Я восхищаюсь актрисами, которые, имея маленьких детей, не бросают свое дело, это должно быть очень непросто. Актерство не предполагает счастливого, благостного материнства. Образ мадонны с младенцем не имеет отношения к ситуации, когда у женщины в доме появляется маленький ребенок, а ей нужно почти каждый день выходить на сцену, держать себя в тонусе — и физическом, и ментальном.
— Недавно в Театре Наций состоялась премьера спектакля «Канарейка», где вы играете оперную диву Марию Каллас. Почему выбрали такую героиню? Как вам кажется, кому она сегодня интересна?
— С моей стороны будет самонадеянно сказать, что я выбрала Каллас. Уверена: это роли выбирают артистов. Я уже участвую в двух постановках Театра Наций — «Метафизика любви» (снова о судьбе певицы — Полины Виардо) и замечательном спектакле «Моими глазами», оба ставил Дмитрий Сердюк. Поэтому когда Дима загорелся постановкой пьесы Терренса Макнелли «Мастер-класс» и предложил мне главную роль, согласилась не раздумывая. Правда случилось это не сразу. Год назад художественный руководитель театра Евгений Витальевич Миронов высказал идею сделать спектакль вокруг моих телепрограмм, от чего я категорически отказалась, мне не хотелось повторять себя, было неинтересно. Хотелось попробовать что-то новое. Мы приступили к репетициям в ноябре 2021 года, но в начале марта 2022-го держатели авторских прав из США отозвали согласие на постановку. Честно говоря, сама пьеса изначально вызывала у меня сомнения, она предполагала некое комическое шоу на сцене, что никак по-настоящему не раскрывало великую певицу. Поэтому появилась идея написать фантазию на тему, как Каллас провела свои последние дни, рассказать о ее судьбе, о том, что происходило в ее сознании. Я уцепилась за эту идею, тема показалась мне небанальной. А чем она сегодня может быть интересна? Мне кажется, всем. Судьба человека, артистки, женщины, которая вот-вот угаснет как свечка на ветру, вызывает интерес в любое время, в любом историческом контексте.
— Я посмотрела спектакль. Мне показалось, что он скорее имеет шанс быть высоко оцененным на театральных фестивалях, куда ходит особенная публика. Зрители должны как минимум знать, кто такая Мария Каллас, что за жизнь она прожила.
— Мне известно, что билеты на все июньские спектакли были проданы, и это меня удивило. Если бы наша постановка называлась «Мария Каллас», я бы поняла, почему на нее пошел народ. Про что «Канарейка», надо еще поискать. Но так сложилось, что в Театр Наций, особенно на спектакли, идущие в малом зале, ходит очень интеллигентная, думающая, образованная публика. Это очень модный сегодня театр, который и создавался для разной публики. Репертуар там строится так, что каждый зритель найдет что-то свое. Там идут большие спектакли «Мастер и Маргарита», «Иванов», но есть и совсем артхаусные «Сказки Пушкина», поставленные Робертом Уилсоном, есть авторские высказывания, такие как цикл «Наше все...». Дай Бог, чтобы эта постановка не затерялась в столь обширном репертуаре. Надеюсь, спектакль получился очень современным благодаря сценографии, свету, костюмам.
— В угоду любимому человеку Мария Каллас отказалась от сцены, блестящей карьеры. Вы ее понимаете?
— Это верхний слой. Я очень хорошо знаю ее жизнь, пересмотрела большое количество документальных фильмов, перечитала массу литературы. К тому же мы были фактически с ней «знакомы через одно рукопожатие». Я много общалась с ее импресарио Мишелем Глотцем, который более десяти лет работал с моим мужем Владимиром Спиваковым. Он выпускал все диски Каллас, дружил с ней до самого конца. Я очень много слышала о Марии от Мишеля. Есть доля правды в том, что когда в ее жизни появился миллиардер Аристотель Онассис, она перестала петь, взяла паузу на два года. Но Каллас это сделала не под его давлением, не было такого: прекращай петь, и все! В тот момент у великой певицы начались первые проблемы с голосом, потому что она работала на износ! У нее случались отмены спектаклей, появилась усталость. Она сама говорила об этом в интервью: вы думаете, что певцы — не живые люди, а машины по производству чуда, но я не могу производить чудо каждый день.
И потом, в жизни Каллас никогда не было такой сильной всепоглощающей любви. Онассиса она полюбила по-настоящему, и все вокруг отступило на второй план. В действительности Мария не пела два года, а с Онассисом они были вместе восемь с половиной лет. Объясняла это так: я дышу, я отдыхаю, я путешествую, я не хочу никого видеть. Позже она вернулась на сцену и пела много. О том, что Онассис женился на Джеки Кеннеди, Каллас узнала из газет, он не поставил ее в известность. И ужас публичного позора ее сломал, что говорит о хрупкости, ранимости, незащищенности этого огромного дара.
Мишель Глотц рассказывал мне, что голос Марии по-прежнему замечательно звучал, когда она оставалась наедине с роялем. Он пытался ее подбадривать:
— Ну вот же, все на месте.
