После показа комедии «Здравствуйте, я ваша тетя!» по телевидению популярность у всех исполнителей была бешеной. В роли молодого джентльмена Джеки Чеснея, который выдает бродягу за свою богатую тетушку из Бразилии, снялся Олег Шкловский. Обаяние и убедительная игра сразу же подкупили зрителей. О том, как сложилась его судьба, какие пришлось пройти нелегкие испытания в жизни, впервые рассказывает актер театра и кино Олег Шкловский.
— Скажите, Олег, вы снимались в фильме «Здравствуйте, я ваша тетя!» в период работы в «Современнике»?
— Да, я пришел в «Современник» в 1970 году, а в 1975-м мне позвонили из творческого объединения «Экран» и пригласили на пробы. Фильм не имел еще названия, все его называли просто «Тетка». А называться он стал «Здравствуйте, я ваша тетя!» благодаря Мише Козакову. «Стоп! Нашел, — однажды он воскликнул. — В Одессе всегда говорят с иронией: «Здравствуйте, я ваша тетя!»
Итак, я еду на пробы. В павильоне уже были построены какие-то декорации, стояла камера. Меня встречает режиссер фильма Витя Титов с усами, торчащими в разные стороны, и оператор Рерберг, молчаливый, подобранный, красивый. Он, кстати, был обалденным парнем, мы с ним подружились. Гоша глянул на меня и вдруг ободряюще подмигнул. Титов все время суетился, бегал вокруг своих усов. Он заметно волновался. А Рерберг стоял у камеры, как Каменный гость. Он смотрел-смотрел, как Титов что-то мне втолковывает, а потом произнес:
— Давай «Мотор!» кричи.
— Как «Мотор!», он же не знает текста!
— Да какие тексты, мне нужно посмотреть, как он двигается.
Мы снимали пробу с Сашенькой Калягиным. Он был уже утвержден на «тетку Чарлея». Мы с ним сработались мгновенно, сразу же начали импровизировать, выдали, что называется, на всю катушку. И все сложилось. Рерберг говорит: «Стоп! Хватит пленку на них тратить! Они разыгрались». И меня утвердили.
В этот фильм рвалось много народу. Помню, Табаков очень хотел сыграть Тетку. Женские роли — это был его конек. Но мне кажется, Саша это сделал гениально.
Вскоре режиссер назначил сбор всех утвержденных актеров. А это Александр Калягин, Армен Джигарханян, Танюшка Веденеева, красавица, Мишка Любезнов, сын известного актера Ивана Любезнова, Валентин Гафт. На роль моего папы, полковника Чеснея, вначале утвердили Евстигнеева, но в фильме его играл Михаил Козаков. Евгений Александрович много снимался, его буквально разрывали на части. И, видимо, не смог выкроить время.
И вот нас всех собирают в павильоне. Режиссер Титов вдруг начинает жаловаться: «Есть сценарий, но это не мое, как это делать, я не знаю. Я хочу снимать Горького (потом он снял «Жизнь Клима Самгина»), серьезные вещи, я люблю драму, трагедию, а это мне претит. Меня подставили, сунули мне комедию, а в ней я ничего не понимаю. Так можно и профессии лишиться...» — сказав это, он весь съежился, его усы обвисли.
Титов потом стал рассказывать, что есть такая пьеса «Тетка Чарлея» начала XX века, по ней сняли в США фильм:
— Давайте все соберемся и посмотрим его... Может, что-то почерпнем?
Но все замахали руками:
— Не надо, а то начнем повторять за ними. Уж лучше мы сами...
И тогда Титов сказал:
— Давайте так. Предлагаю на площадке всем импровизировать. Если я буду хохотать, то все хорошо.
А Гоша Рерберг добавил:
— И если я улыбнусь, тогда сцена снята.
То есть мы своей игрой должны были добиться гомерического хохота режиссера и улыбки Рерберга. И понеслось. Мы все в эту прорубь с удовольствием нырнули. И не заметили, как часть фильма отсняли на одном дыхании. Мы снимались в радости, в любви друг к другу, чувствовали, что это может быть хорошей, легкой комедией.
Но мало кто знает, что на премьере «Здравствуйте, я ваша тетя!» нас ждало горькое разочарование. В Доме кино собралась вся киногруппа, мы пригласили друзей, пап, мам. Съемочную группу представили, усадили в первый ряд. Мы были уверены, что от хохота зрителей люстра в зале рухнет! Начинается фильм. Тишина. Пять минут, пятнадцать, полчаса. В зале ни одного смешка. Дальше — опять тишина. Где-то кто-то только так: кхы, кхы. Мертвый зал, даже родственники не поддержали актеров. Это было для нас неожиданно. Потом в ресторане был очень печальный банкет, который закончился легкой дракой. К нам стали приставать какие-то люди, слово за слово — и понеслось. У нас так накипело, что надо было куда-то выбрасывать энергию.
Спустя время встречаю Рерберга и спрашиваю:
— Гоша, почему? Как это произошло?
— Я понял! Фильм снят как телевизионный вариант. В телевизоре — это то что надо, а на экране не то.
И действительно, когда недели через две фильм показали по ТВ, все ахнули! И до сих пор телезрители обожают эту картину.
— Скажите, Олег, а где вы выросли? В какой семье?
— Всегда говорил, что я — Джеки Чесней из Марьиной Рощи. Я жил до трех лет с дедушкой и бабушкой на станции Правда. Это по Ярославской дороге, на электричке сразу после Заветов Ильича. Вот как интересно! Мы жили там в бараках. Это был рай! Вокруг леса, озера, реки, ягоды, зверушки: хрюшки и индюшки. Я был счастлив. Родители мои встретились после Победы. Когда мама мною забеременела, папа уже окончил военное училище.
