Поцелуй был случайным и нелепым, никакого удовольствия он не доставил — и все же они помнили о нем всю оставшуюся жизнь...
Зинаида Гиппиус, дама широко известная в литературных кругах, провожала профессора Духовной академии Антона Владимировича Карташева: они стояли в прихожей, рядом никого не было, и тут наконец дало о себе знать то, что, таясь под спудом, вызревало несколько последних месяцев.
Хозяйка дома слегка дотронулась до рукава его пальто, Карташев наклонился и неловко ткнулся губами в ее рот: богослов холост, обращаться с женщинами не умеет, поцелуев в его жизни было немного. Профессору страшно, но Зинаида прижимает свои губы к его губам. Он окончательно теряет голову и неловко, как медведь, обнимает даму, но та его отталкивает. Обезумевший, сбитый с толку Карташев выскакивает из квартиры и стремительно слетает вниз по широкой парадной лестнице. На улице он оглядывается: огромный, выстроенный в мавританском стиле дом в сумерках похож на фантастический замок. Многие окна уже погасли, но там, где он сегодня был в гостях, не спят: светится окно в кабинете хозяина — писатель Мережковский ложится поздно. Горят и окна гостиной: стоит ли она за портьерой? Смотрит ли на него?
Ничего не понимающий профессор в смятении бредет по Литейному проспекту, плотнее запахивая пальто и бормоча: «Наваждение... Морок... Ведьма!»
А разве не так? В первый раз он увидел ее на заседании организованных Мережковским и Гиппиус религиозно-философских собраний: в зале сидели церковные иерархи, давшие обет безбрачия, поднаторевшие в богословских спорах епископы... А на ней — кружевное черное платье на нежно-розовой подкладке: ткань лифа просвечивала и рыжеволосая стройная дама казалась голой.
Зинаида обратила внимание на слегка растерянного господина, не сводившего с нее глаз. Позже он видел ее и в длинном белом облегающем платье с большим черным крестом на груди, и в ловко сидящем на ее мальчишечьей фигуре камзоле XVIII века. Она казалась ворожеей — зеленоглазая, ярко-рыжая, приметливая, злая на язык... Зачем ей сдался он, бедный невзрачный богослов, выросший в семинарии?
Карташев спотыкался, почти бежал, а Зинаида Гиппиус, смотревшая на него сверху из окна, покачала головой и отошла в глубь комнаты. Нет, не то. Это не любовь... И как она только могла подумать?
Часы пробили двенадцать, и декадентская мадонна отправилась в свою спальню — у них с мужем не было общего брачного ложа. В городе об этом знали, но ее не волновали пересуды. Зинаида всегда поступала так, как находила нужным, и на то, что думают о ней другие, ей было наплевать.
А говорили разное: и о сделанном из обручальных колец поклонников ожерелье, о том, что она и после замужества носит девичью косу, но пудру и румяна накладывает так густо, что постыдилась бы даже девица из рублевого борделя. Язык у Гиппиус был невероятно острым. Поэта Бальмонта, чьи стихи ей не нравились, кипятившегося и сетовавшего по этому поводу на то, что свою голову он ей приставить не может, она срезала насмерть. Зинаида колко отметила, что голова Константина ей совершенно не нужна: чем бы она тогда думала?
Гиппиус была едва ли не самым влиятельным петербургским критиком, писала неплохие стихи и романы. Она создавала и разрушала литературные репутации, и ее боялись как огня. А еще было непонятно, как такая женщина оказалась рядом с невысоким, узкогрудым, поглощенным литературными штудиями Мережковским. Что их удерживает вместе? Чем она привораживает людей? Почему их мучает? Владимир Соловьев в своих стихах назвал ее «сатирессой», богослов Карташев, ломавший голову над тем, отчего Гиппиус вытолкала его на лестницу, бормотал: «Чертовка!» Зинаиду понимал только муж, но держал свои соображения при себе. В 1889 году он привез молодую жену в дом Мурузи и, как ни удивлялись знакомые, был счастлив.