Но Каллас отвечала:
— Да, Мишель, но боюсь, что стоит мне выйти на сцену и я не смогу ничего спеть.
Тенор Джузеппе Ди Стефано уговорил Марию поехать в мировое турне, у него тяжело болела дочь, нужны были деньги на лечение. Сохранились записи тех концертов, там слышно, как голос Каллас предательски подводит. Что-то сломалось у нее внутри, чуда уже не случалось. Ее накрыло жуткое отчаяние от двойной утраты. В документальных свидетельствах говорится, что Онассис был глубоко несчастен с Джеки, он пытался вернуться к Марии, но она сначала категорически его не приняла. Позже, чтобы успокоить скопище папарацци у своих окон, она все-таки пустила к себе Онассиса, они потихоньку стали общаться снова, но уже как добрые старые друзья. Каллас навещала его в госпитале, когда он умирал , а Джеки не приезжала из Америки. Но они заключили какой-то очень сложный брачный договор с вдовой президента Кеннеди, который Онассис был не в состоянии расторгнуть. Мне кажется, пока он был жив, в Марии, как в любой женщине, еще теплилась надежда, что доживать они будут вместе. Судя по рассказам Мишеля, по тому, что я прочла, с момента смерти Онассиса Мария перестала кого-либо принимать, ни с кем не общалась, не подходила к телефону, никого не хотела видеть, не отвечала на письма, замкнулась в себе. Жизнь Каллас продолжалась, а судьба закончилась. Последние два года она просто трагически угасала... С одной стороны, Мария начала петь с раннего возраста, с другой — ее творческая судьба оказалась очень короткой.
Год назад я снимала программу с Пласидо Доминго, он сетовал: «Я успел спеть со всеми великими, а с Каллас, к сожалению, не успел». Его поколение чуть моложе. Каллас на будущий год будет сто, а Доминго за восемьдесят.
— Поскольку вы упомянули Пласидо Доминго, не могу не спросить, что сегодня происходит в его жизни. Возобновился ли его контракт с Метрополитен-оперой, разобрались ли в ситуации, сложившейся после того, как какая-то дама обвинила его в сексуальных домогательствах?
— Ну, это же в последние годы случается повсеместно. Что происходит в жизни Доминго, я не знаю, потому что мы не очень близки. В прошлом году он давал концерт в рамках фестиваля «Черешневый лес», побывал в Москве благодаря Михаилу Куснировичу и моему супругу. Я просто взяла его за жабры и уговорила дать интервью. До этого все мои попытки с ним встретиться обычно наталкивались на стену отказов от людей, которые его окружают. Я не имела возможности обратиться к нему напрямую. Очень часто короля играет свита, Пласидо был не в курсе, что с ним хотят делать интервью для канала «Культура». Когда наконец встретились для съемки в его отеле, он спросил:
— Почему мы не едем к тебе в студию?
Я ответила:
— Потому что мне сказали, что вы никуда не ездите.
Каково же было его неподдельное удивление:
— Как? Почему?
Я говорю по-испански, это был козырь, о котором они не знали. А еще он очень доверяет своей жене Марте, которая села у монитора во время нашего разговора. Они же привыкли к интервью, где главные вопросы — как вы переживаете свалившиеся на вас неприятности или что вы едите на завтрак. Уже через 15 минут Марта появилась в дверях, подняла вверх большой палец и сказала по-испански, что это блистательное интервью: «Продолжайте, говорите». Вместо 40 минут мы проговорили 2 часа.
Понимаю его безумное желание быть на сцене, это даже не желание, а способ существования. Человек с такой энергией не может не выходить на сцену. Он сам прекрасно осознает, что уже давно не поет в теноровой тесситуре, но нашел форму и возможность петь ниже регистром, баритоном. Понятное дело, критически настроенные люди осуждают его за то, что он не остался живой легендой, а продолжает выходить на сцену. Доминго очень тонкий музыкант, думаю, ему абсолютно безразлично, что о нем говорят люди, которые предпочли бы, чтобы он при жизни стал музейной реликвией. Гораздо важнее для него продолжать жизнь с музыкой и делиться опытом. Доминго много лет проводит замечательный конкурс «Опералия», и вообще, он изумительный человек, очень интересная личность, тонкий, трогательный, без звездной болезни, с чувством юмора, таких людей, как он, очень мало.
— Возвращусь к Каллас, в середине спектакля есть сильный кусок, когда она вспоминает о том, как Онассис заставлял ее петь то, что она не хотела, доминировал, чуть ли не унижал. Но она все равно с ним оставалась. Как вы можете ее оправдать? Вы бы остались с таким мужчиной рядом, учитывая, что он миллиардер?
