У меня интуиция сумасшедшая. Она и подсказывала: все получится. Даже когда папа говорил, что мое место сидеть в туалете и кричать «Занято!», я почему-то знала — мое место на сцене.
— Kлара Борисовна, в одном из ваших монологов есть такая фраза: «Женщина должна быть в порядке, даже если у нее не все в порядке». Когда не все в порядке, как собраться? Насколько на вас влияют внешние события?
— Очень влияют... Давайте я буду говорить то, что думаю. Чтобы идиоткой не выглядела, во все времена танцующей по жизни. Сейчас сложно собраться и чувствовать себя хорошо, когда плохо. Я очень неспокойна сегодня. Хочу найти в себе силы жить.
— Жизнь длинная...
— Вы про мою?
— Нет, человеческую в принципе. Жизнь каждого из нас насыщена разнообразными событиями, и все по-разному на них реагируют. Можно сказать, что вы стойкий солдатик?
— Я очень эмоциональный человек! Моя профессия и жанр, в котором работаю, отражают то, что происходит вокруг именно сейчас. Это же не пьеса Островского, которую можно переложить сегодня так, а завтра эдак и подстроить под время. Случалось, что у меня в секунду уходили целые спектакли и большие монологи, потому что буквально за день менялась ситуация в стране.
Я не теряла при этом чувства юмора, наоборот. Придумывала шутки, которые через год уже не были злободневными. Мой спектакль «Соло для кровати со скрипом» в один день стал неактуальным. Он был политически направленным, а тут переворот ГКЧП, поменялась власть. Кровать — это не про секс, а образ страны, которая скрипит и разваливается.
Когда я выхожу на сцену, боюсь быть дурой. Я могу играть дуру, но не быть ею. Хочу, чтобы зрители понимали подтекст. Вовсе не обязательно шутить «в лоб».
Мой муж был известным журналистом, когда Юра приходил на мой спектакль или концерт, мне хотелось быть ему интересной. И если так случалось, я была счастлива. И всю жизнь доказываю, что могу, умею, не успокоилась, постоянно ищу.
— Доказывали себе или мужу, Юрию Зерчанинову?
— Всем! Вначале папе, который не хотел, чтобы я шла в артистки. Он делал все, чтобы я ею не стала. Когда мама ему говорила:
— Ну видишь, видишь? Клара получила первую премию на конкурсе! — папа отвечал:
— Она все ж таки не Райкин.
Понимаете? Я не была Райкиным, но стала Кларой Новиковой.
Один потрясающий человек после V Всесоюзного конкурса артистов эстрады в 1974 году, где я получила первую премию, сказал, что очень хочет, чтобы моя фамилия стала именем.
Когда в моей жизни появился Юра, я ориентировалась на его вкус и мнение Петра Наумовича Фоменко, который был его ближайшим другом. И когда они вдвоем оказывались на моем концерте, трепыхалась от волнения. Я никого в зале не видела, кроме них, хотя они не сидели в первом ряду. Мне было важно, что они потом скажут. Пускай сделают замечание, чтобы было продолжением моей сценической жизни, а не финалом.
— Петр Наумович был с вами честен? Сейчас же модно не говорить человеку то, что думаешь, если, допустим, его творчество не нравится.
— Честно говорил, да. Зачем ему со мной быть нечестным? Мы же были близкими людьми. Когда уже Юры не стало, а Петр Наумович лежал в больнице, он мне звонил иногда в шесть утра:
— Девочка, я тебя разбудил...
— Ты что, Петюня? Какой разбудил, я уже с чемоданом, мчусь на самолет!
— А куда?
Я выдумывала какую-нибудь Тюмень, чтобы его не расстроить. А сама только глаза продрала.
— Петюнечка, как ты себя чувствуешь?
Долгая пауза...
— Знаешь, вот нет Юрки, и мне не с кем поговорить.
Это была игра — вокруг Пети было много обожающих его людей. Надо было хотя бы раз оказаться на его репетициях, чтобы больше ничего в жизни не хотеть, кроме того, чтобы играть в его спектаклях.
Он мне говорил: «Вот бросишь эстраду, возьму тебя к себе в театр». А я не понимала, почему мне надо бросать эстраду.
— На ваших концертах весело! Вы постоянно общаетесь со зрителями.
— К концу концерта я знаю, как кого зовут, не всех, конечно, но первые ряды точно. Общение с залом настолько вошло в привычку, что потом Леня Каневский и режиссер нашего спектакля «Поздняя любовь» Евгений Арье меня не то чтобы отучали поворачиваться к залу, но напоминали. Первое время на сцене моя голова была чаще повернута к зрителям, а не к партнеру.
— Вам принадлежит фраза, что без юмора человек калека. Но ведь это чувство не всем дано...
— Не всем... Вот почему один человек может рассказать анекдот и это смешно, а другой рассказывает то же самое и все молчат? Кто-то не смеется, когда весь зал хохочет, он искренне не понимает над чем, ему не смешно. Вообще, чувство юмора спасает, особенно когда тяжело.
О наболевшем сейчас скажу. Я жила в Лялином переулке много лет, потом квартиру отдала внуку. Там вот недалеко от дома всегда была библиотека Жуковского, а сейчас ее больше нет. Я плакала, когда увидела запыленные окна. Пошла узнавать, в чем дело, мне сказали, что ремонт.
— Изменения в жизни, естественно, существуют.
— Ну, для вас это естественно, для меня нет. Хочется ходить в тот магазин, в который привыкла и где тебя знают. Брать книги в той библиотеке, в которую ходила всю жизнь. А вот пошутить по этому поводу пока не получилось. А вообще, по-моему, чувство юмора врожденное.
