминский. Роальда Чарльзовича. Не-правильного, не-обычного, не-общественного. Отдельного. И — тонко-звонко-неземного. Хотя...
Случается, что кто-то, познакомившись со стихами Роальда Мандельштама, влюбляется в них навсегда. Как влюбился петербургский поэт и критик Петр Брандт: «Когда я услышал одну только строчку «Как медный щит центуриона, когда в него ударит слон...», мне сразу стало ясно, что речь идет если не о великом, то о прекрасном поэте».
Кто-то, напротив, полагает, что «Третий Мандельштам» неглубок, чрезмерно экзальтирован, эклектичен, вторичен, выплеснут в этот мир античностью вперемешку с Серебряным веком, стихи его эпигонские... Но ведь для ЧЕГО-ТО «выплеснут»! Через столько лет немоты и забвения.
Сон оборвался... Не кончен.
Хохот и каменный лай.
В звездную изморозь ночи
Выброшен алый трамвай.
Пара пустых коридоров
Мчится один за другим,
В каждом — двойник командора —
Холод гранитной ноги...
«Русский американец» Чарльз Горович и его жена (по некоторым свидетельствам — гражданская) Елена Мандельштам назвали сына в честь Роальда Амундсена, знаменитого норвежского полярного путешественника — непримиримого, несгибаемого, в те годы в Советском Союзе очень популярного. Конечно же, его маленькому российскому тезке ничего иного не оставалось: только вырасти и стать тоже несгибаемым.
«В те годы» — это 1931—1932, самое начало сороковых, человеку, носящему имя Чарльз, спокойная жизнь в череде советской действительности могла разве что присниться. Сын был еще в пеленках, а отца уже арестовали. Как рассказывают, за то, что в некой компании произнес, что, мол, Троцкий все-таки был неглупым человеком. Дальнейшее — как у всех. Лагеря. Ссылка. Казахстан. Поселение. Спустя годы сын Чарльза напишет: «Я зритель ночных беззаконий. / А край, о котором рассказ, / В железных корзинах балконов / Cкрывает созвездия глаз...»
Во время блокады мать сумеет отправить Роальда с бабушкой, Верой Ионовной Мандельштам, в Казахстан к отцу и этим своим решением спасет ребенка, чье здоровье изначально было некрепким.
В город на Неве Роальд — друзья и родные называли его Аликом — вернется в 1947-м. Ему уже почти шестнадцать, он — «юноша бледный со взором горящим», хорошо образован, начитан, пишет «странные, нездешние» стихи, пронзительные — потому что неподдельные и искусственные одновременно, и осознает, что костный туберкулез, который у него недавно обнаружился, болезнь неизлечимая.
Однажды по чьей-то наводке он пришел домой к художнику Рихарду Васми, где собирались живописцы-нонконформисты, почти такие же юные, как и сам Мандельштам, и такие же, казалось, отстраненные от действительности. Но это только казалось. Отстранены молодые творцы не были вовсе, в себя не уходили, напротив, были открыты миру, жаль, мир их тогда не слышал. Это сегодня их работы висят в музеях и за ними гоняются арт-дилеры и коллекционеры. Время, в котором жили и умирали молодые творцы, в их работах отражалось очень точно, прицельно. Они смотрели вокруг себя «свежеумытыми глазами» и видели обычных людей, подворотни, гавань, корабли, небо, друг друга. И на дух не принимали официозное искусство.
Спустя двадцать два года с легкой руки скульптора Михаила Войцеховского лидер группы Александр Арефьев со товарищи (Владимир Шагин, Шолом Шварц, Вадим Преловский...) станут горделиво величать себя и единомышленников «Орденом нищенствующих живописцев». Куда, конечно, причислен посмертно и Роальд (Алик) Мандельштам.
Он явился к ним — невысокий, худой, угловатый, взъерошенный воробушек с длинными ресницами — и сразу стал читать стихи. Его слушали. С каждым стихотворением все восторженнее. Приняли сразу. Так он и остался — единственным «нищенствующим поэтом» в стане «нищенствующих живописцев».