— Дело было даже не в деньгах. Под самый конец спектакля героиня понимает, что дорожила мужчиной больше, чем своим даром, и в этом ее несчастье. В последнем письме она говорит: «С тобой я себе изменила». Я могу это оправдать, мне кажется, в этом и есть величие Каллас. У нас там звучат слова из ее интервью: «Во мне живут две женщины. Есть Мария, но есть и Каллас, и я стараюсь ей соответствовать». Я понимаю, что это две разные субстанции, великая Каллас La Divina и Мария, с детства неуверенная в себе девочка, одинокая, любившая отца, которого она практически не видела, постоянно находившаяся под гнетом властной, жесткой, вздорной матери, некрасивая, с ужасной кожей, почти слепая. Она действительно очень плохо видела. Многие музыканты свидетельствуют, что Мария учила партитуру так, чтобы не смотреть на дирижера, потому что не могла его разглядеть. Но это давало ей необыкновенную свободу на сцене. Ценой титанических усилий из некрасивой толстушки Каллас превратилась в красавицу, как сейчас принято говорить, в икону стиля. Судьба свела их с Онассисом, когда ей еще не исполнилось сорока, она была в самом расцвете женственности. Видимо, он подходил ей физиологически, разбудил в ней страсть, о которой она всю жизнь пела, но не представляла, что это на самом деле. Так что могу Марию легко оправдать. Посмотрите на фото Онассиса — внешне он же чудовище. А когда читаешь мемуары тех, кто его знал, понимаешь, каким харизматичным он был, как умел шутить, очаровывать окружающих. Думаю, что в Онассисе Марию привлекало то, что он видел в ней не богиню, с которой сдували пылинки, а девочку, нуждавшуюся в его защите.
Если женщина в довольно преклонном возрасте соглашается сделать аборт, лишь бы любимый с ней остался, это много значит. Она же ждала ребенка и мечтала родить, а он ей запретил: не рожай. Она и не родила. Я думаю, это тоже стало одной из причин их разрыва. Мария готова была принести любые жертвы, совсем не из-за денег Аристотеля, она довольно прилично зарабатывала сама.
Глотц мне рассказывал, как Мария иногда вытаскивала большую шкатулку, показывала близким друзьям свои драгоценности и говорила: «Все драгоценности куплены мной, я это все заработала своим горлом». Ради Онассиса она отказалась от американского гражданства, взяла греческое. Первый муж не давал ей развода, они были венчаны в католической церкви, а по греческим законам те, кто были венчаны после 1946 года, не считались состоящими в законном браке. То есть став греческой подданной, она имела полное право выйти замуж за Онассиса. Увы, брак так и не состоялся. Хотя Онассис был единственным так необходимым ей мужчиной. Я могу оправдать Марию по-женски.
— Когда готовились к роли, не усматривали параллелей с собственной жизнью, естественно, кроме трагического финала?
— Нет никаких параллелей! В отличие от Каллас я абсолютно счастлива в личной жизни. В нашей ситуации «Каллас» это скорее мой муж. Это он гений, а не я.
— Тем не менее и у вас был большой перерыв в актерской карьере, которой вы жертвовали ради семьи. Насколько сложно было вернуться?
— Я была уверена, что профессия, если ею не заниматься, мстит, просто умирает. Была — и нет ее. Я все-таки 30 лет не выходила на сцену. Но видно, меня хорошо выучили мои педагоги в ГИТИСе, мой мастер Иосиф Михайлович Туманов. Они считали, что наша профессия — не замок из песка, а рисунки на песке. Каждый день надо все начинать с нуля. Сегодня же я убедилась на своем опыте: если есть большое желание вернуться на сцену, оно осуществимо. В актерской профессии вернуться никогда не поздно. Если не петь 30 лет, уже не запоешь, если не стоял 30 лет у балетного станка, не затанцуешь. Пианист, скрипач, бросивший заниматься каждый день, не вернется на сцену, эта мышца снова не накачается. В драматическом театре все не столь драматично, правда, много ролей так и останутся не сыгранными по объективным возрастным показателям. Главное, что в меня крепко вбили, — это основы профессии: владение голосом, выстраивание сверхзадач и сквозного действия, анализ текста. Когда в моем возрасте начинаешь с нуля заниматься освоением азов, оснащением своего психофизического аппарата, то есть тем, чем актеры обычно занимаются в 20 лет, ощущаешь прилив живительной силы. Профессия становится лучшим омолаживающим средством.
— Как вы возвращались? Пошли на актерские курсы?
— Нет, какие курсы?! Я человек достаточно насмотренный и, смею надеяться, профессиональный. Как-то, кажется в 2013 году, ко мне в студию «Нескучной классики» пришел Роман Виктюк. Мы разговорились, он спросил:
— А почему вы не играете?
— Так сложилась жизнь, сначала не было возможности, а сейчас уже страшно.
— А не хотите попробовать?
— Хочу, но боюсь.
Слово за слово, мы стали работать над новой постановкой. Вначале казалось: боже, это безумие! Самое страшное — встретиться с публикой один на один. Но Роман Григорьевич помог мне преодолеть страхи.
— Он был человеком крайне эмоциональным, есть документальное кино о том, как он репетирует, как порой посылает артистов по известному адресу. Вы ощутили это на себе?
