В печально известном в российской истории 1937 году произошло одно маленькое событие: в Москву из Парижа приехал Сергей Эфрон, сотрудничавший с советскими спецслужбами белоэмигрант. Здесь он встретил 25-летнюю дочь Ариадну, также влюбленную в Советский Союз и покинувшую Францию полугодом раньше. А через два года в Москву прибыла жена Эфрона, поэт Марина Цветаева, с 14-летним сыном Георгием (по-семейному — Мур). Кроме Цветаевой, все остальные члены семьи были настроены восторженно. Из «мрачного, надоевшего» Парижа они ехали в «страну героев, страну мечтателей, страну ученых». А приехали все на одну «станцию»: небытие, забвение.
Тридцать первого октября 1937 года в Париже служили панихиду по театральному деятелю князю Сергею Волконскому, давнему другу Марины Цветаевой. В храме Святой Троицы присутствовал весь цвет русской эмиграции. Были среди прочих и Иван Бунин с Ниной Берберовой. Именно Нина позже в своих воспоминаниях напишет: «Цветаева стояла на тротуаре одна и смотрела на нас полными слез глазами, постаревшая, почти седая. Она стояла как зачумленная, никто к ней не подошел. И я, как все, прошла мимо нее...» Такая реакция была понятной: муж Марины Ивановны, долго демонстрировавший просоветские взгляды, уехал в большевистскую Россию.
В материале, посвященном сыну Марины Цветаевой Георгию, а именно он главный герой этой статьи, нельзя не сказать подробнее о его отце Сергее Эфроне. Марина Цветаева познакомилась с Сергеем Яковлевичем в 1911 году. На их долю выпали тяжелые годы Гражданской войны. Младшая дочь Ирина в 1920-м умерла в возрасте трех лет от голода. До 1920 года Эфрон постоянно был на фронте, служил в рядах Добровольческой армии и после поражения в войне в составе своей воинской части был вынужден покинуть Россию. Марина Ивановна выживала в Москве... В 1922-м вместе с дочерью Ариадной она эмигрировала и воссоединилась с мужем.
В 1925 году в Чехии родился Георгий Эфрон, которого по-семейному стали называть ласково — Мур. Вскоре семья переехала в Париж, так что Георгия можно считать настоящим парижанином. С первых лет жизни мальчик поражал окружающих. Во-первых, он никогда не выглядел на свой возраст и был развит гораздо больше своих сверстников. В три года ему давали семь лет. В шесть лет он уже был в состоянии поддержать разговор со взрослыми, причем на нескольких языках. Помимо французского и русского, мальчик знал немецкий и английский, получил прекрасное образование. В отличие от родителей Георгий чувствовал себя уверенно и среди французов, и среди русских эмигрантов. Он с детства усвоил «парижский стиль» и умел ценить красоту. Судя по дневникам, он обладал прекрасным качеством: ему было вкусно жить. А ведь французы это так умеют!
Мур и Ариадна наслаждались Парижем. Ариадна училась в художественной школе при Лувре, служила внештатным светским репортером в газете, в возрасте двадцати лет получила предложение от одного богатого англичанина-аристократа об опекунстве и получении огромного наследства. (Дело в том, что она оказалась очень похожа на его покойную жену.) «Как иначе, совсем иначе могла сложиться моя жизнь, прими я предложение господина Уодингтона?» — много позже спрашивала себя Ариадна. Марина Ивановна ругала ее за легкомыслие и ветреность. Аля, так Ариадну называли домашние, была легка на подъем, отзывчива на любые затеи, совершенно бесстрашна: не умея плавать, одна садилась в лодку и плыла куда-то... У нее было много поклонников, и жизнь ее действительно могла бы сложиться иначе. Если б не отец...