Когда читал свои стихи, а читал он их всегда, его слушали в благоговейном молчании. Когда болезнь начала проявлять особенную агрессию и Роальду стало трудно выходить на улицу, друзья перенесли встречи в его узкую, похожую на пенал комнатушку, «мансарду», где почти не было мебели, а было много книг и разбросанных по полу листочков со стихотворными строками. Пили водку, до хрипоты спорили, смеялись, говорили «о высоком», слушали стихи. А он читал их, всегда стоя, прислонившись к печке.
— Что это, лай ли собачий,
Птиц ли охотничьих клекот?
— Кто-то над нами заплачет,
Кто-то придет издалека.
— Взвоют ли дальние трубы?
— Воют!
Но только впустую:
Умерших в черные губы
Белая ночь поцелует.
— Настежь распахнуты двери?
— Близится дымное «завтра»!
— Что там?
— Толпятся деревья!
— Любятся бронтозавры?
Александр Траугот, один из «друзей-арефьевцев», таким и вылепил Роальда — прислонившимся спиной к печке. Сказал: «Если ставить ему памятник, то такой. Это его поза. Так он стоял у печки и читал свои стихотворения».
Так не крадутся воры —
Звонкий ступает конь —
Это расправил город
Каменную ладонь.
Двинул гранитной грудью
И отошел ко сну...
Талая ночь. Безлюдье.
В городе ждут весну.
— Хочешь, уйдем, знакомясь,
В тысячу разных мест,
Белые копья звонниц
Сломим о край небес.
Нам ли копить тревоги,
Жить и не жить, дрожа, —
Встанем среди дороги,
Сжав черенок ножа!..
Дмитрий Шагин, лидер знаменитых «Митьков», группы художников-неформалов уже второй половины XX века, сын Владимира Шагина, входившего в «Арефьевский круг», сделает это стихотворение песней. Правда музыку к нему «Митьки» специально не напишут, исполняться она будет на мотив «Песни о друге» композитора Андрея Петрова и поэта Григория Поженяна — «Если радость на всех одна — на всех и беда одна...». Интересно, что фамилию автора стихов на дисках даже не укажут. Только имя — Роальд.
Наверное потому, что посвященные и так знали: Роальд — поэт «Ордена нищенствующих художников». Единственный. Неповторимый. Многовариантный — в творчестве, в жизни, в смерти.
Судите сами. Известно около четырехсот его стихотворений. История о том, как удалось сохранить этот архив, противоречива и неоднозначна. По утверждениям одних, часть бумаг сожгла сестра по матери поэта Елена Мандельштам-Томина, видимо испугавшись угроз и репрессивных обещаний органов. Друзья же свои копии сохранили.
Сестра утверждает другое: архив и книги брата она забрала себе. В 1976 году перед отъездом в эмиграцию сделала восемь копий всех стихов, а оригиналы передала Рихарду Васми. Один экземпляр взяла с собой, но его отобрали на таможне. Так или иначе, у Васми оказалось три экземпляра, в том числе факсимиле всех стихов. Остальное было отдано друзьям — Арефьеву, Гудзенко, Шагину, Шолому Шварцу. Год Елена прожила в Вене, перебралась в Париж, затем — в Америку... Как бы то ни было, стихи сохранились.
Константин Кузьминский писал, что еще в 1960-м запомнил текст Мандельштама «Лунные лимоны» из подборки, принесенной на биофак сестрой поэта. А десять лет спустя наткнулся на пачку рукописей у Михаила Шемякина: «Он [Шемякин] и попросил меня разобраться с рукописями поэта, которого я уже и тогда любил. Я нашел сестру, мать, все остальные тексты, выверил и выбрал — да, по домам Петербурга, где сохранились отдельные — по стишку — странички, собрано, вероятно, уже все».
Композитор Исаак Шварц, тоже очень любивший Мандельштама, придя в очередной раз к нему в «мансарду», обмолвился, что по просьбе Галины Улановой пишет музыку для балета «Накануне», который в Большом театре будет ставить Леонид Якобсон. Роальд встрепенулся: «Я напишу либретто!»