— Ой да! Но я не против, если режиссер ругается, взрывается, кипит, наоборот, это лучше, чем отсутствие живой боевой энергии. Роман Григорьевич очень интересно работал, он сначала делал этюды, как на первом курсе актерского факультета, потом прибавлялась речь, позже речь соединялась с движением. Надо сказать, Виктюк был щедр не только на крик, но и на похвалы! Он, как никто, умел окрылять артиста, вселять уверенность!
Так Роман Григорьевич поставил для меня и пианистки Басинии Шульман театрально-музыкальный спектакль «Нежность» по новелле из пяти писем Анри Барбюса. Мы много его играли, это был гастрольный проект. Текста там немного, но когда звучала музыка, я не сидела сложа руки, а исполняла пластические этюды, поставленные Виктюком абсолютно в его стиле. Постановка оказалась достаточно травматичной, мне приходилось бесконечно ползать по сцене на коленях и биться о металлические конструкции. Обычно после спектакля была вся в синячищах, хотя неплохо владею техникой сценического движения.
— Как работалось с Кириллом Серебренниковым?
— На спектакль «Машина Мюллер» никогда нет билетов, всегда аншлаг. Каждый раз спектакль звучит по-новому. Я считаю Серебренникова выдающейся личностью. Даже не могу назвать его режиссером в чистом виде, потому что он созидатель, философ, невероятно талантливый человек, новатор, настоящий учитель для тех, кого воспитал на своем курсе. Форма для него настолько же важна, насколько и содержание. А содержание продолжает расти от спектакля к спектаклю. Мы сыграли «Машину...» 72 раза, притом что в какой-то момент она шла редко. Каждый раз нахожу там новые смыслы. Это форма, которая дышит, продолжает насыщаться, что удивительно. Спектакль настолько крепко выстроен, что идет шесть лет и не ржавеет.
В работе с артистами Кирилл Семенович — мощная шаровая молния. На первую читку мы сели 16 января 2016 года, а премьера состоялась уже 4 марта. Репетировали практически каждый день, Кирилл фанатик, когда он работает, прерывается на полчаса на тарелку супа. Он насыщал меня энергией, в тот момент роль маркизы де Мертей стала настоящим вызовом. Она сложнейшая, там огромные подвалы текста, который нужно было досконально разобрать, чтобы он стал понятен зрителю. Мизансценически роль тоже энергозатратная. Что мне в Кирилле безумно нравилось, что вдохновляло и воодушевляло — он не сомневался ни минуты, шел напролом, действовал по принципу: вижу цель, не вижу препятствия. В нем сильна энергия творца. Серебренников вообще очень сильная личность.
— Большой период времени вы посвятили своей семье, мужу, дочерям. Возникали ли сожаления, что не занимаетесь профессией?
— Всегда возникали. Я восхищаюсь актрисами, которые, имея маленьких детей, не бросают свое дело, это должно быть очень непросто. Актерство не предполагает счастливого, благостного материнства. Образ мадонны с младенцем не имеет отношения к ситуации, когда у женщины в доме появляется маленький ребенок, а ей нужно почти каждый день выходить на сцену, держать себя в тонусе — и физическом, и ментальном. Да, во мне много лет жила незавершенная история, которая служила источником неудовлетворения, комплексом несостоятельности. Может, комплекс развился, оттого что, еще учась в институте, я сыграла в кино пару удачных ролей. Это нездоровая прививка, когда тебя двадцатилетнюю вдруг начинают узнавать на улице весь твой родной город Ереван и вся Армения.
Когда вышла замуж, профессия как-то резко оказалась в прошлом. Я не бунтовала, жизнь была заполнена заботой о любимом муже, дочках. Но ощущение, что внутри пустая лакуна, которую нужно заполнить для равновесия и гармонии, всегда оставалось. Долгое время не могла ходить в театр, особенно если после спектакля друзья звали зайти за кулисы. Я там вдыхала въевшийся во все, знакомый до дрожи театральный запах пыли и грима, и сердце начинало щемить. Ощущала себя лошадью, которая почувствовала запах опилок на манеже. Наверное, если бы этого ощущения неудовольствия не было, я не отважилась бы начать все с нуля.
— Придя много лет назад в вашу парижскую квартиру, я увидела красавицу, к тому же талантливую молодую женщину из хорошей семьи. Думаю, недостатка в мужском внимании вы не испытывали никогда. Что такого увидели во Владимире Теодоровиче, что привлекло вас на всю жизнь?
— Честно, никогда не ощущала себя красавицей. И про мужское внимание вы преувеличиваете. Никакого гарнизона поклонников вокруг меня не наблюдалось. Что было в Володе? Встречаешь человека и понимаешь: это твое. Хотя у нас разные группы крови. Конечно, поразил его безумный дар, но все знают, насколько он талантлив. Мой папа тоже был скрипачом, у него был изумительный звук, они с Володей учились у одного педагога Юрия Янкелевича. Но звук Володиной скрипки притягивал как магнит. Вся моя жизнь была пронизана папиным волнением перед выходом на сцену. Когда я услышала, как играет Володя, подумала: наконец-то рядом со мной человек, который в отличие от моего отца будет выходить на сцену, ни секунды не волнуясь. Боже, как же я ошибалась! Волнение Спивакова оказалось больше раз в десять.