Дом, где он снял квартиру, считался одним из лучших в Петербурге. Его построил князь Мурузи, чей род мог дать фору самим Романовым: дед домовладельца был господарем Молдавии и Валахии, поставил на русских, и после того как турки подавили восстание, бежал в Петербург. Среди пращуров князя были и византийские патриции, и крестоносцы. Доходный дом на углу Литейного проспекта и Пантелеймоновской улицы походил на дворец: фасад отделан резным камнем, интерьеры — мрамором. Тут же была и его собственная квартира — из двадцати пяти комнат, с колоннами и фонтаном в парадной гостиной.
Обычно у Мурузи селились богатые люди, но Дмитрию Мережковскому удалось недорого снять небольшую квартирку: две спальни, кабинет, гостиная и кухня с ванной за занавеской. Недавно они перебрались на другой этаж, комнат стало больше. В семье появились деньги, обязывало и положение: Гиппиус и Мережковский прославились. Все, кажется, переменилось, кроме одного: то, что их связывало, не ушло — весной 1888 года на балу в Боржоми он увидел зеленоглазую девочку с рыжей косой и понял, что это его судьба.
Барышня Гиппиус была умна и своенравна, тифлисские офицеры и гимназисты сходили по ней с ума, но она называла их дураками. У нее был собственный круг общения: входившие в него юноши величали себя поэтами, баловалась стихами и сама барышня. В гимназию Зинаида не ходила: у нее были слабые легкие, мать боялась туберкулеза.
От чахотки умер ее отец, чиновник судебного ведомства, и теперь семья с трудом сводила концы с концами. На руках у матери осталось четыре дочери. Легко ли их поднять и прокормить, коли все доходы сводятся к пенсии за покойного мужа? И тут, словно в дурной пьесе, в Зинаиду влюбился печатающийся в столичных журналах блестящий выпускник Петербургского университета, сын действительного статского советника, сделавшего большую карьеру при дворе.
Дмитрий Мережковский путешествовал по Кавказу, и ему здесь не нравилось. Дороги скверные, погода капризная, в грязной боржомской гостинице не нашлось свободного места. Его спасло то, что местный почтмейстер, эстонец по прозвищу Силла, оказался большим любителем литературы: в свободное от службы время кропал сомнительного качества вирши, а на службе штудировал журналы. Однажды ему попались стихи Мережковского, и он запомнил его фамилию — почтмейстер искал литературных связей и вцепился в совсем было собравшегося уезжать из Боржоми петербуржца.
Силла устроил его у себя, отдал Мережковскому собственные спальню и кабинет, перезнакомил со всем городом. Почтмейстер представил столичного гостя и барышне Гиппиус, о чем позже сильно жалел. Дело в том, что он был по уши влюблен в Зинаиду, мечтал на ней жениться и представлял, как они станут вместе сочинять и добьются всего на свете: «Вместе мы силла!..» Отсюда и пошло его прозвище.
Но вышло иначе... Происходящее между молодыми людьми совсем не походило на то, что обычно называют словом «любовь»: всезнайка Мережковский сначала невероятно злил Гиппиус. Потом почтмейстер заметил, что на боржомских балах Дмитрий все чаще подсаживается к Зинаиде. Затем он узнал, что квартирант сделал ей предложение.
Много позже Гиппиус рассказывала, что обоим сразу стало понятно — они должны быть вместе: «С первого взгляда на Диму я вошла в стопор и прожила в этом оцепенении целый год; очнулась только на паперти церкви, когда меня стали поздравлять с законным браком». Было ли это любовью, Зинаида не знала...
Любовь — это смятение сердца, сладкий яд. В их с Мережковским супружеской жизни ничего подобного не было: никто не пламенел и не улетал душой в иные миры. Все было иначе: они дополняли друг друга, словно две половины одного яблока. Ей случалось ненароком бросить мысль — Мережковский подхватывал ее и писал статью, а то и роман. Без его эрудиции она, так и не окончившая гимназии, никогда не стала бы литературной гранд-дамой.
