Среди писем встречались самые разные. Были удивительные по силе чувств. Они проникали в самое сердце. Несколько писем я храню как память. Хотелось бы встретиться и поговорить с теми, кто их писал, и хотя бы сказать спасибо.
— Андрей, в удивительные времена мы живем. Недавно в кинотеатре «Октябрь» снова показывали «Маленькую Веру». Что ощущаете, когда видите себя на экране?
— Ностальгию и благодарность. Этот фильм, как хорошее вино, дозревает. И я тоже в нем что-то новое каждый раз нахожу. Но в этом есть и опасность: нельзя жить одной картиной. Вот чтобы этого не было, я специально дистанцировался от нее. При этом очень люблю этот фильм. Не знаю, откуда журналисты взяли, что ненавижу. Это неправда. И очень интересно, когда была премьера «Аманата» — одной из крайних моих картин, которая шла в больших залах, в кинотеатрах висел большой постер. А напротив — маленький постер, меняющийся, где появлялась «Маленькая Вера». Привет из прошлого настоящему.
— Это точно. А если говорить о прошлом, каким вы были? Может, поделитесь своими воспоминаниями?
— Когда я был маленьким, мы жили в старом деревянном доме на улице Димитрова, сейчас это Якиманка. Рядом был детский садик, и меня иногда прямо из открытого окна переправляли на его территорию. Потом мы переехали в Чертаново, в обычную ничем не примечательную девятиэтажку. Еще я хорошо помню дом дедушки Матвея на «Третьяковке». Мамин отец был героическим мужиком, воевал в коннице Буденного. Потом стал простым работягой, который старался все сделать для семьи и детей, а их у него было шестеро. Жили бедно и тесно. Потом домик, где я так часто бывал в детстве, забрали под офисы. Именно у деда Матвея я ощущал свой клан. Своих двоюродных и троюродных сестер и братьев воспринимал как родных.
— Вас сразу интересовали театр, кино или были другие увлечения?
— Их было море. Я писал стихи, прыгал с парашютом, занимался музыкой. Увлекался фотографией, да так, что в один прекрасный день моя квартира стала похожа на фотолабораторию — в каждом свободном уголке стояли какие-то линзы, увеличители. Я много лет занимался бальными танцами профессионально и даже становился призером Москвы. Но в восьмом классе вымахал сантиметров на пятнадцать, раздался в плечах и танцы забросил. У меня остался хоккей, в который я играл всю жизнь за разные команды — «Золотая шайба», «Авангард», а потом «Крылья Советов». Я до сих пор продолжаю играть..
— Интересно, какая у вас первая запись в трудовой книжке?
— Она не имеет никакого отношения к творчеству. Может быть, вы помните, во всех советских школах был УПК, где дети осваивали разные профессии. Там я выучился на слесаря-сантехника. Отец у меня был главным инженером ПМК-24. Он помог устроиться в свою контору. Я подрабатывал помощником сантехника, потом сантехником. Неплохо зарабатывал. Уже с пятнадцати лет не брал у мамы ни копейки. И купил ей с первых заработков стиральную машину «Малютка». Помню, когда положил на стол зарплату, мама прослезилась. Все было как в кино. Страшно этим гордился. Мне казалось: ну вот, и я стал серьезным рабочим человеком.
В старших классах я летом отправился с отцом на БАМ. Халтуры было много. Мы проводили тепло в дома. У меня к тому времени уже имелся высокий 5-й разряд. Там я и заработал на свою первую машину — «Жигули» канареечного цвета. Они были подержанными, но все равно — красота!
— После школы вы поступили в МАТИ — Московский авиационно-технологический институт. Я так и не могу понять, когда у вас родилось увлечение сценой?
— В школе. Однажды в девятом классе я случайно попал в Щукинское театральное училище к Катину-Ярцеву на показ. Меня все это захватило, увлекло. Но все же театр для меня был какой-то другой планетой. Мысль о том, чтобы стать актером, я гнал от себя много лет. Начиная об этом думать, нервничал. А когда проходил мимо театрального института, волновался настолько, что поднималась температура. У меня даже были несмелые шаги в сторону сцены — я записался в драмкружок МАТИ. Правда, очень быстро выяснилось, что я практически профнепригоден: деревянный, ужасно зажатый. В общем, таким на сцене не место.
