После Раскольникова звали в различные шоу, а я не хотел ни петь, ни танцевать, ни кататься на коньках. И пошел рабочим на стройку, красил стены, полировал доски, вытаскивал из них гвозди. Есть-то надо... У меня была абсолютная нищета. Я нуждался. На пробы из Питера в Москву ездил на электричках зайцем...
— Володя, я стала подсчитывать, сколько всяких исторических персон ты играл, у меня получилось четырнадцать. Мне кажется, ты уже Безрукова опередил. Недавно к этому списку прибавился Врубель из проекта «Арт и Факт» Первого канала. Это исторические новеллы об известных русских художниках. Как к тебе пришел этот проект?
— В последнее время, если честно, интересных сценариев мало. И когда появился «Арт и Факт», мне предложили роль другого художника, прочитал и... отказался. Роль была не «моя». И я сказал, вот если бы про Врубеля снимали — вот это было бы интересно. На другой день прислали сценарий про Врубеля. Но и от него в восторг я не пришел. Все схематично: «развернуться негде», ничего не понятно про героя. В общем, много вопросов было... тем не менее мне хотелось познакомиться с режиссером Олегом Гусевым, который снимал клипы для всех первых артистов эстрады в девяностых, и мы вместе еще раз почитали сценарий:
— М-да, красивая пустота.
— Надо наполнить.
— Ну, тогда будем наполнять, — согласился я.
Помнишь, как в сказке Шварца: «А ты попробуй сделать живое еще более живым...» Но это был не наш случай. И вся творческая группа лучших художников студии «Ленфильм» сделала в невозможно короткие сроки маленький шедевр.
— Почему так выходит, что ты играешь самые тяжелые роли, если надрыв, сумасшествие...
— Да, интересно складывается: большинство ролей, что называется, с трудной судьбой. Видимо, для баланса, чтобы в жизни было поменьше проблем, я все это «проживаю» на экране. Наверное, действительно там наверху моя история написана. Эти безумные смены, когда снимали про Врубеля, давались, конечно, потом и кровью. Но в жизни был, слава Богу, полный штиль.
— Я Врубеля очень люблю, могу зависнуть в его зале в Третьяковской галерее надолго.
— Там действительно можно застрять на несколько часов, стоя напротив одной картины... Помнишь, когда-то в нашем детстве была серия «Мои первые книжки»? У меня был Лермонтов с иллюстрациями Врубеля. Еще одна из моих любимых книжек — это воспоминания Константина Коровина. Эту книжку можно с разных страниц читать — и смешно, и страшно, и про детство, и про своих современников, и написана таким языком, что какие-то цитаты невозможно забыть. Конечно, я сразу вспомнил про нее и полез посмотреть, что он писал про Врубеля. История про цыпленка в первой сцене — это оттуда. Но, конечно, книги и картины — это прекрасно, но они не очень помогают, когда нужно выстраивать роль. Помнишь, как в фильме «Интердевочка»: «Кисуль, тебе твой диплом института культуры в постели помогает?» Сколько бы книг ты ни прочитал, каким бы багажом знаний ни обладал, на съемочной площадке это не важно. Главное — сколько ты энергетических сил вложишь. Ведь кино — это энергия глаз.
Мне очень понравилось впечатление писателя Евгения Водолазкина после премьеры «Арт и Факта». Он сказал: «Слушай, это же сонеты... Это такое признание в любви, очень короткое и красивое».
— Да, эта серия фильмов про художников — произведение искусства.
— На общем фоне это маленький бриллиантик. А то, что я сыграл так много исторических персонажей, даже удивительно. Честно говоря, никогда не задумывался, что я это вообще буду играть. Мне еще в ГИТИСе говорили, что я никогда не сыграю русских героев.
— Но ты опроверг это, сыграв Раскольникова. Уже много лет школьники в рамках программы читают «Преступление и наказание», а учителя прямо на уроках включают сериал с тобой.
— За это моя личная благодарность учителям русской литературы. Когда заканчивается какой-то спектакль, я всегда вижу 14—16-летних зрителей. Они приходят, кого-то еще приводят, и их становится все больше и больше.
— Ты идеальный романтический герой, чтобы влюбляться. Я читаю отзывы у тебя в соцсетях, многие очарованы тобой.
— Это девочки, которые либо еще ничего не читали и ничего не знают и только совершают первые открытия, и моя задача их направить. И потом кто-то поступает в художественную школу, еще куда-то и рассказывают, что они прочитали или увидели. Они пишут об этом в соцсетях или после спектакля подходят и говорят: «Спасибо вам, мы не знали, мы открыли, мы прочитали, мы нашли...» Я радуюсь, когда родители говорят: «Девочки стали читать, просят, чтобы их привезли в Москву в Третьяковку или в Пушкинский или в какие-то театры». Как-то ко мне подошли родители и сказали, что дети перестали употреблять запрещенные препараты и легли в реабилитационную клинику. Это же прекрасно!
Иногда приходят целыми семьями. На последний спектакль «Рождение Сталина» в этом сезоне специально приехала семья из Челябинска — папа, мама и дети-подростки. А когда узнали, что на следующий день «Женитьба», они остались. Так уж вышло, что родителей в театр привели дети, которые знают меня по «Преступлению и наказанию».
— У тебя есть сумасшедшие поклонники?
— Есть те, от которых прячусь, которые донимают. Самая жуткая история, когда поклонница писала мне в соцсетях с разных аккаунтов: «Гори в аду» и угрожала, что обольет кислотой, потому что Сталина нельзя играть. А как-то она пришла на спектакль, и меня выводили через запасной вход, который обычно закрыт. На самом деле еще раньше охраны ее вычислили по неадекватному поведению мои хорошие поклонницы...
У меня про поклонниц еще есть одна гениальная история. И совершенно не страшная, про прекрасных дам. Только-только на почте ввели правило, когда нужно брать талончики. Я пришел на почту, никого нет, мой номер 1885. Почта пустая. И где-то в стороне две пожилые дамы на меня косятся. Вдруг одна направляется ко мне и говорит:
— Простите, пожалуйста, вы же артист?
— Да.
— Вот мы не можем вспомнить вашу фамилию. То есть мы все роли ваши знаем — перечисляет 150 ролей — и не понимаем: вы Котовский или Петлюра?
— Кошевой.
— Зина, это из Второй мировой войны! — кричит она своей подруге.
И потом они узнали, что я в Александринке, в БДТ и в Театре Наций играю и стали приходить на мои спектакли...
— Когда на твоей орбите появляются суперсложные роли, это как-то влияет на твою судьбу?
