— Александр Юрьевич, приятно снова беседовать с вами для «Каравана историй». Знаю, что за прошедший год появилось много творческих задумок. И одна из них — собрать в следующем году на сцене Театра Российской армии команду — актеров, которые в разные годы проходили здесь армейскую службу. Просто здорово, если это получится.
— Как выражается один мой знакомый, идея жирная! И мы не то чтобы хотим, мы должны ее воплотить в жизнь! Это память о нашей юности, о замечательных людях, которые были с нами рядом, — кого-то, к сожалению, уже нет. Это память о наших юношеских планах, о тайных желаниях молодых артистов, театроведов, музыкантов... Некоторые, пройдя службу в команде актеров, стали очень известными артистами, кто-то получил большие звания, кто-то стал выдающимся в своей профессии.
Расскажу, как возникла эта идея. Вообще, команда актеров-военнослужащих — уникальное воинское подразделение, которое располагалось в Театре армии в центре Москвы. Мы попали в команду в далеком 1985-м, и рассказывать о ней можно бесконечно. Кто-то из наших — потом поймешь смысл слова «наших» — очень точно сказал: «Команда, без которой мне не жить...» Одним из моих сослуживцев был Дмитрий Фалк, он служил в команде мебельщиком, была у нас такая почетная профессия, общение с ним, да и не только с ним, никогда не прерывалось. Дима, став очень преуспевающим бизнесменом, помогал чем мог всем, кто к нему обращался, в наших разных начинаниях. Например, знаю, что нашему сослуживцу Никите Высоцкому серьезно посодействовал с изданием книг и пластинок Владимира Семеновича. И он мне на нашей очередной встрече за чашкой кофе летом говорит: «Саня, надо заниматься своими делами, надо свой центр открывать». И мы действительно с его легкой руки открыли Культурный центр Домогарова. Туда подтянулись люди, и мы провели первое наше мероприятие — мой творческий вечер в Театре эстрады.
Потом, как часто бывает, первая наша группа Центра распалась, но пришли новые замечательные люди, которые сегодня и составляют «мозг, душу и защиту» нашего Центра, их немного, но «мал золотник, да дорог...» И однажды, когда был очередной общий мозговой штурм и генерация идей, стали говорить о том, что нужно и хорошо бы сделать вечер на сцене Театра Российской армии. А как только речь заходит о каком-то значимом для меня месте, это всегда для меня двойная ответственность. Театр армии меня обязывает сделать не «хорошо», а «хорошо в плюсе». Это моя внутренняя благодарность, мое внутреннее ощущение того, что здесь я работал, эти стены знаю, по этим коридорам ходил... И вот возникла идея собрать команду. Сделать музыкально-драматический вечер с участием всех, кто служил, кто еще жив, кто помнит, кто хочет вспомнить. Пригласить всех, кто здесь служил в разные годы. А это множество людей, и не только сегодня знаменитых артистов. Команда была создана еще в 1940 году, первый набор — Народный артист СССР Андрей Алексеевич Попов, сын Алексея Дмитриевича Попова, Андрей Петров, Михаил Глузский...
Понимаю, что для нынешнего молодого поколения эти фамилии сегодня могут ничего не говорить. Но для нас были и есть артисты супермасштаба, из которых за год до войны была сформирована команда актеров-военнослужащих. Мой отец тоже был в этой первой команде, и мне недавно показали документ, подтверждающий, что он до конца 1941 года там служил, потом ушел на фронт.
В том виде, в который мы попали, команда была с 1964 года, кажется... Ее прошли Алексей Баталов, Владимир Сошальский, Сергей Шакуров, Сергей Никоненко, Евгений Стеблов, Анатолий Васильев, Александр Балуев, Денис Евстигнеев, Александр Боровский, Олег Меньшиков, Андрей Ташков — всех не перечислить. В моем призыве служило много замечательных артистов и сегодня видных театральных деятелей: Алик Антонов, известный драматург и нынешний завлит Театра Олега Табакова, Саша Вислов, сейчас крупный и серьезный театровед и критик, Сережа Зверев, Боря Шувалов. Нами командовали прослужившие уже полгода Игорь Верник и мой однокурсник Кирилл Козаков; когда я стал ефрейтором, к нам уже пришли молодые воины Дмитрий Певцов, Никита Высоцкий и Александр Лазарев, который в настоящее время стал главным режиссером Театра армии, один из самых лучших операторов в нашем кинематографе Илья Демин... Понятна тусовочка на тот момент? (Улыбается.)
— Да, понятна, и это очень интересно! А вот что вы конкретно делали? Можете для непросвещенных людей рассказать, как проходила военная служба в Театре Советской армии?
— Об этом можно книжки писать... Лучше всех это как-то описал Саша Вислов в своем эссе про команду, кому интересно, можно найти в интернете. Начнем с того, что отбор происходил непросто. Таких «кастингов» сейчас не делают. Кого-то отсматривал главный режиссер, в нашем случае это Юрий Иванович Еремин, за кого-то просило руководство московских театров. Конкурс на место был нереальный, и команда считалась таким «золотым сечением». Она была маленькая, 27 человек всего. Из них, наверное, человек пятнадцать артистов, остальные — критики, музыканты, художники, поскольку в театре все были нужны. Художники работали в декорационном цехе, критики — секретарями, посыльными в ответственные организации, мебельщиками, реквизиторами... И артисты, которые не только играли в спектаклях репертуара театра, но и делали все, что надлежало выполнять служащему в рядах Советской армии, а также убирали, чистили, драили, таскали, загружали, разгружали, были дворниками — в общем, чего мы только не делали...
— А как ваш день складывался? Вы ночевали дома?
— Это, наверное, по сегодняшним меркам была не единственная привилегия, которую мы тогда имели. Догадываюсь, что в наше очень непростое время многие могут сказать: «Ничего себе! Санаторий, а не армия...» Да, вы правы. Но это был 1985 год, красивое и отчасти беззаботное время: Международный фестиваль молодежи и студентов и мы, молодые, красивые, амбициозные и в чем-то нагловатые. Да, ночевали мы дома, в половине девятого должны были быть в команде. Без пятнадцати девять — завтрак, в девять — построение. Без пяти девять все уже были в сборе, «деды» сидели в курилке... Приходил командир, старший прапорщик, который, несмотря на низкое звание по армейской иерархии, был знаком, как мне кажется, со всем высоким начальством в Министерстве обороны и Главном политическом управлении. Это наш незабвенный Анатолий Андреевич Двойников. Проходя сквозь эту дымовую завесу, голосом, который только ленивый не копировал, говорил: «Команда, строиться!..» Двадцать пять лбов выстраивались в этой большой комнате на пятом этаже женской половины театра, и командир всегда начинал говорить, еще не выходя из своего кабинета: «Ну, значит, так...» Потом мы получали за то, что не так сделали вчера, потом мы получали за то, что могли не так сделать сегодня, потом могли появиться ножницы и кому-то показательно отстрижен клок волос за вольную прическу... «Я сказал всем постричься, почему нестриженые?..» Все это команда воспринимала с искорками в глазах и плохо скрываемыми улыбками, потому что командира любили, как отца родного!
В 9.20 команда уходила на работы — репетиции, декорации, перенос, погрузку, разгрузку, — ну, на все то, что театру было нужно, вся команда разлеталась, кроме «дедов».
— Но вы в их число не входили?
— Нет, мы делали все. Только через полгода стали уже «черпаками», когда пришли Дима Певцов с Лазаревым (сейчас это говорю и сам теряюсь: один — депутат Госдумы, второй — главный режиссер), и мы уже сидели точно так же в курилке и «разговаривали за жизнь и о творчестве». Все же, несмотря на службу, по своим театрам были и продолжали в них играть, это тоже учитывалось, можно было и разрешалось, поэтому профессия не терялась.
— Вот почему вы так хорошо знаете, как все устроено в театре, и понимаете каждую профессию...
— Делали все. Выписывался прямо график работ на целый день, по часам с минутами. Это оттуда я знаю, что такое снять половик со сцены или натянуть... Как поставить декорации на сцене, перевязать все кулисы, падуги, штанкеты опустить, поднять. Мы это все делали сами, сначала под присмотром монтировщиков, а потом уже только под командой старшего машиниста сцены. Разобрать, собрать оркестровую яму — это, по-моему, 40 или 35 балок металлических надо было поставить в пазы, настелить деревянными щитами. После репетиции все разобрать. Потом монтировка декораций к спектаклю. Те, кто был занят, играли, когда были большие спектакли, вся команда работала в массовке, несмотря на профессию. И критики, и художники, и мебельщики — все работали артистами. Иногда это было очень забавно... После спектакля — разбор декораций. И только часов в двенадцать можно было ехать домой.
