Писатель и телеведущий Глеб Скороходов (1930 — 2012), один из первых награжденный премией ТЭФИ за передачу «В поисках утраченного», с юности близко общался с легендами советского кино и театра. Вел творческие вечера и дружил с Любовью Орловой, Сергеем Образцовым, Лидией Смирновой, Людмилой Гурченко, Галиной Волчек и актерами «Современника». Но главное, он, тогда еще совсем молодой человек, стал другом Фаины Раневской. С 1990-х годов его книга «Разговоры с Раневской» переиздавалась более 15 раз! О дружбе писателя с известными людьми рассказывает его сестра Инга Анатольевна Сидорова (в девичестве Скороходова).
Мы с братом из терских казаков, пожалованных дворянством в 80-е годы XIX века за участие в Русско-турецкой войне. Прадеды — Георгий Назарович Абрезов и Степан Иванович Скороходов — были генералами царской армии. Дед, Владимир Степанович Скороходов, полковник, воевал в армии Деникина. Хотел было бежать в Турцию, но остался со своими солдатами, перешел на сторону Красной армии, преподавал артиллерию в полковой школе. В 1920-е годы его без суда и следствия отправили на север, где он умер от голода и холода. Папа, Анатолий Владимирович, был полковником уже, разумеется, Советской армии. Несмотря на происхождение и религиозное воспитание, поверил подростком в революцию и разочаровался в советском строе лишь в конце жизни. Он не стал генералом только из-за своего дворянского происхождения, хотя успехи его полка и дивизии были невероятные. Его приглашали начальником штаба Дальневосточного военного округа, но уволили... за год до выхода на военную пенсию.
Мы с братом с разницей в пять лет родились в городе Грозном, там прошло наше довоенное детство. Глебка частенько убегал от меня с ребятами в пионерский сад, где крутили диснеевские фильмы. В нашем дворе он показывал ребятишкам с мамами и бабушками кукольный театр прямо из окна нашей квартиры на первом этаже, дома ставил сцены из придуманных им самим пьес. Успех был оглушительный.
Я, конечно, не помню 37 год, когда арестовали половину дома, где мы жили, но наша бесстрашная мама, приставив пальчик ко рту, часто нам тихонечко говорила: «Не верю я ему, не верю! За что он арестовал Вартанку? А Василия Саныча? А Ваньку Провоторова?» Она продолжала называть имена, и мы понимали, что мама говорит правду. Может, поэтому ни Глебка, ни я не плакали в день смерти Сталина. А когда в 1956 году узнали правду, мгновенно в нее поверили. Были к ней готовы. В то время мы уже жили в Москве.
Брат мечтал стать артистом, поступал во все театральные вузы, и его нигде не приняли. И тогда кто-то посоветовал ему подать документы в Полиграфический институт на редакторское отделение. Это было время, когда партия боролась с безродными космополитами. И в Полиграфе собрались превосходные профессора, уволенные из других вузов из-за пресловутого пятого пункта, и великолепные студенты, не принятые в престижные вузы по той же причине. В маленьком институте были такие вечера, такие дерзкие капустники, что туда рвалась вся так называемая интеллектуальная Москва. И Глебка каким-то чудом протащил однажды и меня, девочку в коричневой школьной форме с белым воротничком и с черным фартучком. Тот вечер действительно был превосходный, маленький зал сотрясался от хохота. Глебка познакомил меня с красавицей Наташей — студенткой своего курса. А я вижу: он любит ее, а она его — нет. Взяла и сказала ему об этом. Он ответил грустно-грустно: «Я знаю». И как-то после этого стал мне доверять. Мы всю жизнь очень дружили.
А еще прежде он мне, шестикласснице, подарил на день рождения билет в Большой, и я с тех пор пересмотрела весь репертуар великих московских театров. Помню Уланову и Плисецкую, Лемешева и Козловского, мхатовских «Трех сестер», поставленных еще Немировичем-Данченко. Помню Тарасову и Качалова, Андровскую и Яншина...
Брат получил диплом с отличием, поступил без экзаменов в аспирантуру, стал кандидатом наук, сотрудничал в «Комсомолке». Его должны были взять в штат. Но... вместо этого заведующий отделом вызвал его к себе в кабинет: «Глеб, оказывается, у тебя мать еврейка, а у нас с этим строго!»
И Глебка остался без работы. Переживал ужасно. Иногда подрабатывал на радио в передаче «С добрым утром!». Как-то у него возникла идея попросить знаменитых артистов рассказать о смешных и веселых случаях в их жизни. Он позвонил Раневской. А она пригласила его к себе. Потом рассказывала: «Пришел молодой человек, такой лопоухенький, такой обаятельный, искренний, такой... невежественный». Она окончила всего-навсего провинциальную гимназию, а он одну из лучших столичных школ, прекрасный институт, аспирантуру, с блеском защитился и даже книгу собственного сочинения выпустил. Но он, да и все мы, в то время ничего не знали о Серебряном веке. Потому что советская власть его отменила. Росли без Пастернака, Цветаевой, Андрея Белого, Аполлона Григорьева.