— Раскольников, конечно, повлиял. После него у меня начался тяжелый период, когда я не хотел вообще ничего. Но мы с Шемякиным уже работали над его «Гофманиадой». Михаил Михайлович — особенный человек. Вокруг него мистицизм, страшные персонажи, но это его мир, он так видит Гофмана. И я понимал, что то, как он видит, как это создает, — это шаманство. Он рисует ужасы, но в то же время это к нему не имеет никакого отношения. Он умеет держать дистанцию. И он меня этому научил. Когда ты в воду наливаешь масло, она его отталкивает — здесь то же самое. До какого-то времени это все было интуитивно, а потом уже я понял, что это правила игры, их нужно принимать. Тебе же уже все по полочкам разложили, по лбу постучали, что надо дистанцироваться.
— А были опасные моменты, когда ты переходил грань и понимал, что сходишь с ума?
— Нет, я чувствовал смертельную усталость. Я «высох» после Раскольникова, и душевно, и энергетически. Эта роль как будто забирала мою настоящую жизнь. Я думал, если искусство требует таких жертв, если такая плата за то, чтобы сыграть хорошую роль, — я так больше не хочу! С другой стороны, я уже тогда прекрасно понимал, что таких ролей больше не будет. Потому что это вершина литературы. Если бы я знал, что впереди будет роль молодого Сталина — спектакль идет на сцене Александринки уже пятый сезон! И эта непростая роль также отнимает много сил: организм начинает готовиться за день до выхода на сцену — и сна, и настроения нет. Но и после спектакля тяжело восстанавливаюсь, мало общаюсь, чтобы не сорваться.
— А есть что-то такое, что тебе обязательно хочется сыграть?
— Как-то на одном из федеральных каналов запускали сериал «Монтекристо». Я получил папки со сценарием, где было написано большими буквами «МОНТЕКРИСТО», я их практически обнял и подумал: «Боже мой, неужели это Дюма?! Неужели я сыграю Монте-Кристо?!» Когда мне было 10—12 лет, мы с друзьями переписывали в виде пьес романы Дюма «Три мушкетера», «Виконт де Бражелон», «Граф Монте-Кристо»... Так вот, я взял сценарий в самолет, открыл, а там шняга про какую-то квартиру. Я так смеялся, думал: «Какой же ты болван! Ну кто здесь будет снимать Дюма?»
Вообще, я так много не сделал, хотя мог бы сделать, и говорил «нет», потому что просто не хватало сил. На Би-би-си делали экранизацию Диккенса «Тайны Эдвина Друда» — интереснейший проект. Я два раза съездил на пробы, чуть не умер от напряжения, понял, что не справлюсь, и не поехал на финальные пробы. У меня энергии не было на дубль Раскольникова. Там сто съемочных дней пришлось бы ходить по мрачным декорациям, выглядывать из-за них и страдать, я испугался...
Знаешь, когда я снимался в «Преступлении и наказании», то вел дневники. И вот однажды у Михаила Михайловича Шемякина я познакомился с одной удивительной женщиной Патрисией Дарре, очень знаменитым во Франции медиумом. Незадолго до моего прихода она сказала: «Сейчас войдет молодой человек, я не знаю почему, но он связан с Достоевским. И он будет с Федором Михайловичем». А никто, кроме Шемякина, не знал, что приду я. Патрисия Дарре мне очень многое из моей прошлой жизни выдала, про переезд, про то, что я живу между стран, и она не может понять, откуда я родом, но точно из какой-то страны, которая находится рядом с Россией. Это был фантастический вечер, она общалась с духом Достоевского. И она мне сообщила: «У тебя есть то, что Федору Михайловичу очень не нравится». Это были мои записи, она мне про это сказала. О них вообще ни один человек не знал. И вот, когда я их чуть позже открыл, то ужаснулся той черноте, которая там была, и сжег их...
С Патрисией мы общались в период работы с Изабель Аджани, с которой мы планировали снимать фильм «Мастер и Маргарита». Но Дарре сказала, что она видит только картинки и кино не будет. В итоге Бортко стал снимать свой фильм «Мастер и Маргарита», а наш фильм трансформировался в фотопроект, то есть по сути стал картинками. Представляешь?!
Еще она мне сказала, что у меня будет что-то связанное с игрой и с Достоевским, но не понимает что. Прошло довольно много времени, и у меня в БДТ появился «Игрок», где я занят вместе со Светланой Крючковой и Полиной Маликовой. Представляешь?!
Но не у одной Патрисии Дарре есть дар предвидения. Иногда я заглядываю в свои старые записи и понимаю, что многое было или запрограммировано, или интуитивно угадано Михаилом Михайловичем Козаковым. Он мне напророчил, что я буду играть пять главных ролей. Три я уже сыграл — в «Игроке», в «Женитьбе», в «Дубровском». Еще две осталось. Но о них я тебе не скажу пока.
— Ты потяни как-то подольше. Ты вообще мистически настроен?
— Да, я понимаю, что все это не выдумка, это есть.
— Какие мистические истории с тобой происходили?
— Их было десятки, я расскажу нестрашную. Я опаздывал на рейс, засыпая, попросил соседку, чтобы меня разбудила, потому что мы вместе должны были перейти на другой гейт. Она меня разбудила, но на мой рейс поменяли гейты, а я этого не узнал и улетел в другой город, не в Италию, а в Германию. Самолет приземлился, я звоню:
— Прилетел.
— А ты где? Мы тебя ждем.
И я вдруг понимаю, что все говорят на немецком языке. Но это был волшебный полет. Мы общались с Альмодоваром. Он хотел снимать кино про свое детство и рассказал мне всю эту историю, которую потом снял через много лет.
— Что касается встреч, ты настоящий счастливчик.
— Да, и в этих знакомствах много удивительных совпадений. Шемякин придумал куклу Гофмана, когда меня еще в его жизни не было, но почему-то он видел похожий на меня образ. Фильм же долго снимали, и он стал куклу подправлять под меня, добавляя узнаваемые черты. Мне было очень интересно смотреть фильм, потому что я помнил: в этом эпизоде у меня была сломана нога, а здесь рука, а здесь я вообще говорить не могу, нет сил. Мы же сначала записывали звук, а потом художники под звук движения делали. А потом, если получалось некачественно, переписывали. Я мог свою жизнь посмотреть через то, как менялась кукла.
— Как вы встретились с гением?
— С Шемякиным? В книжном магазине, ночью. Абсолютно мистическая история. Я жил в Петербурге на улице Некрасова у своих друзей, они уехали отдыхать и оставили мне свою неотремонтированную квартиру, в которой я обитал, когда еще снимался в «Преступлении и наказании». Там вместо штор висела простыня, я лежал на раскладушке, рядом — табуретка, и больше ничего. Я был в депрессии, как-то проспал дней пять, а потом наступила следующая ночь и я не мог сомкнуть глаз. И мне срочно захотелось почитать Мариенгофа. Я пешком пошел в книжный — было время, когда «Буквоед» напротив Московского вокзала работал ночью, — и там увидел Шемякина, вокруг которого собралась толпа. Все приставали с автографами. Выходил он из книжного магазина так: он тащил гору книг, его жена Сара тащила гору книг. И вот из его горы на землю падает диск с «Преступлением и наказанием». Я его поднимаю, говорю:
— А это я, Раскольников, — отдаю диск и иду...