У моего папы оно было, своеобразное, но было. А мама была ироничной. Она была немного подавлена папой, который был диктатором. Уже потом, когда стала взрослой, я его оправдывала: прошел войну, был ранен, контужен.
Мама тоже была на войне, проводницей сопровождала поезда, которые возили обмундирование на фронт. Она тоже была очень сильной, но умела себя подавить, подчиняясь папе. И в этом ее женская мудрость. Она делала все, как папа скажет. А я дразнила и того и другого, их показывала, кривлялась. Никто специально меня такому не учил конечно. Иногда получала за это по уху — от папы.
На своих концертах я рассказываю, как устроила им на золотую свадьбу праздник. В тот день у меня был сольный концерт, в зале сидели родители и многочисленные друзья. После выступления я накрыла стол в ресторане. Все красиво сервировано, зажжены свечи... И когда мы вошли туда, первое, что спросил папа:
— Шо это такое, почему свечки горят?
— Сегодня, — говорю, — торжественный день.
— Я тебе, дочка, скажу, почему они свечки зажгли. У них, наверное, несвежие продукты, они не хотят, чтобы мы это видели.
Когда я предложила ему фаршированную рыбу, он обратился к маме: «Поля, положи себе на тарелку кусок рыбы! Попробуй, я это могу кушать?»
У моего брата с чувством юмора тоже все хорошо. Сказала бы даже, что оно обостренное. Может, это национальная черта, я не знаю.
— Когда вы сами поняли, что то, что говорите, — смешно?
— Когда люди смеялись, я понимала, что, значит, смешно.
В детстве занималась в студии художественного слова Дома пионеров. Родители считали, что я занимаюсь глупостями, поэтому никогда не приходили на наши выступления. У других детей мамы с папами всегда сидели в зале, а мои нет. Мы читали со сцены и Пушкина, и Толстого, и Чехова, и Зощенко. Может, так и формировался вкус?
Я окончила 145-ю киевскую математическую школу, оттуда брали в университет без экзаменов. Но там был единственный класс для тупых, где я и училась. Тупых, конечно, в кавычках. В общем, давали шанс обычным детям, без выдающихся математических способностей. Девочкам преподавали швейное дело. Папа говорил, что девочке лучше не уметь считать, чем не уметь шить.
— Создается впечатление, что вы с самого детства двигались собственным курсом вопреки, а не благодаря.
— Так и есть. Меня не приняли в театральный институт, но взяли в эстрадно-цирковое училище. Конечно, я мечтала выходить на сцену, но не имела ярко выраженного амплуа, хотя не понимала тогда, что это такое. Говорили, что я травести, меня это возмущало — что, до старости играть мальчиков и девочек?! Я-то репетировала у зеркала в мамином платье Анну Каренину!
Позже, когда проходила по Крещатику мимо театрального, кланялась низко и говорила «Спасибо, что не взяли», потому что не представляла, где могла бы играть и кого.
Правда, в эстрадно-цирковом тоже не знали, что со мной делать. «Девочка, видимо, не без способностей, но ее тянет во всякое драматическое», — говорили обо мне. На выпускной я исполнила большую композицию из стихотворений разных поэтов, погибших на фронтах Великой Отечественной войны — «Бригантина поднимает паруса». В жюри сидели Тимошенко и Березин, знаменитые Тарапунька и Штепсель. Они обалдели, что девочка читает такие серьезные стихи! У меня был успех, однако в Киеве не оставили, отправили в Кировоградскую филармонию.
Но на то выступление впервые в жизни пришли родители. Папа сразу сел ровно за Штепселем с Тарапунькой. И что вы думаете, он меня слушал? Нет! Он смотрел, что они пишут в своих блокнотах! Папа был счастлив видеть, что артистам такой величины понравилось выступление его дочери.
— Наконец признал в вас артистку?
— У него всегда была одна фраза: «Все-таки она не Райкин».
— Интересно, что в кино вы все же немного поснимались.
— Недавно была на творческом вечере Аллы Суриковой. Что меня сорвало с места? Она попросила:
— У кого есть вопросы, задавайте.
Я не хотела идти к микрофону и крикнула прямо из зала:
— Алла Ильинична, это вопрос, но я вам подскажу и ответ. Кто из комедийных актрис никогда не снимался в вашем кино?
Она отвечает:
— Для того чтобы тебя снять, у меня должны быть хороший сценарий и хорошая роль.
Я говорю:
— Значит, за столько лет не нашли, все роли были плохие. Хорошо, я тогда жду самую лучшую, — и добавила: — Но натура уходящая!
Зал засмеялся.
— Не зря вас сравнивают со стендаперами. Вы же были самой первой в этом популярном жанре.
— Девочки стендапёрши говорили, что я первая. Ну конечно нет. Все конферансье импровизировали. Заготовки были, но невозможно же предугадать, что скажут из зала.
— Конферансье — это мужчины. Среди женщин вы все же первая.
— Рина Васильевна Зеленая выходила с подготовленными номерами. Но она, как оказалось, была та еще штучка.
Однажды мы с ней встретились в Доме культуры в районе «Новослободской». Там проходили устные журналы, на которые съезжалась вся Москва. Рину Васильевну хорошо запомнила из-за возникшей ситуации. Я только что после конкурса артистов эстрады — это было большое событие, он проходил раз в четыре года. Получивший первую премию сразу становился известным на всю страну, потому что показывали по телевизору. На предыдущем конкурсе победили Карцев и Ильченко, а мы с Геннадием Хазановым в 1974-м разделили премию пополам. Гена делал потрясающие пародии, но тогда за них не давали наград, а я — монолог. Гену уже знали в Москве, а я была приехавшей девочкой. Одним словом, после победы меня пригласили выступить в этом Доме культуры как восходящую. И вот каждому, кто приходил на выступление, давали книжечку-программку, по которой можно было проследить, кто выходит на сцену следующим.
