Имя академика Павлова знает каждый человек в мире. Но не все себе представляют, каким в обычной жизни был этот человек. Опираясь на воспоминания современников, мы создали живой образ ученого. Путь великого физиолога не был усеян розами. Но он никогда не жаловался и не рассчитывал ни на чью помощь. Кажется, самой главной его целью было — деятельно, полнокровно и полезно прожить каждый божий день, каждую минуту! Железная воля, здравый ум, энергия и вечное стремление к цели, «постоянно достигаемой, но недостижимой». Вот что такое Павлов.
Иван Павлов родился в 1849 году в семье молодого священника бедного прихода Рязани, он был первым сыном в семье. Ученый с благодарностью вспоминал, что его с ранних лет приучали к труду: он помогал матери, нянчил младших братьев, трудился вместе с отцом в саду. В восемь лет научился читать и писать. В том же возрасте с ним произошел несчастный случай — мальчик упал с помоста и сильно зашибся. С тех пор слабел, никакие усилия докторов не помогали. Крестный Ивана, игумен Троицкого монастыря, взял его к себе в монастырь, где мальчик прожил год. Он занимался с ним гимнастикой, заставлял плавать, ездить верхом, разгребать снег, кататься на коньках, работать в огороде. Иван окреп и стал иметь охоту к физическому труду. Крестного ему, очевидно, послал Бог. Тому, например, пришло в голову развивать у Ивана и правую, и левую руку. Зато впоследствии Павлов мог оперировать обеими руками. В 11 лет Павлов поступил в Рязанское духовное училище, затем в духовную семинарию. В то время вышло разрешение семинаристам поступать в университет. Он тут же, не окончив последнего года семинарии, уехал в Петербург, сначала поступил на юридический, потом на естественное отделение физико-математического факультета. После университета учился в Медико-хирургической академии.
Без преувеличения — Павлову безусловно повезло в личной жизни. С Серафимой Васильевной Карчевской он познакомился, когда ему было 29 лет, а ей — 18. Их первое соприкосновение: в доме Серафимы были гости, но сама она лежала в соседней комнате больная и слышала только голоса. Среди других различала чистый, заливистый смех. Потом спросила брата: «Кто это так хорошо смеялся?» Позже они познакомились на литературном вечере. Интересующаяся искусством Серафима вспоминала с восторгом, как в одной комнате с ней находились Достоевский и Тургенев. Там ее познакомили с Тургеневым, позже с Иваном Петровичем она долго обсуждала его «изящный поклон». «Я не помнила, кто подал мне пальто, и, закрывшись им, плакала от восторга», а подал пальто и проводил до дома ее — Павлов.
Но поначалу невеста пришлась не ко двору. Дело в том, что семья жила небогато, родители Ивана надеялись поправить дела выгодной женитьбой старшего сына, присмотрели невесту. «На ее имя лежит в банке 40 тысяч», — говорили ему. Но Павлов, абсолютный бессребреник, не обращал внимания. Куда больше ему были интересны молодежный кружок и Серафима, которая говорила о том, что «хочет служить народу». Их разговоры были не о семейном гнезде, они спорили: она хотела заниматься педагогикой, Павлов настаивал, чтоб поступала на медицинские курсы. Сам он все время пропадал в лаборатории. Той самой, первой, которую выделил ему Сергей Петрович Боткин.
