«История общения с Михаилом Козаковым — самая интересная в моей жизни. Мы познакомились за полтора года до его ухода. Мы виделись всего несколько раз, но много созванивались, бесконечно обсуждали поэзию, читали друг другу стихи по телефону. Мне казалось, я начинаю понимать его натуру: бесконечный поиск себя и осознание себя через стихи...» — рассказывает главный редактор Анжелика Пахомова.
С Михаилом Михайловичем мы познакомились в Москве на одном из его поэтических вечеров. Несмотря на неважное здоровье, он довольно активно выступал. Цитировал Раневскую: «Симулирую здоровье... А здоровье — как дерьмо коровье!» Мог долго перед спектаклем жаловаться другу по телефону: «Да, Изя... Плохо себя чувствую, нет сил, нет сил... Буквально не могу веки держать... Это мое последнее выступление, последнее, хватит!» И тут же, положив трубку, выходил на сцену и начинал что-то вдохновенно рассказывать: «Вы можете себе представить... Я тут ради денег в фильме решил сняться, с идиотским названием «Любовь-морковь». Согласился сказать только одну фразу в конце фильма. Одну! И получил за это несколько тысяч долларов! Поневоле задумаешься...» Я смотрела на него и думала: и кто тут говорил о последнем выступлении?..
Как-то мы с Козаковым затронули тему его романов, о которых ходили легенды. «Что-то правда, но вот романа с Вертинской у меня не было, — признался Михаил Михайлович. — К великому моему сожалению! И не потому, что я не был в нее влюблен. Просто она меня сама отвергла. Вот и весь «роман».
Вообще, откровенность Козакова меня порой поражала. Он рассказывал о себе все начистоту, докапывался до сути произошедшего, искал ответы. Как в любимом стихотворении Пастернака, которое он бесподобно читал: «Во всем мне хочется дойти / До самой сути / В работе, в поисках пути, / В сердечной смуте». Я уже давно поняла, что Михаил Михайлович не столько разговаривал с собеседником, сколько мыслил вслух и рассуждал о своей жизни. Зачем он, например, поведал всем, что в пятидесятые его завербовали в КГБ? Об этом ведь принято молчать, это стыдно... Козаков же рассказал честно — что согласился из страха. Но, слава богу, на коллег доносить не пришлось, ему дали задание соблазнить американскую журналистку, работавшую в Москве. Мол, человек вы видный, красивый, обаятельный, вот вам деньги, действуйте! А Михаил Михайлович оплошал — сам влюбился в эту журналистку и провалил задание. На этом «карьера» агента КГБ закончилась. Не годился Козаков для такой работы...
Когда я с ним познакомилась, актер был уже пятый раз женат, супруга Надежда была на много лет его моложе. А когда мы с ним стали часто созваниваться, он уже уехал в Израиль, к детям и бывшей супруге, Анне Козаковой-Ямпольской. С Анной я поддерживаю связь. Она осталась в Израиле, не поехала за мужем обратно в Россию, но знаю со слов самого Козакова, что Анна осталась для него самым близким, самым родным человеком. Примерно за год до своего ухода Михаил Михайлович принял решение срочно лететь в Израиль на лечение. По моим ощущениям, он летел главным образом к некогда оставленной семье.
Как-то мы с ним созвонились, я в шутку пожаловалась:
— Представляете, Михаил Михайлович, мой муж говорит, что Пушкин — средний поэт...
Козаков долго молчал, а потом выдал:
— Разводись с этим мужем!
— Вы что, серьезно?
— Абсолютно. (Кстати, совету Козакова я чуть позже последовала.)
Потом я сказала:
— Михаил Михайлович, ко мне тут обратилась ваша молодая супруга, Надежда. Она просит дать ваш телефон в Израиле, говорит, что совсем потеряла контакт с вами...
Козаков явно забеспокоился:
— Ни в коем случае! Я тебя прошу. Нет! Нет! Пожалуйста, не давай ей мой телефон. Я вышел из той квартиры с одним паспортом. И больше ничего не хочу.
Это был наш последний разговор...
Вероятно, в тот период жизни Михаилу Михайловичу хотелось говорить о прошлом. Поэтому во время наших встреч, а позже по телефону из Израиля он много рассказывал о своей жизни. Особенно о своем детстве в писательском доме на канале Грибоедова в Ленинграде. Его отец, тоже Михаил Козаков, в свое время известный писатель, получил там квартиру еще в 30-е годы. Козаков-старший участвовал в самом первом съезде Союза писателей, где членский билет ему вручил Горький. Они потом даже переписывались. Все шло хорошо до тех пор, пока Сталин не поставил на пьесе Козакова «рецензию»: «Пьеса вредная». Михаила Эммануиловича не посадили, но он впал в немилость. Впрочем, как и многие из их соседей по дому, а среди них были Зощенко, Шварц, Эйхенбаум, Каверин, Шишков...