— Выходные были?
— Какие выходные? Армия, вы что! Иногда ночевать оставались. У нас была казарма, койки двухъярусные стояли, все застелено. Как полагается. Если сил нет, можно остаться. Да, все было. Но если честно, то форму надели только один раз, когда принимали присягу. Я надевал китель Сергея Петровича Никоненко. То есть можно представить, сколько лет эта форма у нас пропутешествовала и на ком она только не была.
— А как же собрать и разобрать автомат? Стрельбища? Что-то такое у вас было?
— Два раза нас вывозили на стрельбища. Мы были на гастролях в Одессе, и командир с утра объявил: «Все, завтра...» Далее непечатно. И действительно, в шесть утра нас посадили в какой-то желтый пазик, кто в чем — в джинсах, в майках. У нас вот такие прически. Привозят нас в Одесский военный округ. Солдаты смотрят: «Вы кто?» Мы отвечаем: «Рота почетного караула». Что было недалеко от истины, поскольку у команды было более официальное название «Взвод охраны и обслуживания». Привезли нас на стрельбище, дали нам автоматы.
— Которых вы не видели в глаза.
— Может, кто-то и видел, а я — нет. Никогда в жизни. Мы стреляли, а потом поехали обратно, командир тоже пострелял и, видимо, успокоил свои нервы, очень у него была нелегкая задача — держать нас в ежовых рукавицах. Все было... Но я считаю, что это самое лучшее после института проведенное нами время. Эта дружба осталась надолго. Не факт, что надо было созваниваться, но одно волшебное слово: «Ты в каком году служил? Ты ж в команде» — это как визитная карточка нашего такого негласного братства была.
— Ну а если бы вас не взяли в команду, вы бы пошли в обычную армию?
— Конечно. Но за меня тогда просили слишком серьезные люди, я уже был артистом Малого театра СССР и, видимо, пришелся ко двору. Это был Народный артист СССР, художественный руководитель Михаил Иванович Царев и мой худрук курса, директор Малого театра и тоже Народный СССР Виктор Иванович Коршунов. Но когда я первый раз пошел по повестке в военкомат, то меня «приняли» с большой радостью. За полгода до Театра армии попал на главный сборочный пункт города Москвы как самый рядовой призывник. Это было очень быстро, в течение двух дней все решилось. Ко мне домой пришли с повесткой, и все. Явился в военкомат с утра, оделся, как полагается, в телогреечку, меня провожали мама, папа, одноклассники. Ну, в общем, я был готов. Это не самые мои веселые юношеские воспоминания, две ночи провел на пункте, увидел и испытал, что такое «эй ты, духан, иди сюда...», и это не та армия, что была на картинках в журналах.
Если бы не Михаил Иванович Царев, который приехал на ГСП Москвы, я бы уехал служить, и уехал бы очень далеко, в военкомате на меня зуб вырос очень большой. Но он лично приехал со звездочкой Героя Соцтруда, посадил меня в свою черную «Волгу» и оттуда увез. В следующие полгода они стали подготавливать почву, поняли, что на меня в военкомате «виды далекие», и тут уже включился Виктор Иванович как директор театра и Михаил Иванович как художественный руководитель театра, уже пошли переговоры с Театром армии — и все, был вопрос решен.
— Интересно это будет — встреча сослуживцев спустя столько лет...
— Мне кажется, это должно быть очень здорово. Увидеть через много лет тех людей, которые в разные годы прошли это золотое время, просто золотое, я считаю. Не берусь говорить за всех, но, думаю, таких большинство, а ваш покорный слуга основные азы театра получил именно там. Именно в Театре армии понял, как работает эта машина под названием «театр». Что такое ремонт планшета сцены, почему он необходим, что такое выдернуть все гвозди из планшета, которые остались в нем после набивки половиков, что такое летняя покраска всего планшета сцены в противогазах. Каким узлом завязать падугу, это вам не бантик, как на кроссовках. Завязать, потому что падуга если оборвется, то она может ударить очень сильно с высоты 15 метров. Как пользоваться механическим ручным штанкетом с грузками, сколько грузов надо поставить. Как марочку поставить так, чтобы планшет пришел мягко, не ударил декорацией о сцену... Как происходит уборка трюма театра, где находятся все механизмы для поворотов кругов и подъема столов. И так далее.
— Александр Юрьевич, есть и личные вопросы. Уже не первое ваше мероприятие, на котором я бываю, и замечаю, что вы говорите со сцены слово «жена»: «жена подарила подарок». Может, кому-то из зрителей непонятно, о чем вы говорите, потому что вы не женаты, но в то же время у вас все хорошо.
— Если честно, Анжелика, если бы не вы задавали этот вопрос, я бы не стал на него отвечать. Не люблю говорить на эти темы. Делиться тем, что дорого и должно быть по возможности скрыто от посторонних глаз... На своем опыте убедился: чем меньше знают о твоей личной жизни, тем меньше шансов ее разрушить! Если чужие люди узнают о твоем трепетном отношении к кому-то или чему-то, не упустят момента залезть в твою жизнь и по возможности разрушить то, что ты стараешься уберечь, сохранить или создать. Постараюсь пройти по тонкой грани. И, видимо, нужно поставить какую-то точку.
Да, у меня есть человек, с которым меня связывает больше десяти лет жизни. Пройдено достаточно — и хорошего, и плохого... Вы сейчас посмотрели на мою руку, это мое кольцо, я его не снимаю. И наличие его на руке должно говорить людям, что я не свободен в личных отношениях...
Я довольно походил по жизни, но никогда не считал, что штамп в паспорте решает какую-то серьезную проблему в отношениях. Наша жизнь порой настолько непредсказуема в своих проявлениях, что определить, кто может находиться с тобой рядом или с кем ты можешь находиться, бывает не то что сложно, а невозможно. Сейчас я страшно боюсь разочароваться в чем- или ком-либо. А нам ведь свойственно иногда даже беспричинно очаровываться и попадать в некую зависимость от человека, который рядом, и ты не видишь или не хочешь видеть, что он не твоей группы крови.
Мы живем периодами... Так вот, когда наступает тяжелый период, очень часто в молодости он связан с какими-то личными переживаниями. И ты думаешь, что вот это и есть самое трудное в моей жизни, никогда больше такого не испытаю. Проходит время, все встает на свои места, и жизнь опять прекрасна и удивительна, и... Приходит другое потрясение, ты говоришь: «Вот то было ерунда, а вот это — да». Проходит время, память стирает, ты опять попадаешь в какую-то ситуацию и в очередной раз говоришь, что вот это и есть самое тяжелое в жизни.
Для меня уход Ирины (Ирина Домогарова, бывшая супруга актера, мама Александра Домогарова-младшего, ушла из жизни после тяжелой болезни в августе 2023 года. — Прим. ред.) был ударом, хотя мы все и готовились к нему, и понимали, куда это все летит, но факт остается фактом... Я не знаю, как вам объяснить: Ирина занимала глобальное место во всей моей жизни, эти отношения не прерывались никогда. И несмотря ни на что, это была та неотъемлемая часть моего сердца и души, которая должна была быть вместе с ними, с Сашкой и с ней... И вот в жизни происходит какое-то маленькое событие, фраза, поступок, которые вдруг переворачивают твою позицию, отношение, сознание, понимание, желание и устои. Как-то так произошло, что вдруг мне Ира месяца за три до события, которое с ней случилось, говорит: «Ты мне Таню-то не обижай и прекращай вот эти свои...» Притом это было сказано как-то совершенно вскользь, ненавязчиво, спокойно, в общем разговоре... Не то что я тебя передаю из рук в руки, нет. Благословение, не благословение... Не знаю, как это объяснить словами.
Татьяна была все эти месяцы рядом, а последний месяц жизни Ирины ежедневно — с нами, с нашей борьбой, с нашими слезами и неотвратимостью того, что пришло. Мы вместе проводили мою огромную, важнейшую часть жизни, вместе... У меня что-то перещелкнуло, конструкция видоизменилась. Ведь можно было сопереживать, можно было помогать, но на определенном расстоянии и не участвовать в этом полноценно... Можно было отойти в сторону, отдохнуть, так сказать, не касаясь этих нервных окончаний, которые везде — во всех стенах, во всех трещинках... Но этого не произошло. Татьяна осталась и стала той, кто взяла на себя всю мою тяжесть, которую я приносил в наш с ней дом. Это были рука, и сердце, и душа, открытая и готовая помогать, несмотря на всю невозможность того, что происходило. И это категорически все изменило.
— Александр, извините, если выскажу свое мнение: у меня ощущение, когда смотрю на вас с Татьяной, что это и есть настоящее, глубокое чувство... Но опять же, я знаю из прошлых разговоров, что слово «люблю» вы так просто не произносите...