Как-то раз Глебка был в гостях у Ардова. Тот представил ему гостившую в его доме Ахматову. «Так вот она какая, вавилонская блудница?» — мелькнуло у него в голове. Так великого поэта обозвали в постановлении партии. Ничего не знали мы и о духовной музыке — она тоже была под запретом.
И Фаина взялась за образование кандидата филологических наук: читала ему прекрасные стихи, рассказывала о своей дружбе с Анной Андреевной. Однажды позвонила: «Скорей бегите за билетами в консерваторию, там в кои-то веки будут «Страсти по Матфею» Баха, пойдем вместе».
Когда она уезжала в санаторий, то писала ему трогательные и веселые письма, когда ложилась в больницу, он навещал ее чуть ли не каждый день. Как-то раз Фаина назвала его приемным сыном, да так и пошло. Глеб встречался с ней по несколько раз в неделю, потом все аккуратно записывал в дневник — понимал, что общается с Великой женщиной. Из этих его записок, из нескончаемых его рассказов мы теперь можем доподлинно узнать, как жила Раневская, что говорила, о ком вспоминала. Вот небольшие отрывки из воспоминаний брата, которые не вошли в легендарную книгу:
«Когда я познакомился с Раневской, она уже лет десять жила в элитной высотке на Котельнической набережной в просторной двухкомнатной квартире с огромной кухней и ванной. Она нередко брала молоток в руки, запросто могла прибить полочку или что-то починить. Беспомощной в быту не была! Но дом этот не любила, потому что окна ее выходили во двор, на булочную, где с грохотом в пять утра разгружались машины, а также на гаражи. Гараж полагался каждому жителю, и платить за него нужно было отдельно. Ф.Г. безропотно отдавала деньги, хотя машины у нее долгое время не было. Потом, под напором друзей, она наняла автомобиль с водителем, характер у которого был под стать своей хозяйке.
Обычно он представлялся коротко, как некий начальник главка: «Завьялов». На все вопросы Фаины по ходу движения отвечал неодобрительным хмыканьем. Раневская иной раз, выходя из машины, ворчала: «Кособочится, будто в такси меня везет!» — «Ну, так избавьтесь от него!» — советовал я ей. «Нет! Я им лечу свою гордыню!»
На самом деле Ф. Г. крайне болезненно расставалась с людьми. Бывало, она уже точно установит, что очередная домработница приворовывает, но еще несколько дней, а то и недель тянет с неприятным разговором.
Однажды у Раневской пропала шуба. «А что вы хочите? — пожурила ее домработница-украинка. — Двери ж завсегда наразхрист!» Дверь на лестницу действительно часто оставалась приоткрытой. Сколько Ф. Г. ни говорили, что это опасно, она не запиралась: ей, вероятно, было спокойнее ощущать присутствие соседей, жизнь дома. Однако когда она заявила о пропаже в милицию, искать шубу долго не пришлось. Оказалось, что та самая домработница ее и припрятала. И не только шубу. В квартире хозяйки она устроила тайник. Думала: раз дверь все время открыта, на нее не подумают. Причем воровка была поражена, что Раневская заявила в органы: «А еще интеллигентка!» Долго Ф. Г. ломала голову над этой странной фразой: «Это что, значит, если ты интеллигент, то должен молчать, когда тебе на голову гадят?!» Так или иначе, но спасенную шубу она вдруг разлюбила и тут же ее передарила.
Для Раневской вещи мало что значили, она могла понравившемуся человеку отдать буквально все. Но при этом тонко чувствовала корыстолюбие людей. И когда такая особа уходила с ее продовольственным пайком под мышкой, Фаина заключала: «Думаете, он приходил в гости ко мне? Нет, к черной икре и сервелату!» Икра, кстати, у нее водилась всегда, так же как и сервелат. И подарить соседу килограмм зернистой или палку колбасы было для нее обычным делом. Она не могла не отблагодарить человека, который для нее что-то сделал. Сразу же отдавала первое, что попадалось на глаза, — конфеты, бусы, а то и какую-нибудь кофточку. Неблагодарность была для нее самым страшным злом. Она немедленно отвечала на дружеское письмо или телеграмму, перезванивала, коль обещала. А если кто-то по забывчивости не делал этого, смертельно обижалась. Когда я однажды опоздал к ней на полтора часа, мне не открыли дверь и я целых два дня вымаливал потом прощение. «Ну конечно, зачем вам нужна эта Старая Харя, если кругом столько интересных лиц?» — негодовала Фаина.