Как-то приехал к нам дядя Марк, мой потрясающий дядюшка, летчик-истребитель. Он увидел, что у мамы воды уже отошли, схватил ее и бросился на последнюю электричку. Сказал: «Я хочу, чтобы мой племянник в Москве родился». А это 45 минут езды! Мама, бедная, металась между вагонами, а он ее держал: «Терпи, Танюшка!» В Москве поймал машину и повез маму в старенький роддом на Арбате. Там я и родился.
Потом Марк маму со мной привез обратно на станцию Правда, к дедушке и бабушке. Но, говорю тайну, когда дед меня увидел, он в сердцах воскликнул: «Этого на помойку!» Потому что я альбиносом родился. Ресницы, волосики — все было настолько белое, что сверкало на солнце. Дед мой строгим был очень. В молодости был кучером в Киеве, барыню возил в карете. А потом он попал на станцию Правда, где работал на деревообрабатывающем комбинате. Бревна там перевозили огромные тяжеловозы. Дед меня, трехлетнего, сажал на загривок лошади. Я, вцепившись в гриву, с удовольствием скакал.
Вокруг бараков разводили огороды. И дедушка брал меня помогать сажать картошку. Он шел впереди и сажал клубень в грядку, а я за ним. Дед не оборачивался, думал, что я тоже сажаю. Как-то он неожиданно повернулся и увидел, что я всю картошку выбрасываю. Он меня чуть не убил.
Со станции Правда родители меня перевезли к папиным родителям в Москву. Так я и попал в Марьину Рощу. Но для меня смена локации, пейзажа прошла незаметно. Как жил в лесу, так в нем и очутился. Та же красота вокруг, те же деревья, обалденные запахи, та же малина, и опять гуси, кролики, свиньи. Одним словом, я рос среди зверей, как Маугли.
В бараке, где мы жили, через тонкую стенку было слышно, как хрипят и ржут лошади. Я засыпал под их фырканье. Рядом был маленький конный завод, и я все время пропадал на конюшне, проведывал богатырских, как у Ильи Муромца, коней. До сих пор помню лошадиные запахи, звук подков по брусчатке, как в старинных фильмах.
Я жил в деревне, хотя и в Москве. На экскурсию в город меня никто не возил. Здесь была моя вотчина — деревья, кусты, речка. Кто-то придумал, что в Марьиной Роще были воровские малины, все боялись туда приезжать, как будто там убивали, головы отрезали. Глупости! Ничего этого не было, там был рай. Я прожил в этом раю 23 года...
— Олег, как вас вообще в искусство потянуло, или это была чистая случайность?
— Никакая не случайность. Нас окружали мебельный комбинат, завод «Станколит», Комбинат твердых сплавов. Взрослые вставали по гудку в шесть утра и шли в сапогах (война же только прошла) на заводы. Детей надо было куда-то определять, пока они в школу не пошли. И меня записали в студию кукольного театра. Я был в группе самый маленький. Вот где начало — куклы, кукольный театр. Там меня встретила прекрасная дама, красивая, веселая, от нее исходила такая радость:
— А это кто такой малыш? У нас первая премьера через три дня.
Естественно, я не понимал, что такое премьера. Девочки постарше спрашивают:
— А какой спектакль?
— «Колобок», — отвечает педагог. — И Колобка будет играть Алька. А это же главная роль! Ты читал сказку?
— Да.
— Я вижу в тебе талант!
Я был обалденно красивым малышом: исчезла белесость, появились черные кудри, меня обцеловывали все.
Помню, чуть позже, я был в классе первом или втором, мама меня послала за водой. Подошел к колонке с ведром, а из барака выходят две девицы с накрашенными губами и сигаретами в зубах. «Мальчик, дай попить водички, — они приблизились ко мне, наклонились и принялись целовать: одна в ушко, другая в щечку. — Ха-ха-ха, какой малыш, ух, подрастешь, от девок отбоя не будет». И убежали.
Я вхожу в коридор барака, а мама на работу собиралась. Оборачивается на меня:
— Это что такое? Помада?
— Меня девочки поцеловали.
— Подожди, подожди, от тебя табаком пахнет. Где ты был?!
У нее случилась истерика. Можно сказать, это был мой «Амаркорд» Феллини...
Возвращаюсь в кукольный театр. Получив роль Колобка, я, конечно, испугался. Что такое главная роль, я не знал. Педагог мне объяснила: «Ты как Гамлет у Шекспира, только Колобок». Ну, кто такой Гамлет, конечно, я тоже не знал. Значение этого сравнения понял, когда уже стал актером...
Я учил текст: «Я Колобок, я Колобок...» Мне сшили из бумаги костюм. На премьере был полный фурор. В конце сказки Лиса должна съесть Колобка, но я ей не дался. Когда она меня на нос посадила, облизываясь, я вдруг сказал: «Не обманешь меня, я от тебя тоже убегу». И нырнул за занавес. Так сорвал свои первые в жизни аплодисменты.
— Вот это импровизация!
— Я всегда импровизирую вообще. Снимаясь в сериалах, иду в павильон, а сценарий в урну бросаю и сам работаю.
И вот это начало. Дальше дядька мой Марк подарил мне маленький аккордеон, он учил меня петь, танцевать. Прошло время — год, два, читаю объявление: «На завод «Станколит» приглашаются мальчики и девочки в театральную студию». При клубе была большая сцена. У нас был классный педагог, Голубенцев Александр Александрович, композитор, он много для фильмов писал музыки. Пять языков знал, жил то ли в Италии, то ли во Франции. Обалденный красавец, похож на Фиделя Кастро как две капли воды. Он сразу нам дал знания актерского мастерства, как будто прививку сделал, все объяснил, как мы будем работать. И я у него сразу же стал играть Ромео.
— От Колобка до Ромео...
— Да! Естественно. Мне было 11 лет, а Джульеттой была девочка старше меня на три года. Она была краше всех в Марьиной Роще. Мы сразу же начали репетиции со всех монологов. Ничего не вымарывали. И я пошел, пошел...
