«Начинается с того, что я говорю, что не буду прыгать с утеса, да еще слепым, а заканчивается тем, что я послушно проделываю рискованный трюк. На всех планах видно, сам артист висит на ветке над обрывом. Причем такой отвратительный обрыв, метров сто, наверное...»
— Дмитрий, «Охотник» — это наш ответ «Выжившему»? Как вы относитесь к тому, что проект еще никто не видел, а вас уже сравнивают с Ди Каприо?
— Меньше всего я думаю о том, что мне нужен ответ кому-то. Мне подобные ответы, особенно в нашей стране, отвратительны. Просто я придумал историю — мне как артисту показалось интересным проследить поведение человека, слепнущего буквально в кадре и совершенно к этому не готового. Есть много историй на похожую тему, например с Аль Пачино. Но там и во многих других картинах герой теряет зрение за кадром. И я не помню такого, чтобы зрители наблюдали за этим чуть ли не в режиме реального времени. Возможно, это конъюнктура, но после Калоева и Чикатило мне было интересно такое сыграть. Хотя я не отношусь к тем артистам, которые задумываются о том, что хотел бы дальше сыграть. Я актер и понимаю скромность своего положения в мире, да даже просто конкретно в нашей стране, и упаси Бог меня вдруг задуматься, что мое место очень серьезно в общественно-политической и культурной жизни. Я лишь призван развлекать зрителя, что и делаю. И данное полотно, даже если оно покажется кому-то страшным, лишь попытка затрагивания каких-то эмоций. Никаких ответов Голливуду, Болливуду, никому, при всем моем огромном уважении к этим компаниям, у меня в голове точно нет.
— Вы раньше говорили: «Выходя в путь на конкретную работу, я не оставляю сил на обратную дорогу». Я так понимаю, сейчас ничего не изменилось?
— К сожалению. Может быть, еще недостаточно наработан профессионализм, но я каждый раз приезжаю на площадку на новый проект со жгучим желанием по-легкому срубить деньжат, а оттуда меня выносят уже полумертвым. И проект «Охотник» или «Отшельник», пока еще не остановились на названии продюсеры, не является исключением. Как «Чикатило» чуть не убил меня, так и этот проект меня просто размотал.
— Что было особенно тяжелым испытанием для вас на этих съемках?
— Если на каких-то предыдущих работах меня спрашивали о моментах сложных или опасных, и я сосредотачивался и их вспоминал, то здесь риск — это, можно сказать, ежедневная рутина. Сложность этой истории в том, что в кадре один человек. И все, что с ним происходит: падение, утопление, медведи, волки — случалось ежедневно. При моем хлипком телосложении и патологическом страхе перед опасностями это чуть меня не убило. Это я кокетничаю.
— А если серьезно, чего боится Нагиев?
— Знаете, я иду в своей жизни к свету и воспитываю себя как человека, не верящего и не поддающегося страху. Это не значит, что я пестую в своей башке дурь бесстрашия. Нет, я просто в своем нелепом развитии дошел до того, что бояться ничего не надо, и мой страх является проводником моих дурных поступков. Я боюсь мало чего, как мне кажется. Есть вещи, которые я обсуждаю с режиссером до съемок. Это мое общение с дикими животными. Я их слишком уважаю, чтобы рвать с ними дистанцию. Я не отношусь к тем, кто подходит фотографироваться с дикими животными, ходит в цирк на их выступления. Мечтаю, что настанут времена, когда нам всем станет понятно, что любоваться дикими животными в неволе пошло и гнусно. Поэтому я ограничиваю свое общение с ними, со спины работает каскадер. Безусловно, мне приходится контактировать, но я стараюсь это делать с максимумом уважения к животному.
Еще я не работаю на больших высотах. Вариант, когда Том Круз сидит на верхушке небоскреба Бурдж-Халифа, — тщательно подготовленная и десятки раз проверенная акция. В нашей загнанности не всегда есть возможность у каскадеров и руководителей каскадерских отделений подготовить трюк. И тем не менее они справляются с этим блистательно. Начинается с того, что говорю, что не буду прыгать с утеса, да еще слепым, оттого что линзы доконали, а заканчивается тем, я послушно проделываю рискованный трюк. На всех планах видно, сам артист висит на ветке над обрывом. Причем такой отвратительный обрыв, метров сто, наверное...
— Неужели это действительно вы висите, не каскадер?
— Да, да... Я изначально обговариваю, если есть возможность на краю крыши небоскреба снять не меня, я буду крайне признателен и подниму за это рюмку ушедшей колы. Но в результате над обрывом вишу я.