По воспоминаниям Шварца, либретто он написал очень интересно, ярко, Якобсону оно понравилось. А Роальд выдвинул следующую идею: эскизы декораций должен писать его друг Родион Гудзенко. Эскизы оказались замечательными! Однако Якобсона от постановки балета взяли и отстранили, да и над либретто, оказалось, давным-давно уже трудился другой автор.
Была еще одна история — уже с живописными работами самого Роальда Мандельштама. О том, что он рисует, даже из ближайшего окружения мало кто знал. Был только намек — письмо, в котором Роальд, лежавший в больнице, просил друга купить ему два холста, темперу, мастихин...
Сегодня выяснилось: не только писал картины, но и дарил их самым-самым близким. Таким, как художник Вадим Преловский. После его смерти (летом 1953 года Преловский совершил самоубийство) Роальд передавал свои готовые работы невесте художника Валерии Кружновой. В ее архиве они и пролежали десятки лет, прежде чем сын Преловского и Кружновой — Вадим Кружнов — вывел их из подполья. У Рихарда Васми тоже хранился подарок Алика — рисунок знаменитого алого трамвая.
Борис Рогинский, исследователь творчества Роальда Мандельштама, на вопрос о том, как следует расценивать его живописные работы, дает такой ответ: «Рисунки поэта — это особый жанр, оценивать их нужно по особой шкале. Мы не можем вывесить рядом рисунки Пушкина и Брюллова, это разные вещи, хотя создавались одновременно. <...> Рисунки поэта [Мандельштама], в отличие от рисунков Пушкина, не иллюстрируют поэтические произведения, а дополняют их. Выражают ту сторону, которая не до конца выражена в стихах, то есть это скорее лермонтовский тип рисунков. В основном это городские пейзажи, точнее пейзажи Коломны пятидесятых годов. Он же не мог на костылях уходить далеко от дома. Все работы можно довольно четко определить топографически».
«Жизнь поэта». Здесь многовариантность свидетельств, собранных исследователями по крупицам, не менее актуальна. Одни современники утверждают, что Роальд «был угрюмцем и сторонился женщин», поэтому у него нет любовной лирики. Другие, например Родион Гудзенко, твердят про некую безответную влюбленность в «девушку Аллу (или Анну)», для которой написано много стихов и которой посвящены, например, такие строки: «Все разукрашено росами / Сосны, террасы и ты / Ночь, от туманов белесая, / Волосы, руки, цветы...» Третьи, в их числе сестра Елена, и вовсе твердят о приходящей жене, поэтессе Нине Маркевич.
А вот «смертей» у Роальда оказалось всего две. В 1956 году Роальд Мандельштам умер в первый раз. Попал в больницу в таком тяжелом состоянии, что врачи заранее оформили свидетельство о смерти. О чем даже известили друзей. И когда те сломя голову бросились в больницу, увидели улыбающегося Роальда. Он выжил. Всем врагам назло. Копию свидетельства о смерти получил на руки и с гордостью всем показывал. Когда арестовали Родиона Гудзенко, следователь сказал ему доверительно: «Мы даже его (Роальда Мандельштама) не вызываем, он скоро сам сдохнет, это дерьмо!»
Он не «сдох», но чтобы избавиться от чудовищной боли, как рассказывали друзья, вынужден был начать принимать морфий, иначе не смог бы думать и сочинять.
Когда я буду умирать,
Отмучен и испет, —
К окошку станет прилетать
Серебряный Корвет.
Он бело-бережным крылом
Закроет яркий свет,
Когда я буду умирать,
Отмучен и испет...
Роальд Мандельштам умрет через семь лет, в январе 1961-го. Будет студеная зимняя погода, и провожать его отправятся двое — сестра поэта и Александр Арефьев. Хотя нет, по другой версии провожающих поэта в последний путь будет четверо...
В 1978 году в эмиграции в Париже умрет Арефьев. В оставленном завещании он распорядится захоронить свой прах на родине. В одной могиле с Роальдом. Что и было сделано в 1990-м. А восемь лет спустя к друзьям присоединится Рихард Васми. Памятником на их тройной могиле станет большой черный камень с неровными краями.
Подпишись на наш канал в Telegram