Какие мы были красивые, как радовались, когда играли! Мы же все дети — 11, 12, 13 лет, а играли Монтекки и Капулетти. Наша студия спустя время переехала в Театр киноактера, раньше это был Дом кино, и мы уже стали студийцами этого театра. Голубенцев приглашал драматургов, которые в то время были известны, ставил пьесу Розова «В поисках радости». Я играл там главную роль. Позже вышел фильм по этой пьесе «Шумный день», где играл эту же роль Табаков. Однажды меня пригласили в театральную студию при Доме журналиста, где я сыграл Медведя в «Обыкновенном чуде».
— Столько людей мечтают оказаться в кино, а вы туда попали, можно сказать, с «черного хода»...
— Я же не окончил школу, у меня 8 классов было. На «Мосфильм» попал в 14 лет. И начинал с помощника звукооператора. Причем работал со всеми режиссерами: у Гайдая, у Бондарчука на «Войне и мире», у Рязанова, у Райзмана — потом, кстати, он меня в фильме «Визит вежливости» снял.
Помню, сразу же попал на фильм Леонида Гайдая о приключениях Шурика. В первый же съемочный день со мной случилась страшная история. Я вошел в павильон, чтобы проложить кабель. Вдруг какой-то старичок, древний-древний, худой, спотыкается о него и падает на пол. Я подхожу, чтобы ему помочь подняться, а он кричит: «Кто же здесь кабель кладет?!» — и хватает молоток. «Все, — думаю в ужасе, — мне конец!» Сзади стоял осветительный прибор, и он молотком в него бабах!
Тут на шум выходит начальник по свету и давай орать на этого старика:
— Ты чего, гад, сделал? Прибор разбил, да я тебе сейчас! — и замахивается на старичка.
А его за рукав тянет простой осветитель и шепчет:
— Вы что делаете, это же Иван Пырьев, большой начальник «Мосфильма».
— А как получилось, что вы оказались не за кадром, а в кадре?
— Я как помощник звукооператора с микрофоном всегда был рядом со всеми звездами, например, если надо, под столом сидел. Мне все завидовали. Я-то видел их всех очень близко. А актеры какие были тогда! Мастерству было у кого учиться. В общем, я прошел такую школу, дай Бог каждому.
Так получилось, что в фильме «Ко мне, Мухтар!» я сыграл свою «первую» роль в кино. Это была экспедиция в Ростов-на-Дону. Директор фильма решил на мне сэкономить и не в гостинице поселил с артистами, а за городом, в собачьем питомнике. Там были собраны три лучшие служебно-разыскные собаки со всего Советского Союза. А я совсем мальчишка, спал на раскладушке у вольера с собаками и был счастлив. И всегда после съемок приносил им угощение — конфетки, пряники, колбаску.
Я подружился с собаками, гулял, кормил три месяца. Они ко мне привязались. Наступил день съемки, в которой бандит крадет окорок из магазина. Актер, как узнал, что на него во время кражи должна прыгнуть овчарка, сразу же исчез. И три дня у нас был простой: никак не могли найти желающего сыграть такую «опасную» роль. И тут вызвался я: «Давайте ватник, я все сделаю». Ночь. Команда «Мотор!» Юрий Владимирович Никулин своему псу Мухтару дает команду: «Фас!» Мухтар подбежал ко мне и вместо грозного рычания стал вилять хвостом и лизать. Режиссер Туманов орет на меня: «Почему он тебя лижет?» А Никулин в кулак прыскает. Одним словом, так эта сцена и вошла в фильм. Все равно ничего не видно, дело-то было ночью...
— Фильм «Ко мне, Мухтар!» подарил вам встречу с Юрием Владимировичем Никулиным. Каким он был?
— Конечно, это была радость, потому что глаз нельзя было оторвать от него. Все сидели и любовались этим человеком. А какой он был чудесный артист! Юрий Владимирович смешил всю съемочную группу после смены. Мы ходили компанией на пляж, иногда пивка попить.
В Ростове-на-Дону Никулин не мог пройти спокойно. Во-первых, кричали «Балбес» ему вслед. А во-вторых, за ним ходили подростки гурьбой. Выходя из гостиницы, он кутался в шарф, надевал очки и шляпу. Иногда он злился, конечно.
Как-то в выходной мы пошли в пивную. И с нами был какой-то замначальника ОВД по преступлениям товарищ Подушкин, он был консультантом на фильме. В пивную стояла очередь бешеная. Подушкин вызвался найти директора. Никулин говорит: «Ой, не надо, Иван Иванович...» А на Никулина вся очередь пялится. И вдруг подходит к компании актеров какой-то интеллигентного вида молодой человек и говорит: «Юрий Владимирович, извините, пожалуйста, я замглавного по пивной, сейчас все организую». Мы отдали ему деньги, собрав со всех солидную сумму, и стали ждать пива. Парень исчез. Подушкин пошел выяснять. А ему говорят, мол, такой здесь не работает. Мы расстроились и ушли из пивной.
На следующий день Подушкин собрал весь криминал Ростова и стал их допрашивать, угрожая упечь в тюрьму. И через 15 минут они этого парня за шкирку в СИЗО привели.
— Олег, а когда вы поступили в Школу-студию МХАТ?
— Мне поднадоел «Мосфильм», и я решил просто пойти в народ. Работал грузчиком, такелажником, водил самосвал, потом ушел на завод. Когда пришло время идти в армию, я сказал родителям, что собираюсь сейчас в военкомат. Мне, кстати, хотелось стать воином. У мамы случилась истерика, она слегла в больницу.
Я тогда на грузовике работал, грязный, весь в масле. Папа приехал на белой «Волге», боясь зайти на завод, вызвал меня на проходную и сказал: «Срочно переодевайся, у мамы гипертонический криз. Она не выдержит, если ты в армию уйдешь». Родители позвонили знакомому полковнику, и мне дали отсрочку от армии. Вот это мама сработала, она была хитрой, как Лиса, которая Колобка съела.