Лаборатория, предоставленная доктором Боткиным, где начиналась деятельность настоящего ученого, представляла из себя небольшой домик из двух полутемных комнат в запущенном саду клиники. Но Павлов был страшно благодарен великому врачу. Помещение есть, это главное. Хотя ему не выделили никаких средств на исследования. Поначалу выкручивались как могли: Павлов лично покупал бродячих собак у так называемых золоторотцев, которые нещадно его обманывали. Он мог соорудить из консервной банки термостат и радовался этому. Слава богу, в его жизни появился помощник по фамилии Харитонов, который сказал ему: «У вас штиблеты каши просют, а вы деньгами швыряетесь!» и взял многие обязанности на себя. Пятнадцать лет Павлов будет трудиться в этой скромной лаборатории. И если позволит себе оставить работу, то только ради учебы за границей. Первый раз он поехал в Бреславль, чтобы учиться у немецкого ученого-физиолога Гейденгайна. Тогда-то раз и навсегда определились его отношения с заграницей. На чужбине с ним постоянно происходили забавные, а иногда и неприятные истории. Кроме того, в первый раз он явился в костюме странного, практически желтого цвета и снискал прозвище «русская канарейка». Но Павлов даже не смеялся над такими шутками. Его задачей было — упорно двигаться к цели. «Одна из самых сокровенных тайн — сознание человека, — писал он невесте. — Главное — открыть великую загадку жизни: что такое сознание? Откуда оно? Как все происходит в головном мозге? — и добавлял: — Только из-за невозможности постичь сознание появился Бог». Хотя на вопрос, отрицает ли он Бога, обычно отвечал деликатно: «Стараюсь постичь его».
Удивительны письма, которые, находясь в разлуке, Павлов до свадьбы писал жене. Нередко мы знаем примеры, когда личная жизнь тянула ученого вниз: подруга жизни обеспечивала надежный быт, но совершенно не понимала, чем занимается ее муж. Здесь не то. Воистину, эти отношения были даны Павлову для развития. Между ними, помимо влюбленных признаний, идут философские дискуссии, постоянный интеллектуальный спор. «Ты пишешь: «Ты забыл, что у меня есть своя воля и что я никогда не соглашусь подчиниться руководителям». Как могла ты написать это? Разве я давал программу твоего поведения? Я передавал мои впечатления, мои думы, мой опыт... Подразумевалось: вот как я думаю, а ты сделаешь, как решит твоя мысль...» «Ты пишешь о нашем сходстве, что боишься его и что только противоположности бывают счастливыми вместе, что последнее из наблюдений жизни. Из чьих наблюдений: твоих, чужих? Я не знаю этого положения об основе счастья... Такого покоя, счастья, довольства и нет вовсе ни для кого. Где это счастье без мысли! Я не видел его вовсе». «Ты возвращаешь мне утраченную было молодость. Я вижу каждый день, каждую минуту, как оживают, воскресают одни за другими в моей душе мысли, чувства, ощущения лучших годов... Я люблю тебя за то, что уже имею от тебя, а еще более за то, чего жду от тебя...» «Моя жизнь в последние годы все более и более сбивалась с настоящего человеческого пути. Я не любил так долго, я неразборчиво жил с людьми, я слишком поддавался похвалам. Я мало воевал с... наследственными некоторыми чертами. Я жил все это время фактически один, для самого себя... только по одним собственным, личным, значит, эгоистическим побуждениям. Это не могло привести к добру».
Очевидно, что такие письма Серафима заслужила не только безусловной красотой, тактом и воспитанием, но и своей характерностью, нестандартностью мысли (для того времени) и... снисходительностью. Что бы сказала ей родня, если б она поведала, что, приехав к жениху в гости, услышала: «Я бы с радостью сходил с тобой и в театр, и на концерт, но у меня, как всегда, нет денег». (А денег не было, так как Павлов абсолютно все тратил на свои исследования.) «Это ничего, я привезла сто рублей и отдам тебе их», — спокойно ответила невеста. И да, несмотря на то, что весь период до свадьбы Серафима демонстрировала вольнодумие и подчеркивала свою независимость, она, безусловно, принесла себя в жертву. Во время венчания, когда жених спросил ее «О чем ты молишься?», она ответила: «О твоем счастье». Стоит ли добавлять, что свадьба была за счет Серафимы, да и на обратную дорогу в Петербург денег не нашел. В тот момент молодая жена окончательно поняла, что семейный бюджет нужно брать в свои руки. Иван Петрович не то чтобы жалел денег, которых у него не было, а просто забывал о том, что они были нужны. Потому что внутри него постоянно шла непрерывная научная работа, обдумывание. Серафима это понимала. Приехав в Петербург, они сняли четырехкомнатную квартиру, правда, в складчину, тут еще жили брат Серафимы с приятелем и ее подруга. Бедность была очевидная. В доме не хватало посуды, белья, мебели. О чем говорить, если у Павлова была всего одна приличная рубашка. Но по молодости они принимали эти обстоятельства с юмором, тем более в доме была радость — родился сын Владимир, в семье его называли Мирчик. Серафима уехала с ребенком в деревню и писала оттуда мужу серьезные письма.
