Деньги давали папе свободу и возможности, никуда и никогда их не вкладывал. Жизнь показала, что он все делал правильно — на кой черт нужны были бы деньги на старость, которая не пришла?
— Папы нет уже год. Многие помнят его и по-прежнему любят, это важно. Для меня и для Тимофея, моего десятилетнего сына, тоже. Я это поняла, когда весной в Ташкенте к нам вдруг подошла незнакомая женщина и спросила: «Вы дочка Валерия Борисовича Гаркалина? Моя семья очень любит все его фильмы». Я заметила, как Тимофей внимательно ее слушал, судя по выражению лица, ему было приятно. У них с дедушкой была своя, особенная связь.
— Валерий Борисович производил впечатление человека, в приоритетах которого были близкие люди, семья, а не карьера. Это так?
— Он действительно нас сильно любил. Когда родился Тимофей, папа снял дачу в Подмосковье и всех туда увез, и бабушку с дедушкой, родителей мамы, и меня с малышом.
Ему хотелось, чтобы мы жили всей нашей большой семьей. Бабушка привезла большой чемодан с фотографиями, думала, что будет вечерами рассказывать мне о родственниках и уже ушедших предках. Но мы так и не раскрыли архив, потому что у бабушки случился инсульт, и следующие несколько лет она проболела. Чемодан бережно храним, но, к сожалению, я ничего не знаю о людях с тех старых фотографий. А папа знал! Он был уникальным человеком, помнил в деталях всю историю маминого рода, но ничего не записывал, хранил в голове.
Как-то мы прилетели вместе отдыхать в Израиль и встретились с родственниками по маминой линии, ее самой к тому времени уже с нами не было. Собралось много людей, мы бурно выясняли, кто кому кем приходится, и... запутались. Папа вздохнул и начал подробно рассказывать о каждой из трех линий. Это было удивительно. О своих родственниках папа тоже, разумеется, знал подробности. Но его родители умерли давно, я их не застала.
Всю жизнь папа был близок с тещей и тестем, моими бабушкой и дедушкой. Они друг друга обожали, бабуля с дедулей относились к зятю как к сыну. Мама рассказывала, что в конфликтных ситуациях они всегда занимали его сторону. И после маминой смерти папа навещал их раз в неделю стабильно.
— Ника, вы уже привыкли говорить о Валерии Борисовиче в прошедшем времени?
— Не свыклась... Не произошло принятия его ухода. Не только у меня, но и у всей нашей семьи стойкое ощущение, что он уехал на долгие гастроли. Поскольку отъезды случались часто, мы привыкли к папиному отсутствию. Поэтому до сих пор кажется, что скоро он вернется. Недавно моя дочка Катя, ей всего три года, спросила: «А где дедушка Валера?» Вопрос поставил меня в тупик, я оказалась не готова ответить ребенку что-то внятное. Сказала только, что теперь он вместе с бабушкой Катей... Где — это уже неважно для малыша. Главное, что дочка тоже его помнит.
Летом мы оказались семьей в ресторане, где в меню значился клубничный суп с мороженым, Тимофей сразу его заказал. И сообщил, что так они всегда делали с дедушкой. До сих пор я не стерла в телефоне папин номер. Оставила в категории избранных, с фотографиями. Я работаю недалеко от его дома и раньше, проезжая мимо, звонила ему: «Папа, привет!» До сих пор хочется это сделать, рука сама тянется к телефону. Погрузиться в горе, в тягостную печаль мне не дали дети.
Папы очень не хватает... Хочется как раньше вести с ним долгие серьезные разговоры обо всем, что происходит вокруг, слышать его всегда взвешенные и обдуманные слова. Он — в наших мыслях, в деталях, которыми наполнена жизнь.
— Насколько часто вы обращались к Валерию Борисовичу за советами?