Вслед за мной шла страничка с большим вопросительным знаком — предполагался сюрприз. И этим сюрпризом была Рина Васильевна Зеленая. Она пришла за кулисы, ну совершеннейшая черепаха Тортила: ридикюль, перчаточки — прелесть! Ей тогда было уже далеко за семьдесят. Спросила, когда ее выход, ей ответили, что после меня. Она устроила такой скандал: «Да как вы посмели поставить мое выступление после этой молодой!» Все забегали, нас поменяли местами, в итоге меня вообще загнали в конец. Покапризничала Рина Васильевна — ну что же, имела право.
— Это была единственная ваша с ней встреча?
— Да, мы и двух слов не сказали.
Я была знакома с Марией Владимировной Мироновой, вот она была человеком жестким. Увидев меня впервые в концерте Театра эстрады, единственное, что сказала, смерив взглядом: «Деточка, нельзя так коротко носить, это неприлично». Я была в мини-платье вишневого цвета в стиле Твигги, а она в костюме: юбка до середины колен, строгий пиджак, тут платочек, здесь брошь. А мне так хотелось ей понравиться! Хотелось, чтобы она обратила на меня внимание.
Говорю, глядя на брошь:
— Ой, какая штучка красивая!
Паж в колпачке, синие глаза. Здесь изумруд, два башмачка с загнутыми мысами тоже с изумрудом. И все это эмали, обвитые бриллиантиками. Но я не понимала, что это — бриллиантики или сапфирчики.
Она строго посмотрела на меня и переспросила:
— Штучка? Это Фаберже!
Я не знала, что это, и побежала в Ленинку искать, что такое Фаберже.
Я не стремилась походить на Марию Владимировну. Она во всех фильмах и спектаклях играла недовольную, сварливую жену. Мое нутро противилось этому, мне казалось, что наступило время других, рефлексирующих людей. С придыханием — зачем так, а почему...
Поэтому и возник монолог «Не пойдем сегодня на пляж. Будем смотреть кино, делать коктейли со льдом, купаться в бассейне. Бог мой, как надоели мне эти пляжи, эти пальмы, это море, это солнце...». Далее по тексту выясняется, что она актриса, монолог киношный, а в жизни у нее никакого гламура, на кухне ждет гора немытой посуды... Мне хотелось многообразия, человеческой многослойности.
Миронова слышала мой монолог, который был на конкурсе. Героиня — девочка, которая сидит за кассой, выбивает докторскую колбасу, а в мечтах — то со Штирлицем, то с Марчелло Мастроянни. И когда ее возвращают в реальность, она говорит: «Да выбью я вам ваши двести граммов колбасы!»
— И сейчас смешно.
— Смешно, но только уже никто не знает, кто такой Марчелло Мастроянни. Однажды я поняла это по отсутствию реакции в зале. Одним словом, Мироновой все это не очень понравилось.
— Особенно ваше мини! Вы в колготках при этом были?
— Конечно, тогда голые ноги нельзя было «носить». Еще помню, как Борис Сергеевич Брунов подошел ко мне, за щеку взял и сказал: «Деточка, выше руки не поднимайте, дальше уже неприлично». А я подумала: это Марии Владимировне нельзя и неприлично, а у меня хорошенькие ножки, я вся такая точененькая была.
— И как же вы стали ей интересны?
— Она однажды сказала через губу: «Ну приходите, поработаю с вами». Я поняла, что ослушаться нельзя, и пришла к ним домой. Они с Менакером жили в шикарной квартире с огромным количеством книг, с тарелками ее музейными на стене. Она же собирала тарелки революционной поры.
— А в чем знаменитая Мария Миронова по дому ходила?
— В платье цветастом, строгом. Это было на следующий день после первого триумфального концерта Андрея Миронова на телевидении, где он пел, играл, отвечал на записки. Телефон звонил беспрерывно, миллион звонков! Она снимала трубку и говорила, кокетничая: «Да ну, не так это было прекрасно, не надо, перестаньте». Совсем не принимала комплименты. Потом вдруг кричала куда-то: «Александр Семенович, мы работаем! Не надо нас беспокоить», — а у него никаких и не было претензий, он вообще тихо сидел в дальней комнате.
Мы расположились за овальным столом с трещиной посередине — от удара кулака какого-то гостя, и я показывала монологи Жванецкого. Один — «Я вспоминаю этот вальс», где муж чего-то хочет от героини, а она все вспоминает вальс и пока не вспомнит, не обратит на него внимания. Второй: «Какой-то странный мальчик. Вдвое младше меня... Что он во мне нашел?.. У меня муж, кстати, есть. И кстати, очень хороший... Почему я его должна бросать? Да он и не предложил мне бросать, да я и не буду...»
— Драматургия чистой воды.
— Так и у Марии Владимировны тоже драматургия всегда была. Но она сказала про этот текст: «Боже мой, какой кошмар. Мы за столом не могли такое говорить, а вы хотите со сцены?!»
Ничего у нас с ней не вышло, я всего два раза пришла — и все. Поняла, что иначе стану второй Мироновой, а я не хочу быть второй и не хочу быть Мироновой. Хотя она была замечательной артисткой, мне было ближе другое. Это уже позже появился ряд девочек, которые чем-то походили на меня, даже голосом.
— А как вы выбирали авторов и сами монологи? По каким принципам?