— Но вы все же поступили в Щукинское училище. Как на это решились?
— Мне исполнилось 24 года — критическая возрастная черта, после которой можно прекращать мечтать об актерстве. И я понял: сейчас или никогда. Лучше сделать и провалиться, чем не сделать и потом всю жизнь жалеть. Я рискнул. Конкурс был сумасшедшим — почти 300 человек на место... И, знаете, меня взяли.
На курсе я оказался самым старшим. Очень серьезно относился к учебе. Приходил к восьми утра, уходил в полночь. Никаких пьянок-гулянок. Почти... Все время — только учеба. Преподаватели у нас были блестящие. Один из них — Юрий Васильевич Катин-Ярцев, выдающийся педагог и актер, которого все знают в первую очередь по роли Джузеппе из «Приключений Буратино». Как-то на занятия для этюда я принес свои тетради по химии полимеров, которую изучал в МАТИ. Он попросил:
— Покажи, — стал их перелистывать, а там одна формула — на десять страниц. Спросил: — Неужели это можно запомнить?
— Да легко, — ответил я и начал объяснять про бензольное кольцо.
Юрий Васильевич изумленно сказал:
— Зачем же ты пошел в театральный, если у тебя такая голова и ты можешь во всем этом разобраться?
— Он научил вас в итоге быть свободным на сцене?
— И он, и другие педагоги — Людмила Ставская, Михаил Борисов. В любом случае, во время учебы в Щукинском училище произошел какой-то перелом... Меня как-то само отпустило. Мне настолько в кайф стало выходить на сцену! Могу вспомнить только один-единственный эпизод, когда мне было тяжело и непонятно. Владимир Этуш взялся делать со мной отрывок, а он настолько авторитарен, что задавил меня полностью. Я от обиды плакал на площадке. А в остальном все складывалось хорошо. Потом зажим у меня случился уже в «Ленкоме», когда я впервые вышел в роли Главного Сочинителя в «Юноне и Авось». Я должен был петь — вышел, открыл рот, а звук не шел. Я не понимал, что со мной происходит. Александр Садо, вокалист театра, мне подмигнул: мол, я сейчас поддержу. Ребята из «Аракса» дважды сыграли вступление, Сашка уже подошел к микрофону, и вдруг из меня звуки какие-то стали выходить, я что-то проскрипел, потом выскочил за кулисы, говорю: «Что это такое?» Меня отправили обратно на сцену. Потом объяснили. Оказалось, это у меня связки свело. Было и трагично, и комично одновременно. Коля Караченцов, наш граф Резанов, отвернувшись от сцены, содрогался от беззвучного смеха... А потом, как говорится, Остапа понесло, у меня не было никакой боязни. Я и сейчас не волнуюсь перед выходом на сцену. У меня другое. Испытываю страх, когда начинаю что-то новое, то есть белый лист и еще не понимаешь, что делать. Тогда сердцебиение и мысль: какого хрена ты в это лезешь? И так каждый раз.
— Известность вам принесло кино. А как все началось?
— Счастливый случай. Вообще, вся жизнь — цепочка неслучайных случайностей. Была весна, я оканчивал первый курс, и одна знакомая попросила ее подвезти на Киностудию Горького на пробы. Я с радостью согласился, понимая, что получаю шанс проникнуть в святая святых. И воспользовался этим шансом на 100 процентов. Стал гулять туда-сюда по коридорам мимо открытых дверей, на которых висели таблички с названиями фильмов. Блуждал на авось и вдруг увидел, что в одной из студий меня зацепили взглядом. Я это отметил, но виду не подал. Прошел еще пару раз. А потом из дверей появилась ассистентка и пригласила на встречу с режиссером Виталием Макаровым. Он собирался снимать фильм «Она с метлой, он в черной шляпе». Меня утвердили. Так я попал в кино.
— Я помню этот фильм, смотреть его можно было только в стереоочках в специальном кинозале.