— Всю мою жизнь мы находились в непрерывном общении, созванивались несколько раз в день — и с ним, и с мамой. Если кто-то кому-то не позвонил, значит, что-то случилось. Как-то мы с мужем пошли в посольство, я выключила телефон, а папа забыл о наших планах и с утра начал мне звонить. Разнервничался настолько, что обзвонил всех моих коллег. Пока кто-то не сказал, где мы.
Он звонил и моему мужу, и няне детей, чтобы поинтересоваться, что происходит, все ли в порядке.
Во многом он жил нашей жизнью. При этом нельзя сказать, что это было удушающей родительской опекой. Между нами были здоровые отношения. С доверием друг к другу, с уважением личных границ и свободы. Я никогда не конфликтовала с родителями, не мучила их в свой переходный возраст. При этом не сидела у них на шее, а полагалась на себя. Так они меня воспитали. Когда окончила институт, перебралась из их квартиры в ту, что досталась от прабабушки. Родители спокойно меня отпустили. Мама тут же сделала ремонт, разрушила мою детскую комнату и сделала из нее гостиную.
Это не означало, что каждый зажил своей жизнью. Подруги шутили, что в моей жизни три самых важных человека, и все на П — папа, Паша (муж Ники — актер Павел Акимкин. — Прим. ред.) и Панков Владимир, с которым я работаю почти 20 лет.
Когда мамы не стало, мне пришлось заботиться о папе. Иногда он проявлял беспомощность, даже суп подогреть не мог. Еще при жизни мамы, когда она оказалась в больнице, он поставил тарелку с кашей в микроволновку и... замер. Я поняла, что он не знает, какие кнопки нажимать.
Когда началась пандемия, он очень боялся заболеть и мало куда ходил. Я заказывала ему еду с доставкой на дом. Папе было важно, чтобы я это делала.
— Вам пришлось поддерживать Валерия Борисовича после того, как он остался один?
— Когда мамы не стало, мы переехали к нему и года полтора прожили вместе. При всей своей открытости он был в какой-то степени интровертом. Умел ставить границы дозволенного, без слов показывал, куда впускает меня, куда нет. И не стоило пытаться пройти, если он не хотел.
Когда позволяло время, мы разговаривали обо всем на свете — об искусстве в целом, о спектаклях, о работе друг друга и новых проектах. Вместе ходили на вручение разных премий, выезжали на природу. Нам никогда не было скучно или некомфортно друг с другом. Мой муж с упоением общался с папой, бесконечно учился у него.
— Неужели вы даже не ссорились как представители разных поколений?
— Папа был эмоциональным — и в работе, и в жизни. Легко взрывался и так же легко отходил. А я, признаюсь, бываю очень придирчива, когда дело касается моих детей. Мне казалось, что только я знаю, как с ними нужно обращаться. Папа реагировал бурно: «Я же тебя вырастил!» Ссоры случались, но — фоном. Главными оставались наши любовь друг к другу и уважение. Папа здорово помогал мне с детьми.
Когда родился Тимоша, он совершенно потерял голову! Виду не показывал, приходил домой, молча брал коляску с Тимофеем и шел в парк недалеко от дома. Освобождал меня, давая время отдохнуть. Бесстрашно купал малыша, пока я тряслась от страха что-то сделать не так. Паша в то время работал в крупном проекте в Швейцарии, и папа подключился, помогал.
Когда Тимоша вырос и пошел в школу, папа, если был свободен, забирал его после уроков, покупал внуку что-нибудь вкусное и вообще бесконечно баловал. Их характеры, кстати, очень похожи. Оба упертые!
Папа всегда добивался того, чего хотел, шел до конца. Замечаю, что Тимофей, если ему что-то надо, не сворачивает с дорожки.
— Валерий Борисович и с вами был таким же включенным в процесс воспитания?
— Абсолютно! Я родилась до того, как его карьера пошла в гору. Он еще не снимался активно и в театр не мог устроиться. Тот период жизни оказался для него тяжелым в профессиональном смысле. И легким — в отцовстве. Мама рассказывала, что он увлеченно мной занимался: гулял, играл, кормил, купал. Когда я стала постарше, он водил меня по музеям, читал мне книжки, часто не по возрасту. Например, Борхеса. Ну кому еще придет в голову читать маленькому ребенку философские тексты? А папа читал, и я уверена, что это повлияло на меня самым лучшим образом.