«Я хочу поговорить с тобой о системе нашей будущей жизни... Помнится, ты как-то написал в своих письмах, что никогда не будешь употреблять алкоголь. Я тебя не спрашивала, но теперь хочу знать: разве ты когда-нибудь выпивал?» Павлов со смехом отвечал, что лишь однажды, желая проверить на себе действие алкоголя, купил полбутылки рома, сел перед зеркалом и стал пить, отмечая в блокноте, что он чувствует. Успел записать только «глаза посоловели...» Потом очнулся на полу. С тех пор никогда не пил. Серафима Васильевна продолжала: «Помнится, ты как-то писал в своих письмах о потерянном времени за карточной игрой. Дай слово отказаться от этого порока... И еще, у нас много времени уходит на приятелей... Давай будем приглашать гостей на субботние вечера». Вот такая жена была нужна Павлову. Он отвечал: «Я в восторге от твоей программы! Обещаю неуклонно ее выполнять!» И не только выполнял, а дополнял ее собственными «ограничениями»: соблюдал диету, режим дня, все делал по расписанию. Правда, это обычным людям кажется ограничениями, а для него это было легко.
В 1883 году Павлов наконец защитил диссертацию, на что у него ранее не было времени из-за работы в лаборатории. Коллеги решили поздравить Ивана Петровича и, зная о стесненных средствах ученого, сбросились и подарили ему значок из золота и серебра. За столом говорили о том, что стало «хорошим тоном» защищать докторские «за счет Павлова»: брать его идеи и выдавать за свои. Все это было так... Но Ивана Петровича никогда не заботили вопросы честолюбия. К счастью, помимо завистников, были и друзья. Сколько сделал для него Боткин! Он помог вылечить тяжело больную жену. Ведь из деревни супруга вернулась без ребенка, Мирчик умер. Никто из приглашенных врачей не мог вернуть к жизни Серафиму. А Боткин пошел своим путем. Начал разговор с того, что такое поведение «недостойно жены великого физиолога», а лечение назначил странное. «Перед едой вы будете выпивать маленькую чашку вина, после обеда будете лежать часа 1,5, после чего играть в карты, читать «Рокамболь» Понсона дю Террайля и гулять во всякую погоду не меньше часа». Узнав о «лечении», Иван Петрович сказал: «Ты должна непременно делать все, что предписал Боткин! Если ты умрешь, для меня все кончится... Брошу все и уеду куда-нибудь в самую глушь земским врачом...» На следующий вечер Павлов взял в руки «Похождения Рокамболя», читал всю ночь, в лабораторию явился в 4 часа дня. «Глупость страшная, — поражался он. — А как начал читать — не мог оторваться. Да, и в этом проявился ум Боткина».
После выздоровления жены они вместе отправились во вторую в его жизни заграничную командировку. «Опять прилетела к нам русская канарейка!» — встречал его немецкий профессор, которому впору теперь было самому учиться у Павлова. Иван Петрович быстро показал такой темп и профессионализм на операциях, что к нему стали съезжаться другие врачи. Один из докторов сказал: «Если бы я был женщиной, то увез бы вас в Италию!» — «А я бы с такой дурой не поехал!» — резко ответил Павлов. Долгое время они пробыли в Швейцарии. Там у них родился сын. В Лейпциге Иван Петрович встретился с известным физиологом Карлом Людвигом, поверял ему свои мысли, сверялся, правильным ли путем он идет. Он быстро завоевал признание заграничного коллеги. «Вы счастливая женщина, имеющая такого великого мужа!» — сказал Людвиг супруге ученого. Но даже в заграничных командировках Павлов не забывал о строгом распорядке дня. Он продолжал, как привык, заниматься гимнастикой. И даже организовал гимнастический праздник, куда пригласил других врачей. На всю командировку у Павлова ушло два года. Он с радостью возвращался домой. Снова пришел в старенький домик в саду клиники. Однако за время разъездов он лишился гарантированного места и постоянного заработка. Приходилось подрабатывать научными трудами, брать у брата, занимать...