Карьеру они делали вместе: отвоевывали себе место под петербургским литературным солнцем, заводили связи в журналах, потом создали собственный. Но главное, что взаимный интерес, много лет назад соединивший их в захолустном Боржоми, с годами становился только острее. Совместная жизнь оказалась восхитительным интеллектуальным приключением, захватывающей авантюрой: они создавали друг друга, вместе познавали мир...
Но это не было любовью, а ей так хотелось испытать сильное чувство, распробовать его на ощупь и вкус. Карташев оказался недоразумением: пресный, банальный, неуверенный в себе. И наконец, что за животная страсть, что за манеры: он стиснул ее словно солдат горничную — у нее аж захрустели ребра! Антон Владимирович Карташев — милейший человек, но он не ее герой, его любовь не соткана из лунного света, не напоена дыханием роз... Поразмышляв об этом, Зинаида решила, что профессора богословия надо сдать в архив, — и выбросила его из головы. А он, сбитый с толку, запыхавшийся, взъерошенный, брел домой и гадал: «Любит — не любит? Как Зинаида примет меня, если наведаюсь завтра?» О том, что сегодняшний поцелуй окажется последним, профессор Карташев и не подозревал.
...На петербургский литературный вечер начинающий поэт Сергей Есенин пришел в вышитой крестиком рубашке и валенках. Он был молод, но хитер: знал, что ему надо выделиться, и говорил на волжский манер, окая. Столичная публика носилась с вышедшим из народа самородком: его представили императрице, и Сергей, раскрасневшийся от волнения, хорошенький, как херувим с лубочной картинки, читал ей свои стихи в Царском Селе. Есенин никогда не терялся, но сейчас под пристальным взглядом рассматривающей его сквозь двойной лорнет Гиппиус оробел.
Длинная, рыжая, востроглазая, с ярко нарумяненными щеками — да что это за фря такая на его голову, в самом деле?! Но с ней надо быть обходительнее: говорят, эта Гиппиус — самый влиятельный столичный критик и ей ничего не стоит стереть любого литератора в порошок...
Есенин широко раскрыл голубые глаза, просиял белозубой улыбкой, и тут Гиппиус спросила, указав лорнетом на его валенки: «Что это за гетры? — Затем подвела его к двум господам — один был маленьким и плюгавым, второй хорошеньким, как картинка из модного журнала. — Хочу представить вас моим мужьям: это Дмитрий Сергеевич Мережковский, а это Дмитрий Владимирович Философов».
Есенин замер, не замечая, что стоит с полуоткрытым ртом, — он видел, что собеседница не шутит, и не понимал, как себя вести.
Мережковский вежливо поклонился, на его некрасивом монголоидном лице не дрогнул ни один мускул: он держал себя так, будто иметь одну жену на двоих — дело обыкновенное. А господин Философов замялся, стрельнул глазами в сторону, и Есенин в душе позлорадствовал: «Ничего, дай срок, эта мымра тебя еще заездит». Пробормотал какую-то приличествующую случаю вежливую благоглупость и попытался улизнуть, но нос к носу столкнулся с невысоким бледным господином в дурно сшитом костюме. Серебряный голосок Гиппиус тут же пригвоздил его к месту: «Вы незнакомы? Позвольте представить, Антон Владимирович Карташев, бывший профессор богословия, Сергей Александрович Есенин, поэт».
Они поспешно раскланялись и разбежались в разные концы зала, шарахнувшись от Гиппиус как от гремучей змеи. Есенин не любил, когда его выставляли дураком, а Карташева трясло от желания и ярости. Он не мог видеть Зинаиду рядом с Философовым.
Карташев оставил Духовную семинарию несколько месяцев назад. Когда он всерьез увлекся публицистикой, духовное начальство встревожилось и предложило ему выбрать между преподаванием и журналистикой. Гиппиус не сочла нужным объясниться с ним. При встрече она обдала его таким холодом, что Карташев понял — их единственный поцелуй останется последним.