А потом, когда к нему пришла популярность, он работал без конца и без начала. Мы стали меньше проводить времени вместе. Тем не менее оставались близкими людьми, папа ухитрялся быть в курсе моей жизни. Хотя однажды забыл, что я уже поступила в институт, и утром спросил, не опоздаю ли в школу.
— Личную вашу жизнь папа комментировал или воздерживался?
— Помню, как я рассталась с мальчиком, который не нравился родителям. И папа за завтраком ехидно спросил: «Ну и почему он не ломает нам дверь? Где та любовь, про которую ты говорила?» Мне было обидно, с одной стороны, а с другой — стало понятно, что за чувства следует бороться. Вообще, они с мамой придерживались политики — «Сама решай». Но за поддержкой того или иного собственного решения я шла именно к родителям.
— Они вас не отговаривали, когда вы первый раз собрались замуж?
— Нет, родители были рады. А когда я разводилась, не поняли скоротечности решения. При этом не пытались остановить. Важным оставалось то, чтобы я была счастлива.
— Павел появился в вашей семье, когда Екатерина еще была жива?
— Они успели познакомиться, да. Мама видела Павла на сцене, мы же работали вместе. Наш с Пашей роман начался в тяжелое время. У папы были инфаркты — один, второй. Мама от него не отходила, а потом слегла сама. Помню наш с Пашей разговор о том, что возможно ему не стоит быть сейчас со мной. Я говорила, что пойму, если мы перестанем встречаться, слишком мне сейчас тяжело. Он ответил, что если бы не хотел быть рядом, то и не был бы. И стал для меня той защитой, которая помогла выстоять. Речь не о каких-то особенных действиях или словах, а о настоящей поддержке. А вот с Пашиными родителями мама уже не познакомилась и не была на нашей свадьбе. Иногда я думаю, зачем мне была нужна первая, такая пышная свадьба? Наверное, чтобы мама успела порадоваться, она была счастлива.
Когда появился Паша, мама смотрела на наш роман с интересом, хотя и настороженно. Ее беспокоило, что мой избранник актер, а это означает иногда отсутствие работы, регулярного заработка и так далее. И папа все это понимал, при этом они меня не отговаривали и от советов воздерживались.
— Вы знаете историю любви родителей?
— Да, они всегда отмечали дату, когда стали жить вместе. Тот день, когда папа пришел к маме и больше не ушел. Они вместе работали в Театре кукол, там и встретились. И дату их свадьбы тоже всегда отмечали. Мама вообще любила праздники. Когда говорят о семейных ценностях, то для меня это как раз домашние праздники, которые устраиваешь несмотря на тяжелые времена, на отсутствие денег, работы и другие сложности. У нас в доме часто собирались гости, постоянно кто-то приезжал, заходил, забегал.
Мама успевала работать, ухаживать за нами, кормить завтраком, обедом, ужином, вести хозяйство, иногда при полном отсутствии денег, наполнять дом радостью и весельем, быть опорой, поддержкой для нас с папой, для своих родителей, для массы друзей.
Я находилась в переходном возрасте, когда на меня так повлияла весна, что я практически забросила учебу, перестала делать домашние задания и до позднего вечера гуляла с друзьями. Однажды мама видимо попросила папу поговорить со мной. Мы сели ужинать, папа сделал серьезное лицо и спросил:
— Ты понимаешь, что не может быть каждый день праздник?
Я отложила вилку и говорю:
— Да ладно! Это вы мне будете рассказывать об этом? Люди-праздники!
Серьезный разговор не состоялся. Мы захохотали.
Подростком я могла дать руку на отсечение, что у родителей никаких проблем в отношениях нет и быть не может.