Удивительно, но у такого человека находились недоброжелатели. Должность в Военно-медицинской академии он не получил. Не удалось поправить и финансовые дела. Еще из-за границы Павлов послал свои работы по кровообращению в академию для представления их на премию имени митрополита Макария. Профессор Тарханов, рецензировавший работы, дал отрицательный отзыв. Сотрудники Боткинской больницы старались помочь, они попросили Павлова прочесть лекцию, чтобы только иметь повод вручить ему деньги. Павлов тут же купил на них собак для лаборатории.
Жизнь Ивана Петровича в молодости была очень скромной. Например, он не мог позволить себе нанять извозчика. Павлов любил ходить быстро. Спешил домой из лаборатории с Выборгской стороны, всегда приходил к обеду, потом опять шел на работу пешком более часа! Домой возвращался за полночь. При этом по улице летел энергичный человек: для быстрой ходьбы он использовал палку, на ходу всегда обдумывал рабочие задачи. Порой рядом с Павловым проезжала конка. Тогда он впадал в азарт и начинал соревноваться с ней в скорости, и всегда обгонял!
Тем временем Серафима Васильевна начала терять терпение и укоряла мужа в том, что они плохо живут. Когда же будут какие-то средства? «Я уже на пороге больших открытий. Придет признание, и вместе с ним кончится наша тяжелая жизнь», — говорил жене ученый, а сам переживал. Совсем недавно ему отказали в месте еще в одном учреждении, Томском университете, вместо него приняли другого. «Тебя, признанного ученого, не назначили в какой-то там Томск!» — негодовала жена. Павлов начал унывать: «Я неудачник... — говорил он порой. — Мне надо было быть крестьянином. Зачем я пошел в науку?» Но спустя время удача все-таки пришла. Павлов возглавил кафедру фармакологии в Военно-медицинской академии, а потом стал сотрудником Института экспериментальной медицины. Наконец-то появился заработок, они смогли снять отдельную квартиру. Но больше всего Ивана Петровича радовала новая лаборатория, которую он получил — чистое светлое помещение с возможностью содержать лабораторных собак, с операционной. При этом Павлов, уже отец двоих детей, совершенно не имел времени интересоваться семейным бытом... В доме не хватало мебели, книги лежали на полу, одежда висела на гвоздях, у детей не было кроваток. Павлов на это не обращал внимания. В то же время, если в лаборатории он находил хоть какой-то беспорядок, впадал в ярость.
К счастью, Серафима Васильевна нашла помощников — швейцар Василий стал таскать дрова, портной Илюшка, хоть и пивал, зато дешево обшил всю семью. Павлову, правда, наличие «слуг» не нравилось. «Я не барин и к тому же люблю физический труд», — иногда говорил он, отбирая у швейцара связку дров. Он действительно любил работать «до седьмого пота». Летом всегда уезжал в Силламяги, и там по много часов работал в саду, разводил цветы. Срезать их Павлов не любил: «Это же умирающая природа...» И на отдыхе он соблюдал строгий распорядок дня. Да и к развлечениям относился как к работе. Он и гости полюбили игру в городки. Павлов так серьезно подходил к игре, что иногда это заканчивалось спорами. «Успокойте их, — говорила прислуга, прибегая к Серафиме Васильевне. — Скоро они этими палками поколотят друг друга!»
