«Мы до последнего оставались одним целым. Мой переезд в Израиль в 1989-м ничего не изменил. Семья — это не километры расстояния, а родная кровь... На все вопросы о здоровье сестра привычно коротко отвечала: «Не жалуюсь». Только в больнице, уже почти в беспамятстве, повторяла: «Пожалуйста, помогите, мне очень плохо». Это первая жалоба за всю жизнь, что я услышала от Элины. Сестра была невероятно сильной личностью. Я в шутку называла ее «бронетранспортером»: если она ставила цель, то обязательно ее достигала».
— София Авраамовна, у вас разница с сестрой — девять лет. С какого возраста начинаются ваши осознанные воспоминания о довоенной жизни, о сестре?
— Вообще-то я помню сестру, сколько помню себя, а конкретные моменты — лет с двух. Наши мама с папой — Эсфирь Исааковна и Авраам Петрович — самая большая удача в наших с сестрой судьбах. Они были благородными, позитивными людьми и прекрасными родителями. Дали нам обеим нравственную основу на всю жизнь. И с самого начала научили нас пониманию важности семьи, ее единства. Если они по вечерам куда-нибудь уходили, оставляли нас с сестрой вдвоем. Вот, помню, Элина меня укладывает спать, сказки одну за другой рассказывает, а я все не засыпаю, рассматриваю на стенке коврик с картинкой из «Красной Шапочки». Тогда Элина говорит: «Смотри, если я закрою глаза, сразу волк придет!» И однажды она задремала возле меня, а я все еще не спала, испугалась, заплакала... Потом уже взрослыми нередко вспоминали, как я тогда орала, а сестра меня успокаивала.
Конечно, Элина нянчилась со мной без удовольствия. Ведь она уже была большая. У нее были свои друзья, свои игры, занятия. Но родители и не превращали ее в няньку. Мама перед войной не работала. Папа был врачом. Незадолго до начала войны он был направлен на новую работу, и мы из Киева уехали на Черниговщину, в город Нежин. У нас с Элиной был двоюродный брат, сын родной сестры нашей мамы. В войну тетя погибла, и брат рос вместе с нами. Они с Элиной практически одного возраста, игры у них были общие, а я путалась под ногами. Потом всех нас жизнь разбросала, но Элина брату, сколько могла, помогала всегда.
— Когда началась война, вашей сестре было всего тринадцать лет. Но это не помешало ей пойти работать в госпиталь...
— «Хочу помогать фронту!» — с такими словами она пришла в госпиталь сразу, как началась война. Сначала ей сказали: «Будешь разносить раненым почту, писать письма под диктовку, читать им газеты...» Но очень скоро Элина наравне со взрослыми уже выполняла все, что требовалось. Выходила на «приемку», когда прибывали вагоны с ранеными, таскала тяжелые носилки, ухаживала за лежачими. А потом освоила функции лаборантки, работала с микроскопом, выполняла необходимые анализы. Госпиталь постоянно перебрасывали с места на место вслед за передовой линией боев. В какой-то ситуации нас решили отправить в тыл, чтобы не подвергать детей опасности — это меня ребенком считали все, кроме меня самой. В городе Актюбинске, куда мы с мамой и сестрой попали, действовал режим военного времени. То есть людей без прописки на работу не принимали, неработающих не прописывали. Держались тем, что маме удавалось выменять какие-то вещи на продукты. В домике, где мы поселились, полы были глинобитные. Вместо мытья их надо было промазывать смесью из жирной глины и свежих коровьих лепешек... Эту работу приходилось выполнять моей сестре (вот теперь представьте себе, как будущая народная артистка Советского Союза босыми ногами месит в тазу коровий навоз с глиной, а потом голыми руками размазывает эту жижу по полу... А она это делала!). Но прежде надо было пойти в степь, набрать свежих коровьих лепешек, а заодно сухих кизяков на растопку. Моя бесстрашная сестра ходила в степь одна, только хозяйскую собаку брала с собой... В один из таких степных походов Элина упала в довольно глубокую яму. Выбраться из нее долго не могла, а пес по кличке Букет метался наверху, лаял, скулил, хотел помочь, да не знал как. Уже и смеркаться стало, а в степи ночью еще страшнее, чем днем: шакалы... Наконец сестра сообразила — сняла свой солдатский ремень, бросила один конец Букету, и пес, упершись всеми четырьмя лапами, вытащил ее из ямы — считай, спас жизнь!