— Да, это был стереофильм. В Москве его показывали только в одном кинотеатре — в «Октябре». Я помню, как отпрашивался в день премьеры у Катина-Ярцева. У меня по расписанию целый день были с ним занятия по актерскому мастерству. Подошел к нему с утра и попросил: «Юрий Васильевич, первый раз в жизни показывают фильм со мной. Можно, я пойду посмотрю?» Он отпустил. Первый сеанс был часов в девять. Я занял место в зале, надел специальные очки и... увидел себя. Кошмарное зрелище! Глазки подведены, ресницы накрашены. С того сеанса я слинял, не досидев до конца. Но потом любопытство взяло верх, подошел к Катину и говорю: «Юрий Васильевич, надо еще раз посмотреть. Я ничего не понял». Он отпустил. И я прибежал на следующий сеанс. В общем, просидел все пять сеансов до самого вечера. На последнем мне уже все нравилось, я был счастлив и готов к раздаче автографов. Специально картинно задержался в дверях, бросая последний взгляд на титры, и наконец-то услышал долгожданные слова: «О! А это же вы в фильме снимались?» Я радостно закивал.
Теперь, когда вижу отрывки из фильма, улыбаюсь. Конечно, все наивно сыграно. И это понятно. Я же не знал, как снимают кино. Перед началом всей этой истории советовался с педагогами, и они сказали, что так как профессией я не владею, нужно быть собой. Партнеры у меня оказались замечательные — Нина Русланова, Михаил Кононов, Михаил Светин, клоун Александр Фриш. Там снимались еще совсем молодые Маша Евстигнеева и Володя Пресняков, но даже и на их фоне я был зеленым. Но я этот фильм очень люблю. На площадке пребывал в эйфории, дрожал от переполнявших меня эмоций, как щенок, который впервые попал на улицу и втянул носом воздух. Даже сейчас, когда об этом фильме говорю, вспоминаю ту атмосферу, те цвета, запахи на площадке. Мы снимали в квартире на Калининском. На лестничной клетке шел ремонт и жутко пахло масляной краской. А в квартире по соседству почему-то каждый день жарили яичницу. И вот на эти для кого-то не самые приятные запахи я всю жизнь реагирую очень положительно. Для меня они счастливые и в моем сознании неразрывно связаны с кинематографом.
Потом была «Маленькая Вера». Попал я туда благодаря наглости и счастливому случаю. Это сочетание в актерской жизни часто работает. Это были советские времена, когда киношники искали новые лица везде. В «Щуку» тоже заглядывали. И вот как-то на один из показов в институт пришла Валентина Переверзева, второй режиссер картины. Я же туда заявился как зритель и бурно реагировал на происходящее на сцене. Меня несло без причины. Ни до того случая, ни после я подобным образом себя не вел. К концу показа Переверзева смотрела не на сцену, а в зал на меня. Потому подошла и пригласила на пробы к Василию Пичулу. Маша Хмелик, сценарист картины и по совместительству жена Васи, потом рассказывала, что сразу, когда я открыл дверь и вошел, они поняли, что на роль Сергея артиста нашли и больше никого искать не нужно. Химия. В кино это тоже очень важно.
Фильм снимали летом в Жданове. А там что? Море, солнце. Эти съемки я даже работой назвать не могу. Через день нашего пребывания в городе «Рябина на коньяке» закончилась во всех ближайших от места дислокации нашей группы магазинах. Ездили за ней уже в дальний район. Как только выдавалась свободная минутка, мы загорали. Если нужно было найти актера, ассистенты в первую очередь бросались его искать на пляж.
Вася оказался просто гениальным режиссером. Нам с Наташей Негодой казалось, что он старше и мудрее нас, хотя мы все были ровесниками. Репетиций как таковых у нас не было, зато мы много разговаривали о кино. Во время этих разговоров и посиделок за рюмкой чая, мы с Негодой как будто бы самостоятельно придумали идею, что нам нужна откровенная сцена, которой в сценарии нет. Конечно, это мудрый Вася нас к этому подвел, но мы с Наташей наивно восхищались собственной находчивостью. Именно из-за этой сцены задолго до премьеры началась шумиха в узких кинематографических кругах.
