Выступая перед публикой, я играю роль, а с моей сутью знакомы лишь самые близкие люди. Я перфекционист во всем! У меня дома все лежит аккуратно по полочкам. Зато я спокоен, что мне не надо тратить время на поиски...
Появиться на свет меня угораздило в казахской степи, на узловой железнодорожной станции Чарская, в двух часах езды от Семипалатинского полигона. Родился я в 1947 году, а уже в 1949-м на полигоне начались ядерные испытания. Я всегда говорю, что все атомные бомбы, без исключения, на моей башке «взрывались».
Так что я — мутант! Плюс к этому мое большевистско-байское происхождение. Наверное, поэтому я всегда был независим и свободен.
Война только что закончилась. Наш Чарск описан у Ильфа и Петрова как одна из станций Турксиба. Для меня это самое великое место на Земле. Степь да степь кругом! И бесконечные барханы. У нас был полный интернационал: казахи, русские, калмыки, чеченцы, немцы и дунгане. И никто искренне не понимал, что же это такое — «национальность»? Мы все были советские.
Если у кого-то из соседей было трудновыговариваемое имя, его тут же переиначивали на русский лад. Например моего отца Карима звали Николаем, а меня — Борькой. Я даже не знаю, почему меня родители назвали этим именем? Бари в переводе с арабского означает «создатель». Можно, конечно, пошутить: мол, они предвидели, что я создам не одну музыкальную группу.
Так что получаюсь я не Бари Каримовичем, а Борисом Николаевичем...
Меня никогда не кормили сказочками о том, что детей находят в капусте. Мои первые воспоминания о себе начинаются, как ни странно, с секса. Мы с детства, можно сказать, знали о сексе не понаслышке — спали-то в одной комнате с родителями.
Вся жизнь в Чарске проходила на виду. Атмосфера была семейственной. Дети вместе играли, взрослые жили коммуной. Если кому-то надо было построить дом, все в выходной шли на стройку к соседу. В бревенчатые бараки селились огромные семьи. Наши дома из желтой глины, соломы и коровьего навоза можно было смело называть землянками. Они были настолько низкими, что подростком я доставал до потолка рукой, мы с пацанами легко прыгали с крыш.
В Чарске мало чего стыдились. Все женщины, ковыряясь целыми днями в огороде, никогда не надевали лифчиков. Одетые в розовые или зеленые, выцветшие на солнце фланелевые рейтузы и по пояс голые, они дергали репей кверху задом. И никто на это не обращал внимания!
А мы, дети, бегали летом абсолютно голыми: чумазые, в комариных расчесах. А зачем одеваться, когда ты с разбегу плюхаешься в речку. Сорок градусов жары! Мы были черными как негритята. Единственной «одеждой» на нас были цыпки. Наша заскорузлая кожа, как у крокодилов или черепах, постоянно трескалась и сочилась. Мама вечером мазала нас сметаной, чтобы не чесались ночью. Трусы нам надели только тогда, когда мы пошли в первый класс. Ничего не поделаешь, взрослые заставили, хотя это было страшно неудобно...
Помню, как мама преподала мне урок самоотверженной любви к искусству. Я ходил в младшую группу детсадика, мне было где-то годика три. И вот мне поручили станцевать на вечере татарский танец. Дома нашли тюбетейку, расшитый кафтанчик, не хватало только шароваров. И мама скроила мне их из своего зеленого атласного платья. Пожертвовала единственным нарядом ради моего выступления. Когда я вырос, так всегда и поступал — все тратил на своих музыкантов...
Мои родители выделялись среди соседей. Те спали, готовили, скандалили и дрались во дворе, в отличие от них родители никогда не выставляли свою жизнь напоказ. Не помню, чтобы отец позволял себе ходить в трусах, а уж мама тем более. Может быть, оттого что отец был из байской богатой семьи конезаводчика в Хакасии. Мама была татаркой, ее отец, большевик, раскулачивал зажиточных. За это кулаки сгнобили его, напоив и заперев в бане. Он там, бедняга, замерз и вскоре умер.
Мои родители были убежденными коммунистами, честными до безобразия. Таким воспитали и меня. Я — идиот с гипертрофированной честностью!
Папа работал управляющим Сельхозбанка. Мама, несмотря на то что ее приоритетами были семья, дети, пахала на двух работах бухгалтером. Всю ночь дома щелкали счеты либо шаркала стиральная доска. Она была необычайно чистоплотной. А уж об отце и говорить нечего!