Она часто приглашала меня на прогулки, которые считала залогом здоровья. Бывало, Ф. Г. уставала, и возвращались мы общественным транспортом. Это всякий раз становилось сенсацией! Ее мгновенно узнавали. И бесцеремонно задавали ей дурацкие вопросы. Один мужичок спросил: «Сколько вам лет?» — «Сто пятнадцать!» — «Я так и думал», — совершенно серьезно ответил он. Долгое время я не мог понять, почему на автобусе Фаина ехать соглашается, а на метро — нет. Она мне как-то рассказала, что однажды все-таки рискнула отправиться в подземку. Но встать на движущиеся ступени эскалатора не смогла. И что бы вы думали? Специально для любимой актрисы дежурный по станции остановил эскалатор, и Ф. Г. отправилась пешком с огромной высоты на нужную ей станцию. А потом поклялась, что в метро больше не спустится».
Брат всякий раз, возвращаясь домой от Раневской, записывал свои впечатления от ее разговоров и рассказов и уже тогда решил, что напишет о ней книгу. Но она ведь не рассчитывала, что он буквально воспроизведет ее слова, «назвав имена, явки, фамилии». Это теперь наши журналисты гоняются за сокровенными секретами великих, а тогда еще существовало понятие деликатность. Ну, взял бы и написал: «Ф. Г. утверждала, что актер В. бездарен, а писатель Ц. в сущности сукин сын...»
На самом деле Фаина действительно была беспощадна, ради красного словца не пожалела бы и родного отца. Ей ни врага и ни друга не было жалко, если шутка удалась, если она была меткой и острой. Теперь-то ее афоризмы подхватила вся Москва. Всюду печатают анекдоты от Раневской, половину из которых не она сочинила. Слава — она дама ветреная. А Фаина действительно рассказывала ему и про манию величия и надменность Ахматовой, и про буржуазную любовь к красивой посуде Орловой...
«Двух актрис связывала очень непростая дружба, гораздо более непростая, чем это могло показаться со стороны, — писал Глебка. — Когда я рассказывал Ф. Г. о своих встречах с Любочкой, она морщилась, ревновала. Узнав, что Орлова выступала перед зрителями в полупустых залах, горько злорадствовала: «Смелая! Рассказывает про комедии 30-х, а сама-то из 60-х... И что давали в кинозале? «Светлый путь»? Идиотская «фильма»! Только Александров мог заставить работать Орлову на 120 станках! Этот дурацкий подвиг не пыталась повторить ни одна ткачиха...»
Слушая такого рода отзывы, я недоумевал, потому что на адрес Раневской регулярно приходили очень нежные письма «от Любочки», и сама Фаина столь же нежно на них отвечала. Сочувствие к Орловой в ее словах я услышал лишь однажды, когда вскользь сообщил, что за одно выступление та получала всего 14 рублей 50 копеек. Тогда-то я понял, что постоянное подтрунивание над подругой — это лишь стиль Раневской.
Как-то мы пересматривали с Фаиной Георгиевной «Весну» в Кинотеатре повторного фильма. «Вы не представляете, как случайно я попала в это кино! И каким это было для меня счастьем! — рассказывала она, когда мы возвращались из кинотеатра. — Я была готова на колени бухнуться перед Орловой, когда узнала, что буду сниматься на настоящей киностудии, в Праге! И все благодаря Любочке. Так и вижу ее прежней — у станка, где она неизменно делает свой балетный комплекс...»
«А сейчас она изменилась?» — спросил я. «Конечно... Конечно! — печально протянула Ф. Г. — Не внешне... Все эти слухи об операциях — все это полный бред, не верьте! Любочка всегда любила изящество. Еще до того как она прославилась в звуковом кино, муж-немец позволил ей собрать очень солидную коллекцию хрусталя. Да и гардероб у нее был очень богатый! Но тогда все было тепло, просто, по-свойски... И она была по-настоящему одержима искусством. А сейчас... Мы все дальше и дальше отходим друг от друга... Они с мужем становятся какими-то... холодными. На первом месте у них тряпки, мебель, хрустали, косметика...
Все интересы у Любочки, прямо скажем, буржуазные. А эти их пафосные приемы! Я была как-то пару раз и чувствовала себя там очень неуютно. Потому что на этих приемах бывали «нужные люди». А что там я? Ну так, для забавы гостей. Чудачка Раневская... Та самая... Я стала отказываться от таких приглашений, и Любовь Петровна все поняла. Вообще, мне кажется, по моим письмам она все чувствует...» Но я в этом сомневался. Тем более что и сама Ф. Г. любила хорошо одеться и была в восторге, когда Орлова присылала ей шляпку или перчатки. Такова была эта великая актриса: дружба с ней становилась нелегким испытанием. И, мне кажется, тактичная Любовь Петровна, как никто, понимала это. Все, что говорила за ее спиной Фаина, ей доносили... Но она ничего не хотела об этом знать и писала все такие же нежные письма — год от года, до самой смерти».