Родители твердят: «Надо в институт срочно!» А как срочно, если я не окончил школу? Мама пошла к своему педагогу, директору школы Борису Лазаревичу Перельману: «Умоляю! Помогите Алечке сдать за час все экзамены». Он не смог отказать серебряной медалистке. И я экстерном сдал экзамены от 8-го до 11-го класса.
Поступать в Школу-студию МХАТ собрался, потому что туда многие студийцы поступали. Но я не знал, что нужно учить стихи. Не готовился к экзаменам, в армию готовился. И потом, я уже наигрался на сцене будь здоров! Одним словом, мы с ребятами пошли поступать. Меня в приемной комиссии спрашивают:
— Молодой человек, вы прозу выучили? А стих, а басню?
— Какие басни, когда я уже Ромео сыграл!
— И как вас допустили до экзаменов?
— Я побежал в библиотеку. Копаюсь в книгах, ищу стихи. И вдруг мне подсказали: «Возьми «Черный крест на груди итальянца...» Светлова». Это стихотворение мне очень подошло. Все в приемной комиссии на меня смотрели, затаив дыхание. А в жюри сидели корифеи МХАТа — Грибов, Станицын, Пилявская, Тарасова. Я, конечно, оробел немножко, но потом прочел этот стих очень пронзительно. Алексей Николаевич Грибов, великий актер МХАТа, сказал: «Иди, погуляй лето и приходи в сентябре на первый курс». Меня зачислили даже без третьего тура.
Грибов, мой любимый мастер, взял меня сразу под свою опеку. Он говорил: «Я из тебя сделаю настоящего актера. Ты совмещаешь комика с трагиком и можешь играть и трагические роли, и комические. Алька, ты можешь все!» Он со мной много работал.
На первом курсе полагалось готовить самостоятельные работы, не с педагогами, мы сами выбрали отрывок из пьесы или романа. В конце первого курса собирался весь МХАТ, студенты, корифеи, смотреть, кто на что горазд. Я всегда выбирал отрывок по сердцу. Это была сцена встречи в тюрьме кардинала Монтанелли с сыном из романа Войнич «Овод». Там был мальчик такой молоденький, я его пригласил, мы стали репетировать. Я играл Монтанелли. Никакого грима, на черной рубахе висел крест обалденный, который я нашел в бутафорском цехе. Волосы у меня курчавые, длинные — настоящий итальянец!
Эта сцена была полна трагизма. Сын кричал Монтанелли: «Откажись от Бога!» Я в этой сцене поразил всех. После показа ко мне подходили педагоги по сценической речи, по танцам, они меня обнимали, целовали, смотрели на меня, как на какую-то дорогую заморскую куклу. Я их пробил до самого сердца. Потому что я не играл, а жил на сцене. Мне было 19 лет, а я играл 90-летнего, умудренного жизнью кардинала.
Я сам обалдел, но мне было так радостно, что это вышло у меня, потому что по духу я это делал, а не дурака валял. Последней в очереди стояла Катя Градова. Она училась на курс выше. Естественно, мы знали друг друга, здоровались, по одним же коридорам-то ходили...
Она обняла меня, поцеловала, посмотрела в мои глаза и сказала: «Как ты перевоплотился, тебе 19 лет, а я видела Монтанелли, бедного замученного старика. Ты мой фаворит навеки! Я это запомню на всю свою жизнь...»
Катя была необыкновенной красавицей. Поклонники заглядывали в аудиторию, где она танцами занималась, чтобы посмотреть, как она двигается или как поет. Она носила всегда пушистые мохеровые кофты. Ворсинки колыхались от малейшего дуновения ветерка, как крылышки ангела. Она всегда была ангелом, словно сошла с картин эпохи Возрождения — глаза, взгляд, голос, походка. От нее все с ума сходили, за ней шла толпа воздыхателей, а она сделала меня фаворитом. Я за ней не бегал, просто ее по духу взял.
С тех пор мы стали дружить, созваниваться, ходить друг к другу на отрывки. Как-то Катя пригласила меня в гости: «Я хочу тебя с мамой познакомить». А у нее мама была актрисой Театра Гоголя, красавицей неописуемой.
Катя жила с мамой на Кутузовском проспекте, чуть ли не в соседнем доме с Брежневым. А я-то до 23 лет в бараке жил. У нас никогда ванны не было, мы в баню ходили, печкой топили, и уборная на 40 человек одна. А тут я попадаю в шикарную квартиру в престижном доме.
Катя меня представила маме:
— Если бы ты видела, как он сыграл Монтанелли!
Мама была поражена:
— Ты — Монтанелли?! Как? Такой молоденький!
— Он вышиб у всех слезу. Мама, — говорит Катя, — помоги нам, мы с Алькой хотим найти пьесу интересную про любовь.
Потом у Кати начались репетиции дипломного спектакля, и ей стало некогда. А после окончания училища ее взяли в Театр сатиры. А мой театр «Современник» был напротив, на площади Маяковского. Мы из окон махали друг другу и в ресторан «Пекин», который был по соседству, ходили. Но дальше Катю захлестнула личная жизнь. Одним из ее мужей был Андрей Миронов. Ему она родила дочь Машу...
— Олег, а вы виделись с Градовой в последние годы ее жизни?
— Мы и раньше виделись. В 70-е годы мы с Катей встретились на съемках фильма «Собака Баскервилей». Это была первая экранизация Конан Дойла. Двухсерийный телефильм положили на полку, потому что Лев Круглый, сыгравший Ватсона, эмигрировал во Францию. Я играл сэра Генри и по сценарию был влюблен в Бэрил — Градову. У нас с Катей было много сцен. Коля Волков играл Шерлока, был там и Кайдановский в роли злодея Стэплтона. Кстати, это была очень достойная экранизация.
Мы общались с Катей во время съемок, а дальше только приветы. Прошло довольно много времени. Я же фактически в лесу живу. И вот однажды в лесу подошла ко мне какая-то женщина в возрасте и сказала:
— Я врач-реаниматолог, вам привет большой от Екатерины Градовой и поцелуи.