— Элина Авраамовна была еще и почетным донором...
— О том, что она еще и кровь сдавала, в семье узнали только в шестидесятые. Как-то на пороге нашей квартиры появился ветеран войны. Представился: Константин Машинин. Рассказал, что ему после тяжелого ранения перелили кровь девочки-санитарки, благодаря которой он выжил. Этой девочкой была Элина. Жаль, гость не застал свою спасительницу — она уже жила в Москве.
Отец наш до войны заведовал санэпидстанцией в Нежине на Черниговщине, а с 1941-го стал военным врачом в передвижном госпитале. Передвижной — потому что передвигался вслед за фронтом. Переезжали с места на место в товарном поезде — это дощатые вагоны со сколоченными нарами. В голове состава размещали раненых и все медицинские службы, а также службы жизнеобеспечения — кухню, прачечную и прочее, а в хвостовых вагонах жили сотрудники с семьями. В их числе и мы с мамой, сестрой (папа уже был на передовой) и двоюродным братом Михаилом Сокольским — ровесником Элины.
— Сейчас трудно представить, как четырнадцатилетняя девочка может выдержать все эти испытания...
— Характер закладывается в детстве. Наше с сестрой пришлось на войну. В 1941 году мне было четыре, Элине — тринадцать. Вспоминаю Донецк. В городе еще шли бои, когда госпиталь разместился в здании школы. Там Элина заболела — температура зашкаливала, начался бред, и она все время просила пить. Уложили ее на солому как была — в гимнастерке и юбке, мама сунула мне в руки банку с водой, велела никуда не отходить и давать пить по глоточку... Сижу. Сестра жалобно стонет, потом начинает дремать... Тут слышу стон с другого конца комнаты, а я думала, что там просто солома. Осторожно подхожу — лежит человек в белом белье, смотрит просительно, губы облизывает, бормочет не по-русски. Даю и ему попить из моей банки. Тут сестра просыпается, стонет. Бегу к ней. Так и бегала туда-сюда до вечера, пока ее в палату не перенесли. Думаете, я не понимала, что это немецкий солдат? Еще как понимала! Думаете, не чувствовала своей вины, что помогаю фашисту? Еще как чувствовала! Но иначе поступить не могла, жалко его было. А в 1944 году, когда госпиталь перебазировали за границу, мы вернулись в Нежин. Там и встретили Победу. В Нежине Элина окончила фельдшерско-акушерскую школу, но уже тогда мечтала пойти учиться в театральный. Отец был против...
— В своей книге Элина Авраамовна вспоминала, что в то время по месту службы отца вы поехали в Германию. Какой вам показалась заграница?
— Действительно, в 1947 году отец увез всю семью по месту своей службы в Дрезден. Из голодающей Украины мы попали в совершенно другой мир, это было как небо и земля. Дрезден, хотя и был сильно разрушен, сохранил свою неповторимую красоту. Было очень много цветов, запомнились лилии — оранжевые, пятнистые, до сих пор помню их запах. Квартиру мы получили на втором этаже уцелевшего дома, там было все: мебель, водопровод, очень красивая «берлинская» печка — нечто вроде камина, но с плитой для готовки. И самое главное — мы получали паек. Впервые за долгие годы мы не голодали. Родители понимали, что Элина много времени упустила — она ведь перестала учиться после шестого класса, когда началась война. Как только появилась возможность, ей взяли учительницу музыки. Вообще, повторюсь, нам с Элиной повезло, у нас были очень мудрые родители. Они не просто любили нас — все родители любят своих детей... Они заботились о нашем будущем. Им самим многое довелось пережить, и они понимали, что для нас будет важно в жизни.
— Неужели вам, детям, не хотелось пошалить, погулять?
— Хотелось и пошалить, и погулять. Но у нас в семье дисциплина была обязательным условием. Причем дисциплина жесткая. Да, в детском возрасте это тяжело. Но зато потом, в жизни... Уверена, то, чего смогла достичь Элина, — во многом заслуга родителей. При этом нас, например, никак не наказывали. А был у нашей мамы такой ужасный способ: она сдвигала брови домиком и не разговаривала с нами. И страшнее этого ничего нельзя было придумать, мы говорили: «Мама на меня намолчала!» А папа, наоборот, сразу объяснял, что так делать нельзя и почему так делать нельзя. Вот такая школа была у нас. В любом случае, мы не были избалованы. Даже в голову не приходило что-то просить купить. Жили довольно скудно. И до войны не шикарно, а уж первые годы после войны просто впроголодь...