Но почему она предпочла ему пустышку, любимчика всем известного мужеложца Дягилева? Он считался заметной фигурой в стремительно набиравшем силу и влияние объединении «Мир искусства», Гиппиус и Мережковский были с ним близки. Барственному, вальяжному Дягилеву и в голову не приходило, что Зинаида может умыкнуть его ближайшего сотрудника и кузена, ненаглядного Диму. Карташев глядел на то, как Гиппиус, Мережковский и Философов прогуливаются по залу, и кусал губы: ему не хотелось жить.
Он знал, что Философов переселился в квартиру Мережковского в доме Мурузи и они живут там втроем. Это было скандалом даже по меркам начала ХХ века, когда разводы и адюльтеры стали обычным делом, гимназистки совершали самоубийства из-за любви, а восходящая московская звезда, поэт Валерий Брюсов, со знанием дела воспевал порок.
Когда Брюсов наведался к приехавшим в Первопрестольную Гиппиус и Мережковскому, то испытал сильнейший шок: москвич увидел Зинаиду раздетой в постели... Через секунду гость понял, что за шутку с ним сыграли: у входа в спальню, наискось, стояло огромное зеркало, в нем отражалась кровать хозяйки дома. Гиппиус вежливо предложила присесть, король декадентов неловко опустился в жесткое кресло, не отводя глаз от зеркала. Выбора у него не было — он мог или смотреть прямо в глаза раскинувшейся на подушках Зинаиде или, повернувшись к ней спиной, рассматривать дверной проем — и то и другое казалось ему неприличным.
Последовал короткий обмен репликами, затем хозяйка проворно соскочила с кровати, скрылась в соседней комнате и вскоре вышла оттуда с короной из небрежно заколотых на затылке рыжих волос: «Не знаю ваших московских обычаев. Можно ли всюду бывать в белых платьях? Я иначе не могу. У меня иного цвета как-то кожа не переносит... Мы из-за этого в театр не ходим, все на меня указывают».
Брюсов вспомнил, что ему рассказывал о Гиппиус литератор Андрей Белый: кокетство в ней доведено до высшей степени совершенства, до артистизма — и решил ее срезать, заметив, что в Москве по вечерам белые платья не надевают, это не принято. Но тем же вечером на приеме у общего знакомого она появилась именно в белом и бриллиантовой диадеме, и все гости смотрели только на нее. Гиппиус казалась королевой — и никто бы не догадался, что ее сердце разбито.
Дмитрий Философов бросил ее, оставив глубоко ранившее Зинаиду письмо, —написал, что их любовь была ошибкой. Это случилось на даче в Крыму: муж работал в своем кабинете, комната Философова опустела. На столе лежал листок бумаги: «Зина, пойми... Мне физически отвратительны воспоминания о наших сближениях... И тут вовсе не аскетизм или грех...»
За обедом муж не спросил ее, почему исчез Дмитрий Владимирович, не заговорил об этом и во время вечерней прогулки. Эти двое вполне могли обходиться без слов — каждый знал, что думает и чувствует другой.
Вот и сейчас Мережковский видел: его победоносно улыбающаяся, надменно роняющая колкости жена непокойна. Он беседовал с Брюсовым, искоса поглядывая на нее сквозь стекла пенсне: какая женщина! Что за ум, что за характер! Зина долго искала свой идеал и нашла его в человеке, малопригодном для женской любви. Да, он красив, благороден и умен — беда в том, что женщины его совсем не интересуют. Но ведь она почти победила: завоевала его, приручила, ввела в дом. И чего доброго, вернет: перед ее напором не устоят ни надменный Дягилев, ни безвольный Философов...
Дмитрий Сергеевич Мережковский по-прежнему был влюблен в свою жену. Впрочем, слово «влюблен» не передавало и сотой доли того, что он чувствовал, — по сравнению с этим ничего не значили переживания ни богослова Карташева, ни богоискателя Философова, ни эстета Минского, ни тех, в ком его Зиночка еще будет искать свой идеал. Он вежливо отшутился от наседавшего на него Дягилева и подошел к жене. Та была хороша как никогда, москвичи толпились вокруг нее, как пришедшие в зоопарк дети у клетки со слоном, но Мережковский видел, что ее нервы на пределе и какой-нибудь ни в чем не повинный литератор вот-вот будет втоптан в пыль.