— До сих пор не могу сказать, что означает слово «люблю». Кто-то, наверное, знает, и он счастливый человек. Для меня это до сих пор непонятно. Люблю — это что?.. Люблю — это как?..
«Я вас любил: любовь еще, быть может, в душе моей угасла не совсем...» — так, значит, угасла, угасает, проходит... А это пишет Великое наше всё Александр Пушкин. А как же вечная?
Не понимаю! Знаю и понимаю, когда существуют какие-то «хотелки». «Хотелки» в любом проявлении — в страсти, в сексе, в еде, в быту, в привычках! И что мне важнее — мои «хотелки» или когда все «хотелки» заканчиваются и остается момент невозможности существования без кого-то. Не эгоистичное отношение к находящемуся рядом с тобой человеку из разряда «ты должен быть со мной, потому что...» А совершенно точное понимание, что я не могу без этого человека.
Иногда наступает момент, когда ты начинаешь верить, что можно и по-другому, свободно и спокойно. Ну, подумаешь, проживу. И опять наступает момент невозможности, потому что не хватает именно этого человека, именно с этим лицом, с этими глазами, именно с такой точкой зрения, которая может быть совершенно отличной от твоей... Именно с такой интонацией, именно такой тембр голоса, нужна именно эта походка, именно это молчание...
Тогда я начинаю чувствовать себя зависимым, но в хорошем смысле слова. Зависимым от моего внутреннего спокойного состояния в каком-то определенном месте. Хочу приходить домой и понимать, что мне здесь комфортно и хорошо, и тогда появляются силы что-то «творить», придумывать. Делиться этим, и спорить, и доказывать, и находить то, что кажется верным и интересным.
Не путайте одиночество и «я хочу побыть один», много раз об этом говорил. Да, иногда хочу побыть один, да. Это не означает, что закрываю все двери и не допускаю к себе никого. Мне просто иногда нужно это состояние. Сколько так может продолжаться, не знаю. Я иногда закрываюсь. Но и это становится невозможным, существование вот в этом своем мире...
И вот тогда ты начинаешь понимать, что тебе нужно именно то, о чем я сказал, именно тот голос, именно та походка, именно это... «Человек, который со мной рядом...» — я не договариваю. «Человек, который мой...» — тоже не договариваю. Это все какие-то обрубки.
Одну истину я понял — уважение. Уважение и понимание! Ко всему. У человека может не быть великого интеллекта, чтобы меня поразить. У него может не быть многих качеств, которые якобы нужны для общепринятого «золотого сечения», по которому судят всех и каждого, кто находится рядом с публичным человеком... И вот все кому не лень выносят свои суждения, подходят ли они друг другу или не подходят! Но только я знаю, что она добра и искренна и что она богата своей душой. А это, поверьте мне, огромная редкость в нашем мире, и для меня лично это больше, чем пресловутое «золотое сечение».
— Хорошо понимаю, о чем вы говорите. Только одно... Мы живем в России... Не все, но многие считают: здесь есть только один статус — законная жена и все остальное. Вас это не смущает?
— Меня многие такие псевдостатусные вещи смущают по отношению к человеку, который находится со мной рядом. Это очень часто портит взаимоотношения между мужчиной и женщиной. Конечно, этот шепот «подружек» и «коллег» в спину может сильно отравлять жизнь... Настроение портят специально...
Таня единственный сейчас человек в моем зрелом возрасте, кому спокойно скажу слова, которые говорят в таких случаях, и надену кольцо на палец. Но и тогда для меня она останется тем человеком, которым была до этого, и в моей жизни ничего не изменится. В то же время понимаю, что у женщин, скорее всего, меняется ощущение себя в обществе. Это дает им определенную статусность, опять же в глазах окружающих, наверное, у кого-то появляется ощущение и кажущегося «статуса» и в семье. Но для меня она все равно останется той же, что и до...
Именно сейчас что-то такое сделать я пока не готов. Должно пройти время.
— А еще иногда после регистрации брака люди начинают друг друга «перевоспитывать»... Этот процесс никогда не заканчивается.
— Всю жизнь будет чего-то не хватать, всю жизнь ты будешь искать в человеке, что в нем не так, придираться, потому что это твоя вторая половина. Всегда хочется что-то «подточить», что-то «подправить», особенно когда есть разница в возрасте. Но это моя проблема, не ее. Это мое к ней чувство, мое к ней отношение, которое, как мы уже с вами сформулировали, и называется уважением. Это больше, чем любовь, мне кажется. Это Ги де Мопассан написал и вложил в уста своего героя Дюруа: «...Любовь приходит и уходит, а дружба остается...»
Опять же что вкладывать в понятие «дружба», что вкладывать в понятие «уважение»? Когда я уважаю, значит, именно я не имею права на многие вещи. По крайней мере, должен учитывать мнение и определенную свободу человека. Конечно, все живые и эмоциональные люди, и я достаточно «беспокойный пассажир», могу обидеть, могу сорваться, но... Потом буду не находить себе места, мучиться, что не прав. Все равно рано или поздно ты говоришь: «Ну ладно, все, прости».
Я какие-то вещи не секу, и, когда начинаются разборы полетов, опять понимаю и начинаю чувствовать разницу в возрасте, понимаю момент: ты — артист, она — не артист. Но иногда я выцепляю в ее рассуждении то здравое зерно, которого мне очень не хватает. Я уже многих современных фишек не вижу. И поэтому если раньше мне казалось, 60 и 40 лет — разница колоссальная, то сейчас не знаю. (Улыбается.)
Конечно, я знаю физиологическую разницу 40—45-летнего мужика по сравнению с 60-летним, но только физиологическую. А это не единственное, на чем стоят и существуют настоящие и крепкие отношения. Не знаю вашу женскую психологию, но мне казалось всегда, что, когда мужик старше и в чем-то опытнее, это гораздо интереснее.
Вот сейчас занимаюсь очень плотно Вертинским и понимаю это его ощущение, когда он увидел 17-летнюю девушку какой-то неземной внешности, это непонятное для него явление, и погиб. И все, что потом было, — производное после этого... Читаю письма, которые он писал девушке, ставшей его женой... Это письма очень зрелого, умного, много прошедшего и испытавшего человека — единственному человеку, женщине, письма кричащие и тихие, с огромным чувством и трогательные. Так может писать мудрый мужчина только женщине, которая его понимает всего, без остатка. И это, мне кажется, прекрасно... «Я не могу войти в зал, там люди в тулупах сидят... А я, во фраке, и должен им петь про цветы в шампанском... пойми меня, Лиличка, но это же ужасно и это невозможно, я страдаю...» Такое можно писать только близкому по духу, душе и сердцу человеку!
— Вы в недавнем интервью сказали, что вам не нужна муза, вам нужна спина. Я это запомнила.
— Нет, мне муза в этом плане не нужна. Спина? Я не знаю, сможет она меня вытащить «с поля боя» или нет... Но то, что будет пытаться это сделать до конца или останется со мной погибать, в этом сейчас уверен.
— А что тогда нужно? Зачем тогда?
— Хороший вопрос.
— Но есть же энергия человека, есть ощущение: вот мне с ней хорошо.
— Конечно, энергия, она существует вне зависимости от нас. Еще существуют запахи, которых мы не слышим, но они есть, и именно они тебе приятны. Существует визуальное зрение, которое тоже нельзя не учитывать. Но формулировка «вот мне хорошо» здесь не проходит... Ты сейчас говоришь о том, что чтобы мне хорошо, а я тебе говорю, что это — из раздела «хотелок». А я все тебе пытаюсь объяснить, что это не «хотелка».
— Естественно, не «хотелка». Но мы же задаемся вопросом почему.
— Это состояние внутреннего комфорта от того, что человек просто находится рядом. В свое время очень практиковал, что я одиночка. Совсем я не одиночка, не могу один, по жизни не могу один. Не потому, что нужен кто-то, кто дует мне на уши, и совсем мне не нужен какой-то еженедельный сексуальный контакт, и не нужно ежедневно варить борщи. В этом плане совершенно спокойно я могу прожить один, дайте мне книжки, дайте мне телевизор, дайте мне музыку, моих друзей, а если еще при этом есть серьезная работа, то буду спокойно существовать в каком-то своем мире. Но это будет очень недолго. Сейчас уже не смогу определить временной период, но я устаю от этого состояния, мне нужно элементарных человеческих радостей. Мне надо улыбнуться, мне надо сказать: «Сейчас помолчи, просто сиди и молчи». И вот это то, что нужно.
— Александр, хотела про сына задать пару вопросов. Так понимаю, у Саши сейчас много работы. Первое: он вернулся в тот сериал, из которого тогда ушел из-за болезни матери. И доделал его.