Мама Козакова — из дворянской семьи, по крови они сербы, хотя есть и какая-то греческая часть. У семьи когда-то были свои дома, дача, собственный выезд... Есть семейное предание, что Зою Александровну сватали за сына великого художника Бенуа, но свадьба не состоялась. Пришла революция, многие эмигрировали, Зоя Александровна по собственной воле осталась в СССР. У нее было трое детей, и все от разных отцов, людей в свое время заметных. Один из мужей был директором типографии. Он неожиданно покончил с собой, а Зою Александровну и ее старенькую мать посадили, обвинив в шпионаже, несмотря на то что она на тот момент была уже замужем за Козаковым. Мише тогда было всего три года. Его мать выжила, потому что к ней проявил сочувствие следователь, на ночных допросах он позволял Зое спать. Выпустили ее перед войной. Правда, через восемь лет Зою Александровну ждал повторный арест — и снова полтора года в тюрьме, в одиночке. Все это время, чтобы не сойти с ума, она вышивала платок с помощью иглы, которую соорудила из спички. Этот платок Михаил Михайлович потом как святыню хранил всю жизнь.
Удивительно, но, пройдя множество испытаний, Зоя Александровна сохранила женскую привлекательность и получала предложения руки и сердца. После смерти мужа к ней посватался всесильный Константин Федин, секретарь Союза писателей. Но она ему отказала, предварительно посоветовавшись с любимым сыном. Мишенька уже к тому времени был у нее один. Старшего сына, Владимира, убили на фронте, а младший, Борис, нелепо погиб. Мальчики играли с оружием, и в него случайно выстрелил одноклассник... Сколько бы ни претерпела Зоя Александровна от власти, никаких антисоветских разговоров в их семье не велось. Услышав по радио сообщение о болезни Сталина, мать заплакала, а Миша... молился за него.
Когда я спрашивала Михаила Михайловича:
— Кем бы вы могли быть, если не актером? — он отвечал:
— Да кем угодно! — и начинал перечислять профессии, которые успел попробовать.
Больше всего меня потрясло то, что он год отзанимался балетом в Ленинградском хореографическом училище! Почему балет? Михаил Михайлович вспоминал, что все началось с детского впечатления. К ним в гости пришли Галина Уланова и Юрий Завадский, и его потрясли элегантность и изящество Улановой. Ну а потом к решительным действиям его подтолкнула страстная (впрочем, у Козакова иначе и не бывало) влюбленность в одну из балерин. Жить ее миром, быть рядом с ней... И совсем юный Миша встал к балетному станку. Но девушка его отвергла, страсти утихли, из балета он ушел. Впрочем, год занятий не прошел для артиста даром, движениям Козакова всегда были присущи изящество и аристократизм, кошачья пластика...
Это помогло ему поступить в Школу-студию МХАТ, ведь в тот год был конкурс 75 человек на место. До поступления Козаков не особенно увлекался театром, но за четыре года учебы стал настоящим театралом, видел «в деле» всех великих стариков, жадно искал общения с ними. Дружил с Евдокией Турчаниновой, знал Книппер-Чехову. Кроме того, общался с Ахматовой. Тогда же познакомился с 26-летним Олегом Ефремовым, преподавателем Школы-студии МХАТ, которому поручили заниматься с «отстающим студентом». Олег быстро заразил его идеей нового театра, и Козаков теперь не сомневался, за кем ему идти. «Вообще, я баловень судьбы, — признавался Михаил Михайлович. — Я ни фига не добивался «тяжелым упорным трудом». Мне многое доставалось легко!» Еще учась на третьем курсе института, он снялся в главной роли в картине «Убийство на улице Данте» у Ромма. Его фотографию — красавец с порочной улыбкой, с сигарой в зубах — подсунула Ромму Галя Волчек, отец которой был оператором на этой картине. Козаков радовался, что утвердили, еще не зная, что будет играть злодея, убивающего свою маму.
Сначала «мамой» была Элина Быстрицкая, потом ее заменили Евгенией Козыревой, более подходящей по возрасту...