Он оказался пророком: Философов вернулся в дом Мурузи, а Антон Карташев стал другом семьи и даже влюбился в одну из сестер Зинаиды — те тоже были красавицами, после смерти матери барышни часто жили у них на Литейном. Шли годы, продолжалась налаженная, устоявшаяся, милая жизнь, а потом грянула война, затем революция, и все полетело в тартарары...
По улицам тарахтели еле живые автомобили, на которых разъезжало большевистское начальство, электричество то и дело гасло, телефон не работал, продукты стоили безумных денег, то тут, то там проходили обыски. В 1918 году у них прятался Карташев — при Временном правительстве он стал обер-прокурором Святейшего Синода. Теперь за ним охотилась ЧК. Бывал у них и по-настоящему опасный человек, старый знакомый, с которым супруги часто встречались во время поездок в Париж, — знаменитый террорист Борис Савинков.
Драгоценности Зинаиды Гиппиус мало-помалу уходили к спекулянтам, на хлеб и картошку они зарабатывали приносившими гроши переводами книжек, которые никогда не напечатают. Жизнь казалась невероятной, и все же ясно, что этот хаос воцарился надолго. Надо было бежать, но мало кому удавалось выскользнуть из Петрограда.
Из дома Мурузи они переехали в 1913 году, проходя мимо него, Гиппиус испытывала острое желание перейти на другую сторону улицы. Она боялась: теперь у подъездов стояли авто, около них прохаживались люди, затянутые в черные кожаные куртки. Здесь жили видные большевики — в бывшей квартире князя Мурузи разместился райком эсеров, затем там обосновалась воровская малина. С начала революции минуло немного времени, но огромный, выстроенный в мавританском стиле особняк потерял былую пышность — из окон торчали трубы буржуек, парадные подъезды заколочены досками, многие стекла выбиты...
Она нашла глазами окна своей бывшей квартиры и поежилась, заметив, что одна из створок отворена и ее колышет ветер. Судя по всему, в квартире никто не живет, но что случилось с хозяевами? Да мало ли что, нынче в Петрограде полным-полно пустых квартир: в городе свирепствует тиф, газеты что ни день публикуют списки расстрелянных. Зинаида заметила, что к ней приглядывается сидящий за рулем одной из машин рослый рыжеусый молодец, ускорила шаг и поспешно свернула за угол.
Надежда на то, что их выпустят из страны, быстро таяла, но на днях вдруг все изменилось. Им предложили подзаработать: нужно отправиться на польский фронт и прочесть красноармейцам лекции. Обычно супруги отказывались от таких халтур, но теперь согласились. В Петрограде говорили, что фронт у большевиков дырявый и крестьяне легко проведут их к полякам.
Домой Зинаида добрела, совсем выбившись из сил, — после октябрьского переворота извозчики исчезли, а при нынешней еде, когда ржавая селедка казалась роскошью, много не побегаешь. Она взглянула в висевшее в передней зеркало: осунувшееся усталое лицо, небрежно заколотые волосы, мышиного цвета платье... Теперь никто не назвал бы ее «сатирессой» — из зеркала на нее смотрела обычная женщина, донельзя измученная войной, голодом и обысками.
Мережковский и Философов ждали ее в столовой за большим круглым столом, старая нянька хлопотала на кухне — варила суп из воблы. Гиппиус положила на стол конверт, в нем — документы, разрешение на выезд из города, билеты и мандат. В тот вечер они не сказали об отъезде ни слова, каждый понимал, что в Петроград не вернутся. Нянька внесла дымящуюся кастрюлю, Зинаида разлила по фарфоровым тарелкам жидкое, скверно пахнущее варево. Она ела суп, искоса поглядывала на совсем высохшего, похожего на потрепанного воробья мужа, на постаревшего Философова, каким-то чудом сохранившего безупречный пробор и белоснежный воротничок.