— «Не пойдем сегодня на пляж... Боже мой, у нас деньги, у нас столько денег, я трачу, а они у нас все есть, у нас везде дома деньги, так надоели эти ананасы...» — звучало, когда в магазинах ничего не было. Монолог Семена Фурмана повторяли во всяких научно-исследовательских институтах. Когда тетки уставали, просидев целый день на работе, они говорили: «Не пойдем сегодня на пляж» — фраза стала крылатой.
Я очень хотела, чтобы мне писали Григорий Горин, Аркадий Хайт, Арканов. Они были самыми-самыми. И конечно, всегда заняты, писали очень смешно для Хазанова, Ширвиндта, Державина. Это все были мальчики, а я хотела, чтобы написали и для меня, для девочки. Я к ним приставала с просьбами — напишите, напишите. Они отвечали: «Напишем!» Но хотели чуть больше взаимного внимания.
— Женского?
— Ну да, женского. Я находила других. Тогда появился Михаил Мишин, он стал одним из первых моих авторов: «Счастье — это все, что захочешь, и еще остается, чего хотеть». Мы много работали вместе.
— Он уже тогда был мужем Татьяны Догилевой?
— Нет еще. Я знала его другую семью. Ездила к нему в Питер беременной. Как-то меня встретил в поезде Владимир Ляховицкий, артист театра Райкина.
— Ты куда?
Говорю:
— К Мише Мишину.
— Что ты у него забыла?
— Монолог.
— Так ты по дороге родишь!
— Ну и что, потом все равно нужно будет с чем-то выходить на сцену, — и поехала, даже несколько дней жила у них с Ириной, так звали его жену.
— Клара Борисовна, вы рассказали о Всесоюзном конкурсе артистов эстрады, куда приехали молодой неизвестной артисткой. А как вообще туда попадали в советские времена — честно или все больше по блату?
— Вначале проходил конкурс внутри республик, затем тех, кто занял какие-то места, пропускали дальше. Поскольку я в Киеве жила, участвовала в отборочном конкурсе молодых артистов Украины. В основном там были студенты и выпускники эстрадно-циркового училища, очень хорошие девочки, мальчики. Меня бы не послали никуда, потому что моя фамилия была Герцер.
Если бы не Тимошенко и Березин, не видать мне никаких всесоюзных конкурсов. Получилось так, что после окончания училища меня отослали в Кировоградскую филармонию, потом в Полтавскую, потом в Херсонскую, и только потом — в Укрконцерт. И вот тогда известный артист Павел Александрович Захаров позвал меня в партнерши. Он был взрослым, лет шестидесяти. Сначала я не понимала, что мы вместе будем делать на сцене. Но у нас сложилась чудная пара, замечательный дуэт, который строился на разном отношении поколений к жизни. Например он говорил:
— Ну что же вы знаете, вы меня спросите, у меня опыт все-таки, — а я в ответ:
— Боже, да кому нужен ваш опыт!
Хочу сказать, таких дуэтов больше не было, а ведь интересно! Можно пререкаться по поводу одежды, рэпа — чего угодно.
И вот Павел Александрович и Ефим Иосифович Березин (Штепсель) настояли, чтобы меня отправили на тот конкурс. И еще Надю Руденко, она даже какую-то премию получила, но как важно распорядиться дальше всем этим... Надя вышла замуж, родила, что-то не складывалось, я не знаю, что стало с ней потом. А меня пригласили в Москву.
— А где именно проходил конкурс?
— Первый тур в ЦДРИ в малом зале, второй — в Театре эстрады, с телесъемкой. На первом туре в зале сидело столько артистов! Но я узнала Лившица и Левенбука — «Радионяню». А рядом с ними Алик Писаренков, был такой импровизатор. Номер один! Когда на сцену вышел какой-то казахский чтец и объявил: «Кайсын Кулиев, «Горская поэма о Ленине»! — «Татыр этетем это Ленин! Тыр-тыр-тыр — Ленин!», я увидела, как все трое сползли под стулья и ржали до истерики.
Я выступала следом со своим «Пляжем». Помню, как на второй фразе что-то защелкало в зале. Это включились магнитофоны, как я потом поняла. А в конце была такая овация, и я растерялась. Поняла, что успех, но пройду ли на второй тур? И тут подошел Борис Сергеевич Брунов: «Девочка, не имею права говорить, но вы молодец». Дальше был еще один тур и финальный концерт.
— Вы что-то другое читали?
— Да, про бабочку, какую-то многозначительную фигню... В финальном концерте объединили жанры, Пугачева получила третью премию.
— Какое впечатление она на вас произвела?
— Сумасшедшее! Я увидела ее на жеребьевке. Вышла рыжая бестия, наглая. Номера надо было тянуть из цилиндра. Она идет по проходу и говорит, мол, сейчас вытащу номер тринадцать. И ведь действительно — тринадцатый! Я была в восторге.
— А первую премию кто получил из поющих?
— Был такой артист Чемоданов, он всем очень понравился, пел «Барыня-речка, сударыня-речка». Дальше этого Чемоданова за что-то посадили. Спустя годы Аллу спросили:
— А как так получилось, что первую премию получил Чемоданов, а вы третью?
На что она ответила:
— Я Пугачева, а он Чемоданов.
— Вы сказали о том, как важно правильно распорядиться выпавшим шансом.
— Мне кажется, что везение — это когда получил и не прилег, а двигаешься дальше. У меня интуиция сумасшедшая. Она и подсказывала: все получится — с тех еще пор, когда я была девочкой и наряжалась в мамины платья у зеркала. Помню черное с большими маками. Я его надевала, сооружала на голове кренделя и кого-то изображала. Брат спрашивал: «А можешь — раз! — и заплакать?» И я плакала. Даже когда папа говорил, что мое место сидеть в туалете и кричать «Занято!», я почему-то знала — мое место на сцене.