Сергей Яковлевич Эфрон чувствовал себя в Париже чужим. Он метался, не мог найти себя. Пробовал писать, фотографировать, даже снимался во французском кино, служил редактором в газете. Ничего не получалось. Семья жила литературными трудами Марины Ивановны. Эфрон считал Париж «отвратительным» и все чаще думал о родине. А родину нужно было принимать такой, какой она стала — большевистской. Во Франции того времени были все условия, чтобы воспринять идеи коммунизма. В СССР съездили Андре Жид, Ромен Роллан... Коммунистическая партия в Париже у многих вызывала интерес и сочувствие. О достижениях Страны Советов писали в газетах. На митингах, куда Эфрон приходил с детьми, пели «Марсельезу» и «Интернационал». На фоне того, что жизнь на чужбине не удалась, возникла заманчивая идея сказочной, справедливой, удивительной страны, где людям хорошо жить. Нового общества, которое там построили без них, но есть шанс стать его частью. Шанс этот Эфрон не упустил. С 1931 года он был, как позже сам говорил, «честным агентом советской разведки» и занимался в основном вербовкой в ряды компартии белоэмигрантов. После этого материальное положение семьи улучшилось. Но Марина Ивановна, по собственному признанию, никогда не вмешивалась в дела мужа и долго ничего не знала. Дочь Ариадна, которая была уже взрослой девушкой, помогала отцу и поддерживала его взгляды. Ей во Франции жилось неплохо, но идея о сказочной Стране Советов поразила и ее ум, она хотела уехать.
В 1937 году они покинули Париж. Марина Ивановна и Мур оставались во Франции еще почти два года. Цветаева сильно сомневалась, что им нужно уезжать. Мур — нет. В свои 14 лет он был готов к любым приключениям. Мальчик выглядел лет на двадцать, чем пользовался в ресторанах, получая стаканчик перно. Он мог эффектно зайти в кафе, разбирался в красивых вещах, умел со вкусом одеться, обожал парикмахерские. Словом — настоящий парижанин. Но душой — русский. Какой-то авантюрный дух тянул его посмотреть, что же это за страна. Он писал в дневниках о том, что она представляется ему каким-то «бесконечным праздником», который испытывают люди, живущие в атмосфере справедливости и братства. «Я сильно надеялся наконец отыскать в СССР среду устойчивую, незыбкие идеалы, крепких друзей, жизнь интенсивную и насыщенную содержанием», — писал он в дневнике.
В июне 1939 года мать и сын сели на пароход «Мария Ульянова» с огромным багажом. Часть его была заранее отправлена в СССР поездом. Первое, с чем сталкивались все, кто возвращались на родину в то время, — унизительный и грубый досмотр вещей с присваиванием какой-то их части. Это отрезвляло... Семья воссоединилась. Им было «предписано» поселиться в доме в Болшеве, где проживали другие подобные семьи. Соседи с юмором называли свое жилье «домом предварительного заключения». Все уже были в курсе, что происходит в стране. И даже Сергей Эфрон быстро потерял иллюзии. Хотя его встретили хорошо и за казенный счет лечили в санаториях (здоровье начало быстро сдавать), к работе больше не привлекали. Ненадежен. Однако первое время ему выплачивали хорошее содержание. Вместе с другими «агентами, эвакуированными из Франции», Эфрон жил в бездействии и ожидании. По большей части ожидании ареста... У Сергея Яковлевича это выливалось в болезни. У Цветаевой — в раздражение и неуживчивость. С первых дней соседи отмечали трудный характер Марины Ивановны и ее раздражительность. Она делала замечания другим жителям дома, особенно ее бесили бытовые мелочи, постирушки, возня, жарка и варка на кухне, детские крики. Словом, обычные приметы коммуналок того времени. О ней вспоминали как о «неприятном человеке».
В августе 1939 года была арестована Ариадна, а в октябре пришли и за Эфроном. Удивительно, но в дневниках Мура, по которым мы узнаем все подробности жизни семьи тех лет, крайне мало посвящено строк этим событиям. Но зато много, например, о поисках жилья — почти трагедия. Или о скандале на кухне коммунальной квартиры — «самое худшее событие с момента приезда в СССР». Почему так? Может быть, это настолько не укладывалось в голове 14-летнего юноши, что он не мог даже об этом рассуждать. Хотя в системе — не разочаровался.