— Да, благодаря Игорю Мишину, директору «Киона», он вернулся на проект. Редко стараюсь об этом говорить вслух, но я им горжусь. Не хочу разбирать его профессиональные дела, он в начале трудной дороги, которую выбрал. Но уважаю его за многие человеческие качества, которые открываю сейчас в нем.
Может, мы стали ближе и я многих вещей не замечал. То, что он по своей сути очень добрый человек, знал, но чтобы поехать в аэропорт, купить билет на самолет и полететь в другой город за тысячи километров помогать искать собаку наших друзей, которую Саша знал со щенка и она потерялась... Вот не знаю, сам бы так поступил?
А что касается его проекта и его работы, Саня очень упертый и не очень любит мириться с тем, что, по его мнению, неправильно или несправедливо.
Когда у нас был этот тяжелый период и все это случилось, на проект был назначен другой режиссер, он изменил каст, за который Саня бился и отстаивал. Артист, у которого были проблемы, связанные со здоровьем, был отстранен от проекта, поскольку это могло вызвать проблемы с графиком и так далее. Когда Саня вернулся на проект, он вернул этого артиста и убедил всех, что только так — и никак иначе. Сказал, что мы пойдем на все издержки. Поступил так, как считал верным! И он мне очень нравится в этом его понимании Правды и Честности. Конечно, теперь чувствую, что наша внутренняя связь тоже изменилась, отношения стали, как мне кажется, более доверительными, более близкими...
— А сын вам показывает свою работу еще до того, как ее увидит зритель?
— Да. Как заканчивает очередной монтаж, всегда приезжает к нам и обязательно показывает. Нужна внутренняя поддержка, нужно доброе слово и понимание родных. Первую серию смонтировал, показал и спросил: «Ну что?» Я говорю: «Ну там то-то, то-то». — «Ну а это?» — «Сань, а я не заметил». — «Как не заметил? Я же там все снял... И кошка на заборе, и номер дома — ну все же понятно... Вот прямо так тебе разжевывать, пап...»
Есть еще один интересный момент, и я стал его замечать, хотя как-то раньше не обращал внимания... Мы разговаривали с моим директором, и она говорит о своем сыне: «Я мать, но я не авторитет. Вот мой начальник (очень серьезный музыкальный продюсер), вот он — авторитет, а я просто мать...» Отвечаю: «Ты знаешь, очень знакомо». И сам улыбаюсь, потому что у нас с Саней точно так же. У нашей семьи есть очень близкие друзья, почти родственники... Вот что бы я ни говорил, это подлежит сомнению и оспариванию, а если скажет дядя Юра — это Истина и непререкаемый авторитет. Если дядя Юра сказал, что это плохо, значит, это плохо. «Ты какое сейчас мясо будешь жарить?» — «Вот такое, Саша...» — «Не! Дядя Юра сказал, нужно вот такое...» Блин! Я говорю: «Ну, Сань, подожди, но сейчас не о дяде Юре, а обо мне идет речь-то...» Сам внутри ржу... «Нет, ну нравится — делай, но дядя Юра сказал...»
«Хорошо, — говорю, — ну вот первую серию ты смонтировал, я не понял ничего, вы поехали показывать дяде Юре. Ну что дядя Юра сказал?» — «Ну... дядя Юра заснул. Нет-нет, пап, просто он устал очень...» Я говорю: «Понял разницу?» (Улыбается.)
— Мне кажется, у него характер-то вспыльчивый. Он эмоциональный.
— Интересно, в кого бы? Понимаю, что вы на меня намекаете. Нет, он скорее в маму в этом плане. Я тоже, конечно, не подарок, а в 35 лет был менее сдержанным, чем сейчас. Но у нас мама-то была из серии «не буди лихо, пока оно тихо»... Не дай бог тронуть кого-то из нас... Это было два или три года назад. Дорожный патруль меня остановил на выезде из Москвы. Окно опускаю: «В чем проблема?» — «О, бл..., артист!» Я говорю: «А чего так пренебрежительно?» — «Так, а мы нетрезвые? Так, в стороночку». Звоню сначала Тане, потом сразу набираю Ирин телефон, потому что у нее есть машина, подъедет заберет, если что... Говорю: «Слушай, тут меня тормознули...» А у меня громкая связь в машине, и я забыл выключить. «Да я сейчас!!! Кто? Остановил???!!! Где стоишь? Да я сейчас!..»
— Вот она — спина.
— Милиционеры услышали, сказали: «Вы что, ОМОН вызываете?» — «Ну, почти». — «Отъезжайте».
Это вот в сыне, наверное, скорее всего от нее. Но он может и с кулачками полезть, чего я от него совершенно не ожидал... Но по сути очень добрый. Надо — поедет, сделает и все отдаст. «...Вот тут ко мне должен приехать друг...» Я говорю: «Ты так часто употребляешь слово «друг». Но у него такое понятие: друг — это значит друг. У них там какая-то своя жизнь, я не лезу, свои интересы, свои темы, и я им очень в этом плане доволен. И понимаю, что наши взаимоотношения вышли, наверное, на какой-то совершенно другой уровень общения.
Уже только ленивый в нашей стране не знает, что я недавно проходил обследование и делал ежегодный чекап. Приехал в больницу, лежу, кровь взяли, катетер поставили, не могут сделать КТ, пульс высокий. Какие-то лекарства мне носят, чтобы пульс угомонить, лежу, дремлю в палате. Вдруг стук громкий в дверь: «Укольчик, укольчик...» Ну кто? Двое из ларца. Таня с Сашей приехали «навестить» папу в больнице. Саня: «Сейчас тебя выпишут, быстро». Действительно, мне через полчаса сказали: «Езжайте домой, завтра возвращайтесь, сегодня КТ делать бессмысленно». Потому что Саня очень громкий, большой, его много, он занимает много места, а Таня, идейный вдохновитель авантюры, заехала, Сашку забрала, поехали навещать папу. Приятно? Конечно! Мелочь, а из-за таких маленьких подарков жизнь начинает играть другими красками. Уже не говоря о том, что после еще устроили себе совместный обед в красивом месте.
— Да, это кровь, это уже дружба пошла с собственным ребенком, который уже не ребенок...
— Мне с ним легко стало, то, что мы все пережили за этот год, открыло какие-то другие струны, которые молчали. Много думал потом об этом!
Для всех нас это было потрясение, которое могло оттолкнуть нас друг от друга. Могли, наверное, появиться какие-то счеты и претензии. У нас все стало совершенно по-другому. Я по нему начинаю скучать, очень точно понимаю его состояние и его волнения, о которых он может и не говорить. Строим какие-то совместные планы. Наверное, все переходит в такое уже понимание дружеских отношений. И я в нем стал видеть и замечать то, чего раньше не видел... Мне об этом Ира говорила, но я как-то не обращал внимания. Вот идем все вместе вроде, Саня метрах в тридцати впереди... Я говорю: «Гены!!! Это мой отец. Он никогда нас мамой и бабушкой не ждал. Выходим вместе из дома, я с ними тихонечко иду, а отец уже у метро нас ждет. Гены Юрия Львовича».
Едем с Саней в машине. Говорю: «Ты когда будешь делать то и то? Ты же мне обещал, что займешься?» — «Ой!.. Да, да, да, пап! Сделаю!.. Надо, надо». А вот это уже Андрей Юрьевич, мой брат. У нас у всех фамилия Домогаров — это наследственное... Но я счастлив, что он такой, какой есть. Он повзрослел, возмужал, поумнел, хоть и избалован мамой. Счастлив, что у меня такой сын.
— А нет этого — 35 лет, семьи нет, ребенок не устроен?
— Его поколение поздно в этом плане созревает. Точно знаю, что, если Саша чего-то захочет, сразу это все и будет. Сейчас профессия, видимо, на первом месте. «Отель «У погибшего альпиниста», считаю, что очень хорошая идея... Сидят на читках, правят сценарий, что-то дописывают, переделывают. Рисуют с оператором раскадровки... Пошла серьезная работа, планов много. В творческом порыве начинает называть фамилии очень больших артистов, которых мечтает пригласить. Причем такие фамилии, которым я бы постеснялся номер набрать с каким-то своим предложением... И мне нравится эта целеустремленность и отсутствие каких-то придуманных берегов.
— А кого-то из коллег набрать и попросить за сыночку?
— Никогда. Это его работа, он выбрал этот путь и его должен пройти сам. Он уже взрослый человек. Мне приятно другое: возвращаюсь после одной съемки недавно с очень хорошим артистом, и он мне говорит: «Меня тут твой малой на пробы вызывает. Хороший материал, съезжу, пожалуй». А меня распирает от удовольствия, но вида не показываю...