— После Дрездена ваши родители переехали в Вильнюс, на новое место службы отца. А вы с сестрой остались вдвоем в Нежине — родители не могли взять вас с собой, к тому же Элина училась. Как вы справлялись с самостоятельной жизнью?
— Поначалу непросто. Было голодно, все время хотелось есть. Однажды я не заметила, как съела целый чугунок каши. Сестричка моя за это даже меня выдрала! Теперь всякий раз, как только начинаем вспоминать жизнь, она у меня прощения просит за тот случай. На самом деле я никогда не обижалась на нее, знала: Элина человек очень порывистый и сиюминутные реакции у нее бывают суровые. А тогда, с этой кашей, сестра ведь еще была совсем юным существом, и на нее свалилось столько забот — меня «пасти», за домом следить, учиться. Опять же спасибо маме и папе, мы ощущали себя как единое целое. Я и по сегодняшний день, когда ее земная жизнь завершена, чувствую сестру как часть себя.
— Элина уже окончила фельдшерско-акушерский техникум, училась в педагогическом институте. И вдруг все бросила и поехала поступать в театральный. Наверное, ваши родители были в шоке...
— Ее решение не было внезапным, конечно. Но, знаете, когда есть некое ожидание, есть и надежда: может, рассосется. Родители очень надеялись, что Элина, как наш отец, будет врачом. Ну, или, по крайней мере, выберет профессию педагога. Актриса — это не профессия, так считал наш папа. Мало ли, чего там девчонка хочет! А она уперлась: «Нет, я все равно поеду! Все равно буду актрисой!» Мама как-то очень сурово отнеслась к ее отъезду, по своему обыкновению, «намолчала». С Элиной даже не попрощалась: брови домиком, и тишина. А папа очень уговаривал одуматься, но потом все-таки поехал ее провожать на вокзал. Элина уезжала в Киев с одним чемоданчиком. Отец собрал в дорогу какие-то небольшие деньги, воду, хлеб. «Это все, что я могу тебе дать», — сказал он.
— Как складывалась жизнь Элины во время учебы?
— Сначала у нее была возможность пожить у бабушки, папиной мамы. Потом, конечно, она вместе с другой студенткой сняла, как тогда говорили, «угол». Денег не хватало, и Элина постоянно подрабатывала. Снималась в массовке, а когда в Киеве гастролировал цирк Кио, отработала сезон как его ассистентка. Участвовала в номере, где ее поднимали под купол цирка. И хотя высоты Элина очень боялась и вообще не сразу поняла, что ее ждет такое испытание, виду не подала. У нее этот принцип «на преодоление» присутствовал всю жизнь, до последнего дня. Я в телефонных разговорах всегда спрашивала, как дела, как жизнь, она всегда одинаково отзывалась: «Не жалуюсь, все в порядке». Такой был характер. Она никогда не показала бы, что чего-то боится, что к чему-то не готова или в чем-то нуждается.
— А родители ей совсем материально не могли помочь?
— Конечно же, немножко помогали, но этого было недостаточно. В театральном институте нужно было как-то соответственно одеваться. Элина выкручивалась как могла: под одно платье надевала разные блузки с разными воротниками, шарфики, для того чтобы это были как бы другие наряды. Или вот еще. Папе выдавали ткань для пошива военной формы. Помню, для брюк давали синее сукно и красную ленту для канта, а на гимнастерки, соответственно, цвета хаки. И вот наш папа донашивал старую форму, а отрез синего сукна отдал Элине. Из этой ткани она сшила себе костюм. Из красных кантов сделала какую-то отделочку, треугольнички на воротнике, что-то еще на карманах. И это был очень элегантный костюмчик, должна вам сказать. А я ее дразнила: «У тебя форма министерства раковой промышленности».
— А вы помните первый выход Элины на сцену?