А по окончании института случилось и вовсе невиданное. «Мне, 21-летнему пацану, Охлопков предлагает прийти в его театр, играть Гамлета! Его тогда достал сильно пьющий и непредсказуемый Самойлов, и он решил взять на его место меня, молодого, — рассказывал Козаков. — И я ухожу ради этого из МХАТа, в который меня только что приняли. Вот ты сходи во МХАТ, поищи мое заявление об уходе...» Искать заявления «по собственному желанию» в архивах МХАТа мне приходилось дважды. Один раз — для Баталова, который также покинул знаменитый театр, но только ради кино. Другой раз — для Козакова. Но эти документы не сохранились. Может быть, их в гневе уничтожили? Ведь и того и другого страшно ругали, даже вызывали на партийные собрания — мол, вы, сосунки, с ума сошли? Но Козаков знал, что делал. Он действительно сыграл Гамлета в Театре имени Маяковского и даже поехал в Канаду на Шекспировский фестиваль. Потом был огромный успех в фильме «Человек-амфибия», где он опять сыграл злодея, но обаятельного — девочки за ним бегали не меньше, чем за исполнителем главной роли Кореневым. «Как-то поехал по деревням с творческими вечерами, — со смехом вспоминал Козаков. — Уже тогда страстно читал стихи, составил серьезную программу. Но сборы были плохими, людей мало... И тут вдруг в каком-то райцентре — страшный аншлаг, зал битком! Что такое? Оказалось, организаторы закрасили наконец на афише слова «Будет читать стихи...» — и написали: «Педро Зурита из «Человека-амфибии» расскажет о съемках в фильме».
И снова Козаков, вместо того чтобы почивать на лаврах, уходит и начинает все сначала. Он стремится в недавно образовавшийся «Современник» и ради этого покидает Театр Маяковского, где ему, молодому мальчику, платят огромную зарплату, обещают звание. Уходит мучительно: Охлопков строит козни, заставляет его задержаться на три сезона, но Ефремов отбивает Козакова через Министерство культуры. С Ефремовым у них всю жизнь были неоднозначные отношения. Михаил Михайлович, безусловно, уважал и даже обожествлял Олега Николаевича. А тот, по общему мнению, недолюбливал Козакова, обзывал его пижоном, ругал за щегольство и любовь к красивой жизни. Когда Козаков купил кооперативную квартиру, Ефремов, явившись к нему на новоселье, ругал товарища и обвинял в буржуазности. Хотя у самого тогда были уже и квартира, и машина... Между Ефремовым и Козаковым всегда ощущалось что-то вроде соперничества. Многие роли они играли по очереди. То есть Ефремов отыгрывал премьерные спектакли, а потом «воз тянул» Козаков, однако, когда в театр приходили члены правительства или заграничные гости, снова вводился Ефремов, хотя порой ему приходилось заново учить текст, потому что роль он успевал забыть. Но что поделаешь, ведь главным человеком в театре был именно Олег Николаевич (актеры любя называли его Фюрер), и Козаков был вынужден выполнять его распоряжения.
Со временем труппа «Современника» становилась все более и более признанной, обретала статус. Артистов начали награждать, звали на правительственные приемы. Михаил Михайлович вспоминал один банкет, на котором присутствовали все современниковцы и еще была его мать. Там она перепила Фурцеву, с которой они оказались за столом рядом, после чего министершу увели под белы руки, а Зое Александровне хоть бы хны... Связь с матерью у Козакова была сильной, и даже во взрослом возрасте он ее побаивался. Если Зоя Александровна была недовольна, наказывала его ледяным молчанием, а потом писала сыну письмо, в котором сухо и четко излагала, что он сделал не так.
«Да, театр становился другим, — вспоминал Козаков. — Появились квартиры, звания, достаток, ушла «студийность», ушел молодой задор... Ефремов был народным и уже сидел на пленумах ЦК КПСС. Я спрашивал его:
— Когда тебе надо было верить —15 лет назад, когда ты ругал «буржуазность» и призывал нас бороться за правду, или сейчас?
— Думай сам, — отмахивался Ефремов».
Видимо, поэтому, потеряв святую веру в Фюрера, Козаков так легко ушел из «Современника» в 1969 году. Официальной причиной стало то, что ему нужно было надолго уехать из Москвы на съемки, и Ефремов сказал: «Ну, тогда увольняйся...» И Козаков написал заявление. Один из самых ярких актеров, к тому же первый летописец театра! (Именно Михаил Михайлович, по общему признанию, написал лучшую книгу о «Современнике».) Он помнил то, что уже не помнили другие. Например — что молодой Высоцкий показывался в «Современнике» и что его единогласным решением не взяли. Биографы Высоцкого с пеной у рта доказывают, что этого не было, не зафиксировано такого факта в биографии великого артиста. Но Козаков кричал, когда мы с ним спорили об этом: «Было! Показывал маляра в пьесе «Третье желание» и Глухаря в постановке «Два цвета», ему подыгрывали Табаков и Евстигнеев. Пусть эти биографы роются в бумажках, а мне этого не надо, я ведь сам видел!» И, пожалуй, Козакову стоит верить. А почему это запомнил только он? Да потому что это было тогда рядовым событием. В знаменитый «Современник» пришел показываться какой-то начинающий актер, да такое чуть не каждый день бывало...