Но при всем том он остается для меня маленьким ребенком, который зачем-то взрослеет. Я так бы хотел сейчас затормозить время, чтобы так и осталось, и как можно дольше...
— Александр, вернемся к вам. Наверное, уже можно рассказать о новой программе по Вертинскому, готовящейся. Вы ездите на репетиции.
— Всегда любил Вертинского, но любил издалека, что-то пробовал. В 2010 году на канале «Культура» вышел документально-игровой фильм о творчестве Александра Николаевича «Мне нужна лишь тема...» с моим участием. Эта работа мне очень дорога, и делал я ее с огромным удовольствием!
Мы коснулись его жизни и до, и уже в эмиграции. Группа ездила в Париж, снимали в том месте, где раньше был знаменитый ресторан, в котором пел Вертинский, снимали на набережной Сены... Читал отрывки из воспоминаний и пытался исполнять некоторые его песни. На концертах стараюсь всегда вставить в программу одну-две песни Вертинского обязательно, потому что считаю, что он оставил после себя огромное культурное наследие, которое нужно помнить и чтить.
И опять возвращаюсь к нашему созданному Центру. Судьба сводит с очень сильным музыкальным продюсером, основателем компании «Навигатор Рекордс» Алексеем Козиным. Он предложил, а точнее, настоял на создании программы по Вертинскому, которая будет сочетать своего рода драматургию и музыку, но основа, конечно, музыкальный материал. Алексей провел переговоры, и мы уже начали работать с одним из ведущих композиторов, пианистом и аранжировщиком джазовой музыки Евгением Борцом. Вот в таком — для меня новом и очень серьезном — аспекте мы работаем. Хочется создать некий эксклюзив! Когда очень сильно что-то нравится, всегда очень трепетно начинаешь к этому относиться. Работы предстоит много. Нужно добиться и высочайшего музыкального звучания и тональности самого вечера. Она должна быть очень точной и выверенной. Хотим все надеяться, что в октябре в Московском международном Доме музыки состоится премьера музыкально-драматического спектакля « Вертинский... Я устал от белил и от краски...». Это пока рабочее название, но оно нам очень нравится. Будет программа, будет выпущен диск, Алексей настаивает на выпуске трехсот пластинок винила. Это для ценителей хорошего звука. Мы хотим добиться такого суперзвучания.
— Я прямо дальше боюсь спрашивать... Прошел даже не год, Александр, а лишь полгода с нашей беседы для журнала «7 Дней», а я узнаю о таком множестве новых проектов. Уверена, что есть что-то еще... Поделитесь?
— И опять возвращаюсь к нашей команде, которая разрабатывает цели и программы нашего Центра: у нас есть идея федерального конкурса-фестиваля эстрадного искусства. Ваш покорный слуга сформулировал идею, меня поддержали, и опять прошел совместный мозговой штурм. Решили, что это может быть интересно. Пришла на ум фамилия Утесов. И решили дать название — Фестиваль эстрадного искусства имени Утесова. У нас совершенно забыт жанр конферанса. Сейчас очень много разных ведущих — от звезд телевидения, театра и кино, которые ведут большие концерты и различные шоу, до ведущих свадеб. Но нет такого уровня конферанса, как у Эмиля Радова и Бориса Брунова, артистов, которые могли вести весь концерт и еще украсить его своими номерами, были ничуть не хуже работающих концерт артистов. Вот именно такого жанра нет, он потерян, он забыт. Несколько забыт пласт музыки настоящих больших советских композиторов и их песен, созданных с 1920-х по 1960-е годы. Которые, может быть, были очень просты в стихах, наивны в смыслах, но они были настолько точны, добры, искренни и настолько удивительно музыкальны, что это нужно и должно вспомнить и дать им новое звучание. Вот мы сейчас все говорим: наши скрепы, наше духовное начало. Вот оно, духовное начало.
— Все, я поняла ваш подход. Это то же самое, что по поводу спектакля, у меня был еще один такой вопрос. Сыгран спектакль, на котором я была... Сама видела, как зал встал, зрители в восторге. Но я вижу по вашему лицу на поклонах, что вам не нравится... Начинается разбор полетов для самого себя: то какая-то «лампочка внутри не загорелась», то «сыграли, как ученики»...
— Ну, вот таким я стал. И снова не знаю, верно ли так или это совсем непрофессионально. Когда спектакль проходит — как объяснить — нормально, правильно, без ошибок и видимой лажи со стороны партнеров, цехов, но без полета, мне этого мало. Знаю, что это ощущение «отрыва» невозможно прогнозировать, невозможно настроить, подготовить, но иногда это случается, и вот тогда ты очень доволен! Прочитал давно у Великого русского артиста, что вдохновение — это прекрасно, но посещать оно может нечасто и не каждого... И артист должен владеть прежде всего ремеслом. Конечно, это Истина! Но для меня существует один внутренний момент, не знаю, как это всем объяснить! Это, скорее всего, пришло с пониманием того, зачем и почему я этим занимаюсь. Мне надо за три часа приехать в театр — не за полчаса, не за час.
— Что вы делаете эти три часа?
— Не знаю, ничего. Кофе пью, курю, но я в театре, уже в этом пространстве, уже в этих стенах, дышу этим воздухом. Хожу, маюсь, но уже не еду в машине и не думаю, что надо бы колеса поменять. Мне не до этого. Смотрю на себя в зеркало, думаю: «Так, подожди, что я забыл на предыдущем спектакле? Что мне тогда не понравилось?» Проговариваю практически весь текст, прокручиваю в памяти сцены, которые мне важны, думаю: а если бы... И вот ты начинаешь этот маховик разгонять, разгонять, разгонять. Я тебе говорил, что могу через 15 минут понять, как пойдет спектакль.
— И уже ничего сделать не можете...
— Если не происходит вот того, о чем я сейчас говорил, то ничего сделать не могу. Иногда вижу: мы просто сегодня херачим на ремесле.
— Вы потом не «раздаете» артистам?
— Раздаю, когда это из рук вон! Когда что-то совсем ту мач, могу подойти в антракте, сказать артисту: «Я понимаю, что ты меня не уважаешь, мне все равно на твое отношение ко мне. Ты ИХ не уважаешь, они на первом ряду сидят и на тебя смотрят! Мне ..., что ты обо мне думаешь, мне стыдно перед ними за нас — из-за тебя!» И говорю это громко, чтобы было слышно, а не шепотом на ухо... Мне потом объясняли, что, мол, у вас такая энергетика, Александр Юрьевич, вы давите, вы как каток, можете подавлять... При чем здесь моя энергетика...
— Нет, конечно. У вас отличная энергетика. Сколько раз мне рассказывали, что Домогаров высасывает, лишает сил. Это не так... Наоборот, даете энергию при общении.
— Слышал об этом, что «высасывает»... Меня это дико бесит. Не призываю всех работать так. Не каждый хочет себя тратить, кто-то и не умеет, и никогда этого не делал. Разные подходы, у каждого свой, я не лезу в их кухню... Но моя кухня теперь стала такой, к сожалению или к счастью...Думаю, к счастью. Не могу и не понимаю, как ответить на вопрос директора энного театра: «Ну, может быть, вы уже и у нас что-нибудь сыграете?» Как мне понять эту формулировку? К счастью или к сожалению, не могу позволить себе сейчас тратить полгода или год жизни на «что-нибудь». Сколько мне осталось плодотворных, на всю катушку лет на сцене — предположим, чуть больше десяти. Если и буду браться, то должен понимать, зачем, что и как буду делать...
Чуть поясню. На спектакль «Маскарад» в Театре армии было поставлено все! Мало того, что у нас были страшные дни в семье. Были поставлены годы моей работы в театре, годы успеха, признания, кассовых и прибыльных спектаклей, уважения в коллективе, признание зрителя и мое честное имя! Все это было перечеркнуто в театре, которому я отдал 27 лет своей жизни. На «Маскарад» было поставлено отношение Театра Моссовета ко мне и мое внутреннее полное отторжение Театра Моссовета. На «Маскарад» было поставлено заявление об уходе из Театра Моссовета.
То есть ставки были таковы, что если бы я проиграл, не поднялся бы. И я дрался, дрался как в последний раз! Понимал, что проиграть не могу. И заставил всех играть ва-банк — молодежь театра, артистов, партнеров, режиссера, руководство.