— Конечно! Это было еще до того, как она поступила в театральный. Элина училась в пединституте в Нежине и через самодеятельность попала в местный театр. В одном из спектаклей у нее был сольный номер — танец одалиски. Элина выходила на сцену в настоящем восточном костюме: короткий лиф, шаровары... И исполняла восточный танец. Я тогда, кстати, впервые в жизни попала в театр и очень волновалась, как она справится. Получилось очень яркое выступление, аплодисменты, ее вызывали на бис. Вот только маму, сидевшую в зале, смутил откровенный костюм. «Я не понимаю, как можно выходить на сцену с голым пупком!» — сказала она. Меня голый пупок не заботил. Я просто видела, что моя сестра танцует невероятно красиво, что она очень пластична. Недаром Элина больше года посещала балетную школу, где ей приходилось заниматься в одной группе с девочками намного младше нее. Конечно же, она не собиралась выбиться в балерины. Просто понимала: для того чтобы достичь своей цели, она должна двигаться к ней шаг за шагом. И это был один из шажков, который приближал ее к мечте — быть актрисой.
— Однако во время «борьбы с космополитизмом», которая пришлась на последний год учебы, ее могли исключить из института...
— Сестру хотели исключить из комсомола и из института. «Если будет приказ о моем отчислении, ищите меня в Днепре!» — твердо сказала Элина. Я верю, она могла так поступить. Сестра всегда была фанатично предана сцене. Когда умирал отец, Элина не смогла приехать, потому что у нее шли спектакли. Лично я вижу в этом фанатизм и не считаю, что это правильно. Но тем не менее она, как и многие ее коллеги, именно так относилась к сцене, к театру, к своему месту в искусстве... Могла, да. Слава Богу, что этого не случилось.
— А когда ваш отец смирился с выбором Элины?
— Он долго не верил, долго не признавал. Отец увидел ее сначала в Вильнюсском театре, а потом, когда они с мамой уже были на Камчатке, посмотрел фильм «Неоконченная повесть» и окончательно убедился, что Элина не зря пошла в эту профессию. Видите ли, он тоже был фанатично предан своему делу — медицине. Еще во время учебы днем ходил на работу, а вечером — в театр. Они с мамой тогда жили вместе с бабушкой. И бабушка очень возмущалась, как так можно, они — молодожены, а он после работы идет не домой, а в театр. И каждый раз мама бабушке объясняла, что это анатомический театр. К чему я это говорю: для него медицина застила весь мир, а для нее — театр, вот и вся разница. Со временем он это понял, и они с Элиной окончательно примирились.
— А ваш папа как врач знал, что из-за подорванного в юности здоровья Элина не сможет иметь детей?
— Когда сестра работала в госпитале, отец уже ушел на передовую. Но как врач понимал, что такая тяжелая работа, какую она выполняла, притом в детском возрасте, повлияет на ее здоровье. Беременность, рождение ребенка могли стать угрозой для жизни. И когда пришло сестре время создавать семью, отец предупредил: «Не рискуй!» Она послушалась... Мы с вами уже упоминали, что еще Элина была донором. Отработав тяжелую смену, шла сдавать донорскую кровь для раненых. Так что своей жизнью ей обязаны многие. Один из тех раненых солдат, уже лет через двадцать после войны, появился у нас в доме. Приехал погостить на несколько дней. Все эти годы он помнил Элину... Впрочем, об этом я уже упоминала.
— Известен факт, что в молодости Элина чуть не стала женой актера Кирилла Лаврова. Вы помните этот период?
— Кирилл был невероятно хорош собой: густая светлая шевелюра, летящая походка. И рядом статная красавица Элина. Красивая пара. Когда шли по улице, соседи прилипали к окнам — оценивали жениха. Знаменитыми ни она, ни он еще не стали, звездные роли были впереди.
Понравился ли Кирилл нашим родителям? Не уверена. Матери и отцы не очень-то любят отдавать дочерей замуж. Но приняли как подобает — вежливо. Приезжала и его мама Ольга Ивановна. Она работала с ленинградским симфоническим оркестром, которым руководил великий дирижер Евгений Мравинский. Оркестр приехал в Вильнюс на гастроли, и Ольга Ивановна останавливалась у нас. Эта седоватая сухощавая дама мне понравилась: разговаривала как со взрослой, рассказывала про Ленинград, пригласила на концерт. Первый в моей жизни живой симфонический концерт оказался замечательным, прежде музыку я слышала только по радио.
То, что у Элины с Кириллом не сложилось, возможно, чистое недоразумение. Сестра поделилась подробностями не сразу, через какое-то время — видимо, когда уже отболело. Лавров собирался на гастроли, она пришла на вокзал его провожать с букетом любимых ландышей. И вдруг видит: на перроне жених любезничает с какой-то девушкой и та дарит ему яркие цветы — маки или розы. Элина развернулась и ушла. Нет чтобы разобраться, выяснить. Но сестра решила, что Кирилл ее обманывает, а ложь она не терпела ни в каком виде. Это касалось не только отношений с мужчинами. В нашей семье вранье считалось самым страшным грехом. Сестра всегда подчеркивала: «Слова «честь» и «достоинство» — что-то очень ощутимое для меня. Бесчестный поступок — удар, и сильный».