— Вас такая реакция ранила?
— Нет. Потому что народ ломился в кинотеатры. Уже потом я узнал, что фильм посмотрели больше 55 миллионов человек. Меня стали узнавать. Причем буквально все. Начались фестивали, поездки, призы. Я делился радостью с однокурсниками: «Еду на фестиваль в Чехословакию!» — и как-то заметил, что смотрят на меня не радостно. А потом один товарищ зло сказал: «За что это тебе?» Трудно было это понять, потому что я напрочь лишен чувства зависти.
— У вас появилась целая армия поклонниц... Как не сойти с ума, когда полстраны тебя хотят?
— Нет смысла врать. Конечно, когда существует внимание женщины и оно совпадает с твоим, — это кайф. Мне есть что вспомнить. Другое дело, что с течением времени ты понимаешь: важно не количество, а качество.
— С чемоданами из Сибири приезжали?
— Было.
— За ночь миллион долларов предлагали?
— Предлагали. Но чаще всего звонили и подолгу разговаривали по городскому телефону с моей мамой. Письма писали, признавались в любви. Среди писем встречались самые разные. Были удивительные по силе чувств и по изложению. Они проникали в самое сердце. Несколько писем я храню как память. Хотелось бы встретиться и поговорить с теми, кто их писал, и хотя бы сказать спасибо. Но не удалось.
— Вы максимально закрываете информацию про свою личную жизнь, но мне кажется, я догадываюсь, кто ваша самая главная женщина. Это мама?
— А я и не скрываю этого. Мама. Я маменькин сынок. Мы всегда на связи. И обязательно созваниваемся утром-вечером. Я всю жизнь окутан ее любовью. Помню, как в детстве мне нравилось уткнуться в ее коленки в капроновых чулках и шебуршать по ним. Я до сих пор помню, как это приятно. А самым ужасным ужасом был сон, что инопланетяне украли маму...
У меня было очень счастливое детство. И все хорошее у меня исключительно от мамы. Моим воспитанием занималась в основном она. Когда я в 5 лет научился читать, мама сразу стала подкладывать мне Есенина. Думаю, благодаря этому в 6 лет начал писать стихи. Кстати, до сих пор не перестал...
Я рос под колпаком маминой любви и заботы. Сейчас мы с мамой поменялись местами — я ее опекаю. Сейчас, слава Богу, мы живем рядом, есть возможность просто забежать к ней в свободную минутку, а потом побежать дальше.
— Как она воспринимала, что вы вдруг стали артистом, а не человеком, который имеет серьезную профессию?
— Она знала о моих помыслах, поэтому гордилась и радовалась, что я добился того, чего хотел. Ей нравится все, что я делаю. Мама ничего никогда не критикует. Лишь единственный раз она сделала замечание после показа «Маленькой Веры»: «Все хорошо. Но без одной сцены вообще было бы прекрасно».
— Мы все помним эту сцену. Она тогда впечатлила не только вашу маму. Недавно я прочитала, что «Маленькая Вера» — это советская ретроэротика. А когда-то она была просто бомбой. Вас даже в Голливуд приглашали сниматься. Но вы не поехали. Почему?
— Это грустная история. Не поехал, потому что о приглашении узнал лет через десять. В Госкино почему-то решили от меня это скрыть.
— Даже мне обидно, не представляю, как вам.
— А что делать? Это из серии — обидно, досадно, ну ладно. Нет смысла биться головой о стенку, если ничего невозможно изменить... Но вообще, в Голливуд попасть было бы круто. У нашего кино тогда начались темные времена. Стали появляться так называемые мыльные оперы не самого лучшего качества, которые снимались в жутких условиях. Кинематограф трясло вместе со страной. Я тоже не знал, что делать. Как-то мы с Васей Пичулом сидели на кухне, и я у него как у мудрого товарища спросил:
— Что делать?
И он ответил:
— Решить — оставаться в профессии или уходить. Если остаешься, нужно сделать выбор: или от всего отказываться и ждать своего Гамлета, который может не прийти, или браться за все и пытаться сделать из этого достойную работу.
Он напомнил мне о Депардье, который снимался в самых разных ролях и при этом вырос в большого актера.