Сейчас уверена, что они были, но я не знала. Папа с мамой были разными по темпераменту. Мама спокойная, папа наоборот, повышенно эмоциональный. Он мог кричать так, что-то увлеченно рассказывая, что под окнами останавливались люди. Но он никогда не кричал на маму, не повышал на нее голоса, это было просто невозможно.
— Обычно девочки выбирают партнеров, которые напоминают отца. Вы не исключение, Ника?
— Да, Паша и папа одинаково профессионально относятся к делу, к людям. Обоим важна свобода выбора, оба бескомпромиссны и ответственны. Для обоих помимо профессии одинаково важна семья. Как-то Паша снимался в кино в небольшой роли и взял с собой Тимошу, чтобы тот посмотрел, что и как происходит на площадке. Неожиданно сыну предложили выйти в кадр, сыграть в эпизоде. Сначала он отказался, а когда услышал — да мы тебе заплатим, спросил: «Где переодеваются? Я готов».
А потом он разговаривал по телефону с дедушкой, и тот сказал:
— Теперь ты киноартист, поздравляю!
На что Тимоша говорит:
— Дед, да я из-за денег...
Папа моментально отреагировал:
— Да я тоже...
— Валерий Борисович был человеком остроумным. А если серьезно, насколько для него было важно финансовое благополучие?
— Конечно, деньги были значимы. Потому что родителям они предоставляли свободу передвижения. Как только в их графиках выпадало несколько свободных дней, они куда-нибудь улетали. Считали, что путешествия расширяют кругозор, мотивируют учить иностранные языки. При первой же возможности они отправили меня в Англию по школьному обмену. Когда подруга собралась в Нью-Йорк, где работал ее отец, и пригласила меня с собой, родители сразу нашли деньги на билет, хотя это было дорого. В 90-х мы не шиковали.
Помимо путешествий родители тратили деньги на близких. Во времена тотального дефицита купили шубу моей бабушке, мне — первую машину. Уже после перенесенных инфарктов папа снова дал мне денег, чтобы я обновила автомобиль. Я отказывалась, говорила, что сама накоплю. Но он сказал: «Возьми! Мне это важно...»
Папа всегда за всех платил в ресторане. Деньги давали ему свободу и возможности. Он никуда и никогда их не вкладывал. Помню, как я, дочь-зануда, втолковывала маме, что это неправильно: «Что вы все тратите, а если у папы работы не будет?» Мама терпеливо выслушала, пожала плечами: ну, как жить бедно, мы знаем, поэтому не собираемся сейчас об этом думать.
Жизнь показала, что они все делали правильно — на кой черт им нужны были бы деньги на старость, которая не пришла? Для меня это стало большим уроком.
— Странно, что вы не подались в артистки, а выбрали профессию театрального продюсера. Почему, Ника?
— Ребенком я снялась в фильме, так и не вышедшем на экраны. Папа играл карманника, который обворовывал людей в трамвае. А я — девочку, у которой он украл игрушку. Мы провели весь день в депо, на морозе, и я приняла решение, что не хочу такой профессии. Никакого веселья... Правда, мне заплатили пять рублей, и я накупила всей семье подарков.
Я поступила на продюсерский факультет ГИТИСа и наблюдала, какой интересной жизнью живут ребята с режиссерского. Захотела перевестись, и тут папа задал ужасно сексистский вопрос, который оправдывает только год его рождения — 1954-й: «Ника, а сколько женщин — театральных режиссеров ты знаешь? Ну давай, перечисли, чтобы загнуть пальцы хотя бы на одной руке».
Дальше Волчек я не могла сдвинуться, потом вспомнила о Нине Чусовой, в то время совсем еще молодой. В общем, заглохла идея с режиссурой.
— При этом сам Валерий Борисович пришел в профессию огромной конкуренции. Он — выходец из простой семьи, казалось бы, ничто не предвещало, что удастся пробиться...