Институту экспериментальной медицины самим Нобелем было пожертвовано 10 тысяч рублей, большая часть которых пошла на расширение физиологического отдела. Лаборатория разрослась еще больше. Павлов был счастлив. При этом, когда Серафима Васильевна укоряла его в том, что ему предлагали место директора института и он отказался, ученый возмутился: «Если бы я стал директором, то когда бы я занимался своей научной работой?» — «Мы бы жили в директорском домике, там садик, дети бы в нем играли...» — мечтала жена. — «Как ты могла так подумать, чтобы я бросил свою научную работу?! Ты, которую я так уважаю, люблю! Да знаешь ли ты, что я на пороге потрясающего открытия!» И все-таки положение их улучшалось. Наконец они переехали в квартиру, о которой всегда мечтали: в бельэтаже, просторную, на солнечной стороне. Там было место для кабинета Павлова. Книги, обычно хранившиеся в стопках на полу, нашли свое место в большом книжном шкафу. Причем время от времени они строго проверялись хозяином. Он не терпел, чтобы в доме хранились ненужные книги. Все, что стояло на полках, он читал.
Признание действительно пришло к Ивану Петровичу — он стал ездить за границу, где его встречали с почетом, где уже не он, а у него учились. И если встречи с коллегами всегда доставляли радость ученому, то специфику жизни за границей он переносил с трудом. Какие бы красоты ему ни показывали, он замечал: «А все же у нас в Силламягах лучше!» Особенно тяжелое впечатление на Павлова произвела Венеция. «Каналы грязны, вонючи, на них плавают всякие отбросы, — писал он. — Все знаменитые дворцы выглядят оборванцами, а собор Святого Марка представляет смесь всех стилей и эпох. В жилых кварталах невыразимая грязь и зловоние. Вообще народ производит впечатление ленивых, малоэнергичных людей...» Итальянскую кухню он бранил, говорил: «Мне все кажется, что кто-то вымыл руки в моем супе». Зато, пересекая границу на поезде и оказавшись в России, довольно говорил: «Вот наконец я могу съесть тарелку щей». Кстати, о еде. К пятидесяти годам Павлов заметил, что стал полнеть, и тут же ограничил свой рацион, хотя поесть вкусно всю жизнь любил. И уже до конца жизни от него не отступал, даже по праздникам. Кажется, что железная воля — то, чем действительно обладал этот человек. Для дела, для пользы он мог принять любое решение. А такого, чтоб он своему решению изменил, вообще не припомнит ни один биограф.
А теперь немного о собаках. Ведь, как ни странно, именно они сделали имя академика нарицательным в народе. Выражение «как собака Павлова» известно всем. Сам ученый собак любил, своих, лабораторных, называл «трудягами». Но опыты и операции — это не игры, сейчас в сражении с обществом защиты животных ученый не одержал бы победы... Тогда же у него вышел крупный скандал с баронессой Мейендорф, фрейлиной императрицы, председателем Общества покровительства животным, которая пришла с визитом в лабораторию, чтобы проверить уровень содержания собак. Узнав о ее визите, Павлов ругался на чем свет стоит: «Фрейлина? Баба? Инспектировать? Я ей так и скажу: «Вы, сударыня, баба, а значит — дура...» Но во время визита баронессы он старался показать ей, что животные содержатся достойно. Пригласил ее в лабораторию, объяснил, что иначе невозможно исследовать живой организм. «Мы не жалеем наркоза, — сказал ученый. — Не мучаем животных. Кстати, приведите Боя, это наша гордость... Он помог нам исследовать распределение процессов возбуждения и торможения в центральной нервной системе... У нее удалены некоторые отделы больших полушарий...» Договорить он не успел. Баронесса в ужасе выбежала из лаборатории.