— Подождите, телефон дайте, — останавливает меня Шемякин.
Это было в час ночи, а в 8 утра раздался звонок Сары: «Мы посмотрели весь фильм, приезжайте к нам». На протяжении долгих лет мы общаемся с Михаилом Михайловичем, я этим очень дорожу.
Еще, и это тоже мистика, я очень похож на того Раскольникова, которого Шемякин рисовал в юности, у него есть иллюстрация.
— Чем Шемякин тебя поразил?
— Однажды я видел, как на моих глазах рождался спектакль — за одну ночь он придумал балет «Коппелия». Я видел, как у него рождаются идеи. Я, открыв рот, внимал. А потом несколько бессонных недель он все это рисовал. Знаешь, такое удивительное ощущение, когда ты только недавно видел белый лист бумаги, и потом он оживает. Меня вообще белый лист пугает. Ты понимаешь, что нужно написать первое слово, и не знаешь, куда оно тебя приведет, сможешь ли продолжить эту мысль. А Шемякин уже знает, как закончить. У него дар, он может взять в руки карандаш, нажать на точку, и он знает, что из этой точки родится. И ты, конечно, как завороженный, на это смотришь.
— Что он тебе дал важного?
— Заботу. Он человек-забота, очень теплый, внимательный: «Вы поели? Вам не холодно?» Он удивительно неравнодушный, очень тактичный. Если он тебе звонит, спрашивает, удобно ли говорить. Но он, конечно, может быть и резким, и обидчивым, имеет на это право. Как-то я не взял трубку. А потом сказал:
— Вы думаете, что я сижу и жду вашего звонка? Я репетирую.
— Что?! Вы репетируете! Ерундой страдаете! Шемякин звонит!
— Он осознает свою величину?
— Я один раз его спросил об этом. А он сказал: «Я просто тот человек, который умеет рисовать».
— Мне очень нравятся люди, которые говорят «моя работа», а не «мое творчество».
— Это очень хорошее слово — работа. Вот моя работа, видимо, — убедительно страдать. У меня папа пошутил, когда я приехал со съемки и пожаловался:
— Я устал.
— Ну конечно, — сказал он, — зрачками перед камерой водить тяжело.
— Володя, а ведь ты мог бы стать военным. Ты же после школы учился на военного. Вспоминаю, как ты описывал, что просыпался в казарме и было жуткое ощущение, что ты не на своем месте.
— Я проучился там четыре года и ушел. До сих пор, когда вижу похожий электрический свет, вздрагиваю, мне неуютно. Недавно я попал в стоматологию и вдруг, когда включались медицинские лампы, услышал такой треск, и тут же как будто на машине времени переместился в казарму. Я там специально вставал за десять минут до команды «Подъем!», чтобы не слышать этого электрического треска, как в фильме про Фредди Крюгера. Вот та казарма и звук этой электрической лампы — это для меня самый большой кошмар. Там я точно был не на своем месте.
А еще не на своем месте я был в Театре Гоголя. Я работал там после ГИТИСа и играл единственную роль — Кота в спектакле «Госпожа Метелица». Меня это очень угнетало, я был в тупике. Как-то я увидел сон, который практически перевернул мою жизнь. Я, очень старенький, сижу в комнатке, смотрю телевизор, на экране Андрей Максимов. Он говорит:
— У нас выходит юбилейная миллионная программа «Ночной полет». Сегодня в гостях физик, лауреат нобелевской премии Иван Иванов... Здравствуйте, Иван Иванович. Скажите, а кем бы вы хотели стать в детстве?
— Артистом. Но мама повела меня в Театр имени Гоголя посмотреть спектакль «Госпожа Метелица». Там артист Владимир Кошевой так плохо играл Кота, что я становиться артистом перехотел.
— Итак, спасибо неизвестному Владимиру Кошевому, который играл Кота. Владимир, благодаря тому, что вы играли чудовищно, мир получил талантливого ученого.
Я проснулся в холодном поту и в тот же день написал заявление об уходе из театра. Так началась моя новая жизнь. Очень скоро я уже снимался в одной из главных ролей в картине Александра Рогожкина «Своя чужая жизнь». Помню свой первый съемочный день. Мороз, ко мне подходит оператор и говорит: «Смотри, Володька, массовка сто человек, сейчас коней привезут, машинки исторические — это кадр для тебя».
На этой картине я подружился с Лизой Боярской, Викой Евтюхиной и Мишей Елисеевым. В конце съемочного периода Миша предложил попробоваться в спектакле «Флорентийская трагедия», грант на который он выиграл. Репетировали очень тяжело, потому что я раньше не играл ни героев, ни героев-любовников. У меня были только микроскопические роли. А тут Оскар Уайльд, стихи. Сюжет о премьере этого спектакля на сцене Театра Ленсовета на канале «Культура» увидел Светозаров и пригласил меня на пробы на главную роль в «Преступлении и наказании». Так я стал Раскольниковым. Случайность? Мистика? Не включил бы он телевизор в нужный момент, ничего бы этого не было. Кстати, перед тем как получить роль в «Преступлении и наказании», я видел во сне Достоевского.
— Помнишь момент, когда к тебе пришла слава и ты превратился из неизвестного артиста в знаменитость?
— Ты знаешь, слава не пришла, это была узнаваемость. И ее хотели продвигать на телевидении. Звали в различные шоу, а я не хотел ни петь, ни танцевать, ни кататься на коньках.
— Ты очень рисковал, отказываясь в начале карьеры почти от всего. Тебе настолько не нравились предложения, что ты даже ушел в разнорабочие просто чтобы на еду заработать. Можешь о том периоде рассказать? Что такое Кошевой, без пяти минут звезда, тот самый Раскольников, который вдруг на стройке стены красит?
— Полирует доски, вытаскивает из них гвозди... Есть-то надо... У меня была абсолютная нищета. Я нуждался. Но считал, что лучше пойду рабочим, чем попаду в дурацкое шоу. Ну вот так... Знаешь, какой-то запоздалый ответ на вопрос, где я точно не должен был оказаться, где не мое место, так это — в электричках в периоды безденежья. Меня звали на пробы в Москву, но не было ни копейки, и я ездил зайцем с пересадками из Питера до Москвы. И как-то на одну из электричек не добежал и оказался на какой-то богом забытой станции посреди ночи. Там не работали ни телефоны, ни фонари, ничего. Было страшно. Я никогда так не радовался рассвету. Вот это, наверное, самая грустная глава моей истории.
— И у тебя долго был такой период?
— Долго. Он был долго...
— Но это твой выбор. Ты мог бы кататься на коньках, кувыркаться, танцевать, получал бы хорошие деньги, был бы на виду.