— По словам моей тети, это младшая сестра папы, он с раннего детства любил выступать перед публикой. Постоянно разыгрывал сценки, пел частушки на праздниках и ее заставлял, устраивал представления. Другой судьбы у него и быть не могло.
— Считается, что, выходя замуж за актера, следует понимать свое место — в тени его гения. Иначе не сложатся отношения. Ваша мама всегда признавала талант мужа? Даже когда у Валерия Борисовича не складывалось в профессии? Не каждая жена сможет поддерживать в такой ситуации.
— Мама безоговорочно верила в папин талант и то, что он гений, — не подлежало никакому сомнению. Меня с раннего возраста брали в театр, на спектакли в Театр кукол, где работали родители. И у меня тоже не возникало никакого сомнения, что папа самый-самый! Я и по сей день считаю Валерия Гаркалина одним из самых лучших российских актеров.
— Вам было шесть лет, когда на экраны вышел фильм «Катала», который и сегодня смотрится на одном дыхании. Видимо, вашего отца сразу стали узнавать на улице?
— Нет, широкая популярность пришла после «Ширли-мырли». К тому времени папа был 40-летним человеком, так что крышу не сорвало и никак его не изменило. Другое дело, что с ним стало сложно ходить по улице. Помню, как мы отметили с родителями миллениум и решили прогуляться до Красной площади. Нам удалось пройти метров двести, потом папу стали узнавать буквально все и бросаться за автографом. Пришлось вернуться домой. У папы были поклонницы, они звонили, писали, но не навязчиво. Женщины всегда ждали папу после спектакля в Театре сатиры. Со всеми он был вежлив, никаких звездных проявлений.
От «Каталы», фильма, по которому папу помнит старшее поколение зрителей, у меня осталось в памяти двоякое ощущение. Мне было шесть лет, я уже понимала, что на экране — папа в образе и что это кино. Но на финальной сцене сожжения героя я начала рыдать горючими слезами. Хотя папа был рядом, держал меня за руку.
Через несколько лет он снимался в «Белых одеждах», мы с мамой поехали к нему в Питер. Это была первая моя встреча с городом, который я сразу полюбила. Мы много гуляли с мамой вдвоем и периодически заходили на съемочную площадку. Воспоминания всплывают сейчас яркими картинками счастливого безоблачного детства...
— Как вам кажется, Валерий Борисович ждал популярности? В «Катале» он снялся 35-летним, в «Ширли-мырли» ему был 41 год.
— Ждал, конечно, как любой актер.
Ни у него самого, ни у мамы, ни у его друзей никогда не было сомнений в том, что так будет. Хотя папе пришлось пройти нелегкий путь бесконечных проб, неудач, отказов. Были случаи, когда мы смотрели новый фильм и папа с досадой говорил: «Я пробовался, но меня не взяли» или «Я придумал этот образ, а сыграл не я...»
При этом он никогда не говорил, что другой актер плохо играет или он сделал бы лучше. Никогда! Папа умел радоваться чужому успеху и актерским удачам. Мог минут по сорок мне рассказывать, как здорово играл его друг Александр Феклистов или другой Александр — Балуев. Как гениально поставил спектакль еще один его близкий друг — Дмитрий Крымов. Он никому из коллег не завидовал, шел своей дорогой. У него была особенность — всегда двигаться вперед. Когда у меня что-то случалось и я с ним делилась переживаниями, он говорил: «Оставь это в прошлом».
Когда папу неожиданно уволили из Театра сатиры, он тяжело переживал, но решил, что пойдет дальше самостоятельно, раз так. И не рвался обратно, даже отказался вернуться в труппу, когда ему это предложили.
— За что его уволили?
— За то, что он параллельно репетировал антрепризу, хотя никого при этом не подводил и предупредил художественного руководителя заранее. Папа был честным и ответственным, поэтому несправедливость его больно ранила.