— Папу современные психологи осудили бы. А он хотел, чтобы дочь кем стала?
— Врачом. Люди в белых халатах — это профессия. Нянечка, повариха — тоже нормально. А артисток он называл шарманщицами, бродягами по сути.
— Он успел сказать: «Дочь, я тобой горжусь»?
— Он говорил, поднимая палец кверху: «Ты понимаешь, кто ты? Ты моя мама». Выше этого ничего не было. Его мама погибла в первый день войны, меня назвали в ее честь.
Он носил мои фотографии в нагрудных кармашках. Когда папа, уже пожилой, шел в поликлинику и быстро возвращался, мама удивлялась. А он говорил, что его пропустили:
— Так и сказали, что папа Клары Новиковой может идти без очереди.
Я спрашивала:
— Откуда они узнали, чей ты папа?
Он отвечал:
— Я не знаю, но они знают.
Оказывается, папа носил мои календарики и всем раздаривал. Конечно, он ходил на мои концерты. И когда я объявляла, что сегодня волнуюсь, в зале папа и мама, вставал и раскланивался.
— Мы не договорили о везении...
— Мне кажется, я всегда умела принимать жизнь такой, какая она есть.
Вначале жила в гостинице «Москва», за меня платил Москонцерт. И там решили, что я не должна уезжать, иначе никогда больше не позовут. Но все же я вернулась в Киев, потому что Захарову, моему партнеру, оставался год до пенсии. Как я могла его бросить?
Мы отработали год, и я позвонила в Москонцерт Леонидову, который советовал не уезжать, сказала, что теперь могу вернуться. Но оказалось, это уже проблема. За год меня забыли, я не появлялась на экране.
Тем не менее стали приглашать участвовать в каких-то концертах. Пришлось заново начинать. Все, что зарабатывала, а получала я за концерт рублей четырнадцать, платила за гостиницу. Что-то оставалось на еду, впритык. Иногда участвовала в концертах во Дворце спорта, там платили в три раза больше.
Мне еще нужно было Новикова поддерживать. Он жил с моими родителями, зарабатывал мало, а мне еще надо покупать платья, косметику, колготки, в общем — выглядеть. Это же Москва!
Потом дирекция гостиницы сжалилась, и мне дали номер на чердаке, с окнами в небо. Зато дешевле. Людей я не видела, только салюты, темное небо или светлое.
— Зато жили в самом центре Москвы, почти на Красной площади!
— Я так боялась этого центра! Выходила, видела толпы людей, и хотелось спрятаться. Никого не знаю, некому позвонить. А потом Оля, подружка моей подруги детства, москвичка, помогла снять комнату в Марьиной Роще. Я жила у потрясающей женщины Марии Исааковны, очаровательной дамы, которая впоследствии стала моим персонажем.
— Эта та, которая вас стыдила, что вы замужняя где-то шляетесь, а тут муж звонит, и что ему сказать?
— Да, у меня уже появился Юра, а она обожала Виктора. Говорила, у Витьки золотые руки, он в ее доме все отремонтировал. Она плакала, когда Витька звонил и звонил, а меня все не было и не было: «Где ты ходишь, др-рянь?» Она грассировала, и «дрянь» выходило ласково. Звала меня «Дрянь, иди сюда» — я выходила на кухню, и она говорила: «Тарелку супа слопай, голодная сидишь, я тебя жалею». Она очень вкусно готовила.
Когда ко мне приехала Лида Еремчук, подруга детства, Мария Исааковна ее не пустила: «Нет, не разрешаю никого водить, поняла, дрянь?»
— Сколько времени прошло, прежде чем вы попали в «Голубой огонек» и проснулись знаменитой?
— Год... Даже больше. Мы уже были с Юрой. Причем его двоюродный брат, известный Велтистов, который написал «Приключения Электроника», был каким-то высоким чиновником и приятелем Лапина. Ну что бы Юре сказать Жене, чтобы я поучаствовала в «Огоньке»? Ничего! Но Юра был принципиальным: хочешь в «Огонек» — иди сама. Мы с Женей могли сидеть за одним столом, выпивать, но я не могла его просить. Стыдно...
В «Огонек» меня пригласил кто-то из редакторов. Помню, сначала Таня Паухова позвала в «Вокруг смеха». Она была там редактором. Мы подружились с Александром Ивановым, он приходил к нам домой на вареники и борщ. Потом начались «Юморины», я поехала на первую и стала лауреатом. По телевизору то одно показали, то другое, пришла некоторая популярность. Приходилось ее все время подтверждать.
— Папа повторял, что вы не Райкин. А с Аркадием Исааковичем были знакомы?
— Конечно. В первый раз он меня услышал на сцене Колонного зала.
— Он стареньким уже был?
— Стареньким он не был никогда. Пожилым — да. Рядом всегда стояла его помощница, что-то ему капала в рюмку, он выпивал и — раз! — на сцену вылетал под неистовые крики зала. Я как-то поинтересовалась у Константина, что отцу дают выпить, что тот так взбадривается. Не помню, что он ответил, что-то типа валерианы, очень простое.
Однажды Аркадий Исаакович меня спросил:
— Деточка, а кто написал этот монолог?
— Михаил Мишин.
Выяснилось, что в Ленинграде он общался с его родителями, мама Миши была редактором филармонии.
И вот однажды я приехала в Питер на день рождения Мишина. Помню, как мы очень долго ждали Райкина. Шутили, выпивали, но к столу не прикасались. Наконец пришел он! Его посадили на почетное место в торце, и все замолчали. Внимание гостей переместилось на Райкина, про Мишина забыли.
— Райкин тоже молчал?