Да, Раневская могла давать жуткие прозвища актерам, а могла с ними быть теплой и ласковой. Она разная была. Но ее боялись в театре. Боялись ее язычка, боялись грубости, боялись ее гнева, который возникал, казалось бы, ни с того ни с сего. Но что самое удивительное — Глебка ведь не скрывал от нее, что пишет книгу. Она говорила: «Пишите, пишите». И книжка эта ей поначалу понравилась. Она прочла ее от начала и до конца и сказала: «Ну, все хорошо, хорошо». А потом показала рукопись родным и названным в книге друзьям. Друзья обиделись на ее едкие прозвища и оценки, а родня возмутилась: «Как это мы не помогали Фаине? Как это она все сама, сама?» И великая актриса запаниковала, да так, что не хотела возвращать Глебкин труд. Кричала: «Эта пачкотня никогда не выйдет в свет, никогда!» И даже вызвала милицию, когда брат настойчиво попросил вернуть ему единственный экземпляр его работы. Вмешался Феликс Кузнецов — коллега Глебки, влиятельное лицо в Союзе писателей. Он пришел к Раневской домой, и она сдалась — отправила рукопись по почте.
Много лет лежала эта заклейменная Ф. Г. рукопись в ящике его письменного стола. И даже после смерти актрисы брат не сразу издал свои «Разговоры с Раневской». Он очень переживал, что так и не помирился с великой актрисой, не попросил у нее прощения... После перестройки книга, наконец, вышла в свет... И оказалось, что это сокровище, подлинный, а не надуманный документ. Сейчас она пережила, не помню уж, сколько изданий, да и теперь ее выпускают, но уже под другими названиями. До сих пор книга Глеба Скороходова — самое популярное издание о великой актрисе.
Сколько себя помню, мы с Глебкой при любой возможности посещали «Современник», который был тогда на вершине славы. На самых первых его премьерах я не была, а вот «Голого короля» Евгения Шварца (премьера 1960 года) помню хорошо. И прекрасную Нину Дорошину в роли Принцессы, и Короля Евгения Евстигнеева — тоже. Галя Волчек там вышагивала: «Нет солдат сильнее баб, сильнее баб, сильнее баб!!!» Это был действительно необыкновенный спектакль, подобного ему на моей памяти никогда не было, да и вряд ли уже будет. Люди умирали от счастья, если им удавалось чудом достать билет в «Современник». Мы обожали Ефремова! Нередко после спектаклей зрители ждали актеров у служебного входа, чтобы проводить их домой, побеседовать, выразить свое восхищение. Ефремов был для них бог. Он тоже шестидесятник, как и мы, тоже ненавидел Сталина и связанную с ним эпоху. Мы все этим жили. И что бы там ни было, как бы Ефремов, ну, скажем, не так себя вел, актеры, да и мы, зрители, были ему верны.
А с Галиной Волчек брата познакомила я. Тогда помогала писательнице-большевичке Драбкиной: подбирала ей материалы по Пушкину и Емельяну Пугачеву в спецхране Ленинки. Встретила у нее Раису Викторовну, преданного секретаря сначала Олега Ефремова, а потом и Галины Волчек. Она-то и познакомила брата с Галей. Поначалу та не обратила на него внимания. Потом они стали говорить, говорить, говорить... Глебка подружился со всеми актерами, ходил на все ее репетиции. И писал, писал, писал... И Галя поняла, что это тот человек, который сможет выпустить книгу о ней и о ее театре. Брат ведь все очень ответственно делал. Не вылезал из библиотек и архивов, все проверял и перепроверял. Несколько лет он работал над трудом о Галине. Они стали неразлучными друзьями, он часто, да и я тоже, бывал у нее дома, она приглашала его на свои дни рождения и театральные капустники... Как это часто бывает, он на период работы влюблялся в человека. Приходил домой и взахлеб рассказывал, какая энергия исходит от Галины Борисовны: «Вот она репетирует, актер не справляется с задачей, и в какой-то момент она — р-раз! — швыряет ему под ноги пепельницу! Никто даже не удивился... А у актера роль пошла».
Сильные личности всегда притягивали брата. А заканчивалось все частенько одинаково... Так получилось и с Волчек.
Глебка принес ей рукопись — плод многолетней работы, она ее одобрила, он передал книгу в издательство. И вдруг рукопись ему возвращают... Оказалось, Галина Борисовна сама позвонила главному редактору и попросила уже набранную и отредактированную книгу не издавать. Лишь потом мы с Глебкой догадались, что, скорее всего, это случилось после ее встречи с Виталием Вульфом. Галя решила, что книга из-под его пера окажется лучше. А он и не думал о ней писать. Невозможно передать словами, какой брат пришел подавленный, потрясенный после всех этих событий: «Что мне теперь делать? Как это пережить?» — «Вычеркнуть из жизни и ее, и весь «Современник», — ответила я. — Никогда больше не переступать порога этого театра».