В ноябре Цветаева покинула Болшево и поселилась вместе с сыном у сестры мужа в Мерзляковском переулке. Уже в тот период у Марины Ивановны начались«срывы», свидетельствующие о ее полном внутреннем отчаянии. Она понимала, что потеряла не только близких, но и возможность печататься. Дело в том, что еще в Париже Цветаева беседовала с журналистом Ильей Эренбургом, который убеждал, что ее ждут огромные тиражи. Что ее ждет русский читатель! И вот в Москве при встрече с Эренбургом Марина Ивановна сказала: «Вы мне объясняли, что мое место, моя родина, мои читатели — здесь; а вот теперь мой муж и моя дочь в тюрьме, я с сыном без средств, на улице, и никто не то что печатать, а и разговаривать со мной не желает». Эренбург ответил: «Есть высшие государственные интересы, которые от нас с вами сокрыты, и в сравнении с которыми личная судьба каждого из нас не стоит ничего...» Исчерпывающий и честный ответ...
В декабре 1939-го Цветаева и Мур благодаря хлопотам Бориса Пастернака получили новое жилье. Они поселились в Доме творчества для писателей в Голицыне. Мур, который уже успел пожить в центре Москвы и полюбить ее, был очень недоволен. До этого его дневники полны восторгами. Перед ним раскинулась Москва, которую мы можем видеть в старых показательных фильмах Александрова и Пырьева. Широкие проспекты, парки, скульптуры, красивые люди, приподнятое настроение. Такое ощущение, что Георгий жил «на своей волне», он хотел это видеть и видел. Остального — не замечал. Зима 1939—1940 годов выдалась для них тяжелой. На улице — минус сорок, в столовой Дома творчества — плюс четыре. Бесконечная ночь... Мур постоянно болеет. Ходит в школу, где зимой выбиты стекла и туалет на улице... Марина Ивановна страдает бессонницей. В Доме творчества ее сторонятся, во время обеда некоторые боятся садиться с нею рядом.
Георгий упорно, несмотря ни на что, выстраивает свой «мирок». Такое ощущение, что он, в отличие от Марины Ивановны, не может признать «ошибкой» приезд в СССР и старается принять новую страну всем сердцем. По парижской привычке Мур покупает газеты и надеется узнать из них что-нибудь о международном положении. По наивности он делает попытки беседовать о политике со сверстниками, но те демонстрируют полное неведение. Он думает, что от недалекости и необразованности... Мур никогда не чувствовал себя запуганным. Уже за одно ведение дневника, где он нередко удивляется «тупости» советских людей и некоторых явлений строя, его могли уничтожить. Но кто-то свыше словно оберегает его...
Наконец пришла весна, в Москве широко готовились к празднованию 1 Мая. Мур вливается в ряды празднующих, но привносит в этот день парижский шик. Они с товарищем обедают в ресторанчике на Тверской, потом гуляют по улицам, поедая мороженое. Мур отмечает «большое количество хорошо одетых людей», его захватывает приподнятая атмосфера праздника. Он верит в ту картинку, которую видит перед собой, и принимает «кинофильму» за саму жизнь. «Москва — это желанные улицы и разглядывание прохожих, это кино и театры, это парки и атмосфера большого города, которую я так люблю и в которой я поистине чувствую себя как рыба в воде», — пишет Георгий в дневнике. Он и правда полюбил столицу, но воспринимал ее, как говорится, «не дальше Садового кольца». Сколь же любил юноша центральные улицы — Горького, Арбат, Кузнецкий Мост, столь же презирал «периферию». Он отказался переезжать в Сокольники, с разочарованием говорил, что это «не Москва»... Голицыно же называл «деревней», рвался уехать оттуда... Был рад лишний раз выехать в город даже по такому неприятному делу, как отвезти передачу отцу или сестре. Для этого нужно было долго стоять в очередях, состоящих из мрачных молчаливых людей.