— Вы с ней знакомы? — удивился я.
— Мы с ней всегда ездим по святым местам. Она воцерковилась и теперь божий человечек.
Я был поражен! Как мы синхронно пришли с Катей к Богу.
Прошло еще время. Катя как-то позвонила и сказала, что хочет ко мне приехать по делу. Я попросил соседского парня, чтобы он ее привез ко мне. Когда она вошла, я вначале не узнал ее, прошло столько лет. Она очень располнела, но все равно глаза были те же, удивительно прозрачные.
Катя с порога восхитилась: «Ты живешь в лесу, в раю. А я в этом городе проклятом». Оказывается, Катя возглавила какой-то благотворительный фонд. Она достала внушительную папку:
— Смотри, я собираю списки людей, ты поможешь? Мы же все смотрим тебя каждую субботу.
— Да, я поговорю.
А я уже работал в программе телекомпании «ВИD», вел передачу «Как это было», через меня прошли все — литераторы, актеры, президенты, режиссеры всех театров, киношники.
А потом она достала еще одну папочку. Открывает, а там фотография ее дочери. Маша еще была не устроена как следует, не снималась, и в театре как-то не складывалось. «Пожалуйста, — просит Катя. — тебя все знают, поговори с режиссерами, вот я даю тебе ее фотографию, ее данные, помоги мне с Машенькой». Естественно, я ей постарался помочь. Это была наша последняя встреча...
— Вы сказали, что служили в театре «Современник». А правда, что вас туда привел Олег Ефремов?
— Это правда. В дипломном спектакле «Преступление и наказание» я играл Свидригайлова. Пальтишко кургузое, и никакого грима, но в этой роли я купался, просто летал. В сцене свидания с Дунечкой мой герой говорит такие слова: «Я так вас люблю, что не могу слышать шороха вашего платья». Вот это да! Мороз по коже. В конце Дуня стреляет в меня из пистолета, пуля задевает волосы, потом — осечка. В этой сцене крики были в зале.
И на этот спектакль пришел Олег Николаевич. Закончился спектакль на ура, я зашел в гримерку, снял пальтишко, и первый, кто ворвался ко мне, был Ефремов. Он кричал: «Где Шкловский? За сердце взял, где он, гад?!» Я стою рядом с ним, а он меня не узнает. «Вот ты какой, — смотрит мне в глаза, поворачивает вправо, влево. — Вот это подарок! Завтра ко мне в девять в «Современник». Выпьем по рюмке коньяка».
Ровно в девять я постучался в его кабинет. Он встретил меня в галстуке, в шикарном костюме, от него вкусно пахло духами. Мы выпили коньячку, и он сказал: «Все, ты уже зачислен. Гуляй до вечера, в семь часов сбор труппы». Никаких показов у меня не было.
В «Современнике» я никогда не был, можно сказать, первый раз в жизни зашел. В семь часов в зале собрались все актеры. Кто-то меня знал, подошел поздороваться. Наконец Ефремов встал и призвал всех к тишине. «Первое на повестке дня у нас — я представляю вам нового актера, который вошел уже в труппу, Олега Шкловского, это то, что я искал, обалденный парень, знакомьтесь. — Все в недоумении посмотрели на меня. — А второе, господа... — все затихли, — я последний день нахожусь в этом театре...»
Ничего себе! Получается, я пришел в театр в тот день, когда главный режиссер оттуда ушел. Ефремов сыграл со мной злую шутку.
Олега Николаевича уговорила возглавить МХАТ, который тогда загнивал, Екатерина Фурцева. В зале началось невообразимое. Я-то отстраненно смотрел на развитие событий. Передо мной разыгрывалась настоящая драма. Это был судьбоносный момент для «Современника». Эмоции зашкаливали. Нина Дорошина завопила: «Что?!» И в слезы! Она завела всех сразу. Евстигнеев воскликнул: «Ты нас покидаешь?!» Кто-то орет: «Ты же нас создал!», у кого-то слезы брызжут, кто-то побежал за водкой, кто-то нервно закурил. А кто-то предателем сразу уже его назвал. Ефремов обратился к залу: «Я призываю вас всех идти за мной!» И снова пауза, а потом взрыв: «Мы во МХАТ? Да ни за что!» Словно их в ад приглашают.
Одна Галина Волчек была сдержанна. Она молодец, боец закаленный. И тут Ефремов сам уже озверел: «Вы с ума сошли, устроили тут, понимаешь, судилище! С вами остается Волчек, я оставляю на нее свое детище».
Это продолжалось очень долго. В конце Ефремов сказал: «Ну, так, значит, будь по-вашему...» Он пришел на собрание такой нарядный, уверенный, а вышел — сгорбленный и как щенок мокрый. Он думал, что получится у него, что его поймут соратники и побегут за ним. А тут... Я помню, как он шел к выходу, шаркая ногами...
Вот в такой драматический момент я оказался в театре «Современник». А потом постепенно во МХАТ за Ефремовым потянулись корифеи театра и стали один за другим уходить. Евстигнеев, Калягин, позже Мягков с женой, Настя Вертинская...
Театр оказался под угрозой, его спасла Галина Борисовна Волчек. Она проявила настоящее мужество. Сразу же поставила спектакль «Свой остров», где я сыграл главную роль. Для спектакля песни написал Владимир Высоцкий. Волчек хотела, чтобы я их пел, но я категорически отказался. Игорь Кваша очень деликатно исполнил песни Высоцкого. Это был первый спектакль после ухода Ефремова.
Галина Борисовна сразу же ввела меня в худсовет. Она меня очень любила и доверяла моему вкусу. На следующий сезон в театр стали приходить молодые актеры: Константин Райкин, Юрий Богатырев...