— Нет, ему задавали вопросы, он отвечал, очень уставший. Еще раз мы увиделись в ЦДКЖ, Райкин играл в спектакле, который написал Веня Сквирский. Мы с ним пришли к Аркадию Исааковичу за кулисы, в гримерке стояла ширма, Райкин лежал на кушеточке, отдыхал после первого акта. Уставший... Я видела его таким, каким уже хотелось не видеть любимого артиста.
— Вы были знакомы со Жванецким, которого сейчас без устали цитируют и называют гением. Но ведь у него был долгий период, когда приходилось выступать в «квартирниках». На большую сцену не пускали.
— Многие говорили, что не понимают Жванецкого. Конечно! Надо было вникать, его мысли чувствовать! Второго такого не было и нет. Никто не приблизился. Он философ. Вы видели, как он писал? Как-то спросила:
— Как же так, на странице всего два слова — и те каракулями?
А он ответил:
— Я не пишу, а записываю.
— В смысле сверху звучало?
— Да, он мне говорил про это. Очень давно, еще в Одессе, однажды привел к своей маме Раисе Яковлевне на вареники с вишней. Михаил Михайлович их обожал. Она называла себя мадам Жванецкая.
В этом году в день рождения Михал Михалыча я пошла к нему на кладбище с цветочками. Положила по дороге букетики всем, кого знала: Юрию Лужкову, Зыкиной, Никулину, Брунову, родителям подруги, потом Образцовой, Табакову, Галине Борисовне Волчек, и потом уже — Михал Михалычу. У него очень интересный памятник: стена, он к нам не поворачивается, одной ногой там, портфель здесь. И я энергетически почувствовала, что он где-то очень далеко.
Пока стояла, подошла компания — разбитные девицы лет по двадцать. Встали передо мной, смотрят на фотографию Жванецкого. Одна спрашивает:
— Кто это?
Ей отвечают:
— А, так это типО Задорнова.
Это «типо» вызвало у меня шок, но не стала ничего говорить — нет смысла.
Михаил Михайлович меня долго не признавал, я была как бы не его крови. Он очень хорошо ко мне относился по-человечески. Когда не стало Ильченко, позвонил со словами: «Кларка, свои должны быть вместе». И я пришла к «своим» в центр Москвы, в офис. Они собирались все в большом зале с лепнинами на потолке, проводили творческие вечера. Приходили Окуджава, Аксенов, Евтушенко, Битов. Все сидели за одним столом, а Михаил Михайлович читал свои новые работы, Рома показывал свои. Так я попала в этот круг.
Хотя правильнее сказать, что в какой-то круг я вошла вместе с Юрой — когда в первый раз оказалась на дне рождения Юриной подруги, кинокритика Алены Бокшицкой, и увидела театральную элиту! Художника Аллу Коженкову, Лию Ахеджакову, Инну Чурикову — это была такая компания!
Помню, как однажды в Доме ученых был вечер Лии Ахеджаковой, пришла Чурикова. Они дружили. Прямо скажем, не очень красавица. Сначала Лия читала стихи, потом она позвала Инночку. Та вышла в белой вязаной кофте, длинной юбке. Обе стояли на сцене такие красивые, такие одухотворенные!
— Среди небожителей вы уверенно себя чувствовали?
— Тогда совсем нет. И сейчас нет, но увереннее. Я была мышь — сидела, молчала, смотрела. Если меня просили тост произнести, говорила. Ну милая девочка, не более...
— Я так и не поняла, Жванецкий для вас не писал?
— Для меня никогда. Он звал в свои вечера, я выступала на сцене вместе с ним, с Витей, с Романом. Однажды протянул листочки: «Кларка, сделай». И в его юбилей я вышла с его монологом, это был мне большой подарок!
Он разрешал мне брать из его текстов все, что захочу. «Какой странный мальчик» — это же его. Я часто писала ему всякие поздравления, он любил их читать. Говорил: «Кларка, ты хорошо пишешь, пиши себе сама!»
— Как меняются темы, над которыми смеются люди в течение вашей творческой жизни?
— Тем же немного: политика, если пропускают, семья, дом, теща.
— О свекровях вообще нет ни одного анекдота! Как складывались ваши отношения с мамами мужей?
— Юриной мамы уже не было, когда я стала его женой, а мама Вити была простой женщиной, хотя я тоже не из богемы. Они жили в Днепропетровске, в маленькой хибарке на берегу Днепра. Витин папа каждое утро ходил с удочкой ловить пескариков, и к завтраку мама жарила мне рыбку. Когда я приехала знакомиться, она вручила мне ведро картошки, сказав, чтобы почистила. Я сидела чистила, она смотрела, хорошая ли я хозяйка.
У меня не было с ней отношений, она была просто Витиной мамой. Я не любила туда ездить, отсылала подарки. Когда мы с Витей расстались, он стал сильно пить, вразнос, и продавать вещи из дома. И чтобы он ушел от моих родителей, где жил, я построила ему квартиру в Киеве.
— Сколько лет вы прожили в первом браке?
— Девять. На гастролях все по-другому, а мы были в гастролях круглогодично, и когда кто-то помогает донести чемодан, вызывается сходить с тобой на рынок, зовет на обед, когда в длинной-длинной дороге есть плечо, на которое можно положить голову, возникают отношения. Этим «кто-то» стал Витя.
И все было ничего, пока он не начал пить. Его подбивали музыканты. Витя был увлечен барабанами, репетировал с утра до ночи. Я его поддерживала, даже купила барабанную установку — лучшую по тем временам, чтобы не комплексовал. По стоимости это была квартира! А «друзья»-музыканты подначивали: «Да чего ты ее слушаешь, подкаблучник!» — и наливали.
— Дети не появились?
— Вот я не хотела — это и есть интуиция.