Знаете, что меня больше всего поражает в этой семье? Я не исследователь и не сотрудник музея. Но, прочитав много писем и дневников, ясно вижу, что здесь никто не хотел обеспокоить друг друга. Такое ощущение, что каждый переживает свою участь — отдельно. Сергей Яковлевич, который полтора месяца (!) после ареста дочери ждал, пока за ним придут, не отягощает членов семьи своими страданиями. Аля, участь которой в тюрьме была самой тяжелой, спокойно воспринимает жизнерадостные письма брата о том, как «хорошеет Москва», как строят новые дома и магазины и «кругом очень красиво». Конечно, он писал такие письма только потому, что даже не представлял себе, что такое внутренняя тюрьма НКВД. Марина Ивановна единственная из всей семьи порой позволяет себе выражать эмоции и получает неодобрение сына... И откуда бы в конце жизни у Цветаевой взялась мысль о том, чтобы «не мешать», что «без нее будет лучше...»?
Муж Али Муля Гуревич долго ищет для Марины Ивановны с сыном жилье в Москве и наконец находит. Семья покойного академика Северцова на лето уезжает и сдает им комнату в комфортной трехкомнатной квартире на Большой Никитской (тогда улица Герцена). Переезжают с радостью. В квартире есть мягкая мебель, настоящий кабинет ученого, рояль, солидная библиотека. Из окна виден красивый двор, дом с колоннадой. Муру все очень нравится. Есть где разместить гардероб из Парижа, им удается получить отправленный себе багаж, где очень много невиданных для жителей СССР вещей. Кожаное пальто, краги, кожаная куртка, элегантные ботинки, пальто с пояском, брюки... И все это Мур умеет красиво носить! Он посещает парикмахерскую и нередко пользуется услугами еще не исчезнувших с улиц Москвы чистильщиков сапог. Прохожие нередко принимают его за иностранца... «Я хорошо причесан и поддерживаю свою репутацию элегантного мужчины», — с гордостью пишет Георгий в дневнике.
Обычный «маршрут» Мура по Москве включает посещение антикварных и книжных магазинов на Кузнецком Мосту (он их называет «лавками»), где он приобретает хорошую бумагу и самопишущие (то есть не перьевые) ручки. Мур записывает, что купил ручку за 45 рублей (зарплата рабочего за неделю). Он может позволить себе не только пить «соки-воды» в «Елисеевском» и покупать мороженое, но и ужинать в «Национале» или кафе «Артистическое». Посещать консерваторию и театры. У него есть на это средства благодаря тому, что Марина Ивановна работает много и упорно. Она больше не мечтает об «огромных тиражах» и встрече с советским читателем. Она смиренно переводит поэтов и писателей из республик, проводя долгие часы за рабочим столом. И ей хорошо платят, потому что даже в переводах Цветаева талантлива и не похожа на других. Она вдыхает в чужие стихи жизнь. «Я хорошо отдыхаю, но хотелось бы больше разнообразия, но, пока денег нет у матери, я никуда не могу ходить и развлекаться», — жалуется Мур, получающий на карманные расходы суммы от 15 до 50 рублей. Он не в курсе, что обычно школьнику родители утром выдают 15 копеек на проезд в трамвае, и для них немыслимы его траты на ручки и книги.