— Да, мой осознанный выбор. Как-то был в гостях у Шемякина и мне позвонили из программы «Смак». Ее тогда только-только начинал вести Ваня Ургант после Макаревича. И я слышу: «Владимир, мы снимаем праздничный выпуск, приходите, будете готовить рождественскую утку. Завтра мы перезвоним и уточним рецепт».
Шемякин пошутил, услышав разговор: «Ну чего вы, Володенька, расстраиваетесь? У нас рядом есть магазин для животных, пойдите туда, там утки резиновые для охоты, порубите их топором».
Я отказался. Конечно, про резиновую утку я им не сказал, чтобы не напугать. Таких шуток там бы не поняли.
— Про тебя и так говорили, что ты сошел с ума.
— Да. Вова Машков, сейчас Владимир Львович, очень удивился, что я на «свободе». Его гримировали на Распутина, художники аккуратненько приклеивали бороду, а ему нельзя шевелиться, смеяться — кропотливая работа. Вхожу я... У Машкова глаза становятся из больших просто огромными: «А мне сказали, что ты в сумасшедшем доме!» И этот ореол и болтовня, что я сошел с ума, не утихали. Эту историю эффектно пересказывали в курилках и в кафе «Ленфильма»! Однажды я туда зашел и слышу отрывки разговора: «Кошевой в сумасшедшем доме... ненормальный... зарезал... уголовное дело...» И говорят прямо за моей спиной, причем в красках, с деталями: «И он пришел и вот так сделал...» Мне стало интересно, я поворачиваюсь и смотрю на них. Они спрашивают:
— Вам что?
— Кошевой — это я. — Тетка, которая пила кофе, реально им облилась. Я продолжил: — Вы такие подробности рассказываете из моей жизни, очень интересно. Можете потрогать меня, я с топором не хожу...
— В «Григории Р.» ты тогда играл Феликса Юсупова. У тебя прямо амплуа намечаться стало. И как быть Юсуповым после Раскольникова?
— Нормально. Я надел костюм. Мне сделали грим, привезли в Юсуповский дворец. Бабушки, которые там работали, посмотрели на меня, потом на портрет Феликса, потом снова на меня — и стали креститься! Так был похож. Позже я познакомился с внучкой Феликса — Ксенией Юсуповой-Сфири, она приезжала в Петербург, и мы встретились в Юсуповском дворце. Она помнила дедушку другим, рассказывала, как он подарил ей первые туфли на каблуке, водил в рестораны и был волонтером в хосписе, беседовал с умирающими стариками, и они уходили в успокоении. А в истории его личность осталась демонизированной. Он прославился как убийца. Но если Раскольников — бедный студент и ходил в лохмотьях, то Феликс Юсупов — аристократ, и вкус ему никогда не отказывал, он щеголял в роскошных нарядах. Но общее есть — искушение. И в моей жизни искушений было немало. Я сейчас оборачиваюсь назад, и мне кажется, что это было не со мной. Меня приглашали участвовать в различных ТВ-шоу: кататься на коньках, петь, бегать в цирке с животными. Решение не ввязываться в эти истории было осознанным. Помнишь, как у Цветаевой: «Здесь я не нужна, там — невозможна». Я за это решение заплатил, конечно, но зато в моей жизни появились удивительные люди — Шемякин, Плисецкая, Ростропович с Вишневской. Это не хвастовство, они меня образовывали. Не хочу никого обижать, но думаю, если бы я тратил время на участие в развлекательных шоу, мы бы вряд ли созванивались с утра до вечера и я был бы им неинтересен.
— Как ты познакомился с Плисецкой?
— Все произошло после того, как они с мужем Родионом Щедриным посмотрели Раскольникова. Это было толчком. Родион Константинович очень ревновал Майю Михайловну ко мне, мешал нам встречаться. Не разрешал оставаться наедине, прибегал через каждые пятнадцать минут, проверял. Помню, была одна встреча, я просто невинно держал ее за руку, и он вбежал... А мы просто болтали о ерунде, клянусь тебе.
— Ерунда — это же самое интересное. Ты записывал, конечно? Ты же ведешь записи с юности.
— Ну так, иногда что-то записывал.
— Я жду твою книгу.
— Да, вот доживу до 60 лет и напишу... С Майей Михайловной мы ели пирожные. В отеле «Европа», там лобби-бар, и наверху было еще какое-то кафе, которое называлось «Мезонин». Я говорю:
— Майя Михайловна, хочется пирожных.
— Пойдем сюда, здесь лучше пирожные, чем там.
— Они одинаковые.
— Нет, разные.
Мы набрали пирожных. Ей хотелось быть уверенной, что она права, мне хотелось быть уверенным, что прав я. Мы так смеялись! Мы вообще все время с ней смеялись, она очаровательная. Помню, как говорила:
— А потом ты напишешь: «Зря рассказывают, что балерины не жрут! Все врут».
— А зачем же вы говорите, что нужно не жрать?
Еще у меня была гениальная история с всемирно известной танцовщицей и хореографом Пиной Бауш. Как-то в рождественские дни меня пригласили на праздничный завтрак и ужин в Елисейский дворец. Я в отчаянии метался по Петербургу, искал вещи, потому что была полная нищета. Кто-то дал мне свои ботинки, Миша Елисеев рубашку, с горем пополам на завтрак меня собрали. А на ужин — нет. Откуда-то нужно было достать другой наряд. Я жутко расстроился. И в таком состоянии меня встретила Наташа Замахина, ленфильмовская художница, которая работала со мной на картине «Луна в зените». Она спросила:
— Что случилось?
— Приглашают в Елисейский дворец, а надеть нечего...
— У меня есть последние коллекции, я снимала англичан, там потрясающий костюм. Я тебе его дам. Но на студии есть такая манера, на оборотной стороне пиджака рисуют бубновый туз хлоркой и ставят порядковый номер, как в армии. Ты не снимай пиджак, потому что будет видно пятно от хлорки.
Я весь вечер это помнил, но так нервничал, мне было так жарко, что я его снял, повесил на стул и ушел в уборную. В этот момент выключили свет, вывозили рождественский пирог. Возвращаюсь, темнота, и только мой белый туз на спине светится... На том празднике была Пина Бауш. Мы с ней оказались за одним столом и, как говорится, зацепились языками. Она знала, что я артист, и на следующий день позвала меня к себе в танцкласс. Это же фантастика — гениальная Бауш на репетиции. Я сидел полтора часа открыв рот, смотрел, как она все выстраивает. И потом с сожалением ей сказал:
— Знаете, а я вот не умею танцевать.
— Как это не умеешь?
— Все говорят, что у меня нет дара, а я хочу петь и танцевать.
И тут она, как в кино, включает музыку и говорит:
— Покажи движение.
Я начинаю двигаться. Пина спрашивает:
— Кто тебе их поставил?
— Никто.
— Никого не слушай, у тебя природа.