Отмена предпоказа за день до премьеры была для руководства Театра армии как удар под дых. Были проданы билеты. И я точно знаю, что те, кто желал, ждал и хотел нашего провала, внутренне закричали от радости. Открыли бутылку шампанского и сказали: «...Хотели, вот и получите! Связались с этой тварью, вот он вам и устроил...» Я внутренне был на таком взводе, что прекрасно понимал: будет предпоказ — не будет премьеры! Меня не хватит. Не выдержу! Наверное, надо было дойти до последней черты и обладать силой воли и силой характера, чтобы сказать: «Я не буду играть предпоказ, буду играть только премьеру!» И спасибо и поклон руководству Театра армии за понимание. Иногда нужно уступить, чтобы потом выиграть... Мы победили! Мы выиграли эту схватку!
— Ведь и правда, почему такое мнение: с Домогаровым сложно работать. Вот я, например, за полтора года работы с вами всем говорю: «С этим артистом легко и приятно работать. Он надежный. Суперадекватный. Дисциплинированный». Не все мне верят...
— Знаю. Это из той же серии, когда художник по костюмам на одной картине приносит пиджак, и он тебе не соответствует по размеру, а ты находишься очень далеко, в экспедиции. Ну, такой сшили, ошиблись, сделали не по твоим меркам костюм и не померили перед отъездом. Ты злишься, говоришь: «Вы что, бл...? Вы что делаете, сейчас через 40 минут съемка, деньги здесь просираете по кабакам?» Да, сорвался, нагрубил, каюсь, но ничего... Полетели на местный рынок, купили костюм, привезли, еще подшить успели. Заставил поработать. Но самое интересное происходит потом. Когда те, на кого ты, как мне кажется, заслуженно рыкнул, потом всем начинают говорить: «Ой, этот?! Ну он сука... С этим невозможно работать, он такое говно. Страшное говно». Вы мне скажите, кого я обидел просто так? За исключением близких... Лично я не припомню и сплю спокойно, кошмары не мучают из-за того, что кого-то предал или обидел целенаправленно, ради собственной выгоды. А если всех гладишь, и прощаешь, и молчишь, вот тогда ты хороший, но ты — мякиш. Можно сесть на шею и ножки свесить.
— Не надо далеко ходить: вы ни много ни мало добились ремонта дороги в вашем поселке. Это ж какие усилия надо было предпринять. Но вы не смирились с убитой дорогой... Добились в администрации Истры, что начали ремонтировать.
— Ты же почитала, что написали люди. Следят за мной на районе и в моей деревне! (Улыбается.) Самое интересное, что эту информацию выложила Истра, а не я... Видимо, с расчетом на то, что, мол, видите, как мы реагируем на просьбы населения... Реакция людей не заставила себя ждать. Начиная с того, что перечислили весь мой автопарк. И что я якобы «убил» все свои машины, поэтому и побежал в администрацию. Что «Добро нужно делать тихо, а не самопиариться за счет простых людей...»
Редко пользуюсь, практически никогда, своим званием и былыми заслугами и признанием, но иногда необходимо написать: Народный артист России, орденоносец. Это помогает. Могу сказать совершенно честно и откровенно: за себя просить не умею и не могу. За кого-то или за что-то — могу. Но, к сожалению, реакция людей такова, и винить их в этом нельзя: «...Ну конечно, артист, ему открыли двери, вот нас, простых, не слышат и не принимают...» И ты не можешь им сказать: «А ничего, что я третий раз туда хожу, и у меня два раза тоже были закрыты определенные двери, и меня тоже не допускали именно до той заветной двери?..»
— Не сразу отреагировали?
— Нет, на этот раз сразу. Но два года результатов не было. Обещали и ничего не делали. Но сейчас приняла глава Истринского района и очень быстро решила вопрос. За что я и, главное, сотни человек очень благодарны! Нам засыпали всю дорогу, которой уже практически не было, асфальтовой крошкой. Хорошо, что это сделали, и очень надеюсь, что это только начало и администрация выполнит свое обещание до конца... Конечно, кто-то из жителей сказал спасибо. Кто-то даже написал: «Как жаль, что вы не в нашем поселке живете, у нас тут дороги еще хуже...»
— Вернемся к творчеству. Я очень ценю ваши работы в кино, недавно по ТВ показали именно сериал «Союз спасения», у вас там невероятный Милорадович. Вопрос: будет еще что-то? Присылают еще сценарии?
— Приглашение на роль Милорадовича — это то, что было в кино раньше. Когда режиссер выбирал точно этого артиста и точно на эту роль. Сейчас продюсеры выбирают выгодного им по популярности, по цене, по разным причинам, и иногда момент способностей и таланта уходит на второй план. Система отбора такая же, как у всех: разговор, пробы, грим, утверждение. Но это воля и желание продюсеров. Таких предложений сейчас очень мало, и только ожидание, что у продюсеров возникнет материал, в котором тебе предложат опять точечное попадание. Возвращаться в кино можно и нужно. Долгое время работал без агента, сейчас он появился. Очень надеюсь, что мы найдем общий язык и поймем точно, что нам друг от друга нужно. Сейчас момент притирки и понимания материала, который мне был бы интересен. Соглашаться на все невозможно и не нужно. И это против моих правил. Агент начал присылать сценарии, читаю, примеряю. На одной истории пока остановились, посмотрим, как будут развиваться события.
— А вы идете к тому, что сами будете делать кино через свой Культурный центр? Не знаю, как это назвать, как генератор идеи, как сценарист, может, даже как режиссер...
— Мы закладываем этот курс в Центре. Пока можно говорить только о создании литературно-драматургического материала. Есть две темы, которые меня очень интересуют. Не хочу рассказывать суть историй, в нашем мире больше и дороже стоит идея. Ее воплощение — это производная. Очень было бы недурно, чтобы Сашка вошел в это наше направление. У него тоже есть мысли.
— Это очень интересно! Вообще, есть ощущение, что вы сейчас на пике творческой активности. Хотя, может быть, в связи с событиями в Театре Моссовета и после отмечания 60-летия этого не все от вас ждали...
— Открытие Культурного центра, может быть, мне дало какой-то новый виток. При всей моей нелюбви к озвучиванию планов я вам назвал только то, что в очень скором времени скрыть будет совсем невозможно. А сколько в задумках! И уже тоже частично начинает вырисовываться и воплощаться.
У меня наконец спала пелена, я успокоился, понял бесперспективность и перестал думать о Театре Моссовета. Переболел и успокоился, отрезал от себя эту историю, просто хирургически отрезал. И если два с половиной года назад для меня было болезненно даже что-то думать о Моссовете, переживать, как же так, что происходит, не понимаю, почему и как так можно... То теперь спокойно могу положить заявление на стол, и ничто меня уже не удержит и не держит. Не делаю этого сейчас по совершенно эгоистичным причинам: хочу побыть в состоянии покоя и радости от дела, которым я занимаюсь, от общения с людьми, с которыми мне приятно. И что я не должен и не обязан идти туда, куда не хочу идти! Но решение принято.
— Это решение еще может измениться? Нет, мы сейчас не поднимаем весь этот пласт, но лично для вас?
— Мне сейчас кажется, что даже смена руководства уже не решит эту проблему. Рана организму театра нанесена очень страшная. Она уже гораздо серьезнее, чем мне казалось, когда я был внутри конфликта... Не вижу решения и не знаю, как сейчас можно спасти ситуацию.
— Я хотела еще спросить по поводу книги. Помню, вы в недавнем фильме о вас сказали: «Вот будет мне восемьдесят, и я расскажу обо всех своих любовях». Что-то я в это не верю.
— И правильно! Никогда не расскажу о своих «любовях». Это моя жизнь, и ни об одной из женщин, которые со мной были, не смогу и не выскажусь, по крайней мере отрицательно. Было и прекрасное, и плохое. Зачем рассказывать и описывать то, что уже самому кажется чем-то, что было как будто не со мной. Не вижу в этом смысла, хотя знаю и понимаю, откуда что взялось. Все, что печаталось в желтой прессе, могло быть рассказано только из дома и обнародовано только близкими мне людьми.
Никто никогда меня не уличил в публичных дебошах, публичных скандалах в общественных местах и тому подобном. Можно было говорить только о домашних посиделках. Просто кому-то было очень нужно это подать именно так, чтобы добиться для себя нужного эффекта. Надо было запустить эту утку, и она сработала, и отмыться от этого невозможно, потому что этот человек выступал как прямой свидетель. Но Бог им судья.
Вот о ком я точно могу сказать, что ничего никогда ни о чем нельзя было узнать обо мне, — это Ира. Ей предлагали все! Деньги, любые ее условия, только расскажите! Ответ был один: нет!!!
А чтобы я стал выносить какие-то решения и какие-то суждения по тому или иному поводу? Нет, никогда. Книга... Несколько раз мы начинали это дело делать, и мне очень не нравится, когда она приобретает характер рассказа о том, что — женился, крестился, развелся, сыграл то-то, сыграл это. Совсем неинтересно.