Ему может не понравиться то, что скажу, но Володя не обладал типажом мужчины, который меня привлекал. Но меня притянуло в нем все вместе — голос, глаза, руки, запах, чувство юмора, интеллект, безумная щедрость. Когда влюбляешься, не рассуждаешь.
— Между вами 18-летняя разница в возрасте. Когда вы встретились, Спиваков был звездой. Как вы ощущали себя рядом? Случалось, что муж ставил вопрос ребром: будем поступать по-моему, а не так, как хочешь ты?
— В нашей с ним семейной жизни муж говорил: реши ты — вот как скажешь, так и будет. Может потому, что он всю жизнь, даже когда повзрослел, жил среди женщин: кроме папы, были мама, сестра, первая жена, потом вторая дама сердца... Всю ответственность, которая не касается его дела, Володя с удовольствием перекладывал на тех, кто рядом. Он всегда был освобожден и от быта, и от принятия судьбоносных решений. Ответственность за это и в нашей семье в основном лежала на мне, в какой-то момент даже по творческим вопросам. Никогда не слышала: я так сказал, значит, едем туда-то. Всегда было: как ты решишь, как ты считаешь нужным. Зачастую мне хотелось скинуть с себя груз ответственности, чтобы он решил за меня, куда мы идем, что мы едим, где мы отдыхаем, где живем. Пожалуй, единственное решение, которое он принял за меня, это наша «эмиграция» в Испанию, он не спрашивал, просто поставил перед фактом: мы с «Виртуозами Москвы» переселяемся в Испанию по контракту на несколько лет.
— Лихие девяностые, здесь все рушилось...
— Да, Спиваков боялся, что развалится его уникальный оркестр, он уже начинал разваливаться, музыканты стали уезжать в другие страны, поступать в другие оркестры. И тогда возникла единственная возможность его сохранить: Владимиру Теодоровичу предложили перевезти весь оркестр на Запад, что он и сделал. Я туда не рвалась.
Мы получили приглашение королевской семьи, оказались под патронажем фонда принца Филипе Астурийского, который сейчас уже стал королем Испании. У фонда был свой личный хор, но не было оркестра. Когда возникала необходимость, они нанимали каких-то музыкантов, которые играли через пень-колоду. В конце концов решили создать в Астурии музыкальную школу, привезти «Виртуозов...» и с десяток педагогов, предлагая резидентство. Творчески стояла очень интересная задача, но для меня Испания оказалась тяжелым испытанием.
Я не могу сказать, что Володя когда-то подавлял меня своим авторитетом. Все разговоры про то, что он не давал мне работать, несостоятельны. Когда мы встретились, поженились, я оканчивала институт, получив диплом, спустя 3 месяца родила старшую дочь. Муж не говорил: что ж ты сидишь дома, иди работай в театр. Ему было очень приятно, что я занимаюсь семьей, детьми, кухней, бытом. Сейчас понимаю, если бы я тогда жить не могла без профессии, наверное, стала бы действовать и со всем справилась. Но я испытывала такие комплексы, такую неуверенность в себе рядом с его величием, что оправдывала свое бездействие его нежеланием отправлять меня на работу. Мне было так удобно. Мы дружили с Сергеем Юрским и его женой. Недавно затрагивали эту тему с Натальей Максимовной Теняковой, с которой теперь играем в спектакле «Моими глазами», она удивлялась: кто ж тебя так скрутил, почему ты была настолько не уверена в себе?
— Вообще-то при двух маленьких детях особо не развернешься.
— Верно, а мы еще и уехали в Испанию, когда старшей было шесть, средней — два. Младшая появилась позже. Сейчас я понимаю, что Володя всегда прислушивался к моему мнению. Он знает, что у меня интуиция развита гораздо сильнее, чем у него, и она подсказывает мне, как общаться с людьми, как выйти без потерь из ситуации, которая складывается в профессиональном сообществе. Он всегда это учитывает. Спиваков по сути до сих пор остается большим ребенком, при всей своей мудрости. Думаю, это свойственно гениальным натурам.
— Помню, вы рассказывали, как Владимир Теодорович выскакивал в Париже из машины с желанием разобраться, если кто-то подрезал его на дороге. О том, что скрипач должен беречь руки, он совсем не думал. Буйный характер мужа мешал спокойствию в семье?
— Нет, Бог уберег. Это Володина натура. До сих пор во всех ванных комнатах, что здесь, что на даче, у нас лежат гантели — муж любит пару раз за день к ним прикладываться, сбрасывать напряжение. Правда сейчас я настаиваю на том, чтобы он берег себя и свои руки, чтобы восемь килограммов заменялись хотя бы на пять! Все-таки возраст у него довольно солидный, хотя выглядит он замечательно. Вообще, жизнь пролетает очень быстро. Это нам все кажется, что все еще впереди.