Большая беда моего обучения в театральном институте, что меня на танцах ставили к станку все четыре года и не дали почувствовать свободу своего тела и раскрепоститься.
— Гениальная история. Можешь еще что-то подобное рассказать?
— Гениальная история у меня была с Александром Абдуловым, царство ему небесное. Вокруг Александра Гавриловича всегда было много мифов и легенд. Как-то он позвал меня на фестиваль «Дух огня» в качестве помощника. И там устраивали мероприятие с ужасным названием «Раковый вечер Александра Абдулова». Подавали раков... Пришли какие-то гости, а мы с Абдуловым сидели рядышком. И вдруг одна дама кричит:
— Сашка, какой у тебя красивый сын! Как он на тебя похож!
И Абдулов, который обожал розыгрыши, мгновенно включился:
— Да, хороший!
И целую неделю на этом фестивале я, как Хлестаков, «работал» сыном Абдулова.
— У тебя такое насыщенное общение, при этом ты интроверт. А в какой-то период времени был классическим социофобом. Как это получилось преодолеть?
— Сейчас мне проще общаться, потому что я стал чаще выходить к зрителям с какими-то творческими вечерами в формате беседы... Но самый сложный период затворничества был после «Преступления и наказания». Большинство критиков не принимали работу, которую я сделал. Меня очень критиковали, прошлись по всему, были комментарии даже такого рода: зачем взяли урода на классическую роль, кто это вообще? Я чувствовал себя, как в сказке «Гадкий утенок». Ты ходишь и ищешь своих. А все говорят: нам тебя не надо.
Была ужасная депрессия, когда я даже из дома выходить и с кем-то общаться не хотел, да и не мог. Мне просто повезло, что в период такого концентрированного нехотения появился Шемякин и просто за шкирку меня вывез во Францию, и я увидел совершенно другой мир, других людей. В его доме всегда были открыты двери и для студентов, и для его гостей, и я просто включился в эту жизнь. Это меня оздоровило и спасло. Потому что хочешь или не хочешь, ты будешь улыбаться и говорить: «Доброе утро» — потому что находишься с людьми. И будешь есть, пить и бриться — выполнять элементарные вещи, такая дисциплина. Если по чесноку, то это, наверное, мой счастливый билет. Если бы Шемякина не было, я не знаю, что со мной стало бы. Он мой ангел-хранитель...
Я сейчас говорю с тобой и думаю, что для меня Михаил — какое-то очень знаковое имя: мой педагог в театральном Михаил Вартанович Скандаров, Михаил Михайлович Козаков, Михаил Михайлович Шемякин, мой друг Михаил Елисеев. Так что я с архангелами. Есть же архангел Михаил...
— Михаил Михайлович Козаков хотел вас снимать в своем фильме «Джокеръ», но так и не снял. Почему?
— Да, я приходил на пробы на второстепенную роль Нелькина. Мне Козаков потом позвонил и сказал: «Проба гениальная, но мне кажется, что ты будешь выбиваться из этого ансамбля. Ты гораздо больше, чем эта роль. Тебе по-хорошему, конечно, надо Кречинского дать, но его уже играет Мишка Ефремов». Мне было приятно это слышать.
Вспоминаю наши ночные диалоги с Михаилом Михайловичем, вернее даже чаще монологи. Мобильных не было, и мы разговаривали по старинным телефонам с проводом. Трубка лежит, а из нее в шесть часов утра разносится: «Плывет в тоске...» Когда я приходил к нему домой, он тоже читал стихи, и я засыпал в кресле. Просыпался, а он все читал. Козаков был, по сути, одиноким человеком.
— Он же учил тебя читать стихи?
— Да, он советовал, для того чтобы держать ритм, между слов вслух, а потом мысленно добавлять нецензурное слово. И какие-то стихи он предлагал мне повторять с голоса за ним, копируя его тональность, акценты. Мы ведь и поссорились потому, что он хотел, чтобы я читал, как он. Я сопротивлялся, ведь тогда бы стал плохой пародией Козакова. Иногда зрители узнают его нотки в моем голосе.
В общем, мы очень сильно повздорили. И примирение было небыстрым, но оно, слава Богу, произошло. Козаков хотел приехать в Петербург на мою первую сольную программу «Иосиф Бродский. Рождественские стихи», премьера была на фестивале «Площадь искусств» Юрия Темирканова. Программу режиссировал Михаил Елисеев. Козакову оставили места, а вечером я позвонил ему уточнить, будет он или нет. Он сказал: «Нет, я не приеду, читай по телефону». И я в автомате читал Бродского полтора часа. А Миша Елисеев, ходил возле будки туда-сюда. Тогда были карточки, помнишь их, они жуткие, и в какой-то момент я понял, что читаю в пустоту — карточка закончилась. Мы с Мишей бегали по метро «Невский проспект» и искали карточки, чтобы продолжить это мое чтение. А Михаил Михайлович слушал, слушал и потом говорит: «Ну все, я спокоен, все хорошо будет...»
А Валя Юдашкин сшил мне костюм для «Рождественских стихов». Валя был удивительно трогательным.
— Уже нет ни Юдашкина, ни Козакова. Скажи, что ты чувствуешь, когда кто-то уходит из твоей жизни? Или даже после смерти человека ты как будто бы ощущаешь его присутствие, не отпускаешь его?
— Я не мог отпустить и смириться с потерей Джигарханяна. На меня его смерть произвела мощнейшее впечатление. Как будто дедушка ушел. Он называл меня «сыночка». А Табаков кричал: «Сыночка, сыночка, маленькая свиночка» — и хохотал... Познакомились мы с Арменом Борисовичем на съемках фильма «Исповедь дьявола». Это была жуткая история, на которую я согласился только потому, что мне очень хотелось с Джигарханяном пообщаться. Он был удивительным, с особой энергией. Физически абсолютно больной, но звучала команда: «Камера! Мотор!» — и он преображался в секунду. И это нужно было ловить... Сейчас вот вспомнил, как Люся Гурченко говорила: «Снимайте скорее, я старею! Ставьте быстрее свет, я старею!»
— Джигарханян играл Нерона и предлагал эту роль тебе. Он видел в тебе свое продолжение?
— Не продолжение, просто хотел, чтобы то, что он не доиграл, доделал бы я. Мы много вечеров встречались неформально во время застолья, он говорил: «У меня есть очень хорошая идея, я хочу поставить точку. У меня незакрытый гештальт, я не доиграл и знаю, что ты сможешь это сделать». Я все прочитал, понял, что откажусь, но не знал как, и начал ему что-то врать, крутить. Он все почувствовал и обиделся. Потом он то же самое предлагал Диме Нагиеву... С Джигарханяном мы так и не помирились, не общались до конца. И вот поэтому у меня было ощущение, что мы не договорили. Этот круг не замкнулся. За несколько дней до ухода мне Армен Борисович снился. И что-то щемило. Я позвонил своей подруге, которая работала в его театре, и спросил:
— Как у Армена Борисовича дела?