«Вырезает собачкам мозг, делает из них идиоток!» — писала баронесса министру, требуя запретить деятельность Павлова. К нему и нескольким ученым Академия обратилась за заключением по этому письму. Заключение Павлова было по большей части непечатным. «Одеваясь в меха и перья, ежедневно поедая разнообразных животных и птиц, разъезжая на лошадях, участвуя в охотах... Словом, принося левой рукой страдания и гибель разнообразным живым существам, правой с негодованием кинуть камень в экспериментаторов...» — писал он. Борьба с баронессой была жестокой. Она издала брошюру о вредной деятельности Павлова, требовала, чтобы на любую операцию животного запрашивалось одобрение ее общества. Ей не пошли навстречу. Но создать неблагоприятный шум вокруг имени Павлова, который «режет собачек», ей удалось. В обществе спорили: что же лучше? Делать великие открытия, используя животных, или оставаться на прежней ступени развития, но сохранять жизнь всякому живому существу?.. А еще при жизни Павлова в парке института был установлен памятник собаке. Прообразом его послужил пес по кличке Джой, проживший в лаборатории 18 лет.
В 1904 году Павлову присудили Нобелевскую премию. Он получил безусловное признание за границей, но на родине его как человека считали «неудобным», «неуправляемым». Так, когда началась Русско-японская война, Павлов, находясь вместе с руководством института на званом обеде, кричал: «В этой дурацкой войне гибнут лучшие русские люди! С гнилым самодержавием непременно надо кончать...» Несмотря на войну, Павлову удавалось выколачивать средства на лабораторию, она разрасталась: теперь здесь были и аудитория для выступлений, и большой рабочий кабинет. Ученому было уже за пятьдесят, но он был очень подвижным, гибким, по-прежнему занимался гимнастикой и даже создал сообщество любителей гимнастики среди врачей. На его лекции молодежь просто ломилась, он был интересным, образным оратором, никогда не читал по бумажке, говорил вдохновенно.
Многие молодые врачи мечтали работать его ассистентом, но не все выдерживали. Дело в том, что Павлов был очень вспыльчив. Известно, что во время операций, если кто-то был нерасторопен, Иван Петрович использовал крепкие словечки. Но всегда признавал, если не прав. Так однажды он накинулся на сотрудника, который, по его мнению, дал не тот препарат собаке. Но когда разобрался, что совершил ошибку, собрал всех сотрудников лаборатории и сказал: «Господа, я сейчас накричал на него совершенно напрасно. Не выслушал и дал волю несправедливости. А он был совершенно прав». В другой раз один молодой врач, Орбели, пошел к Павлову в ассистенты, почитая это за великую честь. Но тут же об этом пожалел. «Иван Петрович работал то левой, то правой рукой, — вспоминал он. — Перекидывал пинцет, нож, и я не успевал за ним угнаться. «Вы мне так сорвете операцию», — кричал он. Через два месяца я подошел к нему и попросил: «Освободите меня». — «У меня просто такая привычка ругаться, — объяснил ему Павлов. — А вы относитесь к этому, как к запаху псины в лаборатории...» И ассистент остался. Кстати, несмотря на то что Павлов говорил и писал на правильном русском языке, в обиходе он любил употреблять народные выражения: «пуще», «тож», «по мне», «пущай», «середа» и прочее. Ему нравились образные словечки.
К 1912 году Павлов был избран почетным членом всех возможных институтов и университетов мира, связанных с его отраслью. К нему пришло безусловное признание, его первенство признавали все физиологи мира. Но признание своего культа личности было невозможно для характера Павлова. Когда в Англии его облачили в профессорскую мантию и шапочку, он сказал, что чувствует себя в этом одеянии, как «поп в рясе», и поспешил его снять. Когда же какой-то врач, обращаясь к нему, назвал его «ваше превосходительство», он начал кричать: «Я же просил, черт побери! Ваше превосходительство! Черт знает что! Какое мерзейшее холуйство!» Кстати, именно в Англии один профессор ему сказал: «Ваши условные рефлексы не будут иметь успеха в нашей стране, потому что они слишком пахнут материализмом». Да, Павлов только из деликатности публично не оскорблял чувства верующих, но психологов — просто громил. Кричал на сотрудников в лаборатории: «Поняла», «забыла», «вспомнила», «сообразила»... В применении к собаке эти слова только скрывают наше невежество. Кто еще раз такое скажет — с того штраф!» Его споры с психиатром Снарским, который тоже работал с животными в своей лаборатории, о «внутреннем мире» и «чувствах» собак были бесконечными. «Откуда вы можете знать ощущения, чувства или желания животного? — говорил он. — Это ничего не говорящие слова. Слюнная железа — вот главное!» — «Материализм должен знать меру...» — отвечал коллега. Что бы сказал Павлов, если б ему сообщили, что через сто лет после этого разговора будут существовать «собачьи психологи»?