— Насколько Владимир Теодорович требователен в быту?
— Совсем нетребовательный. С ним в этом смысле очень легко. Мне всегда хочется, чтобы в быту все было идеально, а идеально не бывает никогда. Володя в этом смысле как солдат, предпочитает простую пищу, совсем не гурман. Между мишленовским рестораном и тарелкой хорошего борща он выберет борщ. Совершенно не разбирается в винах, вообще никогда не употребляет алкоголь. Он пьет кока-колу, раз в год может позволить себе рюмку водки, если очень счастлив или очень раздосадован. Я люблю хорошее вино, шампанское, иногда могу выпить рюмку коньяка. А Спиваков и выпивка — две вещи несовместимые. Тридцать два года мы проводили музыкальный фестиваль в Кольмаре — регионе эльзасского виноделия, знаменитых рислингов, где кулинария возведена в ранг искусства. Но у Владимира Теодоровича была любимая привокзальная забегаловка, где его все знали, он любил там сесть, съесть сосиску (Эльзас на границе Германии и Франции), выпить кока-колы и пойти дальше репетировать.
— Чувство ревности вашему союзу знакомо? Вы молоденькая, хорошенькая, он окружен поклонницами, а они порой ведут себя неадекватно. Вы с этим сталкивались?
— Было, но в самом начале. У Володи оказалось бешеное чутье, стоило кому-то обратить на меня большее, чем позволяют приличия, внимание, как он это просекал на каком-то подкожном уровне еще до того, как что-то теоретически могло возникнуть. И человек больше рядом не появлялся.
Случались ситуации, когда возникали какие-то дамы, которые делали вид, что меня нет рядом, и довольно активно пропихивали себя. Володя поступал как настоящий мужчина, всегда отшучивался, не верить ему было нельзя. Наверное, любому артисту, любому мужчине приятно, когда на него обращают внимание. Поверьте, иногда это были такие юродивые, что я сейчас удивляюсь, как могла всерьез его к ним ревновать. Помню, еще в 1980-х за ним ездила одна итальянская девушка, мне говорили: она же шизофреничка, что ты так бурно на нее реагируешь? Она умудрялась прорваться за кулисы и влезть к нему в артистическую раньше, чем я доходила туда из зала, стояла там как ни в чем не бывало, делая вид, что она меня не видит. В какой-то поездке я даже обнаружила ее сидящей за завтраком в нашем отеле с музыкантами и возмутилась, выкинула ее сумочку, как бы резервирующую соседний стул для Спивакова.
Случалось, и я давала повод ревновать себя, и он давал повод, чтобы я ревновала. Мы вместе почти 40 лет. В жизни всякое бывает: часто ведь появляется вторая женщина, одну прячут, другую случайно показывают. Есть жены, которые такое терпят, есть — которые уходят. Я этого избежала, может, потому что официально стала Володиной второй женой, неофициально третьей. Все, что могло произойти, в его жизни, видимо, уже было до меня. В какой-то период у нас даже сложились довольно доверительные отношения с его первой супругой. Мы случайно встретились в самолете, разговорились. Нам нечего было делить, они с Володей расстались задолго до меня. Я ее очень уважаю, потому что Виктория Постникова — выдающаяся пианистка, яркая личность, мне было с ней интересно. Мы перестали общаться не по моей вине, как-то она возмутилась, что на Первом канале я сделала интервью с Тихоном Хренниковым, позвонила, устроила выволочку:
— Почему ваша семья поддерживает этого композитора?!
На что я ответила:
— Из песни слов не выкинешь, Хренников — часть истории музыки, мне заказали программу на канале.
— Владимир Теодорович видится с сыном?
— Это табу. Болезненная история для всех нас, предпочитаю о ней не говорить.
— У вас четыре дочери. Как находили время на девочек, как вы их воспитывали? Ведь вам приходилось часто сопровождать мужа на гастролях.
— Мне очень помогала мама, ныне покойная, она ушла 2 года назад, последние 6 лет страдала болезнью Альцгеймера. Были времена, я отвозила старшую Катю в Ереван, когда мне нужно было уехать с Володей на гастроли. Но когда родилась Танечка, папы уже не было, Советский Союз распадался, в Армении невозможно стало оставаться, и мама переехала ко мне. Она очень меня выручала. Одно дело, когда ты куда-то уезжаешь и оставляешь детей с нянькой, другое — с мамой.