— Все плохо, все плохо...
Так же и с Виктюком было. Он умер, а я как будто его не отпустил.
— Почему тебе так дорог Виктюк?
— Он как никто умел зажигать веру в то, что ты самый лучший. Он мог человека поднять, сказать, что ты движешься в правильном направлении, хотя в реальности делал совершенно не то и был дураком. Он мог так подбодрить, что тебя отпускало, и появлялась невероятная свобода.
— Какие у вас были совместные проекты?
— Он собирался ставить со мной и с Еленой Образцовой спектакль про оперную певицу. Помню, как мы читали вслух роман «Венера в мехах»: страницу — я, страницу — Образцова, страницу — Роман Григорьевич. Потом все проголодались, и он отправил меня в магазин на Тверской за венскими сосисками. Образцова потом густо поливала их кетчупом, а Роман Григорьевич на громкость ставил гениального Филипа Гласса...
Виктюку ужасно не нравилось, как учит меня читать стихи Михаил Козаков. Виктюк считал, что Козаков может только «изображать» интеллектуальную мысль. И он обрадовался, когда узнал, что над поэзией мы работаем с Мишей Елисеевым: «Он может!» У Миши хорошая петербургская школа, он и сам режиссер. Мы вместе сделали уже шесть чтецких программ.
— Елисеев — твой режиссер, а еще Валерий Фокин. В прошлом сезоне ты сыграл гоголевскую «Женитьбу», а до этого «Рождение Сталина». А еще он снял тебя в одной из главных ролей в своем фильме «Петрополис».
— Любой артист мечтает о расширении диапазона. Валерий Владимирович мне подарил такую возможность. От Сталина до Подколесина! Не всякий режиссер на это решится. С Валерием Владимировичем не все складывалось легко и просто. Например, когда репетировали Сталина, произошла конфликтная ситуация: ничего не получалось и я решил, что нужно поставить точку, отказываюсь от роли, играть не буду. Фокин это почувствовал и позвонил, когда я уже взял билет на самолет:
— Ну что, репетицию завтра на час перенесем или ты вовремя придешь?
А меня колотит, трясет, я раздражен:
— Вовремя приду.
— Ну, хорошо, — сквозь зубы сказал Валерий Владимирович...
Фокина я впервые увидел на репетиции в студии у Олега Павловича Табакова. Он выпускал спектакль «Анекдоты». Первый акт — «Бобок» Достоевского, второй — «Двадцать минут с ангелом» Вампилова. Там играли Машков, Табаков, Миронов, Безруков. Польский художник Вальдемар Заводзинский придумал декорацию — гробы, стоящие во всю стену, и артисты лежали в них, упираясь в стекло. Репетировали сначала просто на полу. Я пришел, когда все лежали. И вдруг одному артисту защемило спину. Вызвали скорую помощь. Репетиция продолжается, входит врач. Все лежат. Он говорит: «А что, спина у всех болит?»
Я наблюдал, как Фокин репетировал, это потрясало, думал: «Вот это режиссер!» Потом я стал ходить на все его спектакли. Был грандиозный спектакль «Еще Ван Гог...», где Женя Миронов играл как бог. А потом «Последняя ночь последнего царя» с Ульяновым, Купченко и Мироновым. Он шел в Манеже. Потом спектакль «Карамазовы и ад» в «Современнике», где играли Кваша, Авангард Леонтьев, Глузский, Женя Миронов. Мой ракурс внимания от Марка Анатольевича Захарова, которого я обожал с юности, переместился в сторону Валерия Владимировича Фокина. И теперь я работаю у Фокина в Александринском театре!
— Фокин придумал, что, когда зрители заходят в зал за 15 минут до начала спектакля, ты в образе Подколесина уже лежишь на сцене.
— Да, и кто-то меня начинает фотографировать, снимать видео, подходить, что-то комментировать, разглядывать, в каких я носочках. Слава Богу, у меня был опыт у Диденко, когда я играл Дубровского в иммерсивном спектакле «Черный русский», и там могли даже штаны расстегнуть, поэтому мне не страшно... Лежать так на сцене перед спектаклем мне интересно, я любопытный... Слушаю все разговоры и узнаю зрителей. Ощущаю себя Иржиком из чешской сказки про Златовласку, который умел понимать язык птиц, рыб и зверей.
— Что забирает профессия, чем ты платишь?
— Очень провокационный вопрос. Здоровьем, наверное... Я, по-моему, рекордсмен по части несчастных случаев. Накануне «Мастера и Маргариты» я сломал ногу и разорвал связки во многих местах. Перед премьерой «Игрока» повредил колено и играл в гипсе. Светлана Крючкова, народная артистка, мне сказала: «Если ты не придешь завтра на репетицию, знай, там очередь стоит из мальчиков. Тебя поменяют тут же». Меня положили на маты, и я все прогоны лежал на этих матах. Но самое интересное было, когда я сломал на «Игроке» правую руку, а у Сталина повреждена левая, и мне нужно было через пару дней играть Сталина и двигать сломанной рукой... Перелом был сложный, снимать гипс нельзя. Но и Сталина так играть невозможно. И гипс в итоге на несколько часов сняли. Из-за боли я не помню ничего. Но, говорят, что это был хороший спектакль.
— А бывают моменты, когда выгораешь?
— Для меня выгорание — это когда нет энергии, пустота внутри. Я знаю, в таком состоянии нельзя выходить на сцену. Стараюсь беречься.
— И что тогда помогает? Съесть мороженое?
— Про мороженое мне Гаркалин говорил. Мы снимались с ним в каком-то не очень замечательном фильме и ездили на площадку с ужасом, но мы полюбили друг друга.
— Гаркалина невозможно не полюбить, мне кажется.
— Да. Как он гениально читал Ахмадулину!
— А свои стихи он тебе читал?
— Читал. И он перемежал их с Ахмадулиной. Проверял, отличу я или нет. Я всегда замечал, говорил:
— А что за стихотворение такое?
У него глаз хитрый:
— А что?
— По-моему, на Ахмадулину не похоже.
Так вот, нам ужасно не хотелось рано утром ехать на съемочную площадку, и Гаркалин говорил: «Давай, мороженое! Будем поднимать настроение». Покупали мороженое и на весь день заряжались. Я точно знаю, что, если у меня плохое настроение, надо съесть мороженое. Без дураков.
— Какие еще есть способы восстановить энергию?
— Помолчать. Я очень люблю отключить телефон.
— Ты можешь себе позволить отключить телефон?! Я таких людей давно не встречала.
— Да. На несколько дней. Мне очень помогает помолчать, посмотреть комедию с утра. Подходит любой фильм Рязанова или мультики. Начиная от «Зарядки для хвоста» и «Простоквашино», чтобы был баланс вот тот самый, о котором мы говорили. Я два раза про одно и то же думать не могу, как говорила Мартышка. Чтобы был баланс такого правильного настроения. Это идеально, особенно когда вечером «Рождение Сталина».