Слово свое я не сдержала. Случайно попала туда на премьеру, и Галя тоже случайно увидела меня: «Инна, как мама? — задала она мне главный вопрос. «Умерла». — «Как я вам сочувствую...» И я ее простила. А у Глебки она сама попросила прощения, когда узнала о его смерти.
В планах брата было написать книгу и о Любови Орловой, но ему просто не хватило времени и сил. Думаю, что между ним и Любовью Петровной были такие разговоры, ведь актриса показывала ему свои архивы. Вот что Глебка об этом написал: «Любовь Петровна очень бережно относилась к своим архивам, все держала в папках. Фотографии не раскладывались на столиках. Если я просил — мне выдавался плюшевый толстенький альбом с ее дореволюционными фото... Вся почта была рассортирована по разделам. В особой папке Александров хранил ее письма, телеграммы, вообще всю их переписку, шутливую, любовную. Когда Орловой не стало, Александров снова женился — на Галине, вдове своего сына. А тут, уже после смерти Александрова, пришел ко мне внук его, Гриша. Сказал: «Глеб Анатольевич, пусть это будет у вас! У вас-то оно получше сохранится...» Посмотрел я на жалкие остатки... «Где же все?» — «Понимаете, Галя решила, что вот она — жена... И уничтожила все, что касалось переписки Александрова и Орловой. Этих папок больше нет...»
То, что было отдано брату, я передала в Московский архив, потому что нельзя хранить дома бесценные документы: телеграммы, письма, рисунки. А вот об общении с Орловой остались только отрывочные его воспоминания.
«Я познакомился с Любовью Петровной в середине шестидесятых, когда только начинал работать в Бюро пропаганды советского киноискусства. Перед выступлениями киноартистов, какие часто устраивались в те годы, я читал небольшие лекции об их жизни и творчестве. И вот однажды мне вручили путевку на проведение вечера Любови Орловой. Поехал я в этот клуб. Дорога вся размытая, асфальт разбит. Сам клуб поразил меня своим убожеством: обшарпанные двери, кривая афиша, наспех вывешенная на заборе... А когда я заглянул в зал, то увидел, что там сидит от силы человек двадцать, не больше! Администратор оправдывался: «Понимаете, май, тепло, народ уехал на дачу... Мы уж и по радио объявляли, но больше людей собрать не смогли». Мне не верилось, что сейчас сюда придет сама Орлова и выйдет на сцену. Но оказалось, что она уже около часа здесь, в клубе, гримируется. Когда я шел к ней, у меня буквально тряслись колени, мне было очень неприятно сообщать ей известие, что аншлага, мягко говоря, нет...
Я зашел и увидел у зеркала элегантную, красивую женщину, которая приветливо улыбнулась мне, предложила сесть. Я начал что-то лепетать про малое число зрителей. Она спокойно выслушала и сказала: «Пришли те, кто смог. Мы не можем наказывать этих зрителей за то, что другие решили провести время иначе. Вы, пожалуйста, начните. А потом, наверное, покажем отрывки из «Веселых ребят»?» Тот вечер мы отработали по полной программе. Потом пошли к администратору получать деньги. Гонорар Любови Петровны был весьма скромным. Она спокойно взяла всю сумму и видя, что я смотрю на нее немного вопросительно (мол, так мало?), виновато улыбнувшись, сказала: «Я ведь сейчас нигде не снимаюсь. Надо же как-то жить». И я понял, что ее былая слава и величие отнюдь не означают, что кто-то «свыше» сейчас заботится об ее достатке. При этом статус «идеальной Орловой» не позволил бы ей надеть плохой костюм или пользоваться дешевыми духами. Она обязана была соответствовать заданной планке, а это стоило денег. Поэтому впоследствии меня не удивляло, что Орлова так много работает, не отказывается почти ни от одного предложения.
Она была невероятно трудоспособна! В день спектакля или съемок, вплоть до ночи, пока все не закончится, не ела ничего, не могла... Вот секрет ее стройной фигуры... Постепенно мы с Любовью Петровной сработались на таких концертах. Я стал бывать в ее изящно и со вкусом обставленной квартире на Большой Бронной (на первом этаже ее дома находилось кафе «Лира», это было популярное место у москвичей). Ей удалось создать какое-то особенное, уютное пространство. Обычно, когда я приходил, она предлагала мне кофе и сама шла варить его на кухню. Она все больше доверяла мне, уже порой рассказывала какие-то байки. С особенной охотой — о своей тяжелой послереволюционной юности.