— Не могу это даже представить, потому что больше всего боюсь высоты.
— И я тоже очень боюсь!
— Над пропастью вы молитесь?
— Нет... Но отсутствие молитвы в результате и подводит артистов. И мы знаем эти случаи. Это и Урбанский, и масса других людей, которые забывали вдруг о страхе. Включался какой-то мальчишеский эгоизм и максимализм, и они лезли раз за разом в кадр, и это не всегда заканчивалось хорошо. У меня тоже, к сожалению, тумблер отключается в этот момент, и я начинаю вдруг думать не как Дима Нагиев, а как герой, как персонаж, и это может подвести. Между съемками я стараюсь вспоминать, что нужно быть осторожным. Но как только звучит это чертово слово «Мотор!», у меня опять отключается здравый смысл.
— Ваш герой Виктор добровольно уходит в лес от мира, от проблем. Кто он вообще?
— Это юрист, который в силу обстоятельств вынужден оказаться в лесу. Меньше всего хотелось сыграть пьющего мужика от сохи, родившегося в лесу, дурно пахнущего. Мне интереснее смотреть и играть человека, который не рожден для этой жизни. Это не Маугли. Это, как я себе придумал, умный, сильный и, что очень важно, интеллигентный человек. Без интеллигентности и воспитанности нет смелости, есть скобарство, нет поступков, есть пошлость.
— Дмитрий, а у вас было желание когда-нибудь в силу обстоятельств так же все бросить и если не стать отшельником, то хотя бы на какое-то время прервать связь с этим миром?
— Отшельником, наверное, нет. У меня есть очень узкий круг людей, которых я люблю, которыми дорожу и без которых с трудом представляю свою жизнь. Но сейчас я, как мне кажется, на той ступени развития, когда мало чем дорожу в плане работы, в плане своего положения в кинобизнесе, в шоу-бизнесе, в телевизионной индустрии. Я честно работаю, но меня тяжело напугать тем, что меня могут этого лишить.
И, кстати, я не думаю, что сложись иначе ситуация в стране и в мире, я бы пошел по другому пути. Задолго до всего я уже понял, что не хочу идти по пути злобы, зависти и ненависти. Я просто пытаюсь двигаться к свету. Сложившаяся ситуация лишь подстегнула меня поддать газку и двигаться чуть быстрее. И быстрее прийти к пониманию, как так получилось, что из сотен светлых путей, которые могло выбрать человечество, мы выбрали вот этот путь, путь гадости. Не сегодня выбрали, а очень давно. Я для себя давно понял: важно заботиться о своих ближних, возделывать свой огородик, создать рай у себя...
— А какой он, ваш личный рай, тот, который вы сами создаете?
— Он очень скромен и убог, с точки зрения других людей, мечтающих об империи, но для меня он прекрасен. Сейчас мой папа, которому больше восьмидесяти лет, говорит: «Я пойду подстригу этот кустик». Я понимаю, что кустик и так хорош, но это удивительное счастье видеть, как твой папа сам идет, ну, или ползет к этому кусту, чтобы его чуть-чуть подстричь. И у меня уже умиление. Я уже в раю. Если глаза близких светятся мыслями о завтрашней хорошей погоде, для меня это уже счастье. Если новости не приносят мысли о том, как опасно может быть завтра, мне это уже нравится... Масса вещей, которые мне не нравятся. Не думаю, что люди, открывшие ваш уважаемый журнал, увидев малознакомого артиста Нагиева на обложке, должны вдруг вновь погружаться в проблемы сегодняшнего дня.
— Предлагаю вернуться к кино. Мы с вами начинали говорить про страхи. Скажите, что страшнее, сниматься в диком лесу или работать с режиссером-дебютантом? У Антона Мусса, по-моему, это первый фильм. Не всякий артист идет на риск работать с начинающим режиссером.
— Но и не всякий режиссер возьмется за подобный фильм. Один человек в кадре — трагедия даже для маститого режиссера. Смотреть полтора часа нон-стопом на одного двигающегося артиста, пускай даже такого гениального, как я, — невозможно. Браться за такие съемки тоже огромный риск. А Антон, по-моему, вчера только ходить начал, а сегодня его бросили на эту баррикаду и, конечно, к концу первого дня мы его выводили из состояния комы, в которую он впал от ужаса происходящего... Потому что все было так, как мы «любим» в нашем кино. Когда я сказал:
— Давайте снимать в хронологическом порядке — человек живет в городе, работает юристом, ходит в форме, потом уезжает в лес. А дальше идет его становление в этом лесу.