Все соседи мылись хозяйственным мылом, а у нас было туалетное. Земляничное мыло так вкусно пахло, что однажды я не удержался и сожрал полкуска. На вкус оно было очень противным, но я все равно жевал, пока рот не наполнился пеной.
Не помню, чтобы у нас кто-то в деревне чистил зубы. Отец же постоянно журчал водой. Три раза в день чистил зубным порошком зубы. Всегда чисто выбрит, с легким запахом тройного одеколона, безукоризненные стрелки на брюках. Отец считал, что прикоснуться к брюкам горячим утюгом — это кощунство! От этого испортится ткань. И каждый вечер аккуратно укладывал их под матрас, расправляя стрелки.
«Почему он так следил за собой?» — спросите вы. На это у него были веские причины. Папа, как я сейчас понимаю, был парнем необычайно любвеобильным. И, по-моему, не пропустил ни одной бабы в нашей деревне. Я прекрасно помню, как он регулярно, каждую субботу, закатывал дома скандал. Находил для этого повод всегда! Не так дрова нарубили, не убрали говно за теленком, не так приготовили, не так постирали. Оскорбленный в лучших чувствах, папа садился в запряженную кошевку и уезжал к очередной любовнице. Их было одновременно три-четыре, в основном украинки и немки. Я даже одну помню — тетя Ирма, очень красивая немка, красила губы дефицитной красной помадой.
Мы все, дети, горько рыдаем: «Мама, папа нас бросил навсегда!» Но утром в понедельник отец возвращался домой. Он в прекрасном настроении въезжал в ворота, распрягал лошадь и всем милостиво прощал наши проступки до... следующей субботы.
Вся деревня знала о похождениях моего отца. Соседки во всех подробностях докладывали маме, но она молча все сносила.
Я перед смертью спросил у нее:
— Ты когда-нибудь отцу изменяла?
Она ответила:
— Это был единственный мужчина в моей жизни.
Ей исполнилось четырнадцать лет, когда ее выдали замуж. Жених потряс воображение маминых родственников своей необыкновенной соболиной шубой, подбитой китайским красным атласом...
Вся жизнь моя детская проходила на улице. Мы — послевоенные дети, родители пахали день и ночь. Я не был пасынком природы, я был ее законным сыном. Меня воспитывала не только улица, но и степь...
У нас было огромное хозяйство: две лошади, пять коров, штук сто пятьдесят курей. Утром рано я гнал теленка со стадом на пастбище. Вечером только, часов в девять, возвращался. Никто не спрашивал, взял ли я с собой еду, воду. С нами в комнате жили козочки, овечки, новорожденные телята. Дерьмо за ними убирали без конца. В углу стояло оцинкованное ведро, куда все ходили ночью. Ну не идти же в нужник в огород!
Никаких общественных туалетов не было. Идем, бывало, ватагой, впереди парочка. «Вань, прикрой меня», — просит дамочка и присаживается у дороги, если вдруг стало невмоготу. И никому в голову не приходило стесняться!
Соседняя улица считалась заграницей. Там жили «чужаки», с которыми мы бились стенка на стенку. У меня вся башка в шрамах, да и тело тоже. Я неоднократно получал удар кирпичом, сброшенным противником сверху с водокачки.
Взрослые от детей не отставали. Все разборки, драки, ссоры проходили на глазах друг друга. Нашими соседями были с одной стороны Протазановы, а с другой — Карпачевы. Тетя Маша и тетя Катя постоянно выясняли между собой отношения: не изменяют ли их мужья? А дядя Ваня и дядя Володя вначале ругались через забор, потом сходились в ближнем бою на нашем дворе и таскали друг друга за волосы. Это было настоящим представлением...
Дядя Володя никак не мог забыть войну. И каждый раз как напьется, устраивал бои. Хватал ружье и не смея противиться желанию кого-нибудь подстрелить, выбегал из своей мазанки. Все тут же прятались. Тогда в местном клубе крутили фильм о Тарзане. Так вот дядя Володя очень похоже на Тарзана орал: «У-ау-ау-а-а-а-а!», бегал по крышам, сшибая ногами трубы. Это бесплатное представление повторялось каждый раз в конце недели. В воскресенье все лезли на крышу восстанавливать трубы. А через неделю снова раздавался боевой клич соседа: «У-ау-ау-а-а-а-а!»