— Помните ли вы период, когда Элину приняли в Малый театр? Наверное, ей было нелегко, все-таки уже за тридцать, а она только начинает в театре. Да еще в таком известном...
— Не надо забывать, что она уже проработала два или три сезона в Вильнюсском театре. И там она сразу начала с главных ролей. Это не то, что приехала провинциальная барышня завоевывать столицу, так не было. А главное — ах как же она была хороша! И кто бы что ни говорил, зрители ее сразу приняли. Я это видела, ведь ходила на каждый новый спектакль. Конечно, без интриг не обошлось... Если бы Элина была такой серой мышкой, ни у кого не было бы к ней претензий. Но она была эффектна, талантлива и, конечно, возбуждала ревность и зависть. Я очень хорошо помню, в каких сложных отношениях она была с Руфиной Нифонтовой, красавицей и блестящей театральной актрисой того времени. Между ней и Элиной не было ни дружбы, ни взаимного тяготения, они шли все время «ноздря в ноздрю» в этой бесконечной «скачке». Однажды Руфина накануне премьеры с Элиной в главной роли даже позволила себе поднять тост за ее провал... Но никто не видел, одна я видела, как сестра рыдала, когда Нифонтовой не стало. Элина не могла себе представить, что человек, с которым она пусть и враждовала, но работала бок о бок многие годы, ушел безвозвратно. Сестра тяжело пережила это событие... Театральные «паучьи» дела — они же очень сложные. Артисты, по-моему, сами не понимают, как они друг к другу относятся. Кажется, что враждуют, а на самом деле обожают. И наоборот. В Малом, где она прослужила шестьдесят лет, я видела все ее спектакли, многие пересматривала по нескольку раз. О театре Элина говорила с особой интонацией: «На сцене совершенно иное пространство, мне все там легко. Никогда ничего не болит, ничто не отягощает. Я из течения своих лет исключаю то время, что проживаю на сцене. Это сохранение мое».
— Надо сказать, что свое место примы Быстрицкая все-таки завоевала. Зрители о ней говорили как о легенде. Коллеги относились с уважением...
— Разумеется, бывало всякое — театр не аптека. Но сестра моя по натуре всегда была искренней и прямолинейной. Мы дома шутили: как оглобля — и это не порицание. Что думала, то и говорила. Характерный эпизод: Игорь Ильинский ставил в Малом театре «Госпожу Бовари», на главную роль назначил собственную жену — актрису Татьяну Еремееву. Элине это не понравилось. Шептаться по углам — не в ее характере, вот и заявила Ильинскому прямо в лицо: «Как можно давать Татьяне роль Эммы — с ее-то фигурой?!» Понятно, какие у них дальше сложились отношения. Потом, когда мне об этом рассказывала, сама себя корила: «Разве так можно?! Меня убить мало». Прошло много лет, Игоря Владимировича уже не было на свете, и однажды его вдова, по-прежнему служившая в театре, сильно травмировала руку. Кто-то кричит:
— Несите скорее йод!
Подбежала Элина:
— Йодом не сметь — нужна перекись!
И затем той, которая много лет считала ее врагом, профессионально обработала рану. Болтать можно всякое, а вот в нужную минуту помочь способен далеко не каждый. С Еремеевой они, между прочим, с тех пор стали подругами.
До конца своих дней Элина считала театр родным домом. И когда случилось страшное, театр доказал, что она не ошибалась. Я всегда буду с благодарностью помнить, как по-родному отнеслись театральные к Элине, когда она слегла, как проявилось руководство, когда сестры не стало.
На похоронах сестры ко мне подошла незнакомка — немолодая, в слезах. Сказала, что Элина помогла ей получить квартиру (женщина работала в театре гардеробщицей): «Сама жилья никогда не добилась бы, век буду Бога за нее молить». Сестра всю жизнь считала помощь людям своим гражданским и человеческим долгом. Хотя это и немодное понятие, особенно сейчас, когда люди сильно измельчали.
— После выхода «Тихого Дона», после того как она стала примой Малого театра, изменился ли уровень жизни Элины Авраамовны?