— Должна быть не биографическая история? А что тогда?
— Конечно, она должна быть биографична, но не в плане пересказа, она должна быть красочна историями и событиями... Отдать дань всем людям, которых мне подарила судьба и жизнь. В тысячный раз повторяю: мне повезло! Мне повезло работать и быть знакомым и быть вхожим в жизнь таких красивых, мощных, умнейших, талантливейших, значимых людей моего времени! Мы только в этом с вами разговоре упомянули стольких, что хватит не на одну жизнь. Начиная с Михаила Ивановича Царева, с моего студенчества и начала карьеры...
Спустя много-много десятков лет начинаешь себе отдавать отчет, с какими людьми тебя тогда сводила жизнь. Какое общение и с кем она тебе подарила! Александр Васильевич Бурдонский, ученик великой Кнебель, первый режиссер в моей карьере в театре, который дал мне дорогу в жизни и профессии. Именно он увидел молодого артиста команды Сашу Домогарова и предложил ему роль Армана Дюваля в своем спектакле «Дама с камелиями». Красивейшем спектакле с Алиной Станиславовной Покровской, который в 1980-е годы собирал полные залы. И роль Директора в спектакле «Деревья умирают стоя» с Ниной Афанасьевной Сазоновой и Владимиром Михайловичем Зельдиным.
Помимо того что он передо мной открыл дорогу в театре, еще, естественно, существовало общение и вне театра. Тогда об этом не очень задумывался, но спустя какое-то время начал осознавать, что Александр Васильевич — это прямой потомок Сталина, что это сын Василия Сталина. Любимый внук «отца народов»! В 23 года еще до конца не очень понимаешь, кто такой Сталин, но мои родители очень хорошо это понимали...
Часто бывал в его не самой шикарной квартире на Тверской, напротив Центрального телеграфа, и не только по творческим вопросам... Александр Васильевич жил с мамой, Галиной Бурдонской, замечательной, милейшей женщиной. К несчастью, она была инвалидом и ходила на костылях, но всегда, когда приходил к ним в дом, сначала заходил к ней. «Ой, Саша мне ничего не рассказывает, ну ты мне расскажи, что в театре, что происходит...» И только после получасового разговора с ней мы уже уходили говорить по нашим делам и не только... Александр Васильевич любил устраивать обеды — и не просто обеды, а такие кулинарные изыски.
Тогда было не все так хорошо в магазинах, как сейчас, но нас в силу молодости и совершенно других интересов как-то это все не слишком грузило. А они, как Семья, были прикреплены к кремлевскому распределителю, не знаю, как это тогда называлось. Но проблем с хорошими продуктами у них не было... И посещение этой семьи казалось нормой, и совершенно не возникала мысль, что это жизнь тебе дала такой подарок в виде общения с такими людьми.
Пришествие в Театр армии как главного режиссера Леонида Ефимовича Хейфеца тоже казалось каким-то совершенно нормальным событием. Так и должно было быть, и никак иначе. Потом начинаешь понимать масштаб личности режиссера. Масштаб замыслов, масштаб артистов, пришедших за ним в театр, и ту актерскую школу, которую он мне дал за время нашей совместной работы. В команде мы все были участниками спектакля, мне кажется, великого спектакля, который Леонид Ефимович поставил еще относительно молодым режиссером в Театре армии. «Смерть Ивана Грозного», где блистали Алексей Попов, тогда молодой артист Сергей Шакуров в роли шута, и на нас, артистов команды, этот спектакль спустя много лет производил колоссальное впечатление.
Кажущиеся творческие муки молодого артиста, репетирующего спектакль «Гроза» на протяжении года, — это какая-то непосильная, практически ежедневная работа в репзале, в которой не видно никакого просвета... И спустя годы начинаешь понимать, что это подарок судьбы, который ты будешь способен оценить только много лет спустя! Подарок понимания профессии как каждодневного труда, порой приводящего к ступору от твоего неумения, непонимания и невладения элементарными принципами актерского дела и ремесла. Это была та школа, которой сейчас нет, и никто уже так не будет да и, наверное, уже не умеет разбирать с тобой пошагово твоего персонажа. Бросать артиста в самые непредсказуемые предлагаемые обстоятельства и просить или заставлять его делать вещи, которые совершенно артисту незнакомы и о которых он и сам не догадывается. На что должен быть способен его инструмент, который подразумевает психофизическую готовность. Кстати, спектакль так и не вышел, что у таких режиссеров было не то чтобы нормой, но это учитывалось, видимо, в высших инстанциях. Я понимаю, что мы молодые тогда были, для нас это была мука, потому что одно и то же, одно и то же, смена партнера, смена артистов. Так было на репетициях «Маскарада» после того, как сошел с дистанции по болезни Олег Иванович Борисов. А Леонид Ефимович искал артистов, артистов уже с большим именем на главную роль... А мы, молодые, репетировали и репетировали, мы оставались, а партнерами у нас побывали все большие артисты России! Вот это была школа! Школа, которую никто никогда нигде сейчас не даст.
О многих людях хочется сказать в этой предполагаемой книге. Может быть, в данный момент у меня с Андреем Сергеевичем Кончаловским не такие близкие отношения. Но ведь дело в другом, у меня был период больше четырнадцати лет работы и общения, тесного общения с режиссером, который для меня и не только является одним из признанных режиссеров мира. И я благодарен судьбе за этот подарок! За эту школу работы с ним. Много моих личных историй, что связаны с Андреем Сергеевичем. Это не только работа, съемки и театр. Думаю, таких людей единицы, если они еще есть. Когда ты допущен.
— Александр Юрьевич, еще такой вопрос, думаю, для ваших поклонников интересный. Вы недавно делились своими прошлыми приключениями. Допустим, гонки эти, потом вы упоминали регату, потом вы занимались горными лыжами в молодости. Сейчас хоть что-то осталось?
— Нет. Нет, ну, может быть, на гонки я еще и поехал бы, но уже как зритель. Не гонял бы.
— А когда вы гоняли, не думали об опасности?
— Во-первых, башки не было совсем, она тогда отсутствовала, а было желание авантюры. Как и прыжок с тарзанки в программе «Форд Боярд», именно 12 июля, в день рождения, не помню какого года. И трюк с переворотом машины в «Марше Турецкого» накануне очередного дня рождения. Все это тогда было в кайф и адреналин. Просто тогда не отдавал себе отчета, даже после той страшной аварии, в которую мы попали, не было осознания того, что это второй день рождения. Там от машины ничего не осталось. Нам — совсем ничего. Только у одного члена нашего экипажа была порезана рука швеллером. Вот такой толщины металл, швеллер, представляешь, ограждение дороги. Вот этот швеллер ему руку порезал. Мой рюкзак был вдавлен в багажник. То есть я бы сидел на другом месте, даже не почувствовал, как я там оказался. В голове даже мысли не было, что смерть была в двадцати сантиметрах. Ну да. Попали в аварию, а спустя какое-то время, рассказывая об этом, смеялись. А сейчас не так: сейчас мозг включается, и ты уже не хочешь рисковать. Лет семь назад мы с Таней взяли лыжи, поехали на гору...
— Вы хорошо катаетесь?
— Я в юности этим занимался и хорошо стоял на лыжах, скажем так, и, главное, я не испытывал никакого чувства опасности и страха. Приехали на гору, а это 40 минут вверх в кабинке. Трасса длинная, разная, почти четыре с половиной километра. Поехал. На середине горы остановился: мне стало нехорошо, понял, что просто не доеду. Спасибо, Таня съехала вниз, за мной приехал снегоход. И потом все — как отрезало: обожаю горы, но теперь только на санках и в пределах видимости. (Улыбается.)
— А страх — это потому, что вы осознаете опасность этого спорта?
— Не осознаю, может быть, опасность. Понимаю некую безрассудность: зачем я туда лезу, когда уже не так владею своим телом, как это было десять лет тому назад? А когда раньше занимался, у меня совсем этого не было. Господи боже мой, в Швейцарии, это было лет пятнадцать назад, вот такая стена, ехал спокойно. Сейчас нет. Сейчас на мотоцикл-то уже не сяду на двухколесный.
— А когда последний раз на двухколесном?
— Года четыре назад. Я его благополучно положил в кювет, и все. Почувствовал, что не вписываюсь в поворот. Должен был упасть, но опыт сработал, я его аккуратно заложил. Моцик очень тяжелый, Harley, я его не достал, машиной вытягивали, он же под тонну. Вытащили, я его завел, тихонько доехал до дома, поставил, сказал: «Все, на этом два колеса закончились». На трицикле да, поеду, буду ездить.
— Вы говорили, регаты в вашей жизни были...