Марина Ивановна работает не только ради удовольствий сына. Она отправляет солидные посылки в лагерь мужу и дочери, которые помогают им выживать. «Дорогая Аля! — пишет она дочери. — У нас для тебя есть черное зимнее пальто на двойной шерстяной вате, серые валенки с калошами, моржевые полуботинки — непромокаемые, всё это — совершенно новое, пиши скорей, что еще нужно, — срочно». Цветаева приносит в приемную тюрьмы такие огромные мешки с одеждой, что иногда ее просят отложить часть вещей. Когда же она передает деньги, порой их не принимают со словами «У них и так уже денег достаточно». Нередко Мур обвиняет мать в «непрактичности», но она как раз в этой ситуации выступает как практик: чем помочь? Мур же ломает голову — за что посадили. И в конце концов строит для себя теорию, что близких оговорили другие агенты, предатели. Вот разберутся во всем, и тогда отца и сестру, конечно же, выпустят. «Я надеюсь от всего сердца на праведность НКВД; они не осудят такого человека, как отец!» — пишет Мур. В начале 1941 года они узнают, что Аля уже полгода как выслана, ей дали восемь лет «исправительных лагерей». Оттуда можно наконец писать, но обо всем, что пришлось пережить, она умалчивает. Во-первых, есть цензура, во-вторых... Аля видит, что ее брат счастлив в Москве, счастлив своим неведением. «Я сделался специалистом по симфонической и фортепьянной музыке, — пишет он ей. — Не пропускаю ни одного концерта. С каждым днем я начинаю всё более ценить Чайковского. Для меня он не композитор, а друг. Что за музыка! Я готов слушать его четвертую, пятую и шестую (патетическую) симфонии, затаив дыхание...» Как раз в это время Аля «доходит» в лагере для штрафников...
После возвращения семьи академика в свою квартиру им негде жить. Начинается новый поиск жилья, который проходит очень драматично для Марины Ивановны. «Я как бродяга с вытянутой рукой хожу по Москве, — пишет она. — Пода-айте, Христа ради, комнату! — и стою в толкучих очередях — и одна возвращаюсь темными ночами, темными дворами...» Марина Ивановна не бездействует. Она ходит и в Литфонд, и в Союз писателей. Обращается к незнакомым влиятельным писателям — таким, как Павленко, просит знакомых позвонить могущественному Алексею Толстому... Вместе с сыном они даже придумали послать телеграмму Сталину. Что опять же говорит об их крайней непросвещенности в делах «системы». «Помогите мне, я в отчаянном положении. Писательница Марина Цветаева». Им сказали, что некоторым писателям Сталин помогал с жильем... Телеграмма, наверное — к счастью — затерялась в потоке корреспонденции, тогда многие писали «наверх». Мур и Марина Ивановна даже не подозревают, что в их положении лучше не обращать на себя внимание. Они не приспособлены к бытовой борьбе... Поэтому дальше начинается отчаяние.
«Мать живет в атмосфере самоубийства и всё время говорит об этом самоубийстве, — пишет в дневнике Георгий. — Всё время плачет и говорит об унижениях, которые ей приходится испытывать...» Еще одна запись. «Положение ужасное, и мать меня деморализует своим плачем. Больше так не могу. Я живу действительно в атмосфере «всё кончено»... Ненавижу наше положение и ругаюсь с матерью, которая только и знает, что ужасаться. Мать сошла с ума. И я тоже сойду». Маленький жизнерадостный упорядоченный мирок Мура нарушен бытовыми неурядицами. В конце концов он пишет даже так: «О сумасшедших рассказывать не буду — в сущности, это не интересно...» Но что-то нужно решать, и объявление в газете дает плоды: один ученый, собравшийся уезжать на север, сдает им комнату. Срочно нужны 4 тысячи рублей, чтоб внести плату. Цветаева не при деньгах. Она едет в Переделкино, чтобы занять у Пастернака, который всегда ей помогал, но его нет дома. Жена Бориса Леонидовича собирает деньги по писателям. Внушительные суммы «сдают» те, кто ее, в сущности, не знает, например всемогущий Погодин. Они просто помогают из чувства товарищества. Благодаря собранным деньгам Мур и Марина Ивановна празднуют новоселье на Покровском бульваре.