Я не работала, поэтому часто находилась рядом с дочками. Пыталась воспитывать их иначе, чем воспитывали меня. Это остается одной из болевых точек, притом что теперь я часто вспоминаю мамины советы, понимаю, как она за меня волновалась, ведь я единственная дочь. Но в силу воспитания, характера мама была человеком очень властным, авторитарным, а я изо всех сил старалась соответствовать ее запросам, требованиям, ожиданиям. У нас с ней, к сожалению, почти никогда не было того, что я намеренно культивировала в своих отношениях с моими дочками. Они абсолютно свободны, не ориентируются на мои взгляды и представления о жизни. Всегда считала, что между матерью и дочерью с определенного момента должны быть отношения двух взрослых женщин. Если авторитет матери давит, он очень мешает дочери развиваться, чувствовать себя свободной. Мои дочери зачастую меня учат, если им не нравится, что я сказала, как посмотрела, как ответила, они сядут и все мне выскажут. Я на такое не имела права, если бы сказала маме, что она неправа, в ответ услышала бы такое, что лучше было промолчать. Речь не об отсутствии уважения к родителям, речь о степени доверия.
Младшая дочь недавно сказала: «Ты для меня источник вдохновения». И сердце мое растаяло! Они прилетали на несколько дней, посмотрели «Канарейку», высказали немало приятных слов по поводу спектакля. Для любой матери счастье знать, что ты для дочки источник вдохновения. Мы — подруги, я очень ими горжусь. Мы со Спиваковым никогда на них не давили, не заставляли сдавать нормы сродни спортивным. Они сами выбирали себе и стезю, и спутников, и среду общения, не ориентируясь на нас.
Катя семь лет живет в Нью-Йорке. Она сценарист и продюсер, замужем за продюсером. Они с мужем работают в крупной компании «Атлантик», создающей видеоконтент для музыкантов, занимающихся R’n’B, роком.
Все наши дочери владеют тремя-четырьмя языками. Таня актриса, режиссер, живет в Париже. Во Франции нет репертуарных театров, кроме «Комеди Франсез» и еще одного, но дочь без конца занята, выпускает то один спектакль, то другой, сама ставит. Еще с недавних пор она преподает актерское мастерство там, где сама училась, в Cours Florent, что меня восхищает. То есть занята она так плотно, что я даже не понимаю, как можно столько на себя взвалить.
Аня тоже живет в Париже, она певица. Окончила колледж искусств в Бостоне, поет соул-джаз, R’n’B, рэп, а еще пишет музыку. Сама себе пробивает дорогу.
Когда умерла Володина сестра, мы удочерили Сашу. У Елизаветы Теодоровны была тяжелая онкология. Чего только Володя не делал, каких только врачей не находил, спасти ее оказалось невозможно. Сашеньке тогда исполнилось двенадцать. Они с Танечкой ровесницы. С момента, когда Саша стала жить с нами, и по сей день я чувствую, что это моя родная дочь! Александра с успехом окончила бизнес-школу, у нее свое риелторское агентство. Муж у нее француз, живут в Париже. У них двое очаровательных детей — мальчик с девочкой. Это наши любимые единственные внуки, остальные дочери с этим пока не торопятся.
— Правда, что Владимир Теодорович не бросил концертную деятельность благодаря вам?
— В какой-то период я просто не слезала с него, заставляя играть и создавая благоприятные условия. В начале 1990-х в Володе стала исчезать вера в то, что он еще способен играть на скрипке, быть солистом. Я делала все, чтобы эту веру вернуть. Во Франции его тогдашние агенты сваливали свою несостоятельность на мужа, говоря, что нет запросов на его сольные концерты. Да и Володя как-то замкнулся в репертуаре камерного оркестра, ему казалось, что он уже не способен оторваться от «Виртуозов Москвы», давать большие концерты. Кстати, Ростропович ему тогда сказал: «Старик, держи порох сухим». Это означало — у тебя есть скрипка, будет оркестр или нет, тебе никто не нужен, скрипку на плечо и поехал играть. Именно скрипичный репертуар Ростропович называл порохом. Это была метафора, которая во многом помогла Спивакову собраться. Тогда возник Мишель Глотц, который боготворил его как скрипача. Когда рядом два человека — жена и знаменитый импресарио — с утра до ночи внушали: «Ты должен играть» и предоставляли реальные возможности, стали появляться сольные концерты.
— В Париже вы общались с Вишневской и Ростроповичем?
— Очень много. Слава был удивительным человеком. Столько всего с ними связано! Конечно, он одна из самых неординарных личностей, которых я встречала в жизни, и Галина Павловна такая же. Как ни странно, Мстислав Леопольдович, давший бесчисленное количество концертов, тоже очень волновался перед выходом на сцену. Сказал мне как-то: «Вы все цените звуки, которые я извлекаю, но ты не представляешь, как играл на виолончели мой отец, вот это был звук!» Он так внезапно ушел, хотя нам всем казалось, что Ростропович с его энергией и жизнестойкостью будет жить до ста лет. Таких людей очень не хватает. Наверное, в каждом поколении рождаются светила, освещающие путь. Мне посчастливилось встретить многих людей, от которых исходил этот божественный свет. Их больше нет, это очень грустно...
— Среди ваших друзей были и знаменитые модельеры.