То, чем они жили всего несколько лет назад, нынче казалось странным: в 1919-м приходилось думать не о единении душ, а о том, как обменять шубу на муку. Но ведь это не может быть напрасным, какой же иначе смысл во всей ее жизни? Муж отложил ложку, взглянул жене в глаза, и у нее кольнуло сердце: а может, она искала настоящую любовь совсем не там?
Из Петрограда они выехали в набитом мешочниками поезде. В пути рукописи Мережковского едва не конфисковали — спасла загодя припасенная бумага, где разъяснялось, что это материал для лекций. Уйти от красных удалось сравнительно легко: местный корчмарь за сходную цену переправил их к полякам.
Молодцеватый легионер проверил документы, козырнул — и пропустил их в новую жизнь. Впереди были заполненные беженцами, полные тревожных слухов Вильно и Варшава: между Польшей и Советами началась большая война и ее исход был неясен. Философов остался в Польше: его затянула политика. Гиппиус и Мережковский отправились в Париж, там их ждала собственная квартира.
Они купили ее задолго до революции на первые крупные гонорары: Париж был их любимым городом. Войдя в прихожую, Гиппиус увидела плетеную мебель — самую дешевую из всего, что они могли себе позволить, купленные на распродажах люстру и ковер, и у нее перехватило дыхание. Путешествие закончилось, они снова дома. Теперь можно отдохнуть и подумать о том, что же делать дальше...
Впереди была долгая жизнь — целая четверть века. Двадцать пять нелегких, иногда невыносимо печальных, порой голодных лет. Бог весть, выдержали бы они их друг без друга. В 1940 году в Польше скончался Философов — его отношения с Гиппиус, их жизнь втроем к тому времени стали легендой. Седой как лунь Карташев часто бывал в их парижской квартире — в эмиграции он занялся историей православной церкви.
За эти годы все изменилось: Зинаида больше не была щеголявшей ожерельем из обручальных колец сатирессой — декадентская мадонна превратилась в маленькую высохшую старушку. Сырыми парижскими зимами она куталась в несколько надетых одна на другую кофт, когда знакомые предлагали Гиппиус сигарету, ее быстро и цепко хватала маленькая, сморщенная, похожая на куриную лапку рука. Но Зинаида Николаевна была все так же умна, наблюдательна, остра на язык, знала толк в интриге — знакомые поражались, сколь неугомонная душа живет в этом исхудавшем теле. Время шло, но она не допускала мысли, что Мережковский может оставить ее одну. Он умер на четыре года раньше жены, и та никак не могла поверить, что это действительно произошло...
У Зинаиды Гиппиус был верный друг: подобранная на улице кошка — худая, полудикая, вечно настороженная. Если в доме появлялись посторонние, зверек шипел, соскакивал с ее колен и бежал прятаться. Клички у кошки не было, Гиппиус называла ее просто Кошка. Вечером та уходила на охоту, а днем лежала на письменном столе, щурила зеленые глаза и наблюдала за тем, как хозяйка перебирает листы бумаги.
Гиппиус торопилась — она писала книгу о Мережковском и понимала, что может не успеть ее закончить. Прошлое вставало перед ней как на экране кинематографа: картинка получалась немного смазанной, детали расплывались, но главное она видела отчетливо.
Их только что обвенчали, утром они выехали из Тифлиса. ...Вот они мчатся в санях, укрытые медвежьей полостью, возница-грузин цокает языком, торопит лошадей. Путь до Петербурга неблизок и опасен, в горах часто случаются обвалы. А вот и дом Мурузи, их первая петербургская квартира, где они были так счастливы: светлые комнаты, ванна за занавеской...
Тощая зеленоглазая черная кошка увидела, что на глазах у хозяйки появились слезы, и жалобно мяукнула.
Декабрь, 2009 год
Подпишись на наш канал в Telegram