Новое жилье не было таким роскошным, как предыдущее. Им была выделена тесная комната в 14 квадратных метров, где не было даже кроватей. Спали на полу, на матрасах, на сундуках. Вещи стояли вдоль стены... Бесприютность, неустроенность... Коронное место занимает рабочий стол: за ним трудится Марина Ивановна, за ним же учится Мур. Все бы хорошо, но соседи совсем не знают, кто такая Цветаева. Они ругают ее за небрежность в быту и получают вспыльчивый отпор. Происходит крупный кухонный скандал в стиле рассказов Зощенко. Марина Ивановна в ужасе. Георгий тоже. «Для меня — это самое неприятное происшествие, которое могло только случиться, за всё мое пребывание в СССР, — пишет он в дневнике. — Я сижу абсолютно как отравленный... Какой ужас! Теперь я вообще не буду спокоен. И нужно же было обвалиться нам на голову такой мерзости». Соседей он называет «мещанами», ненавидит их и презирает. Возможно, его раздражительность связана и с тем, что приходится много учиться. Мур не справляется с программой, дважды меняет школу. Все от того, что он не ладит с математикой и другими точными науками. «Ну что ж, ему математика совсем и не нужна! Я вообще никогда в ней ничего не понимала и не понимаю, однако мои друзья вовсе не считают меня из-за этого дурой», — заявляет вызванная к директору Цветаева и забирает сына в другую школу. Но Мур старается, зубрит, он «должен занять хорошее место в обществе, должен хорошо учиться». Он думает о завтра. А завтра была война...
В начале войны семье снова пришлось искать жилье: вернулись в свою квартиру арендодатели. Решили какое-то время жить на даче друзей. На Мура как всегда отрицательно действовала перспектива жить за городом. В сердцах он сказал матери: «Ты похожа на страшную деревенскую старуху!» Сразу же зашла речь об эвакуации, но Цветаева не могла никуда толком вписаться, постоянно составлялись списки, которые потом отменялись. «Попомню я русскую интеллигенцию, едри ее в дышло! — негодовал Мур. — Более неорганизованных, пугливых, несуразных, бегающих людей нигде и никогда не видал. Литфонд — сплошной карусель несовершившихся отъездов, отменяемых планов...» Вернулись для сбора вещей в дом на Покровском бульваре. Во время бомбежек Георгий дежурил на крыше, тушил «зажигалки». Как и всегда в таких ситуациях, поняв, что все равно придется выполнять тяжелую и нежеланную работу, он обнаруживал сноровку и дисциплину. Надо — так надо. А вот Марина Ивановна сходила с ума, как это ее ребенок дежурит на крыше! Она еще больше склонилась в сторону эвакуации, но сын долго не соглашался ехать. Пусть бомбежки, бессонные ночи, лишь бы жить в Москве. Он убеждал мать, что в глубинке они «никому не нужны», что «там будет нечего есть», что не будет работы и средств к существованию. «Мать буквально рвется из Москвы — совсем струхнула... — писал он в дневнике. — Буквально больна из-за опасности, которой я себя подвергаю. И оттого хочет вон отсюда. Я не ожидал от матери такого маразма... У нее — панические настроения: «лучше умереть с голоду, чем под развалинами». Она говорит, что будем работать в колхозе. Идиотство!»
В августе 1941-го в эвакуацию ехали на пароходе. «Боюсь, что эта татарская антреприза дорого нам обойдется», — писал Мур, вероятно, предчувствовавший что-то... Запасливая Марина Ивановна собрала с собой большой багаж, который даже не успела распаковать по прибытии в Елабугу. Все время проводила в поисках работы и жилья, ездила в Чистополь. Мур описал в дневнике: «...мать была в горсовете, и работы для неё не предвидится; единственная пока возможность — быть переводчицей с немецкого в НКВД, но мать этого места не хочет». Далее: «Настроение у неё — самоубийственное: «деньги тают, работы нет». Двадцать шестого августа совет эвакуированных наконец разрешил Цветаевой прописаться в Чистополе, оставалось найти комнату. Но, вернувшись в Елабугу, она вдруг передумала уезжать. Тридцатого августа Мур писал: «Мать — как вертушка: совершенно не знает, оставаться ей здесь или переезжать в Чистополь. Она пробует добиться от меня «решающего слова», но я отказываюсь это «решающее слово» произнести... Пусть разбирается сама». Все произошедшее дальше — известно.