Мне ответили:
— Конечно, так и режиссеру проще, и вам...
И вот я приехал на первую смену. Знаете, что это была за сцена? Драка с волком. Я говорю:
— Ну как же так, ребята? Вы же обещали.
Мне отвечают:
— Ну, вот подумали, что так попроще для съемочного процесса, для логистики планирования.
Мы сразу в эти жернова попали, и дальше так все и шло наперекосяк. И в этом перекосяке пришлось существовать режиссеру, пришлось существовать оператору, который то нырял по шею в дерьмо, то выныривал оттуда и на следующий день говорил: «По-моему, ребята, у меня на губе простуда вскочила». Конечно вскочила, дорогой, вода — плюс 12 градусов, о чем ты говоришь. Ну, собственно говоря, я был там же, у меня не на губе, но вскочило так вскочило.
— И вы практически весь фильм снимали по лесам и рекам?
— Слава тебе, Господи, не весь. Завтра смена просто в больнице и в основном в лежачем положении. И это вселяет в меня надежду, что я буду выжившим.
— В последних ваших проектах огромную роль играет грим. Взгляд Калоева, невидящий, темный, направленный как будто в себя, и страшные слепые глаза Виктора в «Охотнике» — это рука одного и того же человека? Или я ошибаюсь?
— Калоев и Чикатило — это великая Елена Ваховская. Она в гримерном цехе просто монстр. В Голливуде она была бы просто наверху Олимпа как Сара Монзани (гример, получившая «Оскар» за фильм «В поисках огня». — Прим. ред.). Ее эстафету в «Охотнике» подхватила Екатерина Ковешникова. Она безумно красива и очень молода, ну, внешне, по крайней мере. Так-то ей, может быть, уже и за пятьдесят... Это я шучу. Она молоденькая, но поднаторевшая, и тот профессионализм, с которым она и ее помощница Наталья работают, меня поразил. Консультации с Ваховской были, но они справились сами. Я поражен! В той суете, в которой мы вынуждены работать, это действительно очень крепкая работа. Я бы еще отметил Гулю Шахмилову, художника по костюмам, и ее бригаду. Это очень тяжелая история — один и тот же костюм, меняющийся в кадре по несколько раз в зависимости от того, какую мы снимаем сцену. Допустим, герой выходит из воды, и костюм должен быть мокрым. А потом он снимается до погружения в воду — такая специфика съемок. И приносится такой же комплект, но совершенно в другом виде. Это кропотливая работа. И на этом проекте ты понимаешь, что если хоть одно звено выпадает, пирамида рушится. Здесь все стоят как вкопанные в надежде выжить.
— Давно хотела спросить, почему ваш личный актерский запрос на серьезные роли реализуется именно в кинокомпании у братьев Андреасян?
— До них самый простой, самый близкий путь. Я что-то из себя выдавливаю: а не снять ли вот это? И ребята мгновенно подхватывают идею. Мою идею о слепом я рассказал нескольким продюсерам, и каждый сказал: «Как интересно!» И никто больше не появился. А парни через неделю принесли синопсис. Через два месяца принесли сценарий. Вот и все. Это вот так сложилось, потому что они молодые, подвижные, современные. У них от идеи до запуска проходит всего полгода.
— А с «Непрощенным», с «Чикатило» истории строились так же? Это тоже ваши предложения?
— Нет, это их идеи. Сарик Андреасян прислал мне сценарий «Непрощенного», сказав, что хочет снять фильм про Калоева, но не знает, потянем ли. Я прочитал и поступил, как учил меня мой мастер Владимир Викторович Петров: «Сначала ты делаешь шаг на сцену, а потом думаешь, что делать. А не три часа сидишь и обсуждаешь, как будет действовать твой герой».
Сняться в роли Чикатило братья Андреасян предложили мне в 10 часов вечера. Я сказал: «Нет». А в десять утра я уже сказал: «Да». И через 3 месяца был готов сценарий. То есть путь как от меня к ним, так и от них ко мне весьма короткий.
— Когда вы решились играть Чикатило, это было потрясением. Причем чтобы впасть в состояние потрясения, многим было достаточно просто увидеть на билбордах вас в образе. Я как зритель, который смотрел не только дико неприятные фото из промо фильма, но и сам сериал от начала до конца, до сих пор не могу понять, как вы это вынесли и как потом восстановились?