Я оказался в одной гримерке с Костей Райкиным. Вернее, в театре была одна большая комната с зеркалом во всю стену, где гримировалась молодежь. Котя, так мы звали Костю Райкина, крутился в театре целыми днями: занимался пантомимой, рожи корчил, пел, танцевал. Темперамент бешеный! Все ему говорят: «Ну, сядь ты уже!» А он усидеть на месте был не в силах: «Это вот так, а это эдак!» Фонтанировал без конца идеями. А Жора Бурков был философ. У него всегда под мышкой была какая-нибудь книжка: Шпенглер, Лосев, все философы мира. Он любил разглагольствовать, изрекать умные мысли. Юра Богатырев тихо рисовал. Сидел в гримерке и рисовал портреты коллег, а потом их раздаривал. И у меня сохранился портрет кисти Юрочки. А еще у меня есть портрет Андрея Мягкова. Он меня просто поразил. Никогда ничего не рисовал, в отличие от Юры. Я бывал в доме, мы дружили, Ася Вознесенская и он, я никогда не видел никаких картин. И вдруг он приносит мне однажды и ставит передо мной мой портрет. Ну, это с ума можно сойти!
Помню, как Юра Богатырев переехал к Коте, тот его приютил, когда Аркадий Исаакович уехал. И я в этой квартире был, мы обедали, я и с Райкиным познакомился.
Однажды Райкин пришел посмотреть спектакль «Свой остров», Котя был там занят в массовке. И все собрались потом послушать мнение мэтра. А говорил-то он всегда тихо-тихо, почти шепотом. И вот стоит Райкин, а все окружили его. «Все хорошо, но только декораций нет...» — сказал он тихо. А потом, когда почти все разошлись, Костя стал допытываться у него:
— Папа, а как я?
Райкин ответил:
— А ты учись у Шкловского.
Вот какие дары Бога я получал. Это же Боженька меня с этим великим актером познакомил. Аркадий Исаакович был настоящая звезда!
— Олег, в «Современнике» была Марина Неелова, она тоже дружила с Константином Райкиным.
— Однажды я ехал в метро и увидел девочку в дубленочке, симпатичненькая такая. Я не знал ее и в кино еще не видел. Мы стояли рядом, она на меня смотрела, я на нее. И вдруг понял, что едем мы в одно и то же место на площади Маяковского. Она вперед вышла, и мы почти одновременно вошли в театр. Это актриса актрис! Мы вместе играли в одном спектакле «Вечно живые»: она Веронику, а я Бориса...
— За 20 лет сколько же ролей было сыграно в театре?
— Невероятное количество. Начнем сначала: «Свой остров», «Вечно живые» — там еще Ефремов играл, они театр открыли этой пьесой. Позже я играл Бориса, который уходил на фронт. Дальше — «Валентин и Валентина», «С любимыми не расставайтесь», «Обыкновенная история», в «Большевиках» я играл доктора, который вынимал две пули из тела Ленина, когда Каплан в него стреляла. В спектакле «Плаха» играл самого страшного наркомана, в «А поутру они проснулись» Шукшина... В постановке «Белоснежка и семь гномов» я играл Воскресенье, самого веселого гнома, даже Волчек не узнала меня. Я купил в «Детском мире» музыкальный молоточек и аккордеон маленький и играл на них, развлекая Белоснежку. В спектакле «Эшелон» играл главного автора, вел весь спектакль четыре часа. А дальше были «Дни Турбиных», «Двенадцатая ночь», «Чуча» — этот спектакль я поставил в малом зале. И так далее, и так далее. Но вот в чем дело... Я все время хотел уйти из театра.
— Когда вы поняли, что ваша жизнь превратилась в ад только потому, что в ней актерство преобладает?
— Только тогда, когда пришел в театр. Я не буду рассказывать обо всем. Тот, кто понимает, что такое театр, был в нем, касался его, он поймет. Но я вам скажу такую вещь: что профессия актерская очень опасная, безусловно. Смотря как к ней относиться, смотря кто твои учителя, как тебя вели, в какую компанию ты попал и вообще чем ты занимаешься.
Я сомневался, что мне нужно находиться там. Театр мой изменился, и в нем все изменилось. Меня терзала мысль, что я занимаюсь не тем. А сомнения — это плохо. Я все время хотел уйти, но не было импульса. Я должен был поймать его, чтобы сделать решительный шаг. И я всегда жду, когда по духу... И это наконец случилось на спектакле «Дни Турбиных» по Булгакову. Это был мой последний выход на сцену.
В этот день я играл главную роль, Алексея Турбина. В одной сцене я распускал по домам всех кадетов, произнеся длинный монолог: «Снимайте погоны, бросайте ружья, по домам к мамам, потому что сейчас вас будут убивать...» И вот стою я наверху огромной лестницы и готовлюсь обратиться к толпе кадетов, стоящих внизу. Только набираю в легкие воздух, как у меня перед глазами все поплыло. Увидел сверкание перед собой, и в меня стал входить потрясающий свет. Я был заворожен. И понял, что вот пришел Господь. Я весь заполнился светом, исчезли и зал, и кадеты — все исчезло, кроме великого света во мне и вокруг меня. Потом мне рассказывали, что все решили, что это так и надо, мол, мхатовская пауза.
Я только сделал вдох, а говорить не мог, у меня не шевелились губы. И все-таки я смог произнести одну фразу: «Бегите!» А монолог-то был на полчаса. И кадеты побежали со сцены. Раздался спасительный выстрел за кулисами, и я отыграл этот выстрел. Но лестницы-то не видел, не видел, куда я сейчас буду падать, а она 20 метров. Нащупал перила, нашел первую ступень и грохнулся как был — в шинели, в сапогах — с высоты, не понимал, куда лечу. Я, конечно, поломался будь здоров — и пальцы ног и рук, нос разбил. В темноте ко мне подбежали и помогли выйти за кулисы.