Бывало, мы гуляли по Москве, и Орлова показывала: «Вот здесь была наша гимназия, здесь я ходила в консерваторию. А вот в этом кинотеатре я работала тапером — официально профессия называлась «иллюстратор фильма», вот я и иллюстрировала целыми вечерами! Ох и тяжело было, по четыре сеанса подряд, холодно, шумно... Много таких кинотеатров, где я играла. Нужно было зарабатывать, потому что мы оказались в категории граждан, которых называли «лишенцами». Так назывались дворяне, выселенные из собственных домов и брошенные на произвол судьбы. Такие люди зачастую не имели прописки, не могли поступить на официальную работу...»
Разговаривая с ней, а впоследствии читая ее архив, я все более и более убеждался: ее путь не только не был усеян розами, а наоборот, был трудным, каменистым... Как известно, расцвет карьеры Любови Петровны пришелся на годы репрессий. Фильм «Цирк» — 1936 год, «Волга-Волга» — 1938-й, «Светлый путь» — 1940-й... О том, что происходит в стране, они с Александровым не могли не знать, аресты случались и среди людей, занятых в производстве этих фильмов. Но к ним самим до поры до времени отношение вождя было очень благосклонным. «Название фильма «Светлый путь» придумал Сталин, — рассказывала Любовь Петровна. — «Золушка ему не понравилось, оно бесило его своею банальностью... И он прислал нам письмо с десятью разными вариантами, которые сочинил сам, и с припиской: «Вот их сколько! Выбирайте любое!» Сталин ведь очень за всем следил, он «Волгу-Волгу» смотрел десятки раз...» Тут я осмелился задать давно мучивший меня вопрос: «Любовь Петровна! Но вы ведь были любимицей вождя?!» Помолчав, она ответила: «Любимицей. Но не любовницей! Чего только не сочиняли про нас, много я от этих слухов пострадала. Но ему просто нравились фильмы с моим участием».
Вот отрывок из воспоминаний брата о Людмиле Марковне: «Люся знакомилась со мной три раза, но потом забывала об этом. Я и сам не сразу вспомнил, что видел ее еще до взлета, когда «Карнавальная ночь» только снималась. К премьере рязановского фильма должны были выпустить пластинку с песнями. А я работал редактором на студии «Мелодия», вот и пришел на площадку, где репетировали артисты. Гурченко как раз исполняла песню про хорошее настроение. Мне и песня, и исполнительница показались весьма заурядными. Таких песенок и таких личиков было тогда много! Подыгрывал ей оркестр самого Эдди Рознера, а трубач оркестра в перерыве мне рассказал: «Студенточка! Певичка! Представляете, сам Рознер предложил ей выступать с нашим оркестром, а она говорит: «Я создана только для кино». Дурочка!» — «А почему ее пригласили в этот фильм?» — «Пырьев распорядился... а Рязанов не хотел. Он ее сначала все только «мордоворотом» звал, пока не привык к ее лицу... И куда она лезет? Шла бы лучше в оркестр, какое ей кино?» Да, это было общее мнение людей на съемочной площадке, и я невольно с ним согласился. А потом попал на премьеру картины в «Ударнике» и сразу все понял. Как преобразилась «студенточка» на экране, каким красивым оказался «мордоворот», какое обаяние, какая зажигательность, и все песни — хиты!
А чуть позже, когда я готовил программу о знаменитом актере Игоре Ильинском (в «Карнавальной ночи» он сыграл директора Дома культуры Огурцова), мне поручили взять интервью у Гурченко, которая была уже на вершине славы. Я думал, девушка зазналась, но ничуть. Она рассказала, как Ильинский, опытным глазом сразу разглядевший в ней талант, оказывал ей знаки внимания и однажды предложил подвезти ее на своем роскошном ЗИМе. «Я с замиранием сердца села в машину, — вспоминала Люся. «Я подвезу вас домой», — сказал Ильинский. «У меня нет дома...» — «Где же вы живете?» — «В общежитии...» Приехали мы на этой роскошной машине на окраину Москвы, я выхожу и нарочно задерживаюсь у лимузина, чтобы кто-нибудь меня увидел. Но, как назло, ни одна собака даже не выглянула в окно! А я тогда так была счастлива! Гораздо счастливее, чем тогда, когда сама стала ездить на дорогих машинах... Я ведь хорошо жить стала поздно, слишком поздно...»
Мне кажется, Люся в послевоенном детстве была сражена трофейной картиной «Девушка моей мечты» с Марикой Рёкк. Это варьете на условную тему — сто мужчин и одна женщина. Длинноногая красавица демонстрировала нам, что она и так умеет, и эдак, и петь, и танцевать, и на шпагат садиться! А публике только оставалось восторгаться и аплодировать, восторгаться и аплодировать! У Люси восхищение той мечтой и желание показать себя во всей красе осталось навсегда. Потому что она и сама была такая, как Марика Рёкк. Все умела и хотела это показывать, показывать бесконечно.