— Вы же знаете, что такое малогабаритное жилье. Представьте себе прихожую, в которой два человека еще как-нибудь разойдутся, а три — уже застрянут. Потолок два с половиной метра, пятиметровая кухня и тому подобное. Появилась у нее эта квартира, когда Элине было уже серьезно за тридцать и она уже была замужем за Николаем Ивановичем Кузьминским. У него было две комнаты в коммунальной квартире, и после свадьбы они жили там какое-то время. Потом Элине дали эту «двушку», как теперь говорят. Однажды к ней приехала брать интервью французская журналистка. Через некоторое время в зарубежном журнале вышла статья: советская актриса, одна из самых известных, живет в квартире, напоминающей дворницкую на окраине Марселя. Так и написала. Вскоре Элина получила трехкомнатную квартиру, в ней и прожила до конца своих дней.
Помню, как в 60-е годы в числе других деятелей советского кино сестру пригласили за границу. Отдельная история — как мы ее собирали, чуть ли не всем Вильнюсом. В Доме моделей заказывали платье, подбирали к нему аксессуары. Все — в долг (потом его несколько месяцев выплачивали), нужной суммы не нашлось ни у родителей, ни у Элины. По возвращении сестра рассказывала много интересного. Например, как вечером в гостиничном номере принялась, как всегда, в ванной стирать трусики. Так нас приучила мама: перед сном не поленись, сделай постирушку, чтобы утром надеть чистое. За этим занятием постоялицу застала горничная. Замерла на несколько секунд и быстренько исчезла. Сестра испугалась, подумала: наверное, запрещено в номерах отелей стирать белье и горничная побежала ябедничать начальству. Сейчас наверняка попадет... Советская актриса ведь не знала, какие у них в Париже порядки. Тут возвращается горничная, но не с администратором, а с девочкой-подростком, вероятно, дочкой. И говорит ей, показывая на Элину, — дословно сестра не поняла, но смысл уловила: «Вот посмотри, это знаменитая артистка и сама стирает белье — учись!»
Знаете, за всю жизнь она роскошно никогда не жила. Да и не стремилась, просто не было потребности. Всегда была равнодушна к драгоценностям, бриллиантам. Строга к себе в еде... Вот красивую одежду Элина до конца жизни любила. При этом умела создавать потрясающие наряды порой буквально из ничего.
— Наверное, родители обрадовались, когда Элина вышла замуж. Они ведь так долго этого ждали...
— Вы знаете, я не думаю, что они так уж особо ждали, чтобы особо радоваться. Во всяком случае, я не помню, чтобы ее замужество вызвало некое ликование, как, например, когда у Элины был первый спектакль. Официальный брак у сестры единственный — с Николаем Кузьминским. Он был седоватым, высоким, улыбчивым, старше ее на тринадцать лет. Работал во Внешторге в Бюро переводов, знал, кажется, все европейские языки. Вот он был по-настоящему красивым мужчиной. Насколько помню, познакомили их общие друзья. Поженились быстро, жили хорошо. Николай радушно принимал и меня, и родителей — папа с мамой приезжали по возможности, я довольно часто, не реже раза в год.
Однажды решил меня порадовать — вручил входной билет в Мавзолей Ленина. Точнее, бумажку с печатью, позволявшую пройти без очереди. Очереди к гробу вождя революции в то время стояли километровые, причем в любое время года. К удивлению родственника, я совершенно не горела желанием смотреть на мертвеца. Николай изумился, тем более что «пригласительный» добыл с огромным трудом. Я извинилась и сказала, что стараюсь обходить стороной кладбища и покойников, предпочитаю театр или музей. Он вовсе не был занудным партийным функционером, просто искренне хотел сделать мне приятное. Кто же знал, что встретит такую реакцию? Возвращаясь с работы, покупал разные вкусности к столу — пирожные, конфеты, пирожки... Пирожные, безусловно, мне нравились больше, чем «пригласительный» в Мавзолей.
С мужем сестра моя прожила почти тридцать лет, но потом неожиданно для меня и для других — они расстались....
Николай тогда прилетел в Вильнюс, хотел со мной поговорить. Выглядел потерянным, сообщил, что Элина собралась разводиться. Просил, чтобы убедила ее этого не делать. Но я-то знаю характер сестры, сразу сказала, что это бесполезно. Да и какое право я имела вмешиваться в отношения супругов? Оказалось, до нее дошли слухи о мимолетных увлечениях мужа, и Элина прямо спросила, правда ли это. Сестре тогда было шестьдесят, Николаю семьдесят три. Он отпираться не стал. Твердил, что интрижка — дела минувших дней, лет пять назад случилась или больше, мол, что теперь об этом вспоминать? А она не простила. И после развода прекратила с Кузьминским всяческое общение. Через пять лет, когда его не стало, даже на похороны не поехала.