Мур, которого крайне тяготила навязчивая и исступленная забота матери, стал испытывать приступы одиночества, скитаясь по писательским домам и интернатам. Писал: «Пока что я исключительно активно и интенсивно общаюсь... с самим собой. Я спорю, разговариваю, строю карточные домики и разрушаю их, морализирую — и всё это с самим собой. Я никогда еще не был так одинок. Отсутствие М.И. ощущается крайне. Я вынужден, будучи слишком рано выброшенным в открытое море жизни, заботиться о себе наподобие матери: направлять, остерегать, обучать, советовать... Это тяжело и скучно». Мур впервые почувствовал, как нужна ему сестра, писал Але в лагерь, что ее письма «дают надежду на то, что предстоят нам времена лучшие; они сохраняют воспоминание обо всех нас как о семье, как о целом; а в эти дни, про которые можно сказать подобно Гамлету: «Распалась связь времен», совершенно необходимо делать все, чтобы найти именно эту связь — и вот твои письма «восстанавливают времена» по линии простых человеческих отношений». Семья писателя Асеева, которой Марина Ивановна «завещала» сына, не была в восторге от такой чести. Мур попал в интернат Литфонда. Там хорошо кормили, всем обеспечивали, а от мобилизации на трудовой фронт ему удалось отклониться. «В сущности, это рекорд: ни разу за всё лето я не работал на земле, — хвалится в дневнике Мур. — Тогда как 99% учащейся молодежи вывихнули себе руки и поломали рёбра на жатве и на других шуточках того же типа»... В итоге он делает вывод: «Я серьезно намерен не дать себя захомутать».
В конце сентября 1941 года, когда из столицы продолжали идти потоки эвакуируемых, Мур возвращается в Москву. Столица все еще частично живет по инерции активной довоенной жизнью. Георгий посещает одни из последних спектаклей Большого, филармонии, питается в кафе и ресторанах. Деньги, оставшиеся от матери, он не экономит, тем более что ему удается получить пару ее гонораров за сделанную ранее работу. Мур спокойно наблюдает, как люди бегут из Москвы, и возмущается агитплакатами и призывами правительства. «По всей вероятности, Москва будет осаждена, если судить по тону сегодняшних газет, которые говорят о москвичах, намеренных защищать свой город во что бы то ни стало (между нами, москвичи, которые уехали, хотят уехать и ничего вовсе не хотят защищать)... Но кто же будет защищать Москву? Рабочие? Но ведь, черт возьми, их слишком мало. Ни я и никто другой ничего не понимает». Самый памятный день военной Москвы, 16 октября, когда в столице царил хаос и началось повальное бегство, Георгий тоже описывает, он впечатлен... Между тем в этот день произошло еще одно важное для него событие: был расстрелян его отец. Об этом Мур никогда не узнает.
«Основное для меня: пережить войну и дожить до продолжительного мирного периода без лишений и потерь физических и материальных», — пишет Мур в дневнике. Он не идет за хлебными карточками, чтобы о нем «не вспомнили». Возможно, чтобы затеряться, он и принимает в итоге решение ехать в Ташкент. И целый месяц будет жить в составе, ползущем на юг. В Ташкенте он встретит еще меньше заботы и сочувствия со стороны писательской братии, чем в Чистополе. «Марина умерла бы вторично, если бы увидела сейчас Мура. Желтый, худой...» — отмечала Анна Ахматова, которая и сама голодала. Правда, поклонники приносили ей то еду, то дрова, то лекарства. А Муру никто ничего не приносил. Поэтому он украл и продал вещи квартирной хозяйки, из-за чего вышла «история». В обмен на то, что соседка согласилась не заводить на него уголовное дело, он пообещал ей 3 тысячи рублей. Деньги собирал Муля Гуревич, муж Али... Но высокие покровители все-таки нашлись. В богатой семье «красного графа» Алексея Толстого Мура приглашали на обеды. Он обожал разговаривать с красивой супругой писателя Людмилой Толстой. Именно она летом 1943 года выхлопотала для мальчика пропуск в Москву, чтобы он мог вернуться. Поток москвичей спешил обратно в столицу.