В гримерке я сел на диванчик, туман стал рассеиваться. Снял шинель, сапоги, мундир, нашел свою одежду, переоделся. А все актеры уже побежали на сцену играть другой акт. Я тихо вышел из театра, меня никто не видел. Сошел по ступенькам, а актеры, отыграв сцену, курили у распахнутого окна. «Алька, ты куда?» — кричат мне. Но я не обернулся, отряхнул снег с ботинок, как прах театра с ног своих, и пошел прочь, не оборачиваясь, в церковь. Вышел из храма искусства и вошел в храм Божий...
Одиннадцать вечера. Уже темно. В церкви горела одна свечка. Никого, только один горбатый с иконописным лицом иеромонах. Я подошел к нему и сказал:
— Я покинул театр.
Он был поражен:
— Как, зачем? Это же так прекрасно, я с детства любил театр и мечтал стать актером. Но на все воля Божия! — Он обнял меня, перекрестил и сказал: — Спаси тебя Господи, пути Господа неисповедимы.
Он не стал меня переубеждать, говорить, что раньше актеров на кладбище не хоронили, за ограды выбрасывали, как собак, и что это вообще так называемая проституция и очень опасно для души. Нет. Он вдруг сказал мне: «А я люблю». И вот он одним этим посылом меня поставил на место, и с тех пор я по-другому стал относиться к театру. Не так непримиримо...
— Не было мысли «Может быть, я это зря делаю, а надо полюбить театр»?
— Эта борьба была на протяжении многих, многих лет, но победила правда, которая была во мне. Я ушел вовремя. Разве не удивительно, что в этот день началось открытие православных храмов по всей России? Это был 1990 год. Я узнал об этом гораздо позже и поразился такому совпадению. Именно в этот день я пошел в храм. Пошел как мальчик, который просто не знает, что ему делать, очень чистый мальчик, хотя мне было уже много лет. Из театра, который называют храмом искусства, я пошел стучаться в настоящий храм. И я вышел в ночь уже другим человеком. Глава «Театр» закончилась.
Когда пришел домой, я был ошеломлен, разбит, раздавлен, но счастье переполняло меня. И я взял перо, лист бумаги, и не отрывая пера написал:
Ведь творчество возникло из молитвы,
да будет вновь молитвою оно.
Ретроспективные божественные титры
прочитываю, как в немом кино.
Мы братья все и сестры,
Во грехе оставленная Богом стая,
молитвы утопившие в вине
и потерявшие ключи от рая.
И сквозь игольное ушко
верблюд давно уже прошел с двумя горбами.
А ангелы не только не поют,
но даже не следят за нами.
Богооставленность во всем,
в глазах, в повадочках ехидны,
и крест свой больше не несем
на душах наших суицидных.
И будто наркоман бессильный,
тонущий в лунке бешеного льда,
вонзаем в плоть свою отравленные иглы,
наутро скорчившись от жгучего стыда.
И женщина нам кажется тогда спасеньем,
когда уж сломлена последняя игла.
И миг совокупленья вознесеньем,
паденье взлетом, черным добела.
Но верю я, все кукольные битвы
вдруг разом отрезвитгосподнее вино.
Ведь творчество возникло из молитвы,
да будет вновь молитвою оно.
Через два дня театр «Современник» уезжал в Америку на гастроли. Все мне звонили, спрашивали, что случилось. Я отвечал, что ушел навсегда. Господь меня вывел оттуда. Больше в театр я не вернулся...
И я стал проситься на работу в храмы. Меня спрашивали:
— А кем ты был до этого?
Я отвечал:
— Я по профессии — актер театра и кино.
Они уходили, долго совещались, а потом все-таки говорили: нет, нет, нет.
Я просил: «Ну кем-нибудь, я просто хочу работать здесь, быть здесь». Но никто меня не брал.
Но я нашел свой храм. И стал восстанавливать совершенно разрушенную церковь на набережной Москвы-реки. Там ничего не было, это была мерзость запустения. Я делал все — реставрационные работы, сторожил, ночевал там. Еще не было даже верха купола. Помню, лежал в тулупе и смотрел, как снег огромными хлопьями падал с неба, усыпанного звездами, прямо сюда, в придел.
Много лет я занимался тем, чем никогда в жизни не занимался: доставал лес, кирпич, все, что надо было для храма. Копал котлованы, кирпичи клал. В трапезной готовил, кормил общину. Я был за главного администратора храма, ездил на грузовике в Софрино, где делали утварь церковную, за стройматериалами. Батюшка мне давал на это деньги. Но когда меня видели, денег не брали. Сразу узнавали. И давали мне не 300 кирпичей, а 600! Для иконостаса дерево бесплатно. И я привозил деньги обратно.
Даже однажды в скиту жил. Я же многих знал — и священников, и монахов. Это скит Сергия Радонежского, он находится недалеко от Свято-Троицкой Сергиевой лавры. Там в маленьких домишках живут семь монахов. Они обеспечивают почти всю лавру хлебом, всякой выпечкой. Туда же со всей страны богомольцы приезжают, их полагается кормить. И я помогал монахам. Там они читают постоянно Псалтырь до ночи. Я же знаю давно старославянский язык и Псалтырь читал наравне с ними.
Параллельно всерьез увлекся восточными единоборствами. Когда оказался совсем без средств к существованию, мне позвонили из болгарского посольства и пригласили преподавать детям дипломатов. И я несколько лет занимался с ними единоборствами. Помню, как принес домой мешочек денег. У супруги был шок! У меня многие актеры, режиссеры и другие знаменитые люди брали потом уроки.
— Но вы же продолжали сниматься в кино, так ведь?
— Когда мне нравилось что-то, я соглашался. Пришел, подснялся и ушел. Это другое совсем, это другая жизнь абсолютно. Никто мне не царь и не Бог. В театре все было сложнее устроено...
Сразу же после ухода из театра мне позвонили из уже родного объединения «Экран» и сказали, что в Москву приезжает продюсер Менахем Голан, руководитель 21st Century Film Corporation, и что меня приглашают к нему на разговор. Я вхожу в кабинет, за столом сидит Менахем Голан, килограммов двести и росту два метра. Только я подумал, как же мы общаться будем, как он сказал:
—А-а-а, «Здравствуйте, я ваша тетя!».