Впрочем, не помню, чтобы вообще к кому-либо ходила на кладбище. Это грустное место. Только вместе со мной навещала могилы родителей, прилетая в Вильнюс. Очень горевала, когда умер отец и через девять лет мама. Говорила: «Остальные ситуации переживаемы. Если с мужчиной не сложилось, значит, не тот мужчина, не ваш, — и добавляла: — Жаловаться — грех. Если задуматься, найдется о чем пожалеть, конечно. Только я не занимаюсь этим. Какой смысл? Это непродуктивно».
Вот она развелась с Николаем — и как отрезала. Но по мне, это честнее, чем оставаться вместе и до конца дней изводить и себя, и мужа скандалами и обидами. Ведь боль от осознания предательства не утихнет. Элина говорила: «Я умею держать себя в руках. Никто не должен видеть меня слабой, уверенность в себе — шажок к успеху».
— В артистическом мире до сих пор ходят легенды об умении Быстрицкой сохранять красоту...
— Главное здесь — ее потрясающая самодисциплина. Каждый день она вставала рано и прежде чем отправиться в театр на репетицию делала гимнастику, которую сама для себя разработала. Вообще, у Элины всегда было много своих рецептов красоты. Чего стоит только этот: всю жизнь, будучи мужней женой, подвязывать лицо на ночь бинтами. Я не знаю, откуда она узнала об этом способе, возможно, от старых актрис. А может, кто-то из врачей-хирургов, с которыми она в детстве рядом находилась, мог отметить, что при полной перевязке лица кожа подтягивается. Как бы то ни было, Элине этот способ помогал, и она постоянно его применяла. Кажется, единственная среди актрис... А еще она всегда была осторожна в еде. Даже в праздники. Знаете, я все время сейчас читаю какие-то странные советы, как после праздника вернуться в форму. У Элины был простой рецепт: она никогда, ни в какой праздник не выходила из своей формы.
— Знаю, что фильм «Неоконченная повесть» — одна из любимых работ Элины Авраамовны. Они с Бондарчуком так сыграли любовь, что поговаривали об их романе...
— Я навещала сестру на этих съемках в Ленинграде. Отношения между Бондарчуком и Элиной на самом деле не сложились. Какой там роман — простое общение давалось с трудом. До этого фильма они оба снимались в картине «Тарас Шевченко», где Элина, тогда студентка, была в массовке. И Сергей ее чем-то обидел, сестра никогда не соглашалась сказать чем. Контакта между ними никакого не было действительно. Режиссер Фридрих Эрмлер нашел выход — в особо ответственных сценах их снимали поврозь. Вместо Бондарчука реплики подавал сам Эрмлер, чтобы Элина могла играть.
— Мне почему-то кажется, что Элина Авраамовна тяжело прощала людей. Или долго не могла забыть, если кто-то сделал ей больно...
— Вы правы, она не сразу прощала. Ей нужно было внутренне, для себя, обосновать это прощение, найти причины. И тем не менее Элина легко забывала обиду. Допустим, меня можно обмануть, но только один раз, и на этом все кончается. А ее, к сожалению, один и тот же человек мог обманывать сколько хочет. Она была легковерна и доверчива. Это качество, необходимое в ее профессии. Она, как ребенок, искренне верила всему, что ей предъявляли. Очень легко было стать ее другом, похвали — и ты уже хороший человек...
— Элина Авраамовна теряла роли из-за характера?
— Безусловно. Она сказать могла жестче, чем ударить. Случалось, из-за мстительности отдельных персонажей лишалась хороших ролей. Сестра могла сыграть гораздо больше. В молодости мечтала об Анне Карениной. Уверена: она бы прекрасно справилась. Не сложилось. Но считаю, сестра правильно себя вела. Нужно иметь характер, чтобы сохранить свое я. Иначе сломают.
— Много лет прошло, сменилось несколько поколений актеров, режиссеров, а фильм «Тихий Дон» и роль, которую сыграла Быстрицкая, до сих пор помнят. Мог ли кто-то другой так сыграть Аксинью?