Я всегда любил драться, разбирался с обидчиками только с помощью кулаков. Помню, классе в третьем разбил об голову Толи Шлычкина чернильницу. И его башка выкрасилась в синий цвет. Неделю потом он ходил в школу в чернильных разводах.
Я рос лоботрясом и разгильдяем. Мне часто выговаривали учителя: «Ты только штаны на уроках протираешь! Как на жизнь будешь зарабатывать?» А теперь на моей школе висит мемориальная доска: «Здесь учился Бари Алибасов».
Помню, как учитель наказывал меня за провинности. Я никому не давал учиться: девчонок, сидящих впереди, колол ручкой, да так, что они вскрикивали, мальчишек срывал с уроков. Учитель ставил меня перед массивной дубовой дверью, слегка наклонял, а потом давал сильного пинка под зад. И я лбом открывал тяжелую дверь. Он меня догонял и еще пару оплеух отвешивал.
Мама очень хотела выбить из меня дурь. Она меня любила, но била регулярно чем ни попадя: каталкой, ремнем, прутом. Я никогда не плакал. Для меня все эти побои были как олимпийские игры: попадет — не попадет. Заплакать — значит признать, что они меня победили. Когда вырос, сказал маме: «Спасибо, что ты меня била. Единственное, мало!» Если бы меня били за все, то надо было целыми днями этим заниматься.
Я открывал запертый на ключ шифоньер гвоздем и воровал конфетки, которые мама прятала от меня на полке. Вечером она приходила и обнаружив пропажу, доставала ремень. Я мог по два-три дня не ночевать дома, родители этого и не замечали.
Уже тогда делал шоу. Мне было пять-шесть лет. Ставил на стол табуретку, залезал на нее, откручивал лампочку и засовывал в патрон железный нож. Оттуда летели искры. Мои приятели внизу кричали от ужаса, закрыв голову руками от дождя из искр. Это было очень красиво!
У нас дома всегда было много пластинок. Тысяч шесть. Мама очень любила музыку. А я все, что она слушала, терпеть не мог и потихоньку растапливал мамиными пластинками печь. В итоге все ее пластинки закончились, остались только мои, записанные, как полагается, «на ребрах». Я очень рано стал слушать модную американскую музыку. Когда однажды школьником словил на радиоприемнике «Голос Америки», мне казалось, что очутился на другой планете...
Несколько раз я попадал на концерты известных баянистов в Доме музыки. Они виртуозно играли на инструменте, но было так скучно! То ли дело, помню, у нас в деревне выступали гармонисты. Стоило только запеть гармони, как все женщины теряли стыд и совесть. С ними творилось что-то невообразимое. Тут же срывались с места и пускались в пляс, забыв обо всем на свете. Глядишь — платок слетел, за ним и платье... И всегда находился такой гармонист, готовый оприходовать всю деревню.
А вот вам еще факт о том, что «секс у нас был». Наши соседи по улице Мареленковы — Кудрявцевы имели шестнадцать детей! И это считалось нормальным. У нас была маленькая семья — восемь детей. Так что вокруг девчонок было пруд пруди! Захотелось чего-то, хватаешь девчонку и ведешь ее на рельсы. Мы же не знали, что этого делать нельзя. Нам никто это не объяснял...
Мой первый в жизни секс был с моей соседкой Таней. Это случилось на железнодорожных путях. Шли мы как-то с Танькой на речку. Она впереди, прыгая по шпалам, а я сзади. Не успел дотронуться до нее, как она впилась в меня как клещ. Моя партнерша на год младше меня, но несмотря на это была готова к любви. Кому-то может показаться, что это было слишком рано, а по мне так в самый раз.
Но это не значит, что меня не коснулась любовь. Мне очень нравилась одна девчонка-одноклассница, я, как полагается, таскал ей портфель до дома. Тамара прекрасно танцевала индийский танец. Ради нее я организовал в школе художественную самодеятельность. Но она не замечала моих ухаживаний. Чего я только не делал, чтобы привлечь ее внимание! Ради Тамары даже украл на железной дороге стекла из светофора и сделал для ее танца светомузыку. Наверное, первую в СССР! Она танцевала на школьном концерте, который я организовывал, а я за сценой «мигал» красным, зеленым и желтым светом, вынимая и засовывая вилку в розетку. Но Тамара игнорировала меня, ее не подкупило даже то, что за ней ухаживает «руководитель школьной самодеятельности».