На волне мировой славы, признания и безусловных успехов вдруг грянула новость: Павлов уходит из академии. Все дело было в его «неуправляемом» нраве. Вышел новый устав академии, приравнивавший студентов к юнкерам, в результате чего они должны были при встрече на улице отдавать честь офицерам. В студенчестве начались волнения, забастовки. Студенты перестали посещать лекции — все, кроме лекций Павлова. На его занятия набивались битком, Павлов открыто поддерживал бастующих. Руководство ответило ему ударом: его ученица, работавшая в лаборатории, не смогла защитить докторскую диссертацию. На глазах у Ивана Петровича ее, что называется, «прокатили». «После всего произошедшего я не могу оставаться в академии», — заявил Павлов... Через три дня его ученице присвоили докторскую степень, а к Павлову явилась делегация из коллег с просьбой вернуться в академию.
Свержение монархии Павлов встретил с воодушевлением. Он всю жизнь ненавидел «барство», осуждал царское правительство за войны. Поэтому ему идеи революции пришлись по душе. Однако очень скоро на его работе сказалось время перемен. Временное правительство совершенно не интересовала наука, тут самим бы выжить, удержать власть. Лаборатории не отапливались, сотрудники работали в пальто и шапках, еду для собак было не достать, делились с животными своим обедом. Никого больше не интересовали мировые награды и регалии ученого. Ему приходилось добираться до академии на велосипеде... А потом случилось непоправимое: умер от бушующего в тот год сыпного тифа средний сын Виктор (у ученого было три сына и одна дочь).
Именно эта потеря и еще один случай примирили Ивана Петровича если не с богословием и психологией, то с психиатрией. К нему в лабораторию пришел коллега. «Спросить тебя хочу. Ты, Иван Петрович, достиг вершин науки, постиг работу разума, вместилище души... Скажи мне, есть ли что-нибудь по ту сторону? Тебе одному поверю!» — «Как ты, врач, можешь говорить такие глупости? — ответил ему Павлов. — Умрем, прах распадется на элементы, из которых мы возникли. Какую тебе еще загробную жизнь надо?» — «Значит, там ничего нет, по ту сторону?» — «Ничего». Коллега его ушел, а Павлов, и так опечаленный смертью сына, пожалел о своей резкости. Вечером он пришел к коллеге домой. И узнал, что тот покончил с собой... После этого Павлов уже ни одному человеку не заявлял, что Бога нет.
А жизнь становилась все труднее. На дворе уже давно стояла власть Советов, заканчивалась Гражданская война... Не хватало хлеба, дорожали продукты... «Никто о нас не позаботится, — сказал коллегам Павлов. — Мы сами должны добывать себе пропитание. Я надеюсь своим трудом на огороде прокормить себя и свою семью. Призываю последовать моему примеру и вас». После этого Павлова стали рано утром и поздно вечером видеть на приусадебном участке с лопатой. Он посадил картофель, капусту, сам выращивал рассаду, полол и окучивал. Чай готовили из ржаных сухариков. Когда не было света, работали при лучине! Серафима Васильевна тайком от мужа меняла на рынке вещи на еду, за мешок крупы или кусочек сливочного масла отдавала свои платья, лишь бы прокормить семью. Кстати, когда к Павлову впервые наведались представители советской власти и предложили спецпаек, он решительно отказался: «Мои сотрудники этого не имеют, значит, и я не имею права им пользоваться». Потом в лабораторию пришел коллега и предложил Павлову эмигрировать: «Есть возможность уехать в Швецию. Поймите, речь идет о настоящей, полнокровной жизни. Чего здесь ждать? Умирать с голоду?» Павлов отказался и был очень резок. А все потому, что он и сам об этом думал. Еще летом он написал письмо советскому правительству с просьбой оказать помощь лаборатории. Ответа долго не было... Человеку, который предложил ему спецпаек, он сказал: «Мне нужно только одно — возможность продолжать научную работу».