При умении радоваться за других он расстраивался из-за своей актерской карьеры, определенной нереализованности, хотя это никогда не озвучивал. Последние 15 лет он находил себя в преподавании, отдавал этому делу душу. За успехи своих студентов радовался больше, чем за свои! И все же — это мое мнение — актерский талант Валерия Гаркалина не был реализован в полной мере. И это его, безусловно, расстраивало. На эти темы мы никогда не говорили, я просто все чувствовала.
— Как вам кажется, его не удручало то, что он не работает в репертуарном театре, а играет в антрепризах?
— Он был увлечен профессией, всегда честно работал.
А что плохого в антрепризе? Папин опыт на этом поприще начался со спектаклей продюсера Леонида Робермана. Папа играл с такими величинами, как Наталья Гундарева и Армен Джигарханян. С Арменом Борисовичем они близко дружили.
— Ника, не могу не спросить вас о том, о чем почему-то часто стесняются говорить. Вы лично считали, что алкоголь для Валерия Борисовича был проблемой?
— Папа был из тех, кто не скрывал своей зависимости на определенном этапе жизни. Когда я была маленькой, папа вообще не пил. При этом, как я уже сказала, в доме всегда было много гостей, частые застолья. Мне в голову не приходило, что это вообще может быть проблемой. Тема алкоголизма не была табуированной, я слышала какие-то разговоры о том, что папе помог хороший врач. Он не выпивал 20 лет. Знаю, что кому-то он помогал остановиться, бросить пить, и люди избирали другой путь.
Когда мамы не стало, папа сорвался и какое-то время боролся с самим собой, он об этом рассказывал в публичном пространстве. Это была тяжелая борьба, мы не понимали, чем и как можем ему помочь. Папа считал, что справиться он может только сам. Старался... Когда-то получалось, когда-то нет. Мог год не прикасаться к рюмке, потом срыв. Надо сказать, что я никогда не видела его нетрезвым. Он нас оберегал...
— Только бульварная пресса выдавала подробности. Когда вы узнавали, вам было стыдно за отца?
— Нет, конечно. Алкоголизм — это серьезная проблема, заболевание, а не безволие или прихоть. Папа был человеком страстей, поэтому о том, что он выпил, сразу становилось известно всем. Он не мог это делать тихо, спрятавшись дома. Ему было непросто после маминого ухода, тут и печаль, и чувство вины, что Кати нет, а он живой. Знаю, что ему было сложно, поэтому речь не о моем стыде, которого не могло быть, а о страхе за отца и о сильном желании поддержать.
У папы была огромная сила воли, желание жить — ради себя, ради меня, ради внуков, которых он обожал.
К сожалению, трагедия алкоголизма в том, что человек себя не контролирует.
— Продолжите фразу: мой папа — это...
— Доброта, неугасающий интерес к жизни, заразительный смех, невероятное чувство юмора, страстность ко всему, что делал и как жил. Это глубина. При кажущейся легкости он был философом, эрудитом. Папа — это энергия, бесконечная неутомимость. Папа — это олицетворение детства. Не моего, а в целом, как понятия. Папа — это прорыв: что бы ни случалось, он выплывал и прорывался.
— Только с последней бедой не справился Валерий Борисович... Как он отнесся к пандемии?
— Он очень боялся заболеть. При этом, когда мы все переехали на дачу, кажется, только папа сохранял невозмутимость и любовался раскрывающимися листочками, с наслаждением слушал пение птиц. Марина, его родная сестра, переживала, чем всех нас кормить, такую ораву! Я нервничала, опасаясь, что не будет работы и как тогда жить. А что с театром придется играть в зуме?! Папа же сохранял спокойствие, много времени проводил с внуками... Еще он безостановочно смотрел кино, спал, гулял, вел себя так, будто мы на курорте.
Как-то под покровом ночи мы с ним поехали стричь Беню, это папина собака, уайт-терьер. Я спросила:
— Пап, как тебе удается не паниковать?
Он ответил:
— Если бы я один оказался в такой ситуации, с непонятным вирусом, в изоляции, то запаниковал бы. А так — весь мир в одинаковых условиях. Зачем зря трепыхаться.