— А я и не восстановился. Я отыграл Чикатило и сразу отснялся в десяти сериях «В активном поиске». Потом думаю: «Слава тебе, Господи, есть неделя до «Охотника». Эта неделя пролетела, а я все такой же еще уставший. Шесть часов сна для меня вообще ничего, я только пару раз успеваю маму вспомнить, а уже будильник звучит как взрыв. Для этой роли такое состояние и пригодилось. Я с удовольствием отмечал, что чем более мертвый приезжаю на площадку, тем более соответствую своему герою.
— Когда я делала интервью с Евгением Мироновым, он говорил, что во время съемок в роли князя Мышкина в «Идиоте» у него было такое напряжение, что он не мог спать, и до сих пор его мучает бессонница, и он не засыпает без снотворных. А как вы справляетесь, ведь у вас колоссальная нагрузка и уровень погружения в роли?
— Не забывайте, пожалуйста, что помимо кино я себя бросаю в совершенно другую воду — телевидение, где в кадре должен быть совершенно другой человек. И эти качели тоже меня выматывают. Я безусловно не удостоился чести сыграть Достоевского, но вот качели...
А Миронова я прекрасно понимаю. Таблеточка снотворного на ночь — то, с чем я живу последние 20 лет. И когда я сказал врачу:
— Это же вредно, — она ответила:
— Ну а не спать, это разве не вредно?
И я успокоился. Поэтому я эту таблетку, как стакан кефира, на ночь выпиваю и даже не думаю о том, что она вредит. А недавно прочитал, что у них побочный эффект — человек начинает хуже соображать. Возможно, во мне просматриваются эти моменты — временами отказывает мозг, судя по тем решениям, которые я принимаю.
— Многих напугала и расстроила информация про Брюса Уиллиса, который стал терять память. Люди вдруг обнаружили, что даже «крепкие орешки» уязвимы и здоровье — это то, чем пренебрегать не стоит. А вы думаете о себе, бережете? Пока складывается ощущение, что вы многому научились, но беречь себя как-то не очень.
— Это да. Серость пока преобладает во мне, как, наверное, и во всех нас. Я с удивлением и ужасом прочитал, что каждый японец двенадцать раз в год проходит медосмотр. Двенадцать раз в год! Я вспоминаю, когда проходил осмотр, по-моему, это был седьмой класс...
— И еще перед военкоматом, наверное.
— Правильно, перед военкоматом мне повезло лишний раз пройти медосмотр. Ведь я служил в нашей шикарной доблестной армии... Далее был длительный путь подготовки себя к колоноскопии. При этом каждый работник любой японской корпорации обязан раз в год делать колоноскопию. Если бы меня раз в год Эрнст заставлял делать колоноскопию, я бы, наверное, ушел ровно через одиннадцать месяцев работы на канале. То есть вы понимаете наш уровень серости. Видимо, Брюс Уиллис был где-то рядом с нами по уровню своего сознания. Хотя у него Альцгеймер, который не выбирает, какой образ жизни ты ведешь. Это рулетка. Брюсу не повезло. Как и Савелию Крамарову, который вел совершенно уникальный образ жизни. Многие артисты, которые очень за собой следили, не убереглись. Давайте вспомним милейшую Жанну Фриске, которая занималась здоровьем. Поскольку я был знаком с ней, знаю, что она даже уезжала в специальные оздоровительные туры... Это, к сожалению, мерзкая рулетка.
— То есть беречь себя не будете?
— Ну почему, я по мере возможности стараюсь это делать, но не всегда получается. Вот сейчас я отсидел несколько месяцев на съемках, питался кинокормом. Я же не привозил себе пшенную кашу почему-то, хотя, наверное, должен был это делать. Но я ем, что Бог подаст, что армяне подали, то и ем.
— У вас есть какой-то особый бытовой райдер?
— Орешки. На съемках я сказал: «Ну, конфеты — нет. Печенье — нет. Ну орешки давайте мне». Фундук, орешки грецкие просто стоят в пакетике, мне их высыпает Саша, мой администратор, без которой, конечно же, было бы очень тяжело, а на последних проектах просто невыносимо. Она просто как Санчо Панса.
— Она еще и красивая.
— Вы знаете, когда работаешь, замечаешь только присутствие или отсутствие деловых качеств. Но по тому, как на нее посматривают на площадке, я понимаю, что действительно со мной в вагоне живет приятной внешности девушка. Но главное, что она выросла в большого профессионала. Поначалу, конечно, пузыри пускала.