Все время она твердила, что ей после «Карнавальной ночи» не давали работать. А я посмотрел ее фильмографию — она снималась каждый год. Просто не было оглушительной славы, без которой она задыхалась. У нее был трудный характер. Она не прощала никому и ничего, даже того, чего не было, а ей только показалось. Лидия Смирнова вспоминала, что во время съемок «Женитьбы Бальзаминова» все актрисы очень подружились, весело сплетничали, вязали скопом Воинову свитер, радовались успехам друг друга. Гурченко же стояла в стороне, ни с кем не общалась, казалась высокомерной и мрачной. Она была с дочкой, командовала ею как фельдфебель: спину держи, не размахивай руками, ходи прямо. Но один разумный ее совет может нам всем пригодиться (видимо, она сама следовала ему всю жизнь): в еде есть только единственное число — один половник супа, один кусочек хлеба, одна котлета.
Мы с ней познакомились, когда она составляла программу довоенных песен — наших и иностранных (Скороходов был известным коллекционером пластинок. — Прим. ред.). Приехала ко мне сама в Красный Строитель в наш трехэтажный кирпичный дом. Соседи — совсем простой народ: пили горькую, били друг другу морду. Роскошный дубовый паркет красили грубой краской для пола, от телефона отказывались: зачем он нужен, когда можно поутру зычно крикнуть с балкона в дом напротив. Появление живой Гурченко в ярко-красном пальто и иностранной машине того же цвета — Люся тогда переживала период второй славы — произвело сумасшедший эффект, как если бы действительно прилетел вдруг волшебник в голубом вертолете. А она держалась просто, на людей смотрела ласково, затрапезная обстановка ее ничуть не смущала. Так же она повела себя и со мной — демократично и естественно. Взяла на время нужные ей пластинки, потом все вернула.
Мы подружились. Я был от нее в искреннем восхищении. Она пригласила к себе на свой 65-летний юбилей. Была шикарна, пыталась воплотить свою вековечную мечту — я и так могу, и эдак, но меня поразила какая-то печать сиротства, лежавшая на всем этом представлении: почти не было известных людей, друзей, приятелей, родных...То же и на банкете. Лицо ее было похоже на маску из папье-маше с нарисованными бровями, глазами, носиком, ротиком.
Потом мы с сестрой ходили на все ее театральные премьеры, где она искусно демонстрировала свое разностороннее мастерство. А потом... я встретил ее, и она от меня отвернулась. Но я не сдался, стал добиваться причины. Она сказала — все дело в Пугачевой, с которой начинался перечень имен в моей книге «Ты божество, ты мой кумир». Люся же в этом перечне была последней. Я не понял, какое это имеет значение, но чуть ли не на колени встал, чтобы вымолить у нее прощение, и был так искренен, что она мне поверила.
Последний раз мы виделись на премьере ее «Пестрых сумерек», где она была и продюсером, и автором сценария, и режиссером, и композитором, и поэтом. И главное — звездой, той самой а-ля Марика Рёкк. Она — длинноногая, шикарная, в перьях — спускается по лестнице, ее встречают восхищенные взгляды танцующих и поющих иностранных моряков, оркестр, литавры. В фильме было заметно, что ей не так уж мало лет, а в жизни — ничуть: действительно молодая, с нежным румянцем, ласковая, счастливая, чудо как хороша. Любила в тот вечер всех. Они с Сережей продали все что было, чтобы сотворить ту картину, а прокатчики ее не приняли. Безуспешная премьера прошла зимой. А весной Люси не стало».
Ревность одной актрисы к другой — вещь для актеров естественная. Ведь каждой хотелось быть одной-единственной, любимой, обожаемой. Так вышло и с Лидией Смирновой. Брат взялся писать о ней книгу и отчаялся. Лидия Николаевна все пересказывала и переделывала по многу раз, требовала тщательной проработки рукописи, капризничала. В конце концов он передал рукопись мне и попросил закончить книгу. Поскольку моя профессия редактор, я бодро взялась за дело. Практически целый год чуть ли не ежедневно приезжала к Лидочке домой, и мы с удовольствием с ней работали. Меня поразило, как легко она рассказывала о своих романах. Потому что влюблялась по-настоящему. А любила лишь одного режиссера Константина Воинова. Как-то я призналась ей, что боюсь однажды потерять рукопись книги где-нибудь в метро. На что она весело ответила: «Не волнуйтесь, я еще наговорю о ста других своих любовях». Книга «Моя любовь» вышла, слава Богу, еще при жизни ее героини, а потом много раз переиздавалась. А с Лидочкой мы дружили до самой ее кончины. Она бывала в нашей компании, весело плясала и кокетничала с молодыми джентльменами, а те немедленно в нее влюблялись! Как и прежде...