В Москве наша встреча с Юрой была абсолютной случайностью. Он решил написать обо мне в журнале «Юность», у них была популярная рубрика «Дебюты». А я как раз и была дебютом. Юра попросил Фиму Захарова, журналиста, которого я знала, сделать интервью с кем-то из конкурсанток. Были три девочки, одна читала про Ленина, Юра сказал, что эту не надо. А вот эта — про пляж, Юра одобрил: «Вот ее давай».
Фима со мной встретился, сделал материал. Юра ничего не понял и поинтересовался:
— Фима, можешь объяснить, сколько ей лет? Восемнадцать?
— Мне неудобно спрашивать.
Юра продолжает:
— Восемнадцать, двадцать или восемьдесят?
Решил не ждать, пошел на мой концерт в МИИТ, и там мы познакомились. Вечером вызвался проводить — в Марьину Рощу, отправились почему-то пешком. Была зима, холодно. Юра только что приехал из Лондона, и на нем легкое пальто с застежкой в крупные петли, с капюшоном — охотничье называется. Пока дошли, он совершенно окоченел. Мы долго стояли в подъезде у батареи, и Юра расспрашивал обо мне.
Когда вернулась домой, Мария Исааковна сообщила:
— Звонил Витька десять раз, дрянь ты этакая!
Говорю:
— Мы беседовали с журналистом, известным.
Она вдруг спросила, чего мы не поднялись в квартиру, попили бы чаю. Хотя, как я уже рассказывала, категорически не разрешала водить гостей.
Потом жалела очень Витю, хотя понимала, что он мне не пара. Она сама была любвеобильной, у нее была уйма мужиков.
— А вы сами не влюбчивая? Ведь муж мужем, но рядом всегда были невероятные мужчины. Тот же Арканов например...
— Арканов был просто Марчелло Мастроянни — такой влюбленный в себя. Когда не стало Юры, а у Аркадия — Наташи, мы выступали в одном концерте в День милиции. В ожидании своих выходов ходили по длинной красной дорожке в коридоре — я туда, он сюда. И Аркан, его так все называли, вдруг говорит:
— Ты мне, между прочим, сегодня приснилась. Кажется, я делал тебе предложение руки и сердца. И вот жду ответа.
— Аркан, вот когда тебе не покажется, а когда уже поймешь, о чем хочешь сказать, тогда я во сне тебе отвечу.
Много раз мы оказывались в одних концертах, сидели в жюри конкурсов, я часто давала ему разные советы. Он был импозантным, хорошо одевался, но вдруг стал шаркать ножками! Я говорила: «Аркан, до сцены шаркай, а на сцену выходи! Ты должен быть мужчиной, стариком успеешь», — и он это помнил. Я это и Михаилу Михайловичу говорила.
— Так вы с Аркановым дружили?
— Они с Юрой были очень близкими друзьями, написали несколько книг.
— Если он друг вашего мужа, так что же, текст не мог для вас написать?
— Отдал один с барского плеча... Аркан считал, что должны быть другие отношения. Никто не думал о том, что я жена друга. Когда уже не было Наташи, у Аркана появилась замечательная девушка Оксана из Ялты. Она за ним ухаживала, была рядом до последних дней его жизни. Одевала, утюжила костюмы, ездила с ним повсюду. Она при нем стала заметной.
— Многие девушки считают, что известный мужчина должен открывать им двери в большой мир, поэтому не считают зазорным позволять проявлять к себе благосклонность.
— У меня было много предложений, не буду скромничать. Мне делали комплименты, проявляли большой интерес, но квартир, машин и шуб не дарили. Все, что я сделала и что имею, — все сама.
— Первого мужа вы обеспечивали, а какие возможности были у второго? Как жили известные журналисты?
— Я пришла к Юре в двухкомнатную квартиру, где он жил с родителями. Его мама умерла за несколько месяцев до этого, в честь нее мы назвали дочь Марией.
В квартире остался Юрин папа. Когда я готовила, он через стекло в кухонной двери подглядывал, что делаю. Чужая тетка пришла! Когда поел в первый раз мой борщ — признал. Любил заходить, когда я готовила, и говорил: «Можно я у вас стащу?» Мы были на «вы»...
Мы с Юрой и Машей жили в большой комнате, на кухне на веревках сушились пеленки, подгузники, там же Юра работал, писал и курил как бешеный. Папа занимал маленькую комнатку, а я работала в ванне, под душем. Вставала под воду и учила тексты. Сама с собой разговаривала.
Юрин папа как-то увидел меня по телевизору: «У Юрочки было очень много женщин, и все — артистки. И жена была тоже артисткой, но вы лучше», — прошептал.
— Кто помогал растить Машу?
— Когда ей исполнилось месяцев восемь-девять, отдали в ясли. Ужасно... Ясли, правда, хорошие. Помогала Юрина тетя Вера, рядом с которой муж и похоронен. Она сидела с Машенькой вечерами, готовила, у нее были свои внучки, но она успевала. Аня Дмитриева помогала, она была у нас на свадьбе свидетелем с моей стороны.
Маша родилась в 1977 году. Ничего в магазинах нет. Коляска была как ларек, внутри лежала дочь в продуктах. Я ходила в магазин, где меня знали, и приносила кучу еды. Забивала холодильник, ночами готовила, днем нянчилась, вечерами выступала.
Кстати, о коляске! Это было что-то... Купить было невозможно. Наконец нашли, но не сразу! Когда Юра ходил с Машей гулять, то... бегал — по кочкам, по ямкам. Все колеса свернулись восьмерками.