— Думаю, так, как она, никто. Это мнение многих людей... Что любопытно: в театральном институте сестра впервые прочитала роман Шолохова «Тихий Дон» и загорелась сыграть Аксинью. Но кто-то из педагогов заявил: «Это не твоя героиня, твои — графини, герцогини, словом, белая кость». Видели бы они, как «белая кость» месила навоз в Актюбинске!.. До сих пор много говорят о том, что эту роль очень хотела сыграть Мордюкова. Но это был бы уже другой фильм. Отбор из десятков актрис, который честно прошла Элина, длился два месяца. Она многим пожертвовала ради этой роли. Ушла из Пушкинского театра, отказалась от нескольких ролей в кино. Набрала пятнадцать килограммов! Но главное не это. А то, что сам Шолохов, увидев ее пробы, сказал: «Да вот же она, Аксинья!» И был прав.
— Хочу спросить о личном. Ваш отъезд не помешал тесному общению?
— Мы до последнего оставались одним целым. Не имело значения, что я в Вильнюсе, а Элина в Москве, и мой переезд в Израиль в 1989-м ничего не изменил. Семья — это не километры расстояния, а родная кровь... В телефонных разговорах и при встречах неизменно возникал вопрос о моем Петре: «Ну как там наш сын?» Когда у него появились дети, сестра с такой же теплотой и заботой интересовалась мельчайшими подробностями их жизни: «Как наши девочки, что у них?» Обожала делать подарки. Когда уже не могла ходить по магазинам, отправляла деньги и просила: «Купи то, что им нужно, и обязательно скажи, что от меня».
У нее, к сожалению, не было собственных детей. О причинах мы с вами чуть выше уже поговорили. В молодости беспечно полагала: раз так вышло, то и не нужно. А в «золотом возрасте» (не люблю слово «старость»), конечно, грустила. Но что поделать? Часто вспоминала строки Андрея Дементьева: «Никогда ни о чем не жалейте вдогонку».
На все вопросы о здоровье сестра привычно коротко отвечала: «Не жалуюсь». Только в больнице, уже почти в беспамятстве, повторяла: «Пожалуйста, помогите, мне очень плохо». Это первая жалоба за всю жизнь, что я услышала от Элины. Сестра была невероятно сильной личностью. Я в шутку называла ее «бронетранспортером»: если она ставила цель, то обязательно ее достигала. Но при этом никогда не шла по головам.
Я примчалась в Москву, узнав, что с сестрой стряслась беда. Обнаружила ее совсем больной. А она снова и снова повторяла: «Ни на что не жалуюсь». То ли меня пыталась успокоить, то ли саму себя уговаривала. Сказала: «Может, уехала бы к вам — очень хочу быть с тобой, с сыном, внучками. Но видишь, слегла и уже ничего не вижу. Мне нужна моя кровать, моя подушка, моя кружка... — потом добавила: — И моя страна, никуда не поеду».
Даже в последние недели, уже не вставая с постели, сестра начинала утро с неизменного вопроса: «Сонь, как себя чувствуешь?», от которого каждый раз сжималось сердце.
— В Москве вышла ваша с Элиной Авраамовной книга «Дыхание в унисон». Расскажите, как она возникла, долго ли вы вместе над нею работали, вообще, о чем это?
— Я никогда не жила без сестры. И теперь, через четыре года после ее ухода не научилась без нее обходиться, по утрам обязательно с нею здороваюсь, вообще не чувствую, что связь оборвалась, хотя нахожусь далеко, даже на кладбище побывать нет возможности. Естественно, когда близкие уходят, остается много недосказанного, невысказанного, тоска по родной душе, по родной руке, по родному голосу. Естественно, что я стала писать о своих чувствах, вспоминать какие-то моменты нашей жизни. Но я привыкла, что бы ни писала, брать в расчет возможного читателя. Так появилась повесть о трех поколениях нашей семьи и о времени, на которое их жизнь приходилась. А время было крутое. Впрочем, время всегда крутое. Особенно то, которое уже прожито и осмыслено.
А часть, которую писала Элина, сложилась у нее давно, даже уже была издана. Но издательство сочло возможным снова предложить читателям эти бесценные наблюдения о собственном жизненном и творческом пути Элины Быстрицкой, что называется, из первых рук.
Так что дышали мы и как бы продолжаем дышать в унисон, а книгу писали по отдельности. Почитайте, не пожалеете.
Подпишись на наш канал в Telegram