Перейдя во МХАТ, Ефремов вспомнил именно о Козакове, пригласил его в труппу. Тот загорелся и даже что-то успел сыграть, а также в качестве режиссера — приложить руку к спектаклю о Пушкине «Медная бабушка», но постановка была не понята Министерством культуры. Фурцева устроила на художественном совете разнос. А Козаков на том собрании окончательно осознал, что со МХАТом ему не по пути. Олег Николаевич на этот раз совершенно равнодушно отнесся к его уходу. Даже сам посоветовал перейти к Эфросу, на Малую Бронную. Так Козаков расстался с Ефремовым уже насовсем, трезво понимая, что это не тот Олег, за которым он шел столько лет. Однако и с Эфросом не получилось гармоничного союза. Тут был виной, как Козаков сам признавался, его собственный необузданный нрав. У него случались такие приступы ярости, что он потом не помнил, что делал. Вот и на Эфроса бросился на репетиции, высказал ему все, что накопилось на душе, и в итоге случилась потасовка. Потом его мучило чувство стыда... На этой почве Михаил Михайлович даже попал в психушку, лечил нервы.
Попадания в больницу «от нервов» и переутомления не единожды случались в жизни Козакова. Когда он понял, что попытка экранизировать «Пиковую даму» Пушкина потерпела неудачу, снова лег в клинику. Лежал на больничной койке, отвернувшись к стене, и молчал, долго ни с кем не разговаривал. К жизни его вернули... стихи. В какой-то момент он стал наговаривать их себе под нос, потом все громче, громче... Стали собираться слушатели. Закончилось тем, что в психушке врачи разрешили проводить поэтические вечера — как выяснилось, на больных чтение Козакова действовало успокаивающе. А его самого не столько даже лечение, а именно стихи поставили на ноги.
Каких только талантов не было в этом человеке! Добился всех высот в актерской профессии — пошел в режиссуру. И снял ни много ни мало «Покровские ворота». Фильм на все времена! А ведь он мог не выйти на экраны. Всесильный председатель Гостелерадио Лапин картину не понял. В разговоре с Козаковым по телефону он издевался: «Может, ваш фильм еще на международный кинофестиваль отправить?» Так «Покровские ворота» угодили на полку. Но вскоре умер Брежнев, и пришедший к власти Андропов решил: «Народу нужны хорошие комедии». И тут вспомнили о «Покровских воротах»... Вероятно, Михаил Михайлович создал бы еще немало замечательных картин, но наступили перестроечные времена, а с ними кризис в кино, нищета, безработица... И Козаков решил эмигрировать в Израиль. Последней каплей стал момент, когда, рыская по Москве в поисках продуктов для семьи, он зашел к какому-то хапуге, директору магазина. И тот его спросил: «Какой такой Козаков? Ну чего тебе... Колбасы?» Этого унижения Михаил Михайлович выдержать не мог. Тем более что колбаса и все прочее были очень нужны — у него к этому моменту уже четвертая жена, маленький ребенок! Пятьдесят шесть лет, лысина, нервы... «Миша, в Израиле создается театр на русском языке, приезжай!» — звали друзья. И он поехал. На перроне вокзала, когда уезжал (сначала в Ригу), вел себя залихватски: «Ребята, я вернусь!» Потом были годы и годы упорного труда, неудачи, безденежье, потом удача. Работал успешно и актером, и продюсером, возил наших актеров в Израиль... Но однажды вернулся, оставив в Израиле жену Аню, сына и дочку (Козаков в последний раз стал отцом в 60 лет).
В России он ездил по городам с поэтическими вечерами. Поэзия заменила ему все — и актерство, и режиссуру. Все заполонили стихи, которые Козаков читал всегда, везде, страстно, неистово. Это он открыл для широкого массового слушателя Бродского. Читал его замечательно и, конечно, намного лучше самого автора, который, как известно, «выл» свои стихи. Может, поэтому первое чтение в присутствии самого Бродского еще в 60-е годы закончилось скандальцем. «А какого черта вы вообще читаете чужие стихи?» — спросил у Козакова Бродский. И начал «выть»... А вот родителям Иосифа Александровича нравилось, как читает Козаков. Они много лет не видели эмигрировавшего сына, не могли к нему приехать. Звали к себе Мишу и просили: «Почитай Йосю!» Много лет спустя, уже в эмиграции, и сам поэт оценил усилия Козакова и через Владимира Высоцкого передал ему книжку с посвящением в стихах. Книжку Высоцкий, кстати, потерял, и много лет Козаков убивался по этому поводу. Пока уже в 80-е годы, после смерти Володи, его родители случайно не обнаружили реликвию среди каких-то бумаг и не передали ее Козакову. Михаил Михайлович обещал показать мне эту книгу, но не случилось. Из той поездки в Израиль он так и не вернулся. Отправился в вечность...
Тебе, когда мой голос отзвучит
настолько, что ни отклика, ни эха,
а в памяти — улыбку заключит
затянутая воздухом прореха...
2018 год
Подпишись на наш канал в Telegram