И я стал соглашаться если не на все, то на многое. Среди предложений было много шелухи, но встречались и очень серьезные, например, «Бездна, круг седьмой», «Палач». Еще «Царь Иван Грозный», где я играл князя Вяземского. Когда прочитал сценарий, понял: произошла какая-то химия между мной и ролью. И как только наклеил бороду и надел костюм, ощутил, что роль получилась. Роль надел на себя как костюм. В этом фильме Игорь Тальков сыграл князя Серебряного. Фильм вышел в 1991 году, и тогда же Игоря застрелили.
Удивительно, но даже тогда, в самую разруху, большие режиссеры не переставали снимать хорошие фильмы. Сниматься в картине «Предсказание» меня пригласил Эльдар Рязанов. Работали с размахом. Перекрывали половину Садового кольца, чтобы снимать проезд из пятисот машин такси. Сейчас это кажется невозможным!
Мы с Олегом Басилашвили играли фактически одного персонажа. Он — Олега-старшего, я — Олега-младшего. В Москве была жуткая разруха, абсолютный упадок. Я помню, накануне съемок финальной сцены ехал по Калининскому проспекту и ощущал: вот он, апокалипсис. Грязь, газеты летают по центральной улице, кучи мусора везде. А на следующий день мы снимали эпизод гибели моего героя: в него стреляют, он вскидывает руки и по воздуху разлетаются рукописи. Ветродуй создавал поток воздуха, полетели бумаги, сцена визуально точно повторяла ту, которую я видел накануне.
Через некоторое время после завершения съемок, я ехал по проспекту Вернадского и заметил — рядом на машине Эльдар Александрович. Я стал сигналить. Мы поравнялись. Он остановился у светофора, вышел, всплеснул руками: «Поразительно! Именно на этом перекрестке человека, с которого списан твой персонаж, убили бандиты!»
Я заметил, что кино и жизнь порой удивительно переплетаются. У меня были картины, которые отражались на моей жизни. Почти всегда, если герой страдал физически или был ранен, у меня на теле в соответствующих местах появлялись «зарубки». После фильма «Наш человек в Сан-Ремо» меня прооперировали. Причем из-за такой же проблемы, как у главного героя. После «Палача» остались реальные шрамы. И я сделал вывод: нужно разделять роли и жизнь. Держать дистанцию ради безопасности.
— Самое дорогое, что дало вам кино?
— Людей. Долгое время Питер для меня был городом режиссера Виктора Сергеева. С ним мы сняли четыре картины. «Палач» — как раз его фильм. И с момента нашего знакомства, когда я ехал в Питер, не важно, к нему или на другой проект, я просто знал, что мы с ним увидимся и поговорим.
То же самое, что с режиссером Зиновием Ройзманом, который, к сожалению, не так давно умер. Дорогой и близкий человек. С ним мы познакомились на «Близнецах». Потом был «Последний бронепоезд», «Охота на асфальте»... У Ройзмана любопытная судьба. Он мультипликатор из Узбекистана. Хотел уходить из профессии, перебрался в Москву и в девяностых даже был простым грузчиком на Северном рынке Москвы. Но потом все же вырулил в сторону кино. Помню, когда был первый съемочный день, я зашел в павильон, увидел его, мы поздоровались, и все — возникло ощущение своего человека. Я моментально понял, что мы одной крови.
Вот с Дмитрием Черкасовым на проекте «Стюардесса», который он снимал для канала «Россия 1», возникли похожие ощущения. Это уже вторая наша работа. Мы с ним на одной волне.
— Тут сам бог велел, ведь Черкасов, по-моему, как и вы, учился в Московском авиационно-технологическом институте.
— Ну да.
Владимир Мотыль — отдельная история. Он был белой вороной в кинематографе — по его отношению к работе, по его мыслям, по высочайшей планке, которую выставлял в первую очередь себе самому. Я помню, как мы снимали эпизод из фильма «Несут меня кони...» в Крыму. Там рос плотный терновник, камера стояла с одной стороны, актеры находились с другой. У нас с партнером не клеилась сцена. Мотыль обошел колючки, начал нам объяснять — не получается. Еще раз — не получается. Третий раз он сказал: «Мотор!» — и сцена пошла. Мог попросить: «Подождите, я обойду» — а он ломанулся через терновник, в кровь разодрал все тело, но не мог позволить себе спугнуть актеров. И таким был во всем. Так что кино подарило мне потрясающие встречи.