— Вы говорите по-русски?!
— А я из Одессы.
Он вынимает из письменного стола фотографию, показывает мне и спрашивает:
— Знаешь, кто это? Нет? Это Аль Капоне, и ты с ним — одно лицо! Я в Америке не мог найти актера. Я тебя уже утвердил.
— Но я английского-то не знаю.
— Ничего. Он был очень молчаливый гангстер.
И мне сразу принесли костюм. Это не костюм, а шедевр! В полосочку, к нему шарф, шляпа, белые перчатки, мокасины обалденные. Когда я все примерил, продюсер воскликнул: «Вылитый Аль Капоне! Иди, пройдись по коридору метров пятьдесят. И ты поймешь, удобно ли тебе в нем».
В коридоре по обе стороны висели зеркала. Иду вразвалку, любуюсь на себя. Навстречу артист из «Современника», смотрит на меня и не узнает. А я только ушел из театра.
— Алька, ты, что ли? Ни фига себе, что это?
— Играю Аль Капоне в американском фильме.
— Ну надо же! Стоит только уйти из театра, и сразу Аль Капоне.
И мы начали снимать фильм — один день, второй. А я все время в кадре глубокомысленно молчал. У меня была отдельная камера, она всегда держала меня на крупном плане. Продюсер только повторял все время: «Гениально!»
И где-то через три дня мне звонит домой ассистентка и говорит: «Олег, сегодня не приезжай. Американская актриса потребовала гонорар втрое больше, устроила прямо при всех скандал и уехала в аэропорт». Менахем Голан пошел к нашему продюсеру разговаривать об увеличении гонорара, но в ответ только рассмеялись. В общем, он поругался с нашей администрацией и порвал договор. И был таков!
Потом меня пригласил сниматься у него Боря Невзоров. Мы были знакомы, он окончил Школу-студию через четыре года после меня. Борис Невзоров снимал картину на «Беларусьфильме». За роль второго плана я получил премию на кинофестивале «Созвездие 95». И что самое ценное — этот приз дают сами актеры. Меня долго искали, чтобы вручить награду, и наконец-то нашли... в яме с камнями, которые я разгружал. Меня они не узнали в рабочей одежде. Смотрят и спрашивают:
— А где Олег Шкловский?
— Это я.
— Вам приз должны вручить!
— Вы много лет вели на телевидении программу «Как это было». Как вам работалось в телекомпании «ВИD»?
— Для меня это было очень трудное приглашение, и я долго отказывался. Понимал, что это страшная вещь: нагрузка бешеная, а надо быть подготовленным, безусловно, во всех отношениях. Потому что это история не только нашей страны, исторические вехи. Передачу делали люди из «Взгляда», потрясающе талантливые журналисты: Александр Любимов, главный редактор Сергей Кушнерев, Разбаш Андрей. И получилось так, что все-таки они меня уговорили. Мало того, я писал сценарии для первых передач.
Мне очень хотелось сделать программу о Ефремове и Дорониной. О трагическом распаде МХАТа. Мне из больницы позвонил Ефремов и говорит: «Алька, ты молодец, давай, сделай, все неправильно говорят журналюги, что произошло. Пускай на носилках меня принесут в студию, и мы устроим тет-а-тет с Дорониной».
Я пошел в МХАТ Горького к Дорониной, уговаривать на передачу. Не как актер, а как ведущий программы. Она обо мне знала, но тем не менее долго проверяла. Это мне уже передали. Она просила Радзинского навести обо мне справки: как я веду себя, какие у меня связи, какие порочные дела. И он пришел к ней, говорит: «Я все узнал — он чист, как белый лист». Вот так. Но интервью она так и не дала. А я все ходил в театр, ждал ее. Мне говорили: «Татьяна Васильевна уехала, заболела, плохо себя чувствует».
Когда я уже позвонил Олегу Николаевичу, он так расстроился: «Я так и знал. Я так желал вот этой последней встречи. Там бы, — говорит, — все прояснилось...»
— А вы ведь еще и пишете много...
— Мои пьесы были поставлены в Петербурге, в Витебске, в Москве. А в Театре киноактера был поставлен мой «Святой мальчик». Я продолжаю творить. Читаю на «Предание.ру» (это наша духовная академия, которую возглавляет профессор Осипов) Исаака Сирина, которого знает весь православный мир, и других святых отцов. Вначале было очень трудно, а потом я буквально летал от счастья. Я пишу рассказы и повести для детей. Тем более что у меня растет трое внуков: София, Евдокия и Федор. А вообще у меня два сына и одна дочь: Миша, Даниил и Мария. Мишка Шкловский окончил Щукинское училище, актер в РАМТе, в театре молодежном служит, а Даниил окончил операторский факультет ВГИКа.
А в качестве эпилога хотел бы сказать еще несколько слов о театре. Великим артистом я себя не считаю, даже не считаю себя артистом какого-то хорошего уровня, потому что все время бегу от профессии. Но кое-что в этой профессии я все же сделал. А главное, понял.
Я много о театре читал. В Средние века его называли балаганом. Великий Шекспир сказал, что мир — театр, и все мы в нем актеры, и у каждого свой выход на сцену и уход в свой срок. А Оскар Уайльд, который написал «Портрет Дориана Грея», добавил: «Я согласен с Шекспиром, что этот мир театр, вот только труппа никуда не годится». Как это правильно!
Для великого наполнения нужна великая пустота. Вот пришел момент в моей жизни, когда я остался пуст, гол, невесел, в большом унынии, близком к отчаянию. И в этот момент Творец наполнил меня радостью, и это стало моей жизнью, моей молитвой. И все, что я ни делаю в этой жизни, это оно. Но для этого я фактически прожил почти целую жизнь. Это великая радость, чего желаю испытать и вам!
Подпишись на наш канал в Telegram