— Опять адреналин, новая авантюра и опять на тот момент отсутствие башки, думаю, тот же набор был и у моих друзей, уже названых моих братьев, с которыми мы попали в ту страшную аварию. Я снимался в кино в Питере, «Бандитский...», летел из Питера в Москву, и какой-то опять очередной созвон: «Тут мы подумали, короче, брат, мы опять «гоняем»... Когда пошли на регату, мы были ни сном ни духом в яхтенном деле — от слова «совсем». С нами был очень опытный шкипер, который нас научил уму-разуму, заставил делать все, что нужно, и делать очень хорошо. Мы застали на регате майские праздники, и когда русские участники отмечали Международный день трудящихся, он нас вытащил в море... И с нами, как со щенками: поставить парус, убрать парус, убрать парус, поставить парус, вправо, влево, влево, вправо. Муштровал, пока все отдыхали. Притом что я воды боюсь...
— Да ладно, вы плаваете как рыба! Я видела в кино.
— Плаваю сносно, но если подо мной нет дна, особенно когда это море, мне не по себе. Когда там много и глубоко, у меня животный страх. Он появился после — опять привет Великим, режиссеру пану Ежи Хоффману... Мы были в Австралии, поехали на премьерные показы «Огнем и мечом». В Сиднее очень большая польская диаспора, и нам в выходной устроили поездку на рифы, дайвинг. Показали все как надо, надели загубники, продышались, знаки все эти... На меня надели пояс этот с грузами, я нырнул, продулся, на метр опускаюсь, и передо мной вот такой винт корабля, на котором мы плыли. Вот такой винт, три меня! Потом я посмотрел вниз, а там темно, и туда все ныряют. А потом до чего-то коснулся, мне показалось, что медуза. В общем, у меня выпал загубник, и я хватанул воды.
Короче, вылез на борт, снял с себя акваланг и сказал, что все, никогда-никогда я больше нырять не буду. А еще у меня фобия, потому что я в детстве прочел такую книжку, называлась она «Тайна морских катастроф». И там, начиная с «Летучего голландца», разные легенды и реальные истории. Мальчик я был не в меру впечатлительный, и вот тогда еще сказал, что никогда никаких круизов, лайнеров... Казалось, что это самое страшное — нахлебаться воды и утонуть. Нет, я не водоплавающий: в бассейне да, в ванне. (Смеется.) Но не в открытой воде... Вот самолетов не боюсь, вроде пока у меня нет этой фобии, не появилось...
— А не мечтали поводить маленький?
— Самолетик? Мечтал. Но никогда бы не прыгнул с парашютом, вот этого я бы никогда не сделал. Со скоростью, ну, любил, скажем так, иметь дело. Сносно держу машину, но тоже уже, во-первых, не погоняешь нигде. По «Риге» раньше можно было. Сейчас осталось только два места, когда можно чуть притопить — 160, 170, а машина только ехать начинает, но уже камеры... Сосед все провоцирует поехать на гоночную трассу у нас под Волоколамском, может быть, и сложится, оторвемся. Вот в круиз не поеду, а на утлом кораблике на рыбалку пойду.
— Кстати, вы рыбалку любите.
— На рыбалку я в море пойду на любом судне, хоть на весельной лодке, мне не страшно. Не знаю почему. Когда был на театральном фестивале в Ростове-на-Дону, нам организаторы устроили утреннюю рыбалку. Стоим на точке на катере, ловим, и на нас идет баржа. Наш капитан, который за нас отвечает, кричит почему-то нам: «Он нас не видит!..» И мы вывернулись прям из-под носа. А буксир огромный, прет эту баржу, кого он видит там, внизу? Но вот не страшно. Он бы нас просто опрокинул, и все.
А рыбу ловить — это философия. Дело же не в том, что ты рыбу поймал. Рыбалка — это надо встать утром, притом я же прекрасно знаю, как рыбак со стажем с девятилетнего возраста, что рыба раньше восьми часов все равно клевать не будет. Но надо же встать в пять, принять ванну, выпить чашечку кофе, чтобы в шесть уже быть готовым, совсем проснуться. Удочки начинаешь готовить дней за пять, потому что это же все надо свинтить. Крючочки навязать, специальную снасточку для карпика придумать, для форельки — другую. Тут грузик, тут узелок, тут кембрик... И потом ты выходишь со всем скарбом, приезжаешь, время семь. Думаешь, ну вот сейчас только закинешь, и сейчас оно как... И три часа — и ничего...
— И просто на воду стоишь, смотришь, да?
— Это медитация... Ты сидишь, у тебя мозг уходит, ты о чем-то другом думаешь... Вспоминается случай из детства. Мы пацаны, уже лет четырнадцати, наверное. Наши пруды все изведаны, где чего ловится, нас там трое-четверо местных. Приходят мои дачные ребята, говорят: «Бл..., Саня, нашли пипец вот такое место!» Берем лодку, кружки вяжем, пошли, наловили мальков кучу, пятьдесят штук. Здесь ведро с мальком, здесь лодка, три спиннинга, кружки, два мешка. Идем лесом, пять утра, электричка. Сели на электричку, там, где нам надо, она не останавливается. Мы уговаривали: «Притормозите, мы спрыгнем». Они притормаживают, мы спрыгиваем на землю. Чуть не убились, ну ладно, опять с этими рюкзаками тащимся. Выходим — действительно красота: гладь воды, лес. Мы с берега спустились, вот такой стоит пар над водой. Думаешь: вот оно! Свинтили лодку, кружки размотали, все, поставили. Рассвет, туманчик спадает... И вдруг под ухом — ту-ту-ту-ту, ту-ту-ту-ту. Горны какие-то, барабаны. И что-то какое-то жух, жух. «Петров, заводи!» У-у-у-у-у. Не поверишь, мы в центре военной части. Мы перепутали эти озера, это озеро для того, чтобы они тренировались, эти танки, с одного берега на другой. Какая там, на..., рыба! Там рыбы нет лет тридцать.
— У меня был вопрос к природной теме. Тест для настоящих мужчин. В прошлый раз был вопрос-тест про «отстал от поезда». Теперь — вы приехали к друзьям на дачу, в регион, пошли погулять и заблудились в лесу. С вами мобильный телефон неработающий, сигареты. Все. Штормовка на вас. Вы понимаете, что прямо реально заблудились...
— Зажигалка есть?
— Конечно, вы же курите. Темнеет.
— Хрен его знает. Ну, разожгу костер, конечно. Что я еще сделаю... покурю, пожалею, что у меня одна сигарета, а не пачка.
— Да нет, их побольше.
— Ну тогда все, можно ночь коротать. А утром буду думать, что делать. Можно залезть на дерево, посмотреть, где я нахожусь.
— А вы залезете?
— Нет, уже не залезу. Раньше залез бы. Потом буду вспоминать, чему учили в школе, где мох растет, где север, где юг. Мох растет с севера, по-моему. Сразу мозги начинают работать, когда попадаешь в какую-то патовую историю. У меня никогда такого не было, но организм себя ведет по-другому.
— А в лесу страшно переночевать?
— Мне бы, наверное, переночевать было бы не страшно. Я бы заснул. Организм рано или поздно сработает, ну поспал бы. Сегодня смотрел документальный фильм про наших бойцов, и там снимают их блиндаж, понимаю, что там люди спят, просто организм свое берет в любом состоянии. Стоя, сидя, как угодно, ломает — и все. И в лесу так ломает. А если еще костер горит... По крайней мере, привидений я бы не пугался. Да и зверей-то нет. Поэтому чего бояться, надо просто выходить, и рано или поздно тебя найдут.
— Я уже почти все спросила. Александр Юрьевич, хочу сказать, что вот такая беседа, которая у нас сегодня была, это то интервью, которое я мечтала брать для «Каравана». Хочется говорить о том, что волнует артиста именно сейчас... Про личные темы хочется говорить деликатно и по делу, что, мне кажется, у нас сегодня и было.
— Возвращаясь к личной теме, могу добавить... Просто когда вы ходили гулять, я на вас посмотрел с Таней в окно и увидел, как ты взяла ее под руку. Подумалось вот о чем: что мне нужно и хочется не под ручку взять, не за талию обнять, а вот так руку заплести и в карман положить, свою руку. Нужен ли здесь какой-то особый интеллектуальный уровень, при котором ты должен волей-неволей все время как-то соответствовать своей половине? А здесь та золотая середина, которая нужна. И про статус. Мне кажется, лучшего статуса, чем сейчас существует, — нет. Для меня он сейчас гораздо выше и важнее! Потому что это красота длинного и прекрасного, но все-таки предзакатного солнца, а не весеннего восхода. И мне кажется, Татьяна это понимает. И это мне больше греет душу, чем что-либо другое.
Подпишись на наш канал в Telegram