Я очень страдал, и это притом что был всегда в центре внимания. Тем не менее в масштабах деревни прослыл опасным «половым разбойником»! Я поражался: ну как в меня можно влюбиться?! О своей внешности был всегда невысокого мнения. Как-то, уже взрослым парнем, приехал погостить в Чарск. Моя соседка Фая, не узнав меня, хотела милицию вызвать. Я всегда был похож на серийного убийцу, чучмека или бандита-наемника! Смотрел на себя в зеркало и всерьез подумывал, чем бы мне спилить свои высокие скулы. Наверное, я завоевывал женский пол обаянием. С детства знал, как его «включить», и всегда этим с успехом пользовался.
Мой друг Миша Арапов, с которым мы создали школьный ансамбль, был очень скромным. Он долго подступался, ухаживал за девочками, я же действовал с места в карьер.
В Чарске было всего две школы: казахская и русская. В седьмом классе я создал ансамбль, и моя слава, распространившись на обе школы, вырвалась за пределы нашей деревни. Удивляюсь, как мы вообще окончили школу, потому что без конца «гастролировали» по соседним колхозам. Инструменты для ансамбля я украл из пионерской комнаты клуба, где работала мама, вынес даже барабаны. Чтобы никто не заметил пропажи, их перекрасил. Из дома перетаскал все кастрюли, из них мы вырезали «тарелки», приделав к ним педаль. Ну и, конечно, светомузыка из ворованных цветных плафонов от светофора.
За «концертно-гастрольную деятельность» меня песочили на комсомольских собраниях. Дело в том, что я увез на четыре дня почти весь класс, устроив нашему школьному ансамблю «мировое турне по колхозам». Как я умудрялся договариваться о гастролях? Сам удивляюсь. Но уже в свои четырнадцать стал настоящим менеджером.
Маршрут был простой. Мы с ребятами заскакивали в товарняк и ехали до первой остановки. Например приезжаем рано утром в какой-нибудь колхоз. Я выясняю, по какой улице гонят коров, — ага, значит, главная. И на первом же заборе вешаю нашу «афишу». Вся деревня видела, что вечером в клубе концерт.
— Клуб свободен?
— Свободен.
Отыграли и едем дальше.
Однажды договорился с трактористом, что он нас довезет до следующей деревни. А это девять километров. Лютый мороз минус сорок, вьюга, ни зги не видно. К трактору были прицеплены сани, вернее сколоченные доски, на которых возили сено. Мы, кое-как поместившись с инструментами на этих «санях», домчались до места...
Меня как минимум два раза в год исключали за «профессиональную деятельность» из школы. Потом опять восстанавливали. А из комсомола выгнали с треском за то, что учил девчонок «русскому языку». Они упирались, не хотели за мной повторять матерные слова, я зажимал одну из них за дверью и требовал: «Говори! И громко!» Она не выдержала и пожаловалась на меня. На комсомольском собрании Иван Иванович допрашивал меня с пристрастием:
— Алибасов, так чему ты учил девочек?
— Нецензурным словам...
— Каким, — не отставал от меня директор.
— На три буквы... — ответил я, удивляясь про себя: «Он что, не знает, какие бывают матерные слова?»
— Нет, ты скажи, какое слово! — настаивал он.
«Совсем дураком прикинулся!» — подумал я с возмущением. А потом мне надоело, и я громко выпалил. И меня исключили. Как будто никто из нашего класса, кроме меня, не знал этих слов...
Но это не значит, что я не думал, кем стану. Еще в школе выбирал между рисованием, архитектурой, драматическим театром и музыкой. После восьмого класса поехал в Семипалатинск поступать в техникум первичной обработки шерсти. Но так и не поступил...
Мы с Мишкой Араповым, моим закадычным другом, решили поступать в Усть-Каменогорске. Осталось выбрать куда. Мишка открыл справочник вузов, я, закрыв глаза, ткнул пальцем наугад и попал в строительный институт. Учиться там не составляло труда — по черчению у меня всегда были хорошие оценки.
Мы не хотели расставаться с музыкой и через три месяца сколотили ансамбль. В считаные дни он оказался городским ансамблем при Дворце культуры металлургов. Это было начало «Интеграла». Ну какое еще название можно было придумать в строительном институте? Самым противным предметом была высшая математика, отсюда и «Интеграл».