Мы тогда хорошо поговорили, и меня отпустило. Папа умел находить верные слова. Его не пугало отсутствие работы — никто же не работал.
Только страх заболеть был безумный... Не знаю почему.
Как только стало возможно, он сразу же вакцинировался и ужасно расстроился, узнав, что антитела не выработались.
Появились они в итоге или нет, мы уже не узнаем. Его пугали, что не надо делать прививку, раз проблемы с сердцем, но кардиолог сказала, что будет хуже, если вы заболеете. Он всегда ходил в маске, никогда не забывал надеть, а мы любили над ним посмеяться. Я его троллила, когда мы садились в машину. Он — на первом сиденье, ко всем спиной и в маске. А мы все без. Тогда он снимал, но неохотно. Постепенно стал работать, возвращаться к обычной жизни. Какие-то планы появились, какие-то съемки. Но страх оставался и в итоге оправдался.
Папа был в Тюмени на кинофестивале, там плохо себя почувствовал, прилетел домой раньше срока, пошел в аптеку за тестом на ковид. Увидел положительную реакцию, разнервничался, позвонил нашему другу, чтобы тот помог госпитализироваться. Папа хотел быть под надежным контролем. Мы не волновались, потому что осенью уже нормально лечили, к тому же удалось лечь в «Коммунарку», там хорошие врачи.
После трех инфарктов и клинической смерти у него была чрезмерная чуткость, мнительность по отношению к своему здоровью. Мы с Пашей смеялись, что синяк папа называл гематомой, а порез пальца — рваной раной. Он был максималистом. У него не могло прихватить сердце слегка, нет — сразу инфаркт. Он не смог заболеть ковидом в легкой форме, только по максимуму... Дошел в этом до конца...
Папу положили в больницу, и врачи мне сказали, что все не так хорошо, как хотелось бы. При этом лечащий доктор был уверен, что легкие справятся. Через несколько дней его перевели в реанимацию.
Папе разрешили взять с собой телефон. Ему сложно было вообще что-то запретить, уж тем более связь с родными. В последний раз он поговорил с Мариной, потом со мной. Я говорю:
— Ну все, завтра утром позвони.
И он сказал:
— Если проснусь.
Ночью стало хуже... Знаю, что врачи боролись, надеялись его вытащить, хотя говорили прямо: «Ситуация плохая, и возраст, и сосуды».
Я благодарна им за все то, что они сумели для папы сделать, за то, что ко мне внимательно отнеслись, что поддерживали, как могли, при этом не обещали ненужных надежд. Я осознавала, что исход может быть любым.
Папа провел в больнице полтора месяца. Был на ИВЛ, на ЭКМО.
До последнего находился в сознании, слушал мои голосовые сообщения. Врач рассказывал, что даже обвешанный трубками, он реагировал и шутил... жестами.
Мне позвонили рано утром, но я не услышала — звук выключила, устала и хотелось выспаться. Когда я взяла трубку и увидела пропущенные вызовы, сразу все поняла. Так же было и с мамой. Тогда мне все же дозвонились из больницы в шесть утра.
Однажды папа пережил клиническую смерть и с удовольствием об этом состоянии рассказывал со всеми подробностями. Он говорил, что там тепло, любовь, спокойствие. Будем верить, что это так.
— Продолжите фразу: если бы не папа, я бы...
— Я не работала бы в театре и не обрела бы любимую профессию. Я бы не узнала, что такое ответственное отношение к делу. Я не научилась бы в любой ситуации видеть позитивное. Я бы не жила, если бы не папа...
Мне достались замечательные родители. У меня нет ни одной претензии к ним ни по какому поводу.
Я из тех детей, которым нечего сказать на приеме психотерапевту. Серьезно. Папа мне часто снится, и это не мучительно, а радостно. Он выглядит довольным. И мама вдруг тоже начала сниться. Тогда я просыпаюсь с легкостью, как будто они рядом.
Подпишись на наш канал в Telegram