— А театр? Это действительно террариум единомышленников? Как у вас с ним складывалось?
— Не будем о грустном... Я пришел в «Ленком» после института. В институте студентам говорят: «Гений, гений!» А приходишь в театр, в котором, ты думал, без тебя не обойтись, и понимаешь, что с тобой не очень-то и хотят работать. Это отдельное государство. И тут важно умение ориентироваться, находить свое место и выживать...
Помню, когда впервые в день сбора труппы пришел в театр и на лестнице меня встретил Марк Захаров, который обратился ко мне по имени-отчеству «Андрей Алексеевич!» — я в обморок от счастья и гордости чуть не упал. Мне тут же предложили одну роль, другую... А потом лет восемь ничего... В «Ленкоме» в то время была самая роскошная скамейка запасных. А в игре были Янковский, Абдулов, Караченцов, Чурикова, Збруев. Это было их время. Я довольно долго не понимал, что Захаров во мне не заинтересован, а взял только из-за популярности, которую мне дал фильм «Маленькая Вера».
— Вы когда-нибудь думали об уходе из театра?
— Был такой период... Но тут вмешался тот самый неслучайный случай. Я снимался в Минске в сериале Дмитрия Астрахана «Зал ожидания». Как-то после съемок ехал в одном купе с Игорем Костолевским. Пили традиционный чай, вели разговоры. Я признался, что в театре мало играю, а время идет и, наверное, надо уходить. Игорь сказал мудрую вещь: «Если тебе этот театр нравится и он не мешает в твоих планах, занимайся делами, а при этом гордись, что ты там работаешь». Костолевский знал, о чем говорит, так как сам пережил подобное. Он стал безумно популярным после «Звезды пленительного счастья», а при этом у Андрея Гончарова в Театре Маяковского он долгое время был невостребованным. Своих первых серьезных театральных ролей он ждал очень долго...
В общем, из «Ленкома» я не ушел. Стал работать в антрепризе, а еще решил поступать на режиссуру. Руководителями курса были Мотыль и Меньшов. Когда Мотыль узнал о моих намерениях, удивился: «Зачем? Ты и так востребован. Два года учебы — это немалый срок...» Но после первой же моей самостоятельной короткометражки взял свои слова обратно. Запомнил его совет: «Если тебе предложат снимать поваренную книгу, — берись!»
— Вы сняли несколько фильмов, приступили к новым съемкам, а в «Ленкоме» недавно прошла премьера спектакля «ЛюБоль», который вы поставили как режиссер и где сыграли как актер.
— «ЛюБоль» специально для меня написал Андрей Яхонтов. Она лежала лет пятнадцать. С ней случалась какая-то мистика. Как только я собирался ее поставить, мне делали предложение, от которого я не мог отказаться. Я рад, что пьеса настоялась, как хорошее вино. У меня прекрасные актеры. Великолепная, отважная Екатерина Константиновна Гусева. Света Илюхина — просто фейерверк. А Ваня Агапов какой! У него такая сила человеческого духа, что сразу становится ясно: любить можно не за два метра роста и не за широту плеч...
Кто-то говорит, что спектакль очень откровенный, даже чересчур. Но я считаю, что просто честен. То есть, с одной стороны, это хулиганская история, с другой — настолько пронзительная! Есть люди, которые по 7—8 раз ходят ее смотреть. И мне каждый раз пишут: «Мы пришли. Это настолько больно и настолько здорово, что надо сделать перерывчик и через 2 спектакля мы еще пойдем...»
Меня, конечно, очень веселят такие статьи: «Андрей Соколов слабый режиссер, а Евгений Герасимов очень плохо играл». Женя тоже хохочет, потому что он заявлен в программке, но пока даже не репетировал и уж тем более на сцену не выходил.
— Эта постановка — честный разговор про мужскую жизнь.