— Хотела спросить, как ты хулиганишь?
— Специально никак. Но в жизни я могу быть нелепым, это точно. Зимой была занятная ситуация. Ночная смена, ко мне подходит помощница художника по костюмам, говорит:
— Володь, это ваш ботинок?
— Да.
– Не могу найти второй, пойду поищу.
— Хорошо.
Вторая приходит:
— Владимир, это ваш ботинок?
— Мой.
— Не могу найти второй.
Я пришел в разных ботинках. Подобные нелепости случались с детства. Как-то я должен был встречать на вокзале бабушку с братом, которые из Риги приезжали в Ленинград. А накануне я забирал подарки предновогодние и среди них нашел шапку — петуха. Помнишь, были такие шапки-петушки, а эта была другой, в виде настоящей головы петуха. Я думаю: о, какая крутая! И в ней пошел встречать бабушку. Мне было лет четырнадцать. Я даю ей руку, а у нее, всегда такой элегантной, меняется лицо, и она говорит: «Что у тебя на голове? Это же баба на чайник, сними немедленно».
А я так по Ленинграду в ней топал.
— Знаешь, я тебя самым счастливым видела, наверное, в Юрмале, когда мы встретились возле ресторана «36 линия».
— Да, мы сидели в ресторане, в кругу семьи.
— Ты ел мороженое, оно таяло, и ты немного вымазал щеки и майку. И у тебя было счастливое, расслабленное лицо.
— Юрмала, поездки на велосипеде — это абсолютное счастье. У меня до сих пор это любимое место на земле. Где бы я ни был, все равно сравниваю с нашей Юрмалой. По-моему, ничего лучшего в мире нет.
— Согласна. Ты давно там был? У тебя в одной из соцсетей запечатлен момент, когда ты бросаешь монетку и говоришь: «Чтобы вернуться в следующем году».
— Следующий был 2020 год, пандемия. И я больше туда не ездил. Мне предлагали добираться сложными путями, но нас так много, что мы не поехали.
— Где у тебя дом?
— Сначала домом была Рига. А потом — Москва. Правда, почему-то до сих пор всем кажется, что живу я в Питере, но нет. Хотя с прошлого сезона стал артистом Александринского театра, я часто прилетаю играть спектакли, но жить в Петербурге долго не могу.
— Что у тебя самое новое в работе?
— Я хотел, чтобы ты посмотрела мою программу «Жуковский: Невыразимое» в сентябре в зале «Зарядье». Жуковский — это первый русский романтик. Я и сам его открыл, только когда стал с Мишей Елисеевым работать над материалом, ведь мы кроме известной по школьной программе поэмы «Светлана» почти ничего не знаем. А ведь у Жуковского фантастическая романтическая история, он обрел семью только в 58 лет.
— А ты обрел семью?
— Нет... И надо ли об этом говорить? Конечно, у меня есть и романы, и увлечения. Но если говорить про плату, то кроме здоровья личная жизнь — это то, что тоже отбирает моя профессия. Замечательно сказала Ахматова: патологоанатом должен жениться на патологоанатоме. А артист не уживается совсем ни с кем. Артист — это как вечный роман с самим собой. К сожалению, все подчинено профессии.
— И это того стоит?
— Думаю, да. Другого образа жизни ты уже не представляешь. Боишься остановиться. Да, я один. Это какой-то эгоизм, который не все понимают и не все поддерживают. «Моя песня была лишена мотива, но зато ее хором не спеть», как писал Бродский. Я могу петь долго, но не могу подчиняться еще чему-то, кроме моей работы.
— В каком режиме ты живешь? Потому что я смотрю — один город, другой город, какие-то гастроли, записи, еще что-то.
— В бешеном. В этой сумке вся моя жизнь. Таблетки, сигареты, книжка, сценарий, маска на глаза, чтобы можно было уснуть, и блокнот для записей — я пишу от руки, не в телефоне.
— Гениальная Гурченко, с которой ты дружил, давала тебе ценные советы: «Не толстей...»
— Это нельзя назвать дружбой. Она шутила: «Не толстей, не старей, не спейся». Она провидица. Говорила: «Все девочки в течение ста пятидесяти лет будут смотреть твое «Преступление и наказание». Никто уже не станет смотреть черно-белое кино. А потом все захотят увидеть такого же прекрасного юношу, а не толстого, спившегося, кривого, косого. Ты их не должен разочаровать. Даже если пройдет 50 лет, должен быть так же хорош, как в роли Раскольникова».
Люся... Никого больше так фамильярно я не звал. Причем она настаивала, а я вдруг перестал сопротивляться. Познакомились мы забавно. Я работал в журнале «Стас» Стаса Намина, и мне нужно было сдавать статью — интервью с Гурченко. А Люся рекламировала избирательную кампанию Ельцина, мотаясь с рокерами, с которыми ей было интересно. Люся дать интервью пообещала, но оказалась неуловимой, не отвечала на звонки и вдруг ночью позвонила сама:
— Ой, я же вам должна была дать интервью!
— Да, Людмила Марковна, завтра в 12 утра оно должно быть уже в верстке.
— Я приду в восемь утра.
— Ты поверил в это?
— Нет, конечно. Но без пяти восемь я ее ждал. Она пришла красивая, в какой-то чалме, но уставшая. Снова куда-то улетала, в элегантном костюме, огромные очки в пол-лица. Утренняя Люся, без косметики. И тихонько стала своими кривыми пальчиками — тюк, тюк, тюк — на компьютере набивать ответы на вопросы. Она все интервью, все ответы на вопросы печатала сама. Еще тогда никто такого не делал. Журналисты стали подтягиваться к 10, в 12 часов влетел главред Жора Елин, царство ему небесное, и заорал:
— Где эта Гурченко?
И Люся тихонько из-за компьютера подала голос:
— Я здесь.
— В чем была ее магия?
— Она Актриса. Все для дела. Люся очень гордилась фразой, которую про нее Михалков сказал, что, если ради хорошей роли, ей скажут: «На тебе спички и керосин, подожги дом, но роль ты должна сделать» — Люся точно сожжет дом. Мне не нравится сама формулировка, но по смыслу так и есть.
Люся очень честная. Ее столько раз били, меня тоже, и мы сошлись на этом «не сгибаться, не прогибаться...»
— Ей было обидно, что тебя бьют и критикуют за «Преступление и наказание»?
— Нет, она радовалась. Говорила, что это очень хороший и правильный старт. Потому что хуже вертикального взлета не может быть ничего. Нужно набрать этого мяса, этих неудач, а потом уже лететь.
— У вас были какие-то совместные проекты?
— Идеи были, но так и не реализовались. Мы мечтали записать песню. Она сама ее сочинила.