Так получилось, что контакт у моего обаятельного брата складывался в основном с актрисами. Но был один актер, который никому для интервью не давался, но Глебке хоть и не без труда удалось его очаровать и сделать передачу о Георгии Вицине. Правда, на уговоры у него ушло два года! Зато он был одним из немногих, кто действительно знал, чем и как жил уже очень немолодой актер, ведь в то время его просто не узнавали! Вот что сам Глебушка писал об этом: «Животных Вицин просто обожал. И на улице кормил бездомных кошек, собак. Птиц тоже не забывал. Они его узнавали! По улице Георгий Михайлович вечно шел в сопровождении целой собачьей стаи, да еще и голуби за ним неслись. Он скармливал им килограммы пшена: «Голуби — птицы благородные. Вот вороны жрут что попало, а эти клюют деликатно, и пшено я им беру хорошее...» У него дома жило даже несколько божьих коровок, которых он бережно содержал, кормил медом и любовался ими, когда они летали по квартире. Вицин всерьез уверял, что его питомцы имеют необычные способности. Песик якобы мог говорить слово «мама», но при чужих стеснялся. А вот попугай и правда все время орал странную фразу: «Ну что ты все бегаешь? Пойди поспи!» Откуда он ее взял, Вицин не объяснял, но я думаю, что он сам эти слова частенько говорил жене.
Любовь ко всему живому привела к тому, что Георгий Михайлович возненавидел технический прогресс. С его идеями Вицина даже перестали приглашать с выступлениями на фабрики, на «нужные» мероприятия (в актерской среде их называли «нужниками»: там можно было разжиться каким-то дефицитом). Организаторы справедливо опасались, что Вицин опять что-нибудь ляпнет, скажет не то, что нужно. Во время пышного празднования на заводе Лихачева Вицин, вместо того чтобы попросить «устроить» ему автомобиль, как это все делали (в то время купить его было невозможно), решительно заявил: «Производство ваше нужно сворачивать! Эти машины только отравляют воздух...» Да и на встречах с правительством Вицин пытался обратить внимание на проблемы, хотя от него ждали только здравицы. «От технического прогресса один вред, — объяснял мне Вицин. — Слишком много машин, вот и в космос зачем-то полезли... Все движется, грохочет, нарушает естественный ход природы!»
Еще одна «странность» актера — у него сохранилась прекрасная дикция даже тогда, когда он потерял почти все зубы. Он принципиально не хотел обращаться к стоматологу: «Вставлять инородное тело в организм нельзя! Все должно быть естественно. Человек приходит в мир без зубов и уходит без них же». От грима он тоже со временем совсем отказался. Гримеры к нему уже даже и не совались. Впрочем, как и костюмеры. Невозможно было убедить Георгия Михайловича выйти на сцену без его «удавки» — так он величал свой единственный галстук. На протяжении шестидесяти лет он его не менял, не стирал и не чистил! «Если галстук на мне — я никогда не провалюсь! Вы думаете, у меня нового нет? Да висят в шифоньере, 80 штук, на каждый день рождения дарят. Но я верю в силу именно этого галстука». Много у него было необычных идей, оригинальный был он человек! Ничего общего с его экранным образом. Помню, однажды, незадолго до его ухода, мы шли с ним по улице и какой-то прохожий радостно закричал: «Мужик, я тебя узнал!» Георгий Михайлович грустно покачал головой и ответил: «Ты меня узнал... Но ты меня не знаешь». Сущая правда! Никто не знал настоящего Вицина».
Программа Глеба Скороходова «В поисках утраченного» стала очень популярна, ему пришлось пройти испытание медными трубами. Его стали узнавать, улыбаться, здороваться, выражать признательность, приглашать на модные премьеры в кино, театр, на прочие престижные мероприятия. У меня и то закружилась голова, потому что он часто брал меня с собой и я слушала хвалебные речи в его честь и пылкие признания в любви. Коллега брата по авторскому телевидению писатель Андрей Максимов написал на подаренной Глебу своей книге: «Ваша работа на ТВ доказывает, что интеллигентность и телевидение — вещи вполне совместимые».
Совмещение оказалось временным, а слава — ветхой заплатой. Кончился очередной договор, а следующий с ним не заключили. Увы, он не был везунчиком... На смену ему пришли другие — молодые, амбициозные, в чем-то очень циничные. Он пережил это спокойно, а может, только делал вид, что спокойно.
Глебки не стало осенью 2012 года... Помню наши последние встречи. Казалось бы, мне его, тяжелобольного, нужно было бы утешать, подбадривать, возвращать к жизни! Но нет, он, несмотря на боли, продиктовал мне название своей будущей книги «У меня есть тоже граммофончик».
Перед смертью он с трудом, но как обычно побрился. А потом тихо уснул навсегда в своей постели. Рядом были самые близкие люди — дочь, сестра, племянница, его любимая подруга и крестная Лера, читал молитвы православный священник. Не худшая смерть, как это ни горько звучит.
Подпишись на наш канал в Telegram