— Это честный разговор про жизнь вообще.
— По сути, самый близкий человек главного героя — не его любимая, а его беспутный друг.
— Да. Но ведь женщина и мужчина — это два космоса... Встречаются люди, дети рождаются, а потом они расходятся, взять даже мой собственный пример. Почему? Это же парадокс. И тогда уже идет многоточие. А вот это многоточие всегда интересно. Если после моего спектакля у кого-то хотя бы хрусталик чуть в глазу повернется, уже хорошо, а если в сердце — тем более.
— Недавно я общалась с очень известной актрисой, которая призналась, что за ролями пропустила свою жизнь и так и не встретила настоящую любовь. А вы?
— Свою жизнь и свою любовь я не пропустил. Я в этом смысле счастливый человек.
— В 60 лет жизнь только начинается? Какие ощущения?
— Странные. Мозги и желания остаются те же, но возможности — нет. Если раньше я мог три матча подряд сыграть в хоккей, то сейчас все-таки — один.
— Вы в какой команде играете?
— НХЛ — ночная хоккейная лига. Чаще всего играем с «Главком», где ребята из МВД. Азарт у меня есть, но травмы тоже случаются. Докторам жалуюсь, а они говорят:
— Ты паспорт открой.
— И чего?
— Ну и играй дальше.
Так что здесь, в шестьдесят, очень интересно. С Зиновием Александровичем Ройзманом много болтали на эту тему. Он говорил: «Андрюха, самое удивительное, что ты остаешься по духу прежним, а тебя воспринимают уже по-другому. И ведь ты не тот! Посмотри в зеркало и делай коррективы». И вот этот диссонанс между внутренним ощущением и впечатлением, которое ты производишь, зачастую может стать трагедией несоответствия. Этого хотелось бы избежать.
— Самый дорогой ресурс сейчас у вас это что? Время?
— Да. Но это не значит, что я хочу забить до отказа чем-то важным и полезным каждую секунду жизни. Иногда даже ничегонеделание мне в кайф. Сидеть на диване и плевать в потолок — это роскошно. Сесть на мотоцикл вечером и не спеша прокатиться по Москве — кайф... Я 3 года назад упал достаточно серьезно, не катался. А сейчас отреставрировал старый «Урал» и рассекаю по городу. И тут самое главное — не останавливаться, потому что люди начинают подходить, фотографироваться. И не думайте, что снимают меня. Фотографируют мотоцикл. Я в шлеме, меня не видно, а вот мотоцикл круто сделан. Мотоцикл — большая звезда, чем я...
У нас был мотопробег до Ростова и до Сочи. Тоже кайф. Я понимаю, что это опасно. Но стараюсь аккуратненько. Компания замечательная, и это дорогого стоит. Это тот адреналин, та жизненная энергия, которая дает мне возможность идти по жизни дальше. Хотя теперь даже не знаю, когда удастся погонять. У меня дикая загрузка. Студенты, перелеты, спектакли, съемки, встречи. Ритм бешеный. И все хочется успеть.
— Что именно?
— Есть какие-то этапные вещи. Я понимаю, что жизнь идет и ты не бессмертен. Мне бы хотелось сделать еще две картины. Одну военную, другую про любовь. Это история одного развода.
— О себе?
— Все, что ты делаешь, все равно делаешь о себе в той или иной степени.
— Когда жизнь бьет, нечем дышать и все как будто на паузе, что делать?
— У меня так продолжалось три года, когда не то что пауза, а вакуум был. Три года у меня просто вычеркнуты были. Я вообще не помню это время. Но то, что нас не сломало, делает нас сильнее. Хорошие слова, да?
— Да, а что теперь?
— Теперь самое главное — не рвать штаны. Надо понимать, когда ты сидишь дома и набираешь вес, ты на следующий день в зале 100 килограммов не поднимешь. С душой то же самое. Ей надо дать зажить, надо заштопать все — а это время. И сколько — неясно. Один мой товарищ штопал свою душу 8 лет. Заштопал. Очень известный человек. И главное, думать. Думание — это физический процесс, который в конечном счете материализуется и дает свои осязаемые плоды.