Вернувшись домой, Мур застал Москву прежней, той, которую он любил. Зеленой, беззаботной, уже как будто немножко послевоенной. Хотелось верить, что война скоро закончится, хотелось думать о будущем. Мур поселился у тетки в Мерзляковском переулке, встал на воинский учет в Краснопресненском райвоенкомате. Его мобилизовали в промышленность. Работал комендантом общежития, писарем, но нигде не прижился. Ему было трудно освоить профессию писаря, а вот поступить в Литературный институт оказалось легко... «Вероятно, моей основной профессией будет профессия переводчика, — рассуждает он. — Я это дело люблю и уважаю, оно меня будет кормить». Первого февраля 1944 года Муру исполнилось 19 лет.
Исследователи Цветаевой полагают, что неслучайно достигший призывного возраста Георгий так долго не отправлялся на фронт, хотя стоял на учете в военкомате. Вероятно, через какие-то писательские связи ему удавалось избежать призыва и числиться в резерве, он несколько раз получал отсрочку. Только в конце февраля 1944 года его призвали. И опять, когда приходится делать то, против чего он восставал, сначала реакция — протест. Его направили в 84-й запасной полк, расквартированный в подмосковном Алабине. Оттуда он забрасывает письмами всех, кого знает. «99% «товарищей» по армии — выпущенные уголовники. Мат, воровство страшное, люди абсолютно опустились, голодают все, всё ношу с собой — иначе украдут.
Разговоры только о еде, тюрьмах и лагерях, о людях, роющихся в помойках за объедками; дикая спекуляция всем. Дураков и злодеев очень много; Вы бы содрогнулись, если бы слышали, как меня обзывают. Ротный старшина наш — просто зверь; говорит он только матом, ненавидит интеллигентов, заставляет мыть полы по 3 раза, угрожает избить и проломить голову...»
В мае 1944 года красноармеец Георгий Эфрон был зачислен в 3-й батальон 437-го стрелкового полка. И вот когда он попал «на настоящую войну», письма были уже другие. «Роль автоматчиков почетна и несложна: они просто-напросто идут впереди и палят во врага из своего оружия на ближнем расстоянии (действуют во время атаки), — объясняет он в письме тетке. — Я совершенно спокойно смотрю на перспективу идти в атаку с автоматом, хотя мне никогда до сих пор не приходилось иметь дела ни с автоматами, ни с атаками». По воспоминаниям командиров, он был «бесстрашен в бою». Впрочем, эти воспоминания появились только после того, как было проведено расследование по поиску следов Георгия. Ведь после боя 7 июля 1944 года близ деревни Друйка (под Витебском) он бесследно исчез. До этого был ранен, по документам — убыл в госпиталь, до госпиталя не доехал... Именно поэтому появились слухи о том, что он сдался в плен, сбежал и потом эмигрировал, что его где-то за границей «видели». Освободившаяся в 1948 году Ариадна Эфрон много лет доказывала, что Мур погиб в бою. Что он не предатель. Статья об этом была опубликована уже после ее смерти.
Делом всей ее жизни было добиться посмертной реабилитации отца и оправдать в глазах людей брата. Который писал ей с фронта: «За себя я не беспокоюсь — предо мной много, очень много времени впереди... Я еще твердо верю, что когда-нибудь будут, будут для меня хорошие денечки, незабвенные моменты, дружба, любовь, много ценного и незабываемого!.. Я абсолютно уверен в том, что моя звезда вынесет меня невредимым из этой войны, и успех придет обязательно; я верю в свою судьбу, которая мне сулит в будущем очень много хорошего... Я вернусь. Ты вернешься. Мы встретимся, встретимся непременно. И когда-нибудь должны выпустить отца, вспомнить о его заслугах перед Советским Союзом...»
Подпишись на наш канал в Telegram