— Чем бы ты мог заниматься с такой же страстью, как актерством? У тебя же прямо роман с этой профессией, со всеми своими персонажами, с собой, который меняется. Есть что-то такое, что могло бы увлечь не меньше?
— Наверное, я бы был очень хорошим хирургом. Я про себя это знаю. Много раз себя ловил на том, что, попадая в компанию врачей, чувствовал себя там очень комфортно. У них есть знание, что они занимаются действительно чем-то важным, и в этом их предназначение.
— Как понять свое предназначение? Вот как ты понял, что артист?
— Ощутил, что выйти по другую сторону зрительного зала не страшно. При этом можно остаться собой. И в этом переходе есть азарт.
Но, вообще, я актерствовал еще с детского сада. В три года научился читать, даже не знаю как, мне самому очень этого хотелось. Черниговская мне говорит: «Просто гениальный ребенок был». Я половину букв, конечно, не выговаривал, но лопотал так, как народный артист, и все меня слушали. И я всех убеждал, что я Крокодил или Ваня. Это было как-то естественно.
— Когда ты впервые попал в театр?
— Я был совсем маленьким. Это был кукольный театр, спектакль «Три поросенка». До сих пор помню черный бархат сцены и волшебный театральный запах, который услышал впервые. Потом я попал в ТЮЗ, которым руководил гениальный Адольф Шапиро. Каждую неделю я с другом Димой Александровым ходил туда. Спектакли смотрели по многу раз. Именно тогда у меня появилось ощущение, что моя жизнь там, где яркий свет софитов, где люди радуются, аплодируют и эмоции через край. Уже в третьем классе я написал в сочинении на тему «Кем я хочу стать», что хочу быть в ТЮЗе. Причем тогда мне было все равно, в каком качестве — актера, билетера или осветителя, главное, иметь отношение к этому вечному празднику, как я тогда представлял театр.
— В какой семье ты рос?
— В очень дружной и большой. Я еще застал своих прабабушек. Нина Яковлевна Попова, мама моей бабушки, в совершенстве знала несколько языков. Мне она рассказывала дивные истории, например, как однажды выиграла у Маяковского партию в бильярд.
У нее была фантастическая судьба. Она родилась в очень богатой семье. В молодости была невероятной красоты. Короткая стрижка, очень яркая помада, выбеленное лицо. Кожаная приталенная куртка. Очень стильная. Вообще, время начала XX века, Серебряный век — мое самое любимое время. Прабабушка научила меня любить поэзию этого периода. Потому что это была ее поэзия. Я играл Гумилева. А прабабушка его видела вживую, часто рассказывала о нем. Он произвел на нее странное впечатление — очень не понравился. Был капризным, вел себя вызывающе. Ходил в оленьей дохе, с чемоданчиком. Был несимпатичным и каждый раз, смотрясь в зеркало, гипнотизировал себя взглядом и повторял: «Я все красивее и красивее». Он очень хотел стать героем. И стал им.
Прабабушка до своих последних дней курила «Беломор». Именно она научила меня пить водку. Налила первую рюмку, когда мне было шестнадцать. Вообще, с ней было очень интересно. Говорить можно было на любые темы. Никаких запретов. Нина Яковлевна выписывала буквально все существующие журналы и газеты и до последнего дня читала без очков.
— Ты знаешь какие-то семейные легенды?
— Да. Предки были людьми зажиточными, и когда пришла Красная армия, они спрятали золото и драгоценности в мешки с зерном. Но зерно забрали. А вместе с ним и все фамильные драгоценности.
В нашей семье было много книг. И бабушка Лариса рассказывала, что библиотеку удалось вывезти в эвакуацию. Но там было так холодно и голодно, что, для того чтобы выжить, приходилось жечь красивые большие дореволюционные книги. Одна книга — немецкое издание «Житейских воззрений кота Мурра» Гофмана была огромная, во весь стол, и очень толстая. Она особенно долго не хотела «умирать», горела весь вечер. Но зато все согрелись.
До революции прадед и прабабушка очень хорошо одевались. А после 1917 года с одеждой были проблемы, и отец моей бабушки смеялся над ней: «Ты носишь кофточки из материных панталон!..» Вообще, говорят, что моя бабушка Лариса Григорьевна была равнодушна к шикарной одежде, к бриллиантам.
— Легко быть равнодушной к бриллиантам, когда их просто нет.
— Они как раз были. Ее отец дарил ей камушки на каждый праздник. А бабушка теряла их. У нее дома было много старинных журналов мод. Однажды мы делали с ней генеральную уборку. И она, перелистывая журнал, сказала: «Володя, вот такое украшение мне подарил дед. Но оно где-то потерялось». А там написано, что сделано оно в XIX веке и в мире подобных экземпляров всего 12. Я был шокирован:
— Как так?!
— В советское время нам говорили, что бриллианты — это пошло, — невозмутимо сказала она.
Когда я был ребенком, мои родители продолжительное время были в загранкомандировке. И нас с младшим братом оставили в Риге бабушке на воспитание. Нам жилось прекрасно. Периодически мы так хитро переглядывались с бабушкой:
— Ну что, кутнем?
— Кутнем!
Мы ехали на такси в центр Риги, гуляли, ели в кафе мороженое, ходили в кино. Бабушка встречалась в кафе с подружками и обсуждала последние новости, попивая крепкий кофе. Когда наступал вечер, она спрашивала:
— Покупаем торт или едем на такси домой?
— И торт, и на такси!
Мы покупали в центральном универмаге свежайший торт «Кристина» и ловили машину. Такой загул был у нас раз в месяц.
Кстати, именно моя бабушка, Лариса Григорьевна, приучила меня любить кино и театр. Помню, как еще ребенком смотрел с ней в кинотеатре «Пионерис» «Гибель богов» Висконти и «Унесенные ветром». Она прекрасно разбиралась в кинематографе, несмотря на то что по образованию была «технарем» и на заводе «Альфа» укладывала точные детали в определенном порядке под микроскопом. Это кропотливая и трудоемкая работа. Уходила в первую смену к шести утра, чтобы днем, когда мы вернемся из школы, быть дома и накормить горячим обедом. Было веселое время... Потом родители вернулись из загранкомандировки и поселились в Ленинграде, где папа учился в военной академии.
— А потом в этой военной академии учился ты.
— Нет, я учился уже в Москве в Военном университете. Но это не важно, линия тут четкая — военными были оба моих деда, прадеда и отец. Ну и я туда пошел. Можно сказать, это семейная традиция. Но меня никто не принуждал к этому шагу. Я научился там самодисциплине — это невероятно важно. Потом у меня был журфак МГУ, затем ГИТИС. И только там я понял, что наконец-то занимаюсь своим делом. У меня не было студенческих загулов, пьянок, романов. Я посвящал свое время учебе. Кутил только однажды на первом курсе. Это единственная развеселая история про студенчество. Остальное — только профессия. Так до сих пор и живу.
Подпишись на наш канал в Telegram