— Это модная теория.
— Не знаю, что там с модой, но я всю жизнь так существую. И у меня это не теория, а практика. Можно визуализировать свои мечты. По сути, мы — это то, что мы думаем.
— Значит, можно считать, что вы надумали себе съемки в сериале «Вампиры средней полосы-2»?
— В каком-то смысле. У нас химия со съемочной группой, с режиссером. И я такой кайф получаю от процесса! Очень редко на площадке собираются абсолютно все единомышленники, вплоть до реквизиторов. И вот это единомыслие дает свои плоды. Режиссер говорит: «Ребята, а мне бы так хотелось». И никто не отвечает, что они не могут. Мне еще атмосфера думания очень нравится. Оператор думает, как воплотить идею режиссера. Режиссер думает, как эту сценарную основу выразить таким образом, чтобы это было выгодно не только ему как художнику, но и актеру. Хотелось бы много чего о «Вампирах...» рассказать, но не могу — повязан контрактом.
— То, как вы легко и непринужденно вошли в модную вампирскую историю, говорит о том, что вы готовы хулиганить.
— Хулиганю вовсю! И не только на «Вампирах...», а по жизни. Вот у нас есть театральный проект «Бывшие», где собрана шикарная команда, хулиганят все. Там можно оторваться в хорошем смысле этого слова, в пределах российского законодательства. Это антреприза, но сделана суперпрофессионально. Вообще, вот это слово «антреприза» давно поменяло оттенок с отрицательного на положительный. Уровень вырос.
— У вас есть какие-то модные пиарщики, продюсеры, помощники? Кто помогает составлять ваш график? У вас ночная съемка переходит в дневную, потом в репетиции, потом вы летите то на один фестиваль — в Артек, то на другой — во Владивосток. Как вы живете, когда миллион задач, а в сутках всего 24 часа?
— Мне легче самому все составить. Потому что когда пытаются в этом помочь, задают миллион вопросов, и я говорю: «Ладно, ребята, я сам». Конечно, для переговоров с компаниями есть агент. А вот общая картина мира на мне. Я сам знаю обо всех своих передвижениях, в этом мне помощник не нужен. У меня нет каких-то завышенных требований. Но в контракте уже лет десять записано, что я имею право уйти с площадки, если там находятся люди в состоянии алкогольного или наркотического опьянения. У меня был один серьезный конфликт на съемках. Мы сначала не могли понять, что происходит, но оказалось, один товарищ под наркотиками. К сожалению, когда партнер себе это позволяет, то это очень обидно. Такое бывает крайне редко, но я решил подстраховаться.
— Про вас говорят, что Соколов слишком нормальный для артиста.
— Что белая ворона. И у меня самого есть такое ощущение. Оно было с самого начала. И сейчас ничего не изменилось. Я считаю, что в этой профессии всего можно добиться только трудом, больше ничем. Кстати, так же считали мои учителя. И это же я внушаю своим ученикам. А еще я им объясняю, что профессия не прощает предательств, ошибок. Говорю, что она сложная, ведь нужно нравиться и при этом не терять свое лицо. Есть какие-то профессиональные вещи. Я никогда своих студентов не отпускаю в массовку. Считаю, что, на каком уровне ты засветишься, там и будешь дальше существовать. Какие-то вещи подсказываю, делюсь тем, что знаю, и стараюсь быть с ними откровенным. Надеюсь, они меня слышат.
— Чем вы заплатили за свою известность?
— В каком-то смысле, свободой. Ты не всегда себе принадлежишь. Иногда хочется побыть одному — и не получается. Вот я лечу в самолете, уставший, неживой, с головной болью и единственным желанием заснуть. Потому что перелет, а потом опять работа. Ты проваливаешься в сон, и вдруг подходит чувак, стучит по плечу: «Э, дай автограф!» Думаешь: «Какой ты... нехороший человек». А еще нужно быть готовым к тому, что актеры растут со своим зрителем. Сегодня молодые, 15—16-летние вряд ли меня узнают. У них свои кумиры. Отдаю себе в этом отчет и понимаю: такова жизнь. И я это принимаю.
Подпишись на наш канал в Telegram