— Вы говорили, что ныряете из кино в телевидение. Но еще ведь у вас существуют зигзаги из комедии в трагедию. Не встречала ни одного артиста, который бы так отчаянно, как вы, бросался из одного жанра в другой. Эта линия у вас как кардиограмма.
— Я вам объясню. Серьезные проекты мне не приносят никаких дивидендов. Как правило, они малобюджетные и ты работаешь, только чтобы полить бальзам на свое актерское самолюбие. Если удалось, приписываешь себе эту удачу, если не удалось, значит, режиссер был плох. И между этими проектами я позволяю себе взять историю легкую, тот же самый сериал «В активном поиске», где есть возможность хоть что-то заработать, чтобы не голодать. Вот и все. То есть это не от того, что я всеядный. Если бы вы знали, сколько я отказываюсь...
— Я не обвиняю вас во всеядности. Мне казалось, это какая-то особая актерская тактика, что-то типа тренировки, как контрастный душ для сосудов, когда чередуется холодная и горячая вода. Это я так себе объясняю.
— Совершенно точно, тренировка. И я своему сыну Кириллу говорю: «Нет проходной работы. Даже на маленьком отрезке попробуй найти для себя что-то новое и увидеть: а, вот, я еще так могу. Я тренируюсь, я дрессируюсь в любой работе. Даже в каком-то легком комедийном жанре, зная, что впереди у меня какая-то серьезная история, нахожу моменты, где решаю: попробую-ка я, пускай чуть легче, но этот кусок так сыграть. Это моя кухня. Я ее не буду выдавать, потому что пока еще тщеславный человек. Зачем, чтобы кто-то из молодежи прочитал и стал таким же даровитым, как я?
— Вся страна смотрела «Осторожно, модерн!» и хохотала вместе с вами. И вдруг появилось «Чистилище», в котором вы играли чеченского полевого командира, страшная роль, кто видел — не может забыть. Мне кажется, это был такой первый шокировавший публику резкий переход, когда вы ломали свой привычный образ.
— Я бы с огромным удовольствием сыграл в «Схватке» с Аль Пачино, но играю то, что предложили. Это моя работа. И я об этом мечтал. Я мечтал быть актером или разведчиком. Слава Богу, что не стал разведчиком, сейчас бы полз где-нибудь с винтовкой.
Я не мог себе позволить пренебрегать какими-то предложениями в начале пути. У меня не было выбора, у меня папа из Средней Азии, мама учительница, поэтому все, что я имею, я имею адским, гадским, тяжелым трудом. Только сейчас чуть-чуть остановился и хотя бы попытался оглянуться: что я, старый, натворил. Только сейчас я пытаюсь притормозить. Но, к счастью, наша держава подкидывает мне ситуации, говорящие: «Стоп, рано еще тормозить, давай, двигайся вперед, теперь думай, как выжить. Снова думай, как выжить. Ты думал об этом тридцать лет назад, нет, старик, рановато, давай-ка, еще напрягись».
— Такие особенные роли, как Иуда и барон Майгель в «Мастере и Маргарите», Красин в «Савве Морозове», Бурлюк в фильме «Маяковский. Два дня», Исрапилов в «Чистилище» и криминальный авторитет в «Кроте» вы воспринимали как вызов?
— Безусловно, как вызов и как доказательство своей состоятельности как актера. Сейчас мне плевать на любой вызов. Я знаю, чего стою, и мне абсолютно все равно, что будут говорить. Я сделал то, что сделал. Я сделал больше, чем все эти говорящие люди вместе взятые, и просто буду продолжать двигаться, пока у меня есть на это силы. Чего и желаю тем, кто что-то поганое пытается говорить.
— Складывается впечатление, что никакой, даже очень талантливый артист в нашей стране никому не нужен. Вокруг него не строится индустрия, команда менеджеров не участвует в развитии его карьеры. У нас нет института звезд. Родилась звезда — и родилась, умерла — так умерла.
— Здесь, к сожалению, так. Есть талантливые актеры и режиссеры, которые где-то, где бурлит и бушует цивилизация, достигли бы сами и принесли своей стране несравнимо больше. У нас твоя карьера от таланта не зависит, а зависит от того, как тебя видят лояльные или не лояльные режиссеры, вписываешься ты или не вписываешься в систему.
— Мне кажется, вам в отличие от многих удалось стать, по сути, продюсером для самого себя и целенаправленно строить свою карьеру. Я помню, когда вы стали ведущим «Больших гонок» на Первом канале, мы делали с вами интервью, и вы рассказывали, как долго к этому шли и как вашу фамилию вычеркивали даже из списков гостей на новогодние огоньки. Кажется, это было совсем недавно...