На наши танцы по средам стал ломиться народ. Вечером мы репетировали, а днем с Мишей работали в ДК рабочими сцены. Это была первая инструментальная группа в Казахстане. Через год после поступления мы с группой стали гастролировать. Билеты научились продавать, не отрывая корешков. Собирали их потом в мешок, гладили утюгом и продавали заново. Денег у меня было зашибись: стипендия, мама присылала пятнадцать рублей, да еще я подрабатывал. Мамины деньги отсылал обратно.
Ну куда эту уйму в стране дефицита тратить? Конечно, мы модничали. Не успели появиться плащи из болоньи — у нас с Мишкой они уже есть. Мы всегда с ним были стилягами. Еще в школе я так заузил штаны, что мать с трудом их с меня стаскивала. А потом в моду вошел клеш. Чтобы сделать шире, в низ брючины вставляли клинья. До пятидесяти пяти сантиметров клеши доходили, по периметру я нашивал еще и лампочки. В кармане у меня были спрятаны батарейки. Так и подметал бульвар Гагарина, мигая лампочками. Надо ли говорить, что все девочки были моими?
Жизнь на планете Земля основана на сексе. Я люблю пошутить, что любовниц у меня было больше, чем у Казановы. Первый раз женился исключительно ради практики в сексе еще в школе. У меня всегда было много девушек, но я женился на моей однокласснице. Был в нее влюблен как дикий зверь. Света приехала из соседнего поселка и жила в общаге, в бараке. В девятом классе у меня было три-четыре подружки одновременно. Я по очереди оббегал весь свой гарем, но заканчивал день всегда у Светы. Все знали, что я полигамен, ничего ни от кого не скрывал, и относились к этому снисходительно.
Света сразу же родила дочь, мы еще школу не окончили. Думал, что это на всю жизнь. Но думал я так... всего месяца два. А потом меня озарило, что есть и другие варианты...
Света не поехала со мной в Усть-Каменогорск, решила поступать в институт в Кемерове. Через три месяца написала в письме, что у нее появился другой. Она сама не хотела, чтобы я общался с дочерью. Это ее право. С дочерью я познакомился, когда та стала взрослой...
Вторая жена Фатима вначале изменила мне с моим другом, а потом... с КПСС. Первую измену я ей простил, только спросил, когда она во всем призналась:
— А кто лучше?
Она ответила:
— Конечно ты!
И мы продолжали жить вместе. А вот когда она написала на меня жалобу в райком партии, развелись.
С третьей женой Людмилой я прожил полгода. Она работала учетчицей. Четвертая жена изменила мне с бухгалтерией Саратовской филармонии, и тогда мы расстались. С Леной мы не были женаты, но она мне родила Бари. И удивительно мудро поступила — она всегда прививала сыну любовь к отцу. Бари я постоянно помогал, он приехал ко мне в Москву, рос на моих глазах, получил хорошее образование. Мы с ним очень похожи. Но самая моя любимая жена — Лидочка Федосеева-Шукшина.
Меня никогда не интересовали деньги. Хотя зарабатывать их я начал с детства: пас теленка за три рубля в месяц на страшном пекле. Как зарабатывать — знаю, а как собирать заработанное в кубышку — не умею. Мне нужны были деньги для самореализации. Вот я и создал группу «На-На». За время существования группы мы выпустили массу программ, каждая из них была ярчайшим событием в шоу-бизнесе. За нами все слепо повторяли. Я столько сил и энергии вложил в свое детище! Мне хотелось совершить переворот на нашей эстраде...
Когда в 1988-м объявил через газету набор в молодежную поп-группу, на просмотр пришло семьсот человек. Увидел эту очередь, в которой стояли в основном голодные бабушки, и оторопел:
— Вы-то что здесь делаете?
— А мы думали, нам покушать дадут...
Они решили, что на кастинге бесплатно кормят. И я дал себе слово: как только начнем зарабатывать, часть денег пойдет на благотворительные обеды. Обещание свое сдержал: в течение нескольких лет «На-На» содержала столовую для неимущих...
По моему замыслу новая группа должна была играть в стиле диско, но также иметь такие элементы, как рок, джаз, фолк. Тогда такого в Союзе и в помине не было. Мне нужны были молодые, разносторонние артисты для шоу. Но я с трудом набрал группу. Из огромного числа певцов выбрал вначале всего двух: Владимира Левкина и Александра Запорожца.