Через какое-то время в лаборатории появился Максим Горький, который приехал по поручению Ленина. Тот понимал, что отъезд такого человека, как Павлов, будет огромной потерей для России. «В чем вам нужна помощь?» — «Собак нужно! Положение такое, что хоть сам бегай по улице и лови!» — «Что еще?» — «Лошадей давайте штуки три». — «У вас видимо, нет дров?» — «Да! Дров нет! Да и свет нужен. Какая может быть работа, если при лучине приходится оперировать?» — «А еще что? Паек?» — «Паек мне не нужен. А вот корм для собак — да. Собаки истощены...» Горький еще раз осторожно сообщил, что Павлову назначен специальный паек, и стал свидетелем взрыва эмоций, ученый его чуть не послал с этим пайком: «Чтоб я об этом слышал в последний раз! Собак дайте прокормить! Сами мы прокормимся...» — «Хорошо, хорошо», — со смехом отвечал Горький.
После этого для Павлова началась новая жизнь. Его не только обеспечили всем необходимым для работы, но и с легкостью выпускали за границу, например в 1923, а затем в 1929 году он ездил в Америку. Все запланированные мероприятия прошли отлично, русского ученого зал встречал стоя, но вот сам Нью-Йорк Павлову не нравился: «Ужасный город, ни одной лошади!» Когда он впервые заблудился, то говорил сыну: «В России еще можно надеяться на милостыню, но не в этой стране. И как получилось, что нас никто не проводил?» — «Ты же сам отказался». — «Мало ли что я отказался. Вежливые гости всегда отказываются, а вежливые хозяева всегда провожают». В конце концов, чтобы Павлов мог спокойно поесть, его отвели в «Русский бар», где ему подали борщ, гречневую кашу и ржаной хлеб. А вот лошадей не было... Нашли одну, она катала детей вокруг Центрального парка, договорились с возницей, что тот подъедет к гостинице. Но не получилось: оказалось, что лошадь «запрограммирована» на один маршрут, вокруг парка, и «отказалась» ехать к гостинице. Узнав об этом, Павлов обрадовался: «Вот еще одно доказательство моей теории».
C 1925 года и до конца жизни Павлов руководил Институтом физиологии АН СССР. К середине 30-х годов ученый был в расцвете творческих сил. Говорил: «Постараюсь дожить до ста лет! Буду бороться за это». Но в возрасте 86 лет он простудился и умер. Глупо все получилось... У ученого сломалась машина, по своему нетерпеливому характеру он выскочил и прошелся пешком, в тонком пальто и ботинках. А на улице был мороз и ветер. Ученый не сразу начал лечиться, думал отлежаться. Потом ему стало резко хуже. Дома у Ивана Петровича собрался консилиум. Обеспокоенный Павлов говорил коллегам, что по некоторым признакам подозревает у себя отек коры головного мозга. Врачи с ним не согласились, но позже вскрытие показало, что Павлов был прав. Находясь при смерти, он с точностью диагностировал самого себя. Последними словами ученого были: «Что же вы, ведь уже пора, надо же идти, помогите же мне!» Находясь в забытьи, он спешил в свою лабораторию...
Американский физиолог Уильям Гент скажет: «Весь мир обязан исключительному гению Павлова». Все мировые знаменитости в мире науки вторят ему: если бы не этот ученый, не его открытия, мы жили бы сейчас по-другому. Большинство людей, не обладающих медицинским образованием, даже не понимает, в чем эти открытия. Но все мы ими пользуемся.
Подпишись на наш канал в Telegram