— Да. Я пришел на Первый канал последним — и вдруг уже старожил. Но не думаю, что это я простраивал так свою жизнь. Были времена, когда я соглашался на все. И говорить об особой интуиции в моем случае не стоит. Я думаю, что меня кто-то сверху ведет. И, наверное, знаю кто.
— Вы как-то говорили, что зависть — это чувство с которым вы просыпаетесь.
— Я тогда вкладывал некую долю иронии в эти слова. Сейчас к зависти у меня все чаще стала примешиваться радость за того или иного коллегу, если у него получается, если у него все хорошо. На то, чтобы воспитать в себе это чувство радости, прилично времени ушло.
— А кто радуется вашим успехам? Предполагаю, что в первую очередь отец. Он же мечтал стать артистом, у него были блестящие данные, но, к сожалению, он так и не поступил во ВГИК. Что он говорит о ваших ролях?
— Папа лаконичен и объективен:
— Голубчик (он меня называет Голубчик), сходил я, сходил на твое последнее кино.
— Ну и как?
— Ну, честно тебе скажу, говно.
Но это не касается тех работ, о которых мы с вами говорим. Имея, в общем, достаточно отменное чувство вкуса, — а что еще может быть воспитано в Средней Азии? — он очень тонко чувствует приличную работу и сиюсекундную проходную историю, на которой я просто заработал каких-то денег и позволил себе купить ему билет на «Сапсан» из Питера в Москву.
— Что из ваших работ он действительно ценит?
— «Чикатило» он посмотрел с огромным удовольствием и остался доволен, потому что тема сложная, ужасная. Здесь я никаких упреков в свой адрес по поводу актерского существования не услышал, значит, ему понравилось. Та же история с «Непрощенным». Остальные фильмы папа пропускает с чувством понимания. У меня и брат такой же. С сыном мы особо не нахваливаем работы друг друга, понимая, что это профессия и она идет зигзагообразно, то так, то сяк. Поэтому мы, как правило, просто говорим: «Молодец». Ну сделал и сделал.
— Что вы думаете об актерской реализации Кирилла?
— У нас разные подходы. Кирилл выжидателен, работает только с большими хорошими режиссерами, очень точечно. Отказывается от мусора, даже приносящего деньги. Сейчас, в этой ситуации, в которой мы живем, он немного пересмотрел свою позицию. Выясняется, что нужно иметь какой-то небольшой денежный задел. А в ожидании элитных работ можно оказаться в элитной заднице.
— Мне кажется, за будущее вашего сына не стоит волноваться. Например Клим Шипенко говорил про него, что он очень разный, как Джокер, и с его фактурой и актерскими способностями мог бы сняться в любой картине. Лучше этого комплимента, к тому же от такого режиссера, быть не может. А вы за что можете похвалить Кирилла?
— Он очень вырос. У гениальных актеров это приходит сразу, а у нас, у простых, это приходит с опытом. К сожалению, мы мало работали с Кириллом вместе. Вот сейчас в фильме «Охотник» он отказался играть моего сына, не хочет параллелей и появления нас вместе в кадре. Возможно, это правильно. Я-то как папа был бы рад — лишний раз сыночка под присмотром. А сыночка уже сам папа... Мы мало встречались на площадке, но я вижу его фильмы — он все точнее и точнее начинает работать. На подходе у него фильм о Есенине «Декабрь» того же Клима Шипенко и другие серьезные истории. Поэтому я с удовольствием подожду, посмотрю.
— Любопытно, чем бы вы могли заниматься с такой же страстью, как кино?
— Поливать кусты. Вот вчера поливал! У меня маленький садик. Думаю, что актер, проработавший 30 лет на Западе и занимающий худо-бедно первые строчки рейтингов на телевидении и в кино, мог бы позволить себе садик побольше.
— И на собственном острове?
— На острове, да. Я побоялся это сказать. Мой садик можно обойти за двадцать четыре секунды, но все равно поливать-то его надо. И я это с таким удовольствием делаю, вы не представляете! В эти моменты я отдыхаю... Наверное, только в эти моменты я и отдыхаю...
— Прекрасный финал. Но, может быть, вы хотели что-то добавить про какой-то ваш новый проект?
— Про проект нет. Это сейчас не так важно. Я хотел бы сказать абсолютную банальность о том, что нам всем как никогда нужен мир.
Подпишись на наш канал в Telegram