В июне 1989 года в Москве состоялся международный фестиваль поп-музыки. Моя группа, еще безымянная, собиралась выйти на сцену. Фестиваль вел Олег Марусев. За кулисами исполнители стреляли у него сигареты, он, протягивая им пачку, говорил: «На... на...» Так и объявил, выйдя на сцену: «Выступает группа «На-На». Фестиваль сразу же вывел группу в десятку хит-парада газеты «Вечерняя Москва».
Осталось только решить, где выступать. Клубы и дворцы культуры были закрыты или отданы под склады. Я предложил устраивать концерты на стадионах и продавать билеты по доллару. И это оказалось спасением и для «На-На», и для всего отечественного шоу-бизнеса...
С каждым артистом группы подписал контракт на тридцати восьми листах. Мой опыт подсказывал эту необходимость. В нем был пункт: близкие отношения внутри коллектива запрещены. С поклонницами — пожалуйста! Но только до двух часов ночи. Если в пять минут третьего администратор обнаруживал в номере гостью, с провинившегося артиста взимался большой штраф. Кто-то пытался роптать, но я устраивал промывку мозгов: «На гастролях для вас самое главное — это концерт! Чтобы оставаться кумиром девчонок, артист должен быть свободен!» Именно поэтому «на-найцы» нигде не светили ни своих жен, ни детей. Это тоже было оговорено в контракте.
Бороться за нравственность в группе было трудно: большую часть балетной труппы составляли молодые девчонки. Каждая из них могла в любой момент, как бомба замедленного действия, взорвать коллектив.
В середине девяностых в наш балет пришла симпатичная девушка по имени Оксана. Я ей устроил допрос с пристрастием:
— Может, ты в кого-то влюблена и хочешь быть к нему поближе?
Она с жаром отрицала:
— Я люблю балет и хочу танцевать!
Но на первых же гастролях мне в Москву позвонил администратор и доложил, что Оксана у Политова. Звоню ему в номер:
— Тебе что, фанаток мало? Договор подписывал, все условия помнишь?
— Да-да, сейчас она уйдет.
Спустя время администратор снова докладывает: на этот раз балерина переключилась на Владимира Левкина. Вызываю его к себе.
— Это правда?
— Да, мы любим друг друга...
Он был невменяем. Пришлось Оксану уволить. Володя остался, но страдал по своей любви. На гастролях в Германии потратил почти все гонорары на международные звонки Оксане. Мне было его жаль. Я-то уже прекрасно знал, что нет ничего более неустойчивого, чем любовь. Все эти бесконечные придирки, претензии, обиды...
Никогда нельзя сказать точно, где заканчивается ложь и начинается реальность. К такому выводу я пришел еще в детстве. Видел, как врут друг другу родители, соседи, учителя, друзья. Творчество — это тоже процесс вранья. А я очень люблю заниматься творчеством. Люди купили билеты, пришли на концерт, а я выхожу и честно им говорю: мол, настроение у меня паршивое и мне от вас, зрителей, ничего кроме денег не надо. Кому нужна такая правда? Самое главное, что я хочу получить от людей — это их энергию. Это дороже денег. И если с помощью вранья мы устанавливаем эмоциональный контакт с залом, то это здорово, ведь тогда рождается творчество. Мне нравится думать, что в занавесах, кулисах и задниках сцен, где мы выступали, до сих пор существуют дырки, которые я когда-то сделал. Я всегда подглядывал за зрителями. Это высшее блаженство наблюдать, как они реагируют на то, что создал я. Это дороже денег, всяких наслаждений и уж точно семьи...
Моя жизнь — сплошная провокация. Но роль и суть — это разные вещи. Выступая перед публикой, я играю роль, а с моей сутью знакомы лишь самые близкие люди. Я перфекционист во всем! У меня дома все лежит аккуратно по полочкам. Зато я спокоен, что мне не надо тратить время на поиски. А время — самое дорогое в нашей жизни. Я даже приучаю помощников, чтобы они линейкой отмеряли положенные при сервировке двенадцать миллиметров между вилкой и ножом. Это для меня важно.
Смысла в нашей жизни нет вообще — я не сразу понял. Но надо жить так, словно он есть. Мы всегда сожалеем о прошедшем и никогда не думаем, что то мгновение, в котором мы живем, это и есть смысл жизни. Надо жить здесь и сейчас.
Подпишись на наш канал в Telegram