— Так получилось, что в моду я неожиданно угодила косвенно благодаря Спивакову. Сам он этим никогда, кстати, не интересовался. В 1986 году в Москве в Доме художника открылась выставка Ива Сен-Лорана, на нее приезжал советник знаменитого кутюрье, он посетил Володин концерт в Большом зале консерватории и после зашел за кулисы познакомиться. Тут же предложил нам пойти на выставку ночью. И мы одни ходили по ней, восторгаясь платьями — произведениями искусства Сен-Лорана, а позже познакомились с самим Ивом и его матерью. Так в конце 1980-х я оказалась за кулисами моды.
Самым ярким человеком, с которым мы часто общались в общей компании друзей, был Карл Лагерфельд. Он даже пару раз бывал у нас в гостях. Карл остался в памяти как неординарная, интересная личность, значимость которой выходила за рамки моды. Он был очень эрудированным, обладал острым умом, феноменальной памятью, язвительным языком. В мире моды все называли его Кайзером.
По-настоящему я подружилась со знаменитым тунисским кутюрье Аззедином Алайей, который в чем-то заменял мне отца. Аззедин стоял особняком, был портным от бога, а не просто создателем одежды. Лагерфельд рисовал платья, затем их создавали конструкторы. А Алайя любую кофточку кроил сам по старинке, чертя контуры на ткани мыльным камнем. У него в ателье работала кабинная модель, с утра до вечера сидела девочка в халате с идеальными пропорциями, а он мерил на нее отдельно рукав, отдельно юбку. Алайя создавал одежду как архитектуру, не вписывался ни в какие календарные даты модных недель, существовал сам по себе. Когда хотел, тогда и устраивал показы, на них ломился весь Париж. Проходили они в здании, где располагались и его ателье, и квартира, и несколько квартир для друзей, и знаменитая кухня, на которой собирались интеллектуалы, философы, голливудские актрисы. Аззедин очень тянулся к молодежи, современным художникам, архитекторам, писателям. Для меня его квартира стала центром притяжения, вторым домом в Париже. Год мы с Володей фактически у него жили, пока в нашей квартире шел ремонт. Аззедин столько всего знал, многому научил меня, после него мне уже ничего не интересно в сфере моды, основные коды я усвоила. Все, кто был вокруг, становились его «сектантами», годами носили только его вещи. Я до сих пор в них хожу, от них очень сложно отказаться. В этой одежде энергия гения.
Аззедин ушел в ноябре 2017 года. Он неожиданно споткнулся во дворе и упал. До сих пор не ясно: он споткнулся, упал, и от этого у него случился мгновенный разрыв аневризмы, с которым он пролежал три дня, или у него случился разрыв аневризмы, отчего он упал.
У нас был общий круг общения в Париже и с Джоном Гальяно. Я сняла о нем программу для Первого канала в 2003 году. Константин Львович Эрнст, помню, говорил: это замечательно, но никому не нужно, никто не знает Гальяно. Но я все же сделала две программы и с Джоном Гальяно, и с Кристианом Лакруа. Безусловно, это интересный мир.
— Что бы вы сами себе пожелали из того, чего у вас еще нет?
— Я так боюсь сама себе чего-то желать. Если из того, что еще не сбылось, то новых проектов, новых профессиональных встреч! Счастье актерской профессии в том, что роли приходят в любом возрасте, если ты в обойме. Я, конечно, желаю себе новых ролей.
Грех говорить, но хочется уже увидеть внуков. Хотя, наверное, не надо этого желать, потому что я сейчас не смогу стать прилежной бабушкой. Пусть настанет момент, когда дети сами себе этого пожелают. Я им желаю той жизни, которую они выбирают. А еще желаю всем здоровья и долголетия.
Сегодня я отчетливо ощущаю, как меняется мир. В свое время мы все постоянно жаловались на нашу, уже прежнюю жизнь. Человеку вообще свойственно жаловаться и желать чего-то иного. Я тут специально выписала слова Иосифа Бродского, который в 1972 году сказал то, что сама чувствую сегодня: «Я не позволял себе в России и тем более не позволю себе здесь [на Западе] использовать меня в той или иной политической игре. <...> Независимо от того, каким образом ты его покидаешь, дом не перестает быть родным. Как бы ты в нем — хорошо или плохо — ни жил. И я совершенно не понимаю, почему от меня ждут, а иные даже требуют, чтобы я мазал его ворота дегтем. Россия — это мой дом, я прожил в нем всю свою жизнь, и всем, что имею за душой, я обязан ей и ее народу».
Не смею никого осуждать, каждый делает свой выбор: уехать или остаться. Я не люблю никаких политических деклараций и не понимаю людей, которые, уезжая, начинают мазать дегтем родину. Для меня настоящее достоинство в том, чтобы этого не делать. Я не воспринимаю звучащих отовсюду призывов из протестных соображений не выходить на сцену, не играть в театре, не давать концертов, потому что считаю: в ситуации, в которой мы все живем сегодня, каждый должен делать то, что умеет.
Подпишись на наш канал в Telegram