Маша родилась зимой, и через несколько дней, когда уже можно было выносить дочь на улицу, Юра понес ее на руках. Я завернула ребенка во всякие одеяла, а сама осталась дома готовить. Через час Юра примчался перепуганный. Женщина на улице остановилась и спросила: «Вы хотите убить ребенка?» Пока Юра бегал с Машей на руках, она из всех одеял вывернулась, чуть не голышом осталась.
С дедушкой тоже история вспомнилась. После того как Машу укладывали спать, мы садились пить чай на кухне, болтали. Слышим — Юрин папа шаркает, стучится, это же интеллигенция, открывается дверь: «Клара, Юрочка, Маша ходит». А Маше было месяца четыре — как ходит?! Мы с Юрой, проталкиваясь в дверях, бежим в комнату смотреть, какой вундеркинд у нас растет, а оказывается, Маша какала. Дед не мог произнести это слово.
— Маша вам никогда претензий не высказывала, что часто отсутствовали, что недодали чего-то?
— Мне кажется, всегда. И я чувствую свою вину. Действительно не сидела дома, постоянно работала. Хотя я и вязала ей, и шила разную одежду, однажды связала крысу — потрясающую! Она до сих пор жива. Даже внуки с ней играли, их у меня трое.
Честно говоря, на них тоже не было времени. Хотя Леву, старшего, брала с собой в Юрмалу, когда ему было года четыре. Я туда возила маленькую Машу, потом Леву. Он был очень сообразительным мальчиком. Однажды мы с ним пошли в гости к Максаковой. Там был Петр Наумович Фоменко, он приезжал к ней отдыхать. Лева называл его Петяфоменко в одно слово, думал, что его так зовут.
Так вот, пришли мы, сели за стол, а там актеры, композиторы выпивают, ведут откровенные разговоры. Пете стало неловко, он говорит: «Лёв, ты можешь мне помочь? Видишь, под деревом яблочки лежат? Ты собираешь, приносишь их сюда, и мы будем варить варенье». Лева пошел к яблоне, собрал какие-то гнилушки, принес. Потом еще и еще все носил.
В девять вечера я сказала, что нам пора уходить, говори всем спасибо. Лева подошел к краю стола, где были собраны яблочки: «До свидания, большое спасибо, мне у вас очень НЕ понравилось». Гости захохотали. А что могло понравиться? Все занимались своими делами, на ребенка никто не обращал внимания.
Лева очень любил машины, знал все марки и приглашал меня с ним играть, будто он водитель, а я пассажир. Говорит:
— Ты дверь не открыла, как же ты села? — я выхожу, «открываю» дверь, сажусь.
Дальше он спрашивает:
— А ты в какую машину села?
— В «мерседес».
— Нет, мы едем на «запорожце», — я должна выйти и сесть будто в «запорожец».
Как-то встречаю на пляже Людмилу Васильевну Максакову, она спрашивает:
— Кларочка, что с вашими ногами?
— Все нормально, — отвечаю.
— Я вас видела, вы шли с Левой и очень странно двигались.
В основном мое общение с внуками сводится к подаркам. Если заглянете в мой шкаф, увидите гору судочков. Я часто дома готовлю и отсылаю им еду. Кларины сырники Андрюша ждет, я их делаю с яблоками. Боря, зять, обожает мою баклажанную икру, форшмак. Все ждут и мои борщи — готовлю и отправляю.
— Борис — преподаватель античной литературы и древнегреческого языка. А Маша чем на жизнь зарабатывает?
— А Маша как зарабатывает? У нее трое детей. Она хотела быть режиссером, на что Юра сказал, что женщины-режиссеры — это бред. Она поступила на филологический в РГГУ, хорошо училась, стала театроведом. Прекрасно знает французский, переводит очень сложные театральные книги. Там же, в университете, кстати, встретила Борю — он преподавал, но не на ее курсе.
Однажды Маша приходит и говорит, что ее «преследует» один мужчина. Сегодня подарил розу, что делать? Я сказала, что роза — не повод что-нибудь делать. Они стали встречаться тайно, я ничего не знала. Как-то вернулась после концерта, вижу огромные башмаки в прихожей. Маша сказала: «Это Боря. Я собрала чемодан, мы едем к нему жить», это возражению не подлежало. Я вообще никогда не вмешиваюсь в семейные дела Маши. Все, что они решили, не подлежит обсуждению.
— С внуками есть о чем разговаривать?
— Конечно! Я их всех люблю. Леве задаю неудобные вопросы, например любит ли он свою девушку. Мне просто хочется понять, насколько серьезны их отношения.
Андрюшке тринадцать, Ане двадцать один, поступила на дизайнерский и бросила, сказала, что не нравится. У Ани хороший глаз, она интересно фотографирует. Однажды приехала ко мне, хотела сделать мой портрет. Спрашиваю:
— Какой ты хочешь меня видеть? Какая у тебя задача?
Она махнула рукой:
— Уйди в себя!
И я так далеко ушла в себя, что меня было трудно оттуда вынуть. И получилась такой, какую я себя не знала...
— Клара Борисовна, вы скрываете возраст?
— Нет смысла. И в концертах говорю, сколько мне лет. Почему мы так стесняемся быть пожилыми? Когда на сцене я кружусь в широких платьях, зрители вскрикивают:
— Ах!
Спрашиваю:
— Что ах? То, что кружусь и не падаю, или что ноги видны?
— Ноги!
— А вы думали, там костыли?!
— Как вам кажется, своим внукам вы интересны?
— Мне кажется, да. Им всегда хочется, чтобы я была с ними за столом на всех праздниках. Но не всегда могу, потому что до сих пор у меня гастроли, концерты. «Ах, как надоели эти пляжи, эти пальмы, это море, это солнце...»
7 марта 2022 года
